Текст книги "Клинки чужого мира"

Автор книги: Мартин Райтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Глава XXVIII ОСТАТЬСЯ, ЧТОБЫ УМЕРЕТЬ

Господин Герой, – услышал Генрих слабый шепот со стороны склепа Марты Винкельхофер. – Простите, что тревожу вас, но не могли бы вы подойти ко мне? Это я, Плюнькис.

Прихрамывая, осторожно переступая через раненых, Генрих приблизился к старичку.

– Я здесь, Плюнькис. Ты хочешь мне что-то сказать?

Глюм лежал на голой земле, но под голову кто-то подложил ему свернутый плащ. Длинная кольчуга Плюнькиса превратилась в настоящие лохмотья. Ее тоже сняли, и она лежала рядом.

– Вы ранены, – вздохнул Генрих, рассматривая пропитавшуюся кровью повязку на груди Плюнькиса. – Я могу вам чем-то помочь? Позвать врачей?

– Нет, нет, спасибо вам, господин Генрих. Наши милые санитарки меня уже осмотрели и раны перевязали… Вы очень добрый человек, хороший… Не морщитесь, прошу вас. Я старик, я многое повидал в жизни и знаю, что говорю. Вы еще очень молоды, совсем мальчик, но у вас большое храброе сердце. Я очень горжусь, что жил с вами в одно время, в одном городе и даже в одном доме. Вы не устали слушать меня? Извините, если я своей стариковской болтовней отвлекаю вас от важных дел…

– Что вы такое говорите, господин Плюнькис! Мне совсем не утомительно вас слушать. Битва окончена* дел у меня пока нет, а сидеть рядом с вами мне приятно. Я видел, как вы сражались, – вы были одним из лучших в этом бою.

– Вы так думаете? – глаза Плюнькиса радостно блеснули. – Если бы вы только знали, как приятно услышать это из ваших уст. Выходит… выходит, я еще хоть на что-то сгодился, хотя и старик стариком? Не опозорился, сражаясь рядом с Генрихом Шпицем фон Грюльдштадтом, Владетелем Волшебного Меча и Доспехов Героя, рыцарем короля божией милостию Реберика Восьмого? – Старик произнес полный титул Генриха с подчеркнутым удовольствием.

– Вы держались молодцом, – Генрих подбадривающе улыбнулся.

– А ведь я никогда раньше ни с кем не дрался и, честно признаюсь, всегда был трусоват. Но рядом с вами… Рядом с вами, господин Генрих, даже заяц почувствовал бы себя львом. Как хорошо, что вы были рядом с древнерожденными… А теперь вы сидите рядом с не известным никому стариком…

– Что вы, господин Плюнькис!…

– Не говорите ничего, господин Генрих, я ведь понимаю, что, кроме нескольких древнерожденных, в Регенсдорфе никто не знает, что на свете живет глюм Плюнькис. А вы не брезгуете, тратите на меня свое драгоценное время. Какой вы все-таки молодец, господин Генрих. Другой на вашем месте и не посмотрел бы в сторону безвестного глюма. Люди даже в Малом Мидгарде не сильно жалуют вниманием древнерожденных. Спасибо вам. И вашим родителям спасибо – такого молодца воспитали! – старичок внезапно застонал и приложил руку к груди. – Ах, что-то сердце схватило. Старость не радость…

Генрих поспешно стащил с себя плащ оборотня, накрыл им глюма.

– Ну вы и выдумали – старость! Да вы сражались таким героем, что никому и в голову не придет назвать вас стариком, – Генрих улыбнулся. – Это вы все наговариваете на себя. У вас сил хватит еще не на один подвиг! Дай только ранам зажить, тогда мы покажем проклятым скрэбам!

– Рана это пустяк: всего лишь кожу разодрало. Дело не в ране. Это старость, – Плюнькис поморщился. – Совсем никуда сделалось мое сердечко – последнее время как схватит, так ни вдохнуть, ни выдохнуть…

Генрих заботливо завернул края плаща под глюма.

– Так вам теплее?

– Да мне ведь совсем не холодно, господин Генрих. Позвольте… позвольте… пожать вам руку… – Плюнькис зашевелился, попытался приподняться, но Генрих удержал его:

– Лелейте спокойно, вам нельзя лишний раз двигаться.

Он присел, кривясь от боли в ноге, взял маленькую ладошку Плюнькиса в свою.

– Как приятно… – прошептал Плюнькис и на полуслове умолк. Ладонь его сделалась вдруг мягкой, какой-то безжизненной.

– Господин Плюнькис? – с тревогой спросил Генрих.

Не услышав ответа, он наклонился к самому лицу глюма, попытался заглянуть в его глаза и вдруг в панике закричал:

– Врача! Скорей сюда! Кто-нибудь!

На крик примчалось сразу несколько древнерожденных. Толстенькая домовиха в белом высоком чепчике прижалась ухом к груди Плюнькиса, целую минуту лежала не шевелясь, потом встала и, не глядя на Генриха, выговорила:

– Отжил свое, бедолага.

– Что?! Как это – отжил? Я ведь несколько секунд назад с ним говорил. Он не мог умереть. Да нет же, он наверняка потерял сознание. Сделайте ему скорей укол, какое-нибудь обезболивающее или что-нибудь в этом роде. Но что же вы стоите? Делайте что-нибудь!

Генрих встряхнул старичка:

– Плюнькис! Очнись! Ты не можешь вот так вот взять и умереть. Ты ведь так храбро сражался. Мьедвитнир!

– Здесь магия бессильна, – вздохнул колдун гномов за спиной мальчика.

Вокруг Генриха и Плюнькиса начали собираться древнерожденные.

– Кто умер? А? Кто умер? – проталкиваясь сквозь толпу, тонким голоском спрашивал Фунькис. – Да расскажите же наконец, что случилось!

Малыш протиснулся к Генриху, заглянул через его плечо:

– Дедушка! А я думал, куда это ты запропал? Чего же ты разлегся, вставай.

– Он тебя не слышит, малыш, – сочувственно сказал кто-то. – Он умер.

– Как умер? Погоди, погоди, ты про кого такое говоришь?

– Плюнькис умер. Умер, как воин. От ран в бою.

Фунькис несколько мгновений растерянно переводил взгляд то на гнома, то на тело Плюнькиса, потом растерянно улыбнулся:

– Ты ведь шутишь? Врешь, чтоб меня позлить? У, подлый гном. Я тебе сейчас покажу…

Но древнерожденные молчали, и от гнетущей тишины маленький глюм вздрогнул, сжался, точно от удара, испуганно зыркнул по сторонам, а потом с криком: «Дедушка! Дедушка!» – бросился к старику, повалился на него и крепко обнял.

Генрих поднялся, едва сдерживая слезы. Ему нестерпимо хотелось побыть одному. Древнерожденные расступились перед ним, а когда он прошел, сомкнули молчаливые ряды вокруг мертвого глюма и рыдающего Фунькиса.

– Что это на тебе лица нет? – спросил Олаф.

– Плюнькис умер, – вздохнул Генрих.

– Кто?

– Один из древнерожденных. Старик-глюм. Он жил в моем доме, где-то в подвале, и мы иногда встречались на улице и в подъезде… Мы не были друзьями… Но теперь, когда его не стало, мне кажется, что я лишился близкого человека.

Олаф промолчал, не зная, что ответить.

– Я никогда не задумывался о смерти, – продолжил Генрих, глядя в темноту. – А сейчас я вдруг так отчетливо понял, что никогда больше не встречу этого маленького робкого старичка. Понимаешь? Никогда! – Генрих сел на землю, обхватил колени руками. – А ведь раньше я не обращал на него особого внимания – живет себе такой Плюнькис, ну и живет. Пусть себе. Мало ли кого встретишь в Регенсдорфе! Подумаешь – перебросились парочкой слов, что с того? Но сегодня я вдруг понял, как страшна смерть. Я не о себе, Олаф, ты не подумай…

– Я понимаю, о чем ты, – кивнул Олаф Кауфман.

– Надеюсь, что понимаешь. Меня моя смерть пугает меньше всего; куда страшнее потерять того, кто близок и дорог, того, кого ты знаешь. Боже мой, я ведь никогда больше не увижу доброго старика Плюнькиса! Как это страшно… Я помню, как он горько рыдал, когда древнерожденные собирались уходить из Регенсдорфа. Возле него лежала небольшая котомочка с цветными заплатками и еще почерневшая от ко поти кастрюлька. Это были все его нехитрые пожитки… Он не был богат и, в сущности, Большой Мид-гард был для него чужим миром, а все же потерять его было для глюма самым страшным.

– Но он так и не сбежал? -спросил Олаф.

– Нет, не сбежал. Он остался, чтоб умереть сейчас, – вздохнул Генрих. – Кто ж знал, что у него слабое сердце… Ах, лучше бы он тогда ушел…

Олаф покачал головой:

– А вот сейчас ты сказал ерунду, Генрих. Старик знал, что может умереть. И пошел он на это сознательно. Ни ты, ни я, никто не имеет права осуждать выбор тех, кто избрал дорогу доблести, пусть и ведущую к смерти… Мне жаль старика, хотя я и не знал его но в то же время я рад, что он оказался таким мужественным человеком, вернее, глюмом.

– Сам-то он себя таким не считал, – Генрих вздохнул.

– Это неважно. Помнишь, кто-то сказал, что солдатами не рождаются, солдатами умирают. Вот и Плюнькис так: он не родился героем, зато умер, как настоящий герой. И я уверен, что умер он счастливым.

– Да, он улыбался, – кивнул Генрих. – И все же мне хочется плакать…

– Ну так поплачь, кто мешает? – Олаф пожал плечами. – Мужчина иногда должен выплакаться, я это знаю по себе. В этом нет ничего зазорного. Дело лишь в том, почему мужчине хочется плакать. Если от страданий или страха, так это уже не мужчина, а самая настоящая тряпка, раб. Совсем другое дело, если слезы наворачиваются из-за потери друга, отца или матери, от бессилия кому-то помочь – это нормально, без этого иногда нельзя. Мы ведь люди, не роботы.

– И вот что странно… – Генрих невесело улыбнулся. – Я больше не злюсь ни на Клауса Вайсберга, ни на Хильдебранта. Пусть они и предали меня, а я все же не хочу, чтобы они навсегда исчезли из моей жизни.

– Вот этого я понять не могу. Враг есть враг, но спорить не будем – пусть каждый останется при своем, – Олаф поднялся на ноги. – Пойду-ка, огляжу могилу, из которой выбирались карлики. А ты пока разбирайся со своими мыслями и чувствами.

Олаф заковылял в темноту. Глядя ему в спину, Генрих подумал, что этот высокий, совсем непохожий на восьмиклассника парень с загадочной судьбой оказался замечательным человеком, настоящим другом. Еще несколько дней назад Генрих побаивался его, а теперь»готов был доверить ему собственную жизнь.

Глава XXIX КОРОЛЕВСКИЙ ПАЛАЧ

Кто– то несмело тронул Генриха за плечо. Генрих поднял глаза -рядом стоял Ильвис.

– Завтра мы будем хоронить Плюнькиса, – хмуро сказал гном. – Это будут необычные похороны. Мы решили похоронить старика как воина, как героя. Ведь он стал первым из древнерожденных Большого Мидгарда, кто после нескольких сотен лет спокойной жизни погиб в сражении. По крайней мере, мы думаем, что он – первый. Ведь о тех, кого пленили скрэбы, нам ничего не известно.

– Да, плита, к сожалению, задвинулась. Я даже не представляю, как еще можно проникнуть в Малый Мидгард, чтоб помочь беднягам.

– Видимо, такова воля богов, – Ильвис развел руками. – Без их участия ничего не происходит… Даже смерть… – Гном немного помолчал, потом сказал: – Мы с Плюнькисом старые друзья. Любили, знаете ли, посидеть в скверике, болтая о всякой всячине… Он был очень добрый старик… Многие посмеивались над его трусоватостью, но я знал, что у него храброе серд це. Он не раз вспоминал о старых добрых временах, о героях и подвигах, и его мечтой было – сразиться с каким-нибудь чудовищем, погибнуть в бою. Ему не хотелось умирать от старости, не совершив ничего достойного…

– Его мечта исполнилась, – сказал Генрих. – Он умер, защищая Регенсдорф и всех нас: людей и древнерожденных…

– Да, конечно, вы правы, господин Генрих… Он „не был воином, но то, что он решил присоединиться к защитникам, уже одно это делает ему честь. Ведь ему было двести пятнадцать лет! И он был самым старым древнерожденным Регенсдорсра. Даже я младше его лет на семьдесят, – заметил Ильвис. Он посмотрел в глаза Генриху.

– Он вас очень уважал, господин Генрих, – сказал гном. – И поэтому… поэтому я хочу спросить вас: нет ли у вас желания проводить его в последний путь?

– Разумеется, я хочу проститься с Плюнькисом, – сказал Генрих. – Я думал сам попросить вас об этом, но вы опередили меня. Плюнькис был замечательным глюмом.

– Похороны состоятся в Священной Роще, – сказал гном. – Когда умирает кто-нибудь из наших, мы всегда хороним его в священной земле. Обычно происходит традиционный, сокращенный обряд, но для старика мы решили сделать исключение. Мы похороним его по древнему обряду, как гнома, хотя он и не гном…

– Тогда нужен кто-то, кто проведет меня и Ола-фа, – заметил Генрих. – Мы дороги не знаем.

– Да, само собой, вас предупредят, когда и где встретиться с проводником. Знаете, никто из людей никогда не присутствовал на похоронах древнерожденных. Но для вас мы хотим сделать исключение. Для Плюнькиса будет большая честь, если сам господин Герой зажжет погребальный костер. А теперь прощайте, господин Генрих, мне пора заняться приготовлениями, ведь я – глава старейшин, на мне все держится.

Гном ушел. Генрих поднялся, побрел к Олафу, изучавшему плиту Врат. Возле Олафа кружил в воздухе призрак барона Крауса.

– Вы великолепно сражались, господин барон, – сказал Генрих.

– Да? – призрак смутился и стыдливо потупил взгляд. – Я старался. Рядом с вами я не мог позволить себе сплоховать. А теперь вот незадача вышла:

Ремер из Майнбурга требует плату, а у меня нет ни гроша. Вы не смогли бы одолжить мне пару монет?

Генрих прикрылся ладонью, пряча улыбку.

– На что же Ремеру монета? Он ведь все равно не сможет на нее ни купить ничего, ни выпить…

– Он и не собирается ничего покупать, – буркнул барон. – Но у него дурацкий принцип – задаром не драться. Деньги его совершенно не интересуют с практической точки зрения главное, чтоб считалось, что работа оплачена.

Генрих вытащил кошелек, вывалил на ладонь пригоршню монет.

– Этого хватит?

– Хватит и одной, самой мелкой. Вы ее бросьте на землю, так как ни я, ни Ремер держать вещи не способны. А я пока кликну ландскнехта, покажу ему монету, и будет считаться, что мы в расчете.

– Ладно, вот монета для нашего бравого наемника, – сказал Генрих, бросив на могильную плиту пятьдесят пфеннигов.

Он повернулся к Олафу:

– Есть новости?

– Какие могут быть новости? – раздраженно буркнул тот. – В самую пору сойти с ума. Я ясно помню, что на этом месте раньше зияла дырища и из нее валил пар. А теперь плита лежит себе, словно ни чего и не случилось. Ни щелей, ничего. Даже трава из-под нее растет, как будто надгробье не двигали вот уж добрый десяток лет… Колдовство? Генрих промолчал.

– Значит, колдовство, – сказал Олаф. – Между прочим, я…

Над кладбищем вдруг раздались глухие удары. Олаф умолк, прислушиваясь. Генрих удивленно оглянулся. Звуки показались ему удивительно знакомыми, но понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что способно их вызвать. Понял это и Олаф.

– Ты слышишь? – спросил он. – Будто огромное сердце бьется…

Генрих поежился; по кладбищу пронесся дикий вопль:

– Спасайтесь, кто может! О ужас!

Древнерожденные кинулись врассыпную.

– Прячьтесь, господин Генрих. Скорее! – крикнул кто-то из домовых, юркнув в кусты. – Накликал-таки барон беду!

– Да что случилось?

– Па-ппа… Палач… – пробормотал дрожащим голосом призрак барона. – Королевский… За м-м-мной яв… яввился… Прощайте, г-господин Генрих, я п-пропал…

– Вы не ушли за Ремером? – удивился Генрих.

– У-ушел, а потом ве-вернулся, чтоб спросить, какого достоинства монета… – ответил призрак.

– Вы сказали, что это Королевский Палач явился? – переспросил Генрих.

Призрак барона кивнул. На беднягу было жалко смотреть. Он поблек, утратил прежние удаль и стать, выпучил глаза, вывалил язык. Если бы призраки могли умирать, барон был бы сейчас мертв.

– Еще один наш друг? – Олаф тронул Генриха за локоть. – Что-то я не видел этого привидения во время драки… А, вон оно, объявилось!… Но только

мне кажется, что этот призрак не друг нам…

По кладбищу двигалось привидение. Оно не касалось ногами земли, а парило в полуметре над ней. То и дело останавливаясь, призрак лихорадочно озирался, словно кого-то разыскивая. Длинный, до пят, серый плащ скрывал его фигуру, но не мог скрыть огромный рост и ширину плеч призрака. Должно быть, при жизни Палач отличался недюжинной силой. Плащ подвязывала толстая конопляная веревка, концы которой едва не волочились по земле. Голову призрака скрывала красная маска с прорезями для глаз, сшитая в виде колпака. На плече призрак нес огромный топор с длинной рукоятью.

«В подвале смотрителя он выглядел совершенно иначе… – в панике подумал Генрих. – Но в этом виде он еще страшнее».

От призрака веяло таким холодом, такой мертвенной, зловещей стужей, как будто на кладбище Регенсдорфа явилась сама Снежная Королева, принеся с собой мерзлоту Лапландии. Королевский Палач остановился у одного из надгробий и вперил в пространство между плитами пристальный взгляд. Не прошло секунды, как оттуда донесся полный ужаса всхлип, а потом из щели выскочил домовой и стремглав помчался прочь. Королевский Палач разочарованно покачал головой и продолжил обход кладбища.

– Что-то этот приятель с топором доверия у меня не вызывает, – пробормотал Олаф. – Как там его назвал барон: призрак палача или призрак-палач? Кого он разыскивает?

– Меня, – ответил едва слышно Генрих. – Ты бы, Олаф, спрятался… ну, от греха подальше…

– Я тебя не брошу, пусть хоть тысяча поганых палачей таскается между могилами. Давай отступать вдвоем, – предложил Олаф с надеждой. – А еще лучше втроем. На нашем бароне совсем лица нет. Бедняга омертвел еще больше, чем был.

Генрих кивнул, попытался сделать шаг и вдруг понял, что страх намертво приковал его ноги к земле. Какое уж там могло быть бегство!

– Уходите, – сказал он. – Я немного задержусь… Разузнаю только, что этому призраку надо.

– Нет, я без тебя не уйду, – испуганным шепотом ответил Олаф. – Но сама идея «разузнавать» мне не по душе. Выкинь блажь из головы – самое время уносить ноги…

– Да, конечно… – пробормотал Генрих, тщетно пытаясь двинуться с места.

– Поздно, – вздохнул Олаф.

– Матерь Божия, Заступница, помоги и защити, – пробормотал призрак Фердинанда Крауса фон Циллергута. Он машинально попытался перекреститься, поднял руку, да так и замер, приложив пальцы ко лбу.

Призрак Королевского Палача исчез – растаял, словно дым, а в следующий миг оказался совсем близко – лицом к лицу с Генрихом. Генрих попытался зажмуриться, но не смог. Через прорези в маске на него взглянула пустота. Глубокая, лишенная даже намека на жизнь и милосердие пустота. Не пропасть, не бездна, а именно пустота. Пропасть таит в себе убийственное дно, бездна подразумевает падение без конца, вечное движение… А пустота – это пустота. Ничто, и снова ничто. Генриху показалось, что ему в глаза заглянула сама Смерть.

Мальчик открыл рот, но крик колом застыл у него в груди, перехваченный острой, нечеловеческой болью. Ледяные пальцы сдавили сердце; казалось, еще миг, и оно взорвется, не выдержав пытки. Свет в глазах Генриха померк, сознание стало удаляться, повисло на какой-то тоненькой-тоненькой нити, и в последней, судорожной попытке удержать его Генрих прошептал бледными губами: «Альбина».

Боль вдруг отступила, исчезла. Темнота в глазах рассеялась, и Генрих смог вздохнуть полной грудью. Призрак Королевского Палача исчез, но Генрих знал, чувствовал, что он все еще где-то рядом. Страх не позволял повернуть голову, осмотреться, но по тому, как за спиной Генриха жутко, хрипло задышал Олаф Кауфман, можно было догадаться, что Палач занялся им.

«Я не могу позволить убить Олафа, – подумал Генрих. – Уж лучше погибнуть самому».

Тело трепетало от ужаса, отказывалось подчиняться, но воля оказалась сильнее. Прокусив до крови губу, Генрих медленно повернул голову. Призрака Палача не было, но Олаф стоял с широко раскрытым ртом, с выпученными от ужаса глазами. Рядом, сжавшись в едва различимый комок, мерцал призрак барона Крауса.

– Олаф, – прохрипел Генрих. – Дружище, ты как?

Олаф пошатнулся и неожиданно стал падать. Генрих рванулся поддержать друга, но из-за боли в раненой ноге сплоховал, сам потерял равновесие, и они вдвоем повалились на землю.

– Прости, – виновато пробормотал Олаф, – меня ноги совсем не держат. Фу, ну и дела… У тебя тоже голова едва не взорвалась?

– Живой! Ты живой! – радостно зашептал Генрих и обнял Олафа. – Боже, ты живой!

– Пустое, – Олаф попытался улыбнуться.– В другой раз надо будет подготовиться к таким встречам, потренироваться: сходить разок-другой в комнату страха, насмотреться до тошноты фильмов ужасов…

Призрак барона Крауса фон Циллергута медленно обрел прежнюю форму, робко оглянулся по сторонам, а потом сплюнул на землю и заявил:

– Тьфу, ну что за проклятое создание, раздери его

черти!

Из щелей, кустов, из-за надгробий стали выбираться перепуганные древнерожденные. Радость от победы померкла, никто больше не смеялся, не хвалился подвигами – появление ужасного призрака испортило весь праздник. Защитники Регенсдорфа занялись тем, что разыскивали раненых и уносили их в город. При этом они переговаривались вполголоса.

Один только маленький Фунькис нарушал тишину громкими рыданиями.

Олаф с трудом поднялся.

– Пойдем-ка домой, Генрих, – сказал он. – Нам нужно отдохнуть. Нелегкое это дело – совершать подвиги, сражаться с невидимками и любезничать с палачами-призраками. Но я благодарен тебе за сегодняшние приключения.

– Шутишь, – насупился Генрих.

– И не думаю. Ты помог мне понять, чего мне всегда не хватало, чего я ждал от жизни…

– И чего ж тебе не хватало? – удивился Генрих.

– Приключений. Опасность – это все-таки здорово. Ради этого стоит жить…