Текст книги "Маленький книжный магазинчик в Тегеране"

Автор книги: Марьян Камали

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Часть третья

17. 1956. Калифорнийская кофейня

В Калифорнии все было новым и удивительным, все походило на только что купленную игрушку. Залитые солнцем здания, красивые улицы, роскошные магазины, облегающие рубашки на мужчинах и шикарные наряды на женщинах словно сошли с экрана кинотеатра «Метрополь». Но, несмотря на их уютный и полный солнца новый дом, Ройя страдала от постоянной тоски по родителям. Только Зари связывала ее с предыдущей жизнью.

Сестры поддерживали друг друга. Они привыкали к жизни в пансионате, осваивали правила колледжа Миллс. Вместе они учились говорить на новом языке. Поначалу Ройя казалась себе клоуном, потому что восполняла нехватку английских слов жестами или чересчур активно пожимала плечами. Не хватало только нарисованных на лице слез.

В новой стране она ощущала себя как в полутемной комнате. Сначала ничего не различала, все вокруг расплывалось. Но постепенно она приспособилась и стала лучше видеть все окружающее. Нечеткие формы медленно и постепенно обретали контуры. Ройя и Зари поправляли ошибки друг друга, хотя часто выглядели как слепые поводыри. Они вежливо улыбались хозяйке пансионата, миссис Кишпо, у которой жили вместе с другими иностранными студентками.

Вообще-то Ройя не хотела уезжать из Тегерана, даже несмотря на свои обиды и боль, несмотря на ужасные события в политике страны. И все же выбора у нее не оставалось, и ей пришлось – потихоньку, шаг за шагом – создавать новую жизнь. Ей надо было идти вперед. А Зари удивила ее. В Тегеране сестра часто казалась ей эгоистичной и пустоватой. Но теперь, когда в их жизни началась новая глава, Зари жадно, даже слишком, впитывала в себя новую американскую культуру; так хватает ртом воздух тонущий человек. На втором курсе женского колледжа Ройя и Зари учились успешно; у них была небольшая группа подружек, они ходили с ними в кино, обедали, иногда пили земляничный коктейль. Даже несмотря на тоску по дому.

Успешное изучение языка и учебные программы по химии и биологии отнимали почти все время. Ройя сторонилась парней. Зато Зари по-прежнему оставалась общительной и, глупо хихикая, вживалась в Америку. Вскоре с ней стал все чаще видеться Джек Бишоп, молодой человек, с которым она познакомилась в доме их одногруппницы. Юсоф, не говоря уж про всяких там Хасанов, Хосейнов и Ахмедов, не шел ни в какое сравнение с этим Джеком. Внешне он напоминал лесоруба – широкоплечий, коренастый, со светлыми волосами, требующими стрижки. Он постоянно курил, ухмылялся и откидывал волосы со лба. Его отец служил коммивояжером, а Джек хотел сбросить ярмо капитализма и изучать сочинения Уолта Уитмена. Зари утратила почву под своими изящными ножками. Ройя наблюдала, как сестра превращалась из практичной иранской девицы, мечтавшей о шикарных вечеринках и богатом муже, в любознательную студентку, которой больше всего на свете хотелось понять, почему Джек Бишоп так сильно любит поэзию. Ройя не впервые убедилась в непредсказуемости юной любви: в присутствии Джека Зари буквально порхала от счастья. Вот так она и влюбилась.

* * *

Сидя за круглым столиком в кафе на Телеграф-авеню в Беркли со стопкой книг и лабораторной тетрадью, Ройя пыталась разобраться в задачках по химии. Она ни на кого не смотрела, и больше всего ей хотелось вернуться в свою комнату и поспать. День заканчивался, гул и гомон кафе почти не успокаивали ее нервы, хотя она специально пришла сюда в надежде, что фоновый шум поможет ей сосредоточиться на учебе. Во вторник в девять утра – через три дня – ей предстоял итоговый экзамен. Она чувствовала себя совершенно неподготовленной, когда листала учебник и пыталась разобраться в терминах, цифрах и условных обозначениях. Ей нужно было взяться за повторение материала раньше; она оставила слишком много на эти последние несколько дней. Теперь она тонула в материале. Баба часто писал им из Ирана, ободрял, хвалил, гордился своими образованными дочерями, изучавшими самые современные науки, которые обеспечат им достойное место в жизни! И они обе быстро осваивали английский, хоть он и очень трудный язык. Вообще-то, Ройя никогда не хотела заниматься наукой. Но после ужасов переворота, предательства Бахмана и ее страданий в Тегеране она поняла, что ее желания мало что значили. Ей нужно выживать. Какую пользу принесли ей иностранные романы и поэзия? В колледже Миллс она яростно изучала науки не только ради того, чтобы порадовать отца, – ученая степень по химии, возможно, подстрахует ее хотя бы от некоторых жизненных невзгод.

Но от химических элементов и молекул в учебнике у нее уже кружилась голова. Она буквально каменела при мысли о вторнике. Как же ей подготовиться к этому экзамену? Она сделала глоток крепкого кофе, поставила чашку и нервно помешала напиток ложечкой. Она не имела права провалиться. Она должна сдать химию на хорошие оценки и с честью получить диплом по химии. Баба и Маман так многим пожертвовали ради того, чтобы она поехала сюда.

Он вошел в кафе. На нем были серые брюки и синий блейзер; прическа напоминала песчаную дюну – светловолосая версия Тинтина из серии французских комиксов. На блейзере сверкали золотые пуговицы. Легкой походкой он прошел мимо столиков и сделал заказ.

Она старалась не таращиться на него. В детстве она любила те комиксы, а господин Фахри продавал их в своем магазине. Но этот парень был гораздо красивее, чем тот герой комиксов. Ройю непонятно почему заворожила его внешность. Настолько, что из ее пальцев выскользнула ложечка и упала на пол. О боже! Она наклонилась, подняла ложечку и подошла к стойке, чтобы взять другую. Возле корзинки с ложечками стояли кувшины с молоком и сливками и сахарницы. Протянув руку за ложечкой, она толкнула локтем чашку с кофе. Чашка упала на пол, темная жидкость разлилась повсюду, забрызгала кафель, растеклась ручейками. От смущения и неожиданности Ройя пронзительно по-персидски пискнула «ва-а-а-ай!». Схватила несколько салфеток, присела на корточки и стала вытирать устроенное ею безобразие, но только увеличила его масштаб. Салфетки размокли и расползлись.

– Эй, все окей. Я уберу.

Она вскинула голову и увидела, что Тинтин присел на корточки рядом с ней. У него были голубые глаза, как у Фрэнка Синатры.

– Не беспокойтесь, – мягко сказал он.

Его серые брюки были из шерсти, она заметила это, когда они сидели на корточках совсем рядом. Кто же носит шерсть в Калифорнии? Ройя не видела одежду из шерсти с самого Тегерана.

– Я прошу прощения, – пробормотала она. Ой, как ужасно она сейчас выглядит! Сидит на корточках, словно в иранском туалете старого типа, и вытирает постыдно пролитый кофе. Ой, почему так стихло в кафе? Неужели все смотрят на нее? Какой позор!

– Ничего страшного, клянусь вам. Знаете что? Я все равно хотел заказать другой кофе, но ошибся и заказал этот. – Голубоглазый парень улыбнулся.

Ройя с облегчением заметила, что шум вокруг них снова возобновился. Работники кафе, поглядывавшие в их сторону, вернулись к своим делам, оставив пролитый кофе на совести этой парочки. Ройя и голубоглазый парень вытерли кофе салфетками. От парня пахло чем-то вроде шампуня, какой продают в американских супермаркетах. Такой шампунь пенится и образует гигантские мыльные пузыри.

– Я вот что предлагаю. Я заказываю другую чашку кофе. А вы перестаете переживать из-за этого. Как вам такой план?

Насколько Ройя понимала, это совсем не походило на план, но умение парня упрощать проблему ее просто очаровало. Она кивнула, потом улыбнулась и снова кивнула, понимая, что кивает «как иностранка» – по определению сестры. Она вернулась к своему столику, села и снова принялась рисовать в тетради гексагональные очертания молекул. В кафе сидели в основном студенты из Университета Беркли, но были и из колледжа Миллс. Воздух был насыщен кофеином и нервозностью: все готовились к экзаменам. Рождественские каникулы маячили, словно мираж, за этими мучительными препятствиями – студентам предстояло так много труда перед заветным отдыхом.

Внезапно на ее тетрадь упала тень. Она подняла глаза. Возле столика стоял тот самый парень в синем блейзере.

– Вы позволите? – Снова его лучезарная улыбка.

Она не знала, что и сказать.

– Сегодня в кофейне как-то слишком многолюдно, правда?

Кофейня. Это слово показалось Ройе очень американским, будто какой-нибудь городок на Среднем Западе, где она никогда не бывала, но видела в фильмах. Кофейня. Кто так говорит? Кафе, кафе, кафе – вот как говорили они с Зари. Перед ней стоял этот светловолосый Тинтин с его лучезарной улыбкой, в блейзере, словно из фильма с Робертом Митчемом, и в шерстяных брюках, годившихся скорее для Лондона, но не для калифорнийского Беркли.

– Пожалуйста. – Ройя сложила книги в аккуратную стопку, освобождая место на столике. Она была не очень довольна, но боялась показаться невежливой, если скажет «нет», и в который раз пожалела, что не слишком хорошо знает здешние правила хорошего тона. Иногда ей казалось, что в Америке вообще нет таких правил. В Иране в этом отношении было гораздо проще – там традиция и тароф, а еще твое поведение часто зависело от того, кем был твой дед.

– Уолтер. Я из Бостона. – Его рука протянулась к ней.

Что, она должна пожать ему руку? Они с Зари уже так делали. Американцы любят пожимать руку, словно они бизнес-партнеры, совершают сделку, заключают контракт. Она вложила свои пальцы в его ладонь, и его теплое рукопожатие поразило ее. Она не сомневалась, что у нее порозовело лицо. Давно она не чувствовала мужскую руку в своей ладони. Когда Уолтер сел напротив, она немного испугалась его раскованности. Но ведь здесь так принято, простые отношения, не так ли? Никаких строгих социальных правил, никаких безумных запретов, которые покроют позором твою семью, если ты их нарушишь.

Она ожидала, что он достанет свои книги, уткнется в них, как почти все студенты в этом кафе, начнет вздыхать и жаловаться на приближающиеся экзамены. Но вместо этого Уолтер помешивал свою новую порцию кофе и неторопливо пил, словно сидел на какой-нибудь площади в Италии с видом на горы и никуда не торопился. Выглядел он аккуратным и ухоженным. Ясно, что в его присутствии у нее не получится готовиться к экзамену. И зачем она сказала ему «да»? Потом он поинтересовался, на каком она курсе, и Ройе показалось, будто из его ноздрей летели мыльные пузыри. Он был свежевыбрит, и трудно было даже представить, что он когда-нибудь потеет. Но больше всего Ройю поразил не его безупречный облик. Нет, его манера держаться. Даже кофе он пил спокойно, размеренно и без спешки. Он казался… надежным.

Когда-то она знала парня, который всегда куда-то спешил, и была захвачена его страстью, пылом и непредсказуемостью. Но ее восторг оказался преждевременным, и больше Ройя не повторит такую ошибку. Действительно, после предательства Бахмана она поклялась, что больше никогда не откроет свое сердце мужчине. Она будет старательно учиться в Америке, вернется в Иран, устроится на хорошую работу, обретет финансовую независимость и будет жить исключительно ради науки. Никакого замужества – только чистая наука, эксперименты, формулы… Она будет твердо и сдержанно стоять на своем, и даже самые решительные женихи перестанут ей досаждать и найдут себе более покладистую и легкую добычу.

Но этот мужчина, этот голубоглазый парень в синем блейзере был просто очень приятным в обращении, и она позволила ему сесть за ее столик. Он улыбался и поддерживал их беседу, вежливую и поразительно чистую, без намеков и, пожалуй, даже без флирта. Зато с уважением. Он просто задавал ей вопросы, а она отвечала. Сама мысль о том, что она снова влюбится в кого-то, вызывала у нее ужас. Нет уж, больше никогда она не будет податливой, как пластилин, девушкой, какой была в руках Бахмана.

– И тебя устраивает ваш курс химии? – Уолтер серьезно посмотрел на нее.

– Что? – не поняла Ройя.

– У тебя ведь расширенный курс химии, верно? – Он показал на ее учебник. – Ты на это рассчитывала, когда ехала сюда? Потому что мой одногруппник Омар Саид приехал из Ливана. По его словам, в Бейруте он изучал более современный курс химии, чем тот, что предлагается здесь. Поэтому я и решил поинтересоваться…

– Ну, в Иране я не училась в университете. Только школу окончила. Так что да, он вполне… глубокий. То есть меня устраивает. И химия. И курс. – Почему она так смущается, говоря с этим парнем? Боже мой!

Он пристально посмотрел на нее, потом наклонился и прошептал:

– Эти калифорнийские нравы для меня тоже немного в новинку.

Конечно, он понял, что она тут недавно, по ее акценту, темным волосам и глазам. Хотя, может, не только по ним, но и по всему остальному? Неужели при ходьбе от нее веет розовой водой и шафраном? Однако он продолжал беседовать с ней так, будто в ней не было ничего странного. Он рассказал, что приехал на Западное побережье учиться в университете, но чувствует себя в Калифорнии чужим. Он рассказывал о Новой Англии, о том, что зимой они катались на санках, а летом ездили на мыс Код, ели роллы с лобстерами и болели за команду «Красные Носки». Какое нелепое название команды – «Красные Носки»! Но рассказ Уолтера о его детстве в Новой Англии напомнил Ройе сцены из американского фильма, который она смотрела в кинотеатре «Метрополь» с Бахманом.

Она слушала речи Уолтера. Этот парень был приятным, на удивление приятным. Словно персонаж из семейного телесериала. Он не уехал из страны, где был смещен в результате переворота премьер-министр. Он не видел солдат, стреляющих по толпе. Он катался на санках и пил горячий шоколад. Под синим блейзером скрывалась его невинная душа, какой позавидовали бы многие. Ройя тоже завидовала его простому взгляду на жизнь; для Уолтера не существовало сложностей.

Они сидели вместе за столиком, и она в основном слушала, но и добавляла что-то. На своем все еще скованном английском она отвечала на вопросы о родном городе, о родителях, о здешнем пансионате и сестре Зари. Да, она хотела заниматься наукой.

Допив кофе, Уолтер встал и вернулся еще с двумя чашками. Он протянул ей одну из них, а ей вспомнился другой парень – как он угощал ее кофе в тегеранском кафе и спрашивал, нравится ли ей. Она поспешно взяла чашку и сделала глоточек, хотя кофе был слишком горячим. Они продолжали беседовать. Ройя сидела напротив него, слушала его, и в ней что-то приоткрылось. Напряжение, так долго державшееся в ней, слегка уменьшилось. Впервые за долгое время она немного успокоилась. Так пролетел час. Гексагональные молекулы отдыхали. Он предложил ей пойти с ним после окончания сессии в галерею «Электростанция». Потом он уедет на каникулы домой в Бостон. Как ей такой план?

Его голубые глаза встретились с ее темными.

План показался ей таким, каким и должен быть.

18. 1957. Альтернативный план

Обычно я иду домой через площадь Бахарестан. Там по-прежнему стоит у фонтана женщина в красном. Ее глаза подведены углем, волосы спутаны, будто пакля. Говорят, она не меняла платья все эти годы, с тех пор как стояла там рядом с возлюбленным. И она приходит туда каждый день. Бедняжка!

Мне не стоило бы проходить через эту площадь, есть путь и покороче, но ничего не могу с собой поделать. Я снова страдаю от тоски и сожалений. Это мое бесконечное желание повернуть время вспять.

Я вспоминаю твои глаза, как они глядели на мир в тот день, когда мы встретились в магазине канцтоваров. Вспоминаю твои туфли. Вспоминаю ощущение счастья, переполнявшее меня, когда ты была рядом.

У моей матери перепады настроения наступают реже. Она стала спокойнее, пожалуй даже слишком спокойной. Приступы ярости почти исчезли. Но теперь она погрузилась в хроническую грусть. Теперь она тихо залечивает свои душевные раны. Гибель господина Фахри стала для нее огромным ударом.

Ройя-джан, как мне жалко, что ты передумала. Как мне тогда хотелось, чтобы ее психическое состояние не пугало тебя так сильно. Но ты сделала свой выбор, и я не хотел силой вторгаться в твою жизнь.

Гозашт, все в прошлом.

Итак, Мосаддык смещен. Шах все сильнее и сильнее усиливает контроль над страной. Будь я моложе, я бы негодовал и стремился к борьбе. Но все позади. После переворота прошло четыре года. Люди печалятся из-за утраты лидера страны, а я грущу только по тебе.

Я не знаю, говорил ли тебе Джахангир, что мой отец умер год назад? Я так рад, что вы с Джахангиром иногда разговариваете по телефону, между прочим – только так я могу что-то узнавать о тебе. Мы похоронили отца довольно скромно. Мать написала изысканные приглашения и разослала их родным отца, которые избегали нас все эти годы. Мой отец научил ее когда-то читать и писать. Сама она из бедной крестьянской семьи. Их брак сломал сословные границы, стал позором для семьи отца. Из-за него отец стал изгоем. Но он любил ее! Я знаю, что он любил ее. Он любил ее, когда она была юной, и любил ее, когда они пережили неописуемое горе. Он любил ее и во время ее депрессий.

Такую самоотверженную любовь я тоже пытался ей дарить, хотя временами это было трудно. Я думал, что ты тоже полюбишь ее со временем. Несмотря ни на что.

Другие люди считали моего отца слабым, но я больше так не думаю. Он был добрым и преданным. Он изо всех сил старался быть справедливым. Он во многом не вписывался в патриархальную систему нашего общества. Он уважал мою мать. Он старался помочь ей справляться с ее психозом и горестями. Он не осуждал ее так жестко, как наша культура осуждает людей с психическими заболеваниями.

Мои родители поженились, нарушив традиции, и я всегда наивно думал, что моя мать понимала, что такое любовь. Вот что такое брак по любви. Я знаю, что многие считают это романтической чепухой. Поэты, наши, персидские, так много писали о любви, американские фильмы тоже полны ею. Но конечно, у нас все еще сохраняется традиция брака как договора для приобретения или сохранения определенного статуса.

После нашей встречи я был потрясен – я утонул в тебе. Я видел только тебя. Я осмелился мечтать о нашем с тобой будущем. Мои надежды подкреплялись тем, что ты, казалось, отвечала мне взаимностью. Я не мог думать ни о ком, кроме тебя. Но моя мать постоянно твердила мне о Шахле.

Тогда я сообщил ей, что мы с тобой любим друг друга.

В тот момент она занималась каллиграфией – я никогда этого не забуду. Ее успокаивало это занятие, и доктор рекомендовал его в качестве средства от нервных припадков. Когда она услышала мои слова, по ее лицу промелькнула нежность. Но мать тут же нахмурилась и заявила: «бассех».

«Хватит, – сказала она. – Не говори ерунды».

Наше финансовое положение было шатким, хотя мать любила хвастаться нашей «виллой» у моря. Я видел, как тебя раздражало ее хвастовство. Я готов был сгореть со стыда, когда она говорила тебе о нашем «богатстве». Даже теперь мне досадно вспоминать некоторые вещи, которые ты выслушивала от нее. Но правда в том, что мой отец не получал повышение по службе. Он застрял в своей должности инженера. Хоть он сам из влиятельной семьи, родственники отвернулись от него, когда он женился на моей матери. Это означало, что он не мог просить у них никакой помощи, особенно финансовой. С годами психическое состояние матери стало еще одной причиной избегать его родни, потому что сестры отца, все-таки бывавшие у нас несколько раз, ясно давали понять, что ее болезнь лишь подтверждала: он поступил опрометчиво, взяв в жены крестьянку.

Семья Шахлы богата благодаря близости к шаху. Отец занимает влиятельный пост, и мать считала мою женитьбу на Шахле почти что спасением для нас. Она все время твердила, что они покупают в Париже одежду и украшения. Как будто меня это интересовало хоть на крысиный волос. Меня волновала судьба нашей страны. Я был сторонником Мосаддыка, потому что он обещал нам прогресс, демократию и независимость. Я терпеть не мог шаха с его бесхребетной политикой и уступками иностранцам. Меня восхищала решительность Мосаддыка. Но я отклонился от темы. Достаточно сказать, что Шахла вообще никак не входила в мои планы на будущее.

Там была ты.

Когда я получил твое последнее письмо, где ты написала, что не хочешь связывать со мной свою жизнь, что состояние моей матери слишком пугает тебя, что ты не хочешь выходить замуж за парня с такой нездоровой психической наследственностью, – что я мог поделать? Я не собирался навязываться тебе. Я не мог изменить состояние матери, как бы ни хотел. Я был так обижен, Ройя-джан, твоим отношением к ней и ко мне. Что я мог ответить на это? Она – моя мать, и ее невозможно было исключить из нашей жизни. Я не хотел нарушать твои планы. Мне пришлось отпустить тебя. Ты не хотела меня видеть, и я с уважением отнесся к этому.

Теперь я жалею, что не боролся за тебя. Я должен был объяснить тебе, что она не виновата в своей болезни, рассказать, что привело ее к этому. Но мне было стыдно и неловко. И я обиделся.

В тот день, когда Джахангир сообщил мне о твоем отъезде, мне показалось, что с меня содрали кожу. Я не мог даже представить себе Калифорнию. Но как удивительно думать, Ройя-джан, что ты теперь живешь в стране Кэри Гранта и Лорен Бэколл, Хэмфри Богарта, Эрнеста Хемингуэя и президента Эйзенхауэра. Больше мне некого и назвать. Не хочу упоминать ЦРУ. Промолчу. Хоть у меня до сих пор кипит кровь при мысли о том, что они приложили руку к подготовке переворота в моей стране. Я хочу радоваться за тебя, что ты живешь в Америке, и я радуюсь. Вот только что правительство твоей новой страны натворило у нас… Когда-нибудь это будет предано гласности. Когда-нибудь мир узнает, что американское правительство свергло нашего премьер-министра. Ради чего? Погибшие, страдания людей – зачем?

Я никогда не пойму, почему у нас все так вышло в 1953 году. У нас с тобой, я имею в виду, – не говоря уж о всей стране, черт побери. Не пойму, даже если доживу до ста лет.

По-моему, мы все потеряли в этой стране.

Что поняло наше поколение в то лето? Что если даже мы делали правильные вещи и боролись за перемены к лучшему, иностранные державы и коррумпированные иранцы разрушат все за один день, за считаные часы.

Я вновь и вновь прокручиваю в памяти события 28 мордада (19 августа по вашему западному календарю). Даже сейчас мне хочется увидеть тебя на той площади рядом со мной, обнять тебя. Мы бы пошли зарегистрировать наш брак. Я продумал все до минуты. Сотрудник, с которым я договорился, обещал подготовить все бумаги заранее.

Джахангир, вероятно, говорил тебе, что я работаю теперь в нефтяной компании. Это просто одна из спиц в колесе капитализма. Мы не всегда осуществляем свои мечты и становимся теми, кем мечтали. Это точно. Господин Фахри, да благословит его душу Аллах, называл меня «парнем, который изменит мир». Я вспоминаю того юного идеалиста, каким я был, и мне не стыдно, а скорее грустно.

Хотелось бы мне очистить жизнь от печали во всех ее трещинках и щелях. Я готов смириться с тем, что ты не случайно сделала свой выбор. Ты хочешь заниматься научной работой. Надеюсь, что ты здорова и счастлива. Я искренне надеюсь.

И, Ройя-джан, веришь или нет, но зимой я стану отцом. Я думал, что мать обрадуется такой новости, но она выслушала ее на удивление спокойно и отстраненно.

Когда, по воле Аллаха, родится ребенок, пройдет четыре с половиной года с тех пор, как я ждал тебя на площади.