Текст книги "Дама в палаццо. Умбрийская сказка"

Автор книги: Марлена де Блази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Они в самом деле благородны и в самом деле изящны, но о своей выгоде не забывают. К чему дожидаться, пока мы сами позвоним и станем жаловаться, когда они могут прикинуться овечками и сами отворить нам дверь в пустыню? Предложение выглядит тем невиннее, что оно оказалось неожиданным, и мы ни о чем не просили. Они поставили нас в сильную позицию – как будто. С виду они предоставляют нам решать. Казалось бы, мы можем разорвать контракт, получить деньги обратно и отправиться своей дорогой. Хотя, уверяю тебя, они вовсе не намеревались выполнять обещание. Впрочем, это не важно. Они положились на то, что у нас нет запасного варианта. Мы не прячем карты в рукаве. А еще больше рассчитывали на то, что мы снова вспомним, какой замечательный этот палаццо, что за ремонт мы платим чисто номинальную сумму, что мы можем распоряжаться ремонтом на свой вкус, что когда иссякнет наш первый вклад, мы будем платить всего лишь оговоренную сумму до самой смерти или пока нам не надоест здесь жить.

– Пока мы не отправимся в Барселону, – прошептала я. – Или в Будапешт. – Но мой шепот не помешал ему окончить рассуждения.

– Они понимают, что мы понимаем, что второй такой случай вряд ли представится.

Теперь замолчали мы оба. Фернандо отдыхал от трудов наставника. Я – от трудной жизни иностранки на острове Небывандия.

– Значит, сценарий был написан заранее и спектакль отрепетирован? А ты что молчал? Почему не сказал им, что разгадал их игру?

– А что бы я этим доказал? Да они и сами знают, что я понимаю. Насчет тебя, думаю, не так уверены.

– Но это же бесчестно! Бездушно!

– Что ты такое говоришь? Разве они не оказались правы? Разве кто-то из нас ухватился за возможность сбежать? Взял чек и вздохнул с облегчением? Вся штука в сроках. Если бы они в самом деле ожидали, что мы примем их предложение, дали бы побольше времени на размышления. Несколько дней, может, две недели. Дали бы время осмотреться. Но завтра – в воскресенье, день выбран не случайно – разве мы могли бы что-то раскрутить, даже если бы хотели? В лучшем случае, обратились бы к Самуэлю, но он наверняка в курсе их визита, если не сам его затеял. Сила сама по себе не кажется итальянцам соблазнительной. Их вдохновляют опереточные интриги.

– А что, если бы я сразу, на месте, попросила бы выдать мне чек?

– Чиро нашел бы внушительный и уклончивый ответ: например, что надо подождать, пока Самуэль подготовит контракт. Или сказал бы, что выражался фигурально, имея в виду, что через несколько дней перечислит деньги на наш счет.

– А потом?

– А потом закрутили бы сложные переговоры и обмен сообщениями, пока мы не пришли бы в разум или пока адвокат Убальдини, усевшись с нами за стол в офисе Самуэля, не доказал бы нам, что в первоначальном контракте нет статьи о выходе, и не объяснил бы, что Чиро и Кончетта рады бы исполнить обещание, но Лидия и Томазо возражают. Снова разыграли бы карту старой вражды. Все это заняло бы около года, а к тому времени наверняка прояснилось бы со сроком начала работ, а может, они уже и начались бы.

– И ты хочешь сказать, что они понимали, что ты видишь насквозь все их уловки?

– Да, думаю, понимали. А что ты так сердишься? Разве тебе нанесли ущерб? Нам обоим? Итальянцы говорят: «Чтобы сохранить положение, его надо менять». Взбаламуть воду, замути ее и выжди: увидишь, она станет только чище. Если мы хотим сохранить прежнее положение, все должно меняться. Хотя бы с виду. Нам об этом говорил Джузеппе ди Лампедуза.

Джузеппе ди Лампедуза. Словно ссылка на него все прояснила, я снова услышала голос Кончетты: «Чу-Чу, ты уже должна была понять, что некоторая уклончивость, мелкие проявления скрытности, вендетты или заговоров… ты наверняка поняла уже, что без них в этой стране не обходятся и обходиться не хотят. Для итальянцев все это так же необходимо, как хлеб и вино. Чаще всего все это довольно безобидно…»

– Ни в их визите, ни в их намерениях нет ничего дурного, – продолжал Фернандо. – Они могли бы подвести нас к тому же выводу, без конца толкуя о величии палаццо и о том, как удобны и справедливы условия сделки, но в этом не было бы азарта. Не было бы риска. Они не смеются над нами, ничего подобного. Скорее всего, сейчас они уже едут в Рим, и чувствуют себя на двадцать лет моложе от разыгранной интриги, и говорят друг другу: «Vedi, sono tutti tranquilli, смотри, теперь все улажено».

При всем том, что мы узнали о жизни в Орвието, о ее преимуществах и их отсутствии, при том, что окончание работ – и даже их начало – таилось в тумане неизвестности – почему бы нам не начать все сначала? Сперва попробовав эти слова на вкус про себя, я повторила их вслух.

– Почему бы не начать все сначала?

– Потому что, по-моему, мы уже нашли то, что искали. Признаю, есть некоторые сюрпризы, но ведь без них никогда не обходится. Попробуй припомнить, что ты почувствовала в первый день, когда служащий Самуэля – как, бишь, его?..

– Никколо.

– Когда Никколо открыл перед тобой дверь. За это ощущение и держись. Признаю, путь к палаццо Убальдини оказался более извилистым, чем мы думали, и длиннее…

– Да, и по дороге живут тролли.

– А это уж совсем пустяки. Покажи мне дорогу без троллей!

На следующий день к нам в дверь постучался Самуэль с завернутым в серебряную бумагу свертком.

– Чиро и Кончетте пришлось срочно вернуться в Рим. Они просили передать это вам с извинениями. Сласти от Скарпони.

Фернандо был слишком хорошо воспитан, чтобы торжествовать в открытую. Он даже не взглянул в мою сторону. Усадил Самуэля в кресло, налил ему рюмочку граппы. Я сидела напротив с серебряным пакетом на коленях. Ни за что не пропущу ни слова в последнем действии пьесы!

– Sentite, послушайте, – начал он и прервался для нового глоточка. – Мы, мы все, сожалеем о нарушении наших общих планов. – Еще глоточек. – С помощью, назовем это так, «влияния» Убальдини я устроил, что вам не придется платить ренту, пока вы живете здесь, на Виа Постьерла. Сколько бы ни заняла подготовка палаццо Убальдини. Мы надеемся, что этот небольшой жест облегчит вам душу. – Он осушил рюмку, встал, взял мою руку и задержал ее чуть дольше, чем следовало бы. – А теперь я должен бежать. Как только появятся новости – любые новости, – вы их услышите. А пока, vivete bene. Хорошей жизни!

Под наше с Фернандо общее молчание сонливый граф Мональдеши удалился. Я видела, что даже такой бесстрастный венецианец, как мой муж, смущен. Неожиданный конец. И конец ли? Возможно, подумалось мне, это пролог к новому спектаклю. Не окажемся ли мы бенефициантами в новой пьесе интриг? И не Барлоццо ли стоит за этим неожиданным «жестом», как выразился Самуэль? Да нет, при чем тут Барлоццо! Я поразилась, поняв, что начинаю рассуждать по-умбрийски.

Глава 9
ЛЮДИ ЖАЖДУТ ОБЩЕНИЯ, А НЕ ХЛЕБА

Сентябрь близился к концу, а ожидание оставалось таким же неопределенным, как в июне. Правда, несколько дней «подготовительная» бригада постучала молотками среди обломков, расчищая помещение, но больше в бальном зале ничего не делалось. Не было известий и от Самуэля. В остальном жизнь шла своим чередом. Надо было испытывать новые рецепты для статей и проданной заново книги. Моя представительница умудрилась пристроить ее в престижное издательство, и подписанный контракт требовал представить полный текст с рецептами к 1 декабря. Текст почти не нуждался в правке, а вот рецепты нужно было проверять. Мне нужна была кухня. Надо найти хоть какую-то кухню!

– Придется снять кухню внаем. Да, это вариант. Хоть Франко последнее время и холоден с нами, я пойду к нему. Договорюсь, чтобы позволил мне работать у него в день, когда кафе закрыто. В конце концов, рано или поздно мы поселимся прямо над ним. Он наверняка согласится нам помочь. Так же договорюсь еще с двумя-тремя поварами и…

Мы обрывали листья с базилика и пили вино. Фернандо первый раз за осень развел огонь. Я понимала, что несу чепуху. Давно поняла, как ревниво относятся повара к своим владениям. Знала, как они привередливы. Спальней еще могут поделиться, но только не кухней. Огонь горел еле-еле, так что мы надели свитера, прихватили вино и таз с базиликом и перебрались посидеть на веранду. Теперь темнело так рано, что если бы дымивший камин не выгнал нас из дома, мы пропустили бы закат. В полях и долинах под обрывом лежала тишина. В нескольких метрах слева от нас стояли руины крепости Альборноза. От нее остались только ворота, изгиб стены и основание башни – пустой панцирь среди темно-зеленых зонтичных сосен, выделявшихся на фоне облаков. И солнце сегодня словно наливало испанское вино в рубиновую бутыль, яростно расплескивая его по каменному небу. Как всегда в сумерках, на крепостной стене виднелись силуэты взобравшихся на башню людей. Они поглядывали вверх и вниз, любовались видом. Мы услышали вопль, отдаленный, как из колодца. И еще крики, ближе, от стоявших на башне. Они глядели вверх и вниз, ужасались увиденному. Теперь пришел черед воплю сирены, и все остальное потеряло значение.

Я начала кампанию среди местных поваров, но мне не давали даже объяснить, чего я хочу. А от тех немногих, кто соглашался выслушать мою просьбу, сдать кухню в giomi di chiusura, в свободные дни, я получала твердый, безусловный отказ. Глупо было впустую блуждать по городу, замкнувшему слух перед нуждами и желаниями чужаков. С горя я принялась списываться с редакторами газет и журналов, выпрашивая отсрочку. Хотя и понимала, что, если не договорюсь насчет кухни, мне останется только сдаться. А уж рецепты для книги нужно было подготовить немедленно, иначе все пропало. Должен же найтись хоть один закрытый ресторан или пустующая кухня какого-нибудь учреждения. Я сходила в городской совет, добилась приема чиновника среднего уровня и спросила, не знает ли он свободной кухни, которой я могла бы воспользоваться. Снять, надолго или хоть на несколько дней.

– Mа, signora, – отвечал он, – но, синьора, городской совет – не агентство помощи беженцам. Вам следует обратиться в «Карита» или в «Красный Крест».

На меня тупо смотрели черные глаза с картины Гойи. Двумя фразами он отделался от меня и махнул мне рукой, приказывая удалиться. Аудиенция окончена. Мне было холодно, я словно заблудилась в романе Кафки: старушка, пришедшая вымаливать пенсию, поплелась вниз по темной сальной лестнице, запуганная нечистоплотным, дышащим луком чиновником в пластмассовом воротничке. Но американка пошла в атаку.

– Беженцев? Но я вовсе не беженка. У меня итальянские документы, постоянный вид на жительство, я замужем за итальянцем, и паспорт гражданки Соединенных Штатов Америки тоже при мне! – Утратив обычную рассудительность, я с удовольствием повторила: – Я американка с видом на жительство в Италии. Я недавно живу в Орвието и обратилась к вам с доверием. В надежде на совет или указание. Как вы смеете смотреть на меня свысока? – последние слова я отчеканила, словно говорила в микрофон.

Вице-мэра – или кому там принадлежали эти мертвенные глаза – словно распластало по стулу порывом бурного ветра. Я развернулась на каблуках и, хотя и покраснела и запыхалась от злости, открыла и закрыла за собой дверь с изяществом фигуристки.

Прямо за дверью сидел, ссутулившись над кроссвордом, секретарь. Он только глаза поднял, с насмешкой приветствовав меня:

– Buongiorno, signora. Buona giornata.

Этой выходкой я окончательно утвердилась в глазах орвитецев как «американка со странностями». С тем же успехом могла бы повесить себе на грудь вывеску. Тень Эсфири то и дело всплывала в моих отношениях с Орвието. Думая об этом, я неловко и невесело спустилась по мраморным ступеням, прошла мимо открытых дверей полных дыма комнат, мимо двух женщин, стоявших между дверями своих кабинетов и подпиравших голову рукой с сигаретой. Обе покачали головами, удивляясь чему-то.

Я позвонила сообщить агенту, что у меня нет кухни и мне нужна новая отсрочка. Она ответила, что заставлять редактора ждать без предупреждения – дурная манера. «Если мы не можем установить крайний срок и выдержать его, лучше совсем не браться, – сказала она мне. И, чтобы смягчить удар, добавила: – Пока».

Я понимала, что должна по крайней мере приготовиться к долгому унылому ожиданию. Но еще надеялась.

– Нет, – сказала я. – Нет, в новый срок я уложусь. Да, понимаю. Да, буду держать вас в курсе. Нет, телефона все еще нет. Нет, е-мэйла тоже.

На этом признании я рассмеялась, и она тоже.

Сперва найду для себя плиту в любой части этого этрусского городка. Потом уж подумаю об е-мэйле.

– Все почти готово, – сказала Миранда Пышногрудая. – Открываю к Ognissanti, Дню Всех Святых. Вы приедете, да? Там только тридцать одно место. Позвоните или заезжайте заранее, предупредите, если приедете. Prendiamo un bel caffe insieme. Выпьем с вами хорошего кофе.

Мы встретили ее в супермаркете в Орвието Скало – послевоенном, уродливом районе, расположенном ниже исторического центра и поодаль от него. Она толкала перед собой тележку со щетками для плиты, пластиковыми обертками, кулинарным пергаментом и бумажными полотенцами. И с двумя пятикилограммовыми мешками муки. Я приревновала к муке. К щеткам для плиты приревновала еще сильнее. Как и к ее планам. В ее возрасте большинство думает только о кресле-качалке, а она вот вертится, таскает мешки с мукой и открывает ресторан. Хотела бы я открыть ресторан! Она сказала, что должна бежать, что у нее впереди еще четыре магазина, а потом надо успеть встретиться с маляром, расписывающим новое заведение. Он сегодня заканчивает стены столовой. Зеленые, как листья оливы, сказала она. Его надо накормить обедом. И еще отскрести плиту. Подержанную, купленную на распродаже в Кастель Джорджо. Установили сегодня утром. Монахини о чистоте и не думали, сказала она. А открывает она 1 ноября. В День Всех Святых. Послезавтра.

– Buona fortuna. Auguri, Miranda, – пожелали мы. – Удачи.

– Думаю, я нашла себе кухню, – сказала я Фернандо, глядя, как она громыхает тележкой по проходу, придерживая мешки.

– Давай съездим на открытие – может, тебе позволят осмотреться. Если она согласится – мысль хороша. Но пока не слишком надейся.

Фернандо все уговаривал меня на несколько недель вернуться в Сан-Кассиано и воспользоваться кухней бара в те часы, когда бар закрыт. Или развивать агротуризм. Но мне в этой идее что-то не нравилось. Я сама точно не знала что. Может быть, мысль о возвращении, хоть я и знала, что нас примут с радостью. Может быть, именно их великодушие меня и отпугивало. Я предпочитала «вернуться домой» в достатке, а не в нужде. Или в беде. Пригласить их на обед, когда мы устроимся. Если кто-то из них до того времени доживет. Нет, возвращаться в бар совсем не годится. А вот Миранду я бы попросила спокойно.

Медная вывеска болталась на кованом железном крюке, вбитом между камнями маленького низкого дома. Сквозь занавесочки двух верхних окон виднелся свет. Над окнами кустистыми бровями выгибались ветви сосен. Внизу была побитая непогодой деревянная дверь и свежепокрашенные темно-зеленые ставни по сторонам длинных окон с рельефными волнистыми стеклами. «Миранда» – провозглашала вывеска, изящно выгравированная по металлу и подсвеченная газовым огоньком в железном фонаре. Пучок оливковых веток, увешанных крупными плодами и перевязанных бечевкой, был приколот к двери охотничьим ножом. Старинный знак гостеприимства. Дом приглашал путников, прохожих, обещал уют и отдых. Увидев этот знак, я припомнила, что на дверях капитанов в Натакете прикалывают ломтики ананасов. Тоже старинный знак гостеприимства. «Капитан вернулся из странствий по Южным морям, из Вест-Индии, и ждет вас».

За дверью шла игра в карты. Шестеро мужчин в шерстяных беретах и многослойных свитерах, расположившись за круглым столом, орали все разом и прикуривали сигареты от непотушенных окурков, словно хранители огня. Они играли в брисколу, а ставкой служили простые стаканы пурпурного вина. Эти уже поужинали.

– Sera, sera. Buona sera, добрый вечер! – заговорили они, едва подняв головы навстречу чудакам, явившимся ужинать в девять часов, когда все добрые люди, кроме игроков, должны быть в постели.

Дверь из зала для игры в столовую прикрывала вылинявшая накрахмаленная ткань. Притолока была такой низкой, что нам пришлось пригнуться, придерживая занавеску. По ту сторону места оказалось немногим больше. Узкие лучи разбивались о побелку низкого потолка. Сверху и здесь свисали оливковые ветви, так что пригибаться приходилось, пока не сядешь за стол, покрытый клеенкой в зеленую клетку. На табуретку, на скамью или на бамбуковый стул. В маленьком камине на решетке жарились колбаски. Миранда появилась из-за простыни, не слишком умело притворявшейся занавеской. Из-под фартука виднелись широкие капроновые брюки и кончики новеньких пластиковых сабо. Свежее кухонное полотенце она навернула на голову тюрбаном и походила на видение сказочной феи плиты, помахивавшей, словно волшебной палочкой, кухонной вилкой.

– Venite, venite, ragazzi! Benvenuti! Проходите, проходите, дорогие! Милости просим! – заговорила она, откровенно подталкивая нас на стулья у стола, за которым уже сидели двое.

– Fernando е Chou-Chou, loro sono Orfeo e Luca. Buon appetito. Фернандо и Чу-Чу, это Орфео и Лука. Приятного аппетита!

Все произошло легко и мгновенно. Сейчас, только перевернет кролика на сковородке, бросила она уже через плечо. Для Миранды Пышногрудой жизнь была слишком уж проста. Мы обменялись рукопожатиями с соседями по столу, попросили их не отвлекаться от пасты, а они, в свою очередь, налили нам вина и предложили хлеба. Эти мужчины, казалось, вместо духов пахнут молоком и травами. Труппа внучатых и правнучатых племянников Миранды в возрасте от пяти до шестнадцати обслуживала гостей. Один принес еще хлеба, заново наполнил ставший общим винный кувшин, а другой тем временем виновато выставил на стол пол-литра воды. А следом самый маленький поднес тарелку прошутто, нарезанного предводителем труппы на подсобном столике у камина. Меню нам не подали и не огласили. Оставалось попивать вино и ждать в шумном полумраке. Я поддалась спокойному очарованию, почувствовала – здесь тот самый дом, по которому я скучала. Да, вот здесь мне хорошо.

Миранда вынесла в устеленной салфеткой корзинке жареного кролика, золотистого, как обжаренная солнцем пшеница, поставила его на столик на пятерых. Все пятеро сражались каждый со своим противнем запеченных на решетке диких артишоков кардунов. А когда один из племянников принес им жареную картошку, прямо на сковородке, благоухающую фенхелем, я пожалела, что за тем столом для нас не нашлось места. Мы уже остались одни – те двое покончили со своей пастой и попрощались. Уходя, они снова обдали нас запахом молока, приятным и чуть кисловатым. Замечательные люди – экзотичны, но, видно, не так голодны, как все оставшиеся.

Нам подали глубокую миску с бледно-желтой пастой, политой лесными грибами в собственном, темном и чесночном соусе. Упиваясь благоуханным паром, я наворачивала на вилку, всасывала и жевала тонкие желтые шнурки и подбирала блестящий соус коркой хлеба. Я так запрокидывала стакан с вином, что чувствовала: над губами выросли маленькие багровые рожки, но не успела я их утереть, как появились колбаски с обугленной полопавшейся корочкой и наш личный жареный кролик в маленькой сковородке на подложке из жареной картошки. И еще хлеб. И вино. От жадности не в силах говорить, я посылала супругу улыбки, полные совершеннейшего экстаза, а он то и дело отвечал мне зачарованным взглядом.

Никто не просил счет, и никому его не подавали. Кажется, все сами знали, сколько стоит ужин, и, уходя, оставляли на столах пачки лир. Я заметила, что одни оставляют больше других, и задумалась, что они подсчитывают: качество или количество блюд? Впрочем, никто, кроме меня, как видно, об этом не задумывался. А может, каждый платит, сколько может заплатить? Однако, как я заметила, наши соседи по столу денег не оставили вовсе. Может, Миранда кое-кого записывает в почетные гости? Неужели так бывает?

Зал уже почти опустел, труппа племянников и племянниц мыла посуду в задней комнате.

Миранда, еще не остыв, вынесла первоклассный круг молодого сыра – мягкое белое завершение пира. Она съела его вместе с нами, запивая вином. Она широко улыбалась и тихонько мурлыкала, притопывая ногами, словно в движении стремилась сдержать радость.

– Замечательный ресторан, – сказал ей Фернандо.

Я сидела молча, но мои глаза говорили о том же.

– Ну, замечательный – не знаю. Одно могу сказать: тут все как мне хотелось. Знаете, те люди – она кивнула на игроков в карты за занавеской, – а до них – их отцы играли здесь в карты, когда я была еще девочкой. Играли при газовом освещении, при свечах, при свете камина, сколько я себя помню. Я их всех знала еще стариками, – она взглянула на меня, – и видела, как они молодели, хотя каждый по-своему.

– Ты думаешь, это правда? То есть, что мы рождаемся очень старыми? Что с возрастом мы молодеем?

– Иной скажет, что это увертка, чтобы не смотреть в лицо другой истине, но… Да, я думаю, если мы все делаем как надо, то становимся моложе. Представь себе, как трехлетка ведет миниатюрный автомобильчик в парке аттракционов, как неуклюже сжимает руль, как напрягает спину и откидывается назад в страхе: а теперь посмотри, как восьмидесятипятилетний едет на своем трехколесном наверх, в город. Он так же неуклюже сжимает руль, и спина у него такая же напряженная, и он так же откидывается назад от страха. Маленькие дети и старики, кажется, смотрят на жизнь с одинаковым восторгом и страхом. Вот в промежутке, от детства до старости, мы путаемся. Это жестокие годы.

– Так они не просто играют в карты, дожидаясь смерти?

– Может, и так. А может, они дожидаются рождения. Или просто ужина. Ты задаешь слишком много вопросов. Я только знаю, что эти мужчины, и их отцы, провели здесь не меньше времени, чем я. Rustico, хозяйственный двор моей матери всегда был в этих холмах и залом совета, и картежной комнатой, и клубом. Летом по воскресеньям каждая семья приходила со своим обедом, и мы съедали их вместе под теми каштанами. Поэтому когда я завела разговор о том, чтобы привести здесь все в порядок и устроить настоящую кухню, соседи чуточку забеспокоились. «Зачем менять то, что и так хорошо, что столько лет было хорошо?» – говорили они. Но я их одурачила. Теперь здесь еще лучше, хотя самого лучшего я не изменила. И все они мне помогали. И их жены тоже. Крышу перекладывали целыми семьями; кое-кто даже приносил старую черепицу. Если присмотреться, видно, что черепица разного цвета и размера, но мне так даже больше нравится. И с полами то же самое. Я думала, они захотят их выровнять, но нет, решили оставить перекошенными, да так и оставили. А вот стены выправили и устроили наверху квартирку, чтобы одна из моих сестер со своей дочерью и ее сыновьями и их женами и детьми могли поселиться в моем сельском доме.

Миранде нужно было выговориться. Так же, как необходимо поговорить недавно родившей женщине, думала я, глядя, как она победно раскраснелась и, смяв корону из кухонного полотенца, бросила ее на стол.

– Знаете, мы с моей матерью поговаривали о чем-то таком, да все руки не доходили. Я и подумала, что лучше не откладывать. В смысле – когда же, если не теперь? – Она рассмеялась: снова зазвонили церковные колокола. – Хочешь посмотреть кухню?

Фернандо сказал, что лучше подождет здесь у огня.

– Иди, милая. Иди, посмотри кухню.

За спиной у Миранды он скрестил пальцы. И послал мне воздушный поцелуй.

– Все устроилось, и она счастлива! – Я чуть ли не вопила, по-английски обращаясь Фернандо, наблюдавшему за игрой в брисколу.

– Piano, piano, не отвлекай их, – предупредил он. – Подожди, выйдем на улицу…

– Я заплатила по счету. Оставила здесь тридцать тысяч лир.

– Что значит: «оставила тридцать тысяч»? Разве этого хватит?

Мы уже подошли в машине и забирались внутрь, каждый со своей стороны. Закрыли двери. Фернандо закурил. Я тоже попросила сигарету: он уже знал, что это означает трудный для меня разговор. Сунул мне свою и зажег другую. Пристально посмотрел на меня.

– Когда я попросила у Миранды счет, она сказала, что не хочет возиться со счетами. Сказала, что задумывала не osteria, a circolo. Чтобы люди питались, знаешь, «по подписке», как в сельском клубе. Вносили плату раз в год. Но, это, она говорит, незаконно, а она забыла об этом местном законе. В общем, она дала знать в округе, что ужин стоит пятнадцать тысяч лир. Целый ужин, с вином, водой, антипастой, primi piatti, secondi piatti,[1]1
  Первое и второе блюдо (ит.).


[Закрыть] сыром! Все вместе! А если кто ужинает здесь каждый вечер, оставляет немножко меньше. Если едят только пасту, платят еще меньше. Если у кого нет денег, она говорит, все равно может поесть. Появятся деньги – расплатится. Она говорит, кое-кто будет приходить просто выпить вина и съесть bruschette с несколькими ломтиками прошутто. Говорит, люди жаждут общения, а не хлеба. Тебе это не кажется знакомым?

– Да, звучит знакомо, – с налетом недовольства проговорил он, на октаву повысив голос.

Мои восторги, когда не он бывал их причиной, мужа утомляли.

Я все же продолжала:

– И я нашла себе работу, Фернандо.

– Это как понимать? – насторожился он.

– Ну, не совсем работу, но Миранда позволит мне пользоваться кухней после закрытия за то, что я буду заниматься окончательной уборкой. Так, чтобы, когда она утром спустится сверху, все было готово. Она говорит, я могу приступать часов в девять вечера. В общей сложности буду занята часа три. К полуночи освобожусь. Всего два раза в неделю. Она говорит, так у ее племянников будет передышка, и еще, ей, кажется, любопытно попробовать, что я настряпаю. Будем устраивать на следующий день что-то вроде обеда из пробных блюд: ты, я, Миранда и кто окажется тут же, подготавливая заведение к вечернему открытию. Если ты найдешь время все обдумать, наверняка согласишься, что это удачно. У меня будет кухня, у Миранды – лишняя помощница, и у всех нас – дополнительное развлечение, – воодушевленно стрекотала я, пытаясь поймать его взгляд. Мне это не удавалось. Он смотрел куда-то выше и левее. В окно, на луну.

– Думаю, можно попробовать, но нельзя ли тебе работать в кухне рано утром, до того, как она начнет работу? Если у нее обедов не подают, она, вероятно, приходит на кухню не раньше двенадцати. Ты с ней такой возможности не обсуждала? – Он промолчал о том, как смущен мыслью, что его жена будет работать помощницей кухарки.

– Нет. Я сказала, что мне нужно, а она в ответ – что ей нужно. Или, пожалуй, чего бы ей хотелось. Мне неловко ставить ей условия. Да ведь это и не навсегда. Я управлюсь с рецептами для книги за десять-двенадцать раз. За шесть недель. Может, к тому времени придумаю что-то новое, тогда буду и дальше пользоваться ее кухней. А потом вернусь и стану снова консультировать журналы. Пока главное – что я нашла место для работы. Да здравствует срок сдачи рукописи!

– Согласен, но работать до полуночи…

– Слушай, по ее словам игра в карты раньше не кончается. В девять она спускается вниз, чтобы отправить их по домам и выключить свет. И ведь я не буду там одна. Ты же будешь со мной, да? Либо присоединишься к картежникам, либо будешь у меня на подхвате, как захочешь. Или и то и другое. Ты замечательно выглядишь с лиловыми зубами. И с ножом ты уже обращаешься уверенно.

Я видела, что сравнение с мясником ему не польстило, однако он согласился:

– Va bene. Хорошо. Не совсем то, на что я надеялся, но сойдет.

Он замолчал. И я тоже. Оба мы играли кусочками вечера, позволяя им сталкиваться, сливаться во что-то новое.

– Да, будем отрабатывать смену от девяти до двенадцати в кухне, перестроенной из сарая на краю пшеничного поля перед овчарней, за сосновым леском в прекрасной деревушке Буон Респиро. Да, так мы и сделаем, – произнес он, обращаясь скорее к луне, чем ко мне.