Текст книги "Дама в палаццо. Умбрийская сказка"

Автор книги: Марлена де Блази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Той же ночью или вскоре после того, когда домочадцы спали, новый marchese тщательно оделся, навернул шейный платок под ворот рубахи из толстого шелка, застегнул охотничью куртку отца поверх красивого твидового жилета, тоже отцовского. Низко, набекрень, надвинул шляпу. Он прошел два километра до персикового сада и поджег его. Смотрел, как сгорели под корень деревья. Сжигал ли он свое прошлое, царствование отца? Или маленький голодный мальчишка с единственным румяным персиком так разозлил его, или Неддо со своим персиком просто дал ему повод для ритуала перехода в правящий класс, для акта театральной несправедливости, ставшей символом его правления?

На следующее утро Эдгардо собрал работников и объявил, что из-за воровства Неддо никто больше не попробует персиков с его земли.

Позже, на вопрос матери: «Perche?» – зачем, Эдгардо ответил:

– Это мои персики и мой мальчишка. Ты бы предпочла, чтобы я сжег его?

Это тоже слышал дядя Микеле.

После Второй мировой тирания mezzadria, издолья, наконец рухнула. То было время великого исхода. Исхода крестьян, от нищеты рабства к новой нищете, ожидавшей их на фабриках севера. Большинство землевладельцев предпочли оставить свои поля в запустении, уединиться в просторах своих сельских вилл или вовсе отказаться от сельской жизни ради прозябания в городских фамильных палаццо, отопление которых обходилось дешевле, а прислуга хранила верность. Но кое-кто из аристократов продал свои земли, и притом за бесценок. Неддо купил землю.

Дешево, на деньги, взятые в кредит. Он выращивал табак, потому что эту культуру санкционировало государство и он мог рассчитывать на справедливую компенсацию. На прибыль он купил еще земли, перестроил старый крестьянский дом, послал сыновей в школу в Перуджу. И все эти годы хранил в кармане старую персиковую косточку. Как только позволили средства, Неддо посадил персиковый сад. Заботливо возделывал его и подсаживал новые деревья. А теперь, можно сказать на старости лет, он завел новую традицию для scuole elementare – начальных школ коммун Орвието. День Персиков. Когда плоды созревают, он приглашает детей под присмотром учителей взбираться на деревья и рвать персики. Он особенно любит третьеклассников. Девятилетних.

Однажды Неддо пригласил нас на ужин. И потом еще много раз приглашал на тот же ужин. Толстые, грубо нарезанные ломти хлеба и глубокая белая миска красного вина – вот и все меню. Оно не менялось долгие годы. В первый раз, когда мы пришли посидеть с ним у его огня, он прочитал молитву, пожелал нам buon appetito и тут же принялся макать хлеб в вино и жадно откусывать набухшую розовую мякоть. Временами он поднимал миску, отхлебывал из нее и подливал вина. Отрезал еще хлеба. Мы следовали его примеру. И чем больше я пила и ела, тем становилась голоднее. Я не знала, преднамеренным или случайным было сходство с причастием. Хлеб и вино. Возрождение тела и крови. Со временем я пришла к мысли, что такой ужин утолял в нем, как и в нас, чисто телесный голод. Он рассказал нам, как, когда мог себе то позволить, относил тазик с размоченной в вине хлебной мякотью в стойло, кормил свою кобылу и корову – так же как повитуха с ложечки кормила этой тюрей его жену. Плоть и кровь. Для восстановления роженицы, женщины или коровы. И сидя с ним, макая хлеб в миску вина, я чувствовала, что набираюсь сил, и знала, что никакой другой ужин не насытил бы меня лучше.

ОБ ЭДГАРДО

Эдгардо радуется, когда случается что-то плохое. Ссора между его слугами. Война в Косово. Чужие несчастья отвлекают его от собственных. От собственных несчастий, тщательно упакованных, убранных с глаз долой и забытых – или почти забытых. Стыда он не знает – стыд, это для бедных. Эдгардо верит, что он – представитель аристократии, существующей в наши дни в этой части Италии. Он сам превратил себя в бастион против наступления настоящего.

Эдгардо говорил, что грехи знати для него вполне приемлемы, они оправдывались и отпускались al momenta – моментально. История аристократов и их грехи – что в целом одно и то же, обсуждаются только между собой, в тихой гавани за семейным столом или за тяжелой парчой, отгораживающей кровать. Истории и грехи передаются, как столовое серебро. По наследству.

Он сжег персиковый сад и долго жил в Париже, давая матери и остальным родственникам время умереть. Он последний marchese дʼОнофрио. И, как дядюшка Скрудж, знает, что никто не станет его оплакивать. Ему нечего терять, и он спешит повредить другим, пока кто-нибудь не повредил ему.

Будь то рубашка, вилла или тарелка маслянисто блестящих жареных сардин, все, в чем видит красоту, Эдгардо называет michelangiolesco. Микеланджеловским. Жить надо шикарно, любой ценой. В конечном счете, нет ничего, кроме шика. Хорошо одеваться, хорошо путешествовать, хорошо жить, вознестись над i volgari е la loro volgarita – быдлом с их вульгарностью. Это широкое определение к моменту нашего знакомства включало почти всех, кроме Тильды.

Эдгардо знал историю Тильды, знал и ее саму с тех пор, как она вернулась в Орвието. С тех пор, как послал служанку как-то вечером постучать в ее дверь с корзиной фиг. «Как пария к парии, добро пожаловать ко мне на чай по средам в пять часов. Предупреждать заранее не требуется».

Их среды разрослись, включив со временем и воскресный обед. И субботние поездки в Рим, и верховые прогулки по его лугам и лесам у Кастл Джорджо. Впрочем, Тильда оказалась для него слишком хорошей наездницей. Эдгардо любил не столько ездить верхом, сколько наряжаться для верховой езды.

Так же как и к обеду. В отороченном бобровым мехом халате, берете и толстых фетровых шлепанцах, Эдгардо садился за стол, звонил слугам в маленький хрустальный колокольчик, едва касался сухих, как пепел, кушаний, которых требовал для себя и которыми пичкал своих гостей. Своих гостей, принадлежавших в основном к широкому кругу, сохранявшему преданность последнему marchese дʼОнофрио.

«Перелетные птицы, – называл их Эдгардо. – Кружат, высматривая обеды, сравнивают все. И меня тоже».

Миранда, конечно, не ошибалась, предупреждая, что мы с Фернандо послужим маркизу свежей диковинкой. Но и он был таким же для меня. За всей его чванливостью скрывался одинокий человек, возможно даже хороший одинокий человек, и хотя в иные минуты он мне не слишком нравился, он завладел моим вниманием. Мне казалось, что он чувствует собственную малость, как все люди, видящие суть вещей или думающие, что видят. Он как будто вечно дрейфовал взад-вперед по собственному морю, отыскивая какую-то потерю. Пытаясь понять, что сделал не так. Не с другими, а с собой. Мне казалось, он постоянно ждет: то ли, чтобы жизнь началась, то ли, скорее, чтобы она кончилась.

Глава 18
МЫ БУДЕМ ЖИТЬ В БАЛЬНОМ ЗАЛЕ, ФЕРНАНДО, СЛЫШАЛ ЛИ ТЫ ЧТО-НИБУДЬ УДИВИТЕЛЬНЕЕ?

– Mi senti? Mi senti, Marlena? Abbiamo cominciato e il capo dice che il lavoro potrebbe finire prima di Natale. Venite subito. Ты слышишь. Ты слышишь меня, Марлена? Мы начинаем работы, и бригадир сказал, все будет готово до Рождества. Скорее приходи!

Я стояла в саду, уставившись на телефон и прикидывая, мог ли Барлоццо так точно подражать голосу Самуэля. Наверняка этот звонок – какая-то шутка. Разве два года ожидания могут прерваться так внезапно? Два года молчания и плесени, покорности, чужих кухонь и пары фарсов в промежутке. Серебряный поднос со сластями и бесконечными маленькими умбрийскими виньетками. «Мы начинаем работы, и бригадир говорит, все будет готово до Рождества». Так сказал голос. Сегодня 18 июня. Возможно ли такое? Возможно ли, что через шесть месяцев мы будем жить в бальном зале?

– Фернандо. Звонил Самуэль, работы начались, и я слышала на заднем плане шум инструментов, стук и голоса рабочих. Они начали, и нам надо сейчас же туда.

Он стоял на площадке лестницы, смотрел на меня сверху и молчал. Подошел, взял меня за плечи, поцеловал крепко, слишком крепко и потащил за собой в сад, за ворота и по холму. По-моему, он так и не сказал ни слова, пока мы не подошли к номеру 34 и не увидели, что мечта обрела плоть.

Одна команда возводила опоры и мостки сложных лесов, поднимавшихся со двора, а другая укладывала временный пол в гостиной. Третья оценивала работу первых двух. Во дворе совещались о чем-то Самуэль и инженер geometra, но увидев нас, граф Мональдеши бросился навстречу, чуть не вывихнул нам руки, поздравляя, и стиснул, прижав к себе. Он выглядел необыкновенно бодрым, оба ботинка были зашнурованы доверху. Он мог бы сойти за посаженного отца невесты, a geometra напоминал бесцеремонного владельца похоронного бюро и не тратил лишних слов, произнося заявление или предупреждение.

– Я заказал все материалы и нанял рабочих на двойную смену, а иногда работать будут и в три смены. Через двадцать дней я проведу вас в помещение, и вы сможете обмерить площадь полов и окна для заказа драпировок и мебели, а к двадцать пятому ноября, не позже, работы будут в основном закончены. Кроме этих двух встреч, нам нет нужды общаться. По всем вопросам, какие могут возникнуть, я свяжусь с самим синьором Убальдини. – При последних словах он сдержанно поклонился Самуэлю. – Пожелает ли он передавать сообщения вам, зависит исключительно от него.

Geometra пожелал нам всем доброго и направился к лестнице.

– Синьор Бренца, – окликнула я, осмелившись придержать его за рукав, дерзнув задержать его. – Но, я думала, мы будем участвовать в подборе материалов? Покрытие полов, стенные панели, двери, окна. И как насчет ванных? И кухни?

Я покосилась на Фернандо, который отвлекал Самуэля разговором, и поняла, что он разделял противников в надежде победить, но мне бы и здесь не помешала его помощь.

– Что с кухней? – снова спросила я Бренцу.

– Я выбрал кухню, которая будет не только удобной, но и достаточно привлекательной. А при бюджете, который мне вручили, относительно полов, дверей и ванных выбор невелик, синьора. Стандартные, экономичные, без излишеств. Заверяю вас, что все будет отделано тщательно и со вкусом. Никто, повторяю, никто не дал мне указаний держать вас или синьора де Блази в курсе, советоваться с вами и искать вашего одобрения. Мои обязанности ясно очерчены, и я намерен буквально следовать инструкциям. Вмешательство с вашей стороны приведет лишь к задержкам. Вы сознаете, что мы и так уже серьезно отстаем от расписания?

– Собственно, это я понимаю как нельзя лучше.

– Тогда я умоляю вас воздержаться от всякого вмешательства. Di nuova, signora. Еще раз, мадам.

– Но разве можно назвать вмешательством то, что я хочу принимать участие в решениях, касающихся перестройки моего собственного дома? Неужели вы считаете такое желание неразумным?

Он помедлил. Оглянулся через плечо, нашел взглядом Самуэля, погруженного в шутливую беседу с Фернандо. О чем это они беседуют, пока я укрощаю дракона?

– Здесь мы расходимся в понятиях, синьора. Или причина в непонимании вами тонкостей итальянского языка?

Как удобно для итальянца – во всех его предательствах или мелком жульничестве в отношении переселенца – оправдываться снисходительной ссылкой на то, что чужестранец никак не может постичь всех гармоничных тонкостей многозначительного языка Данте – бедняжка!

– Видите ли, все очень просто, – продолжал он, словно обращаясь к упрямому ребенку. – Палаццо принадлежит Убальдини. И синьор Самуэль – их агент. Убальдини и синьор Уголино наняли меня как geometra. В Италии звание geometra предполагает лицо, ответственное за планирование и исполнение всех стадий работ. Когда работа будет окончена, вам, gentile signora, добрая мадам, будет дозволено здесь жить. В качестве квартиросъемщиков Убальдини. Могу ли я помочь вам разобраться еще в каких-либо фактах?

– Нет, никоим образом.

Может, Бренца и выглядел чудовищем, но для меня вдруг стало ясно, что он солдат. А командует здесь граф Мональдеши. Я извинилась, повернулась и чуть не наскочила на Самуэля.

Я повторила свои просьбы. Выпалила их залпом, потом повторила еще раз, одну за другой. Самуэль ждал. Даже когда я наконец замолчала, он продолжал ждать. Затем, с ядовитым спокойствием, сообщил, что в контракте не записано ничего, абсолютно ничего, что давало бы нам право голоса в отношении отделки и материалов.

– Я отчетливо помню, что вы сказали, что мы сможем участвовать в выборе отделки, – нажала я.

– Не сомневаюсь, что я это сказал, и еще меньше сомневаюсь в том, что я подразумевал: что вы будете вправе обставить квартиру по своему вкусу. Часто, после перестройки аристократического палаццо владельцы сдают помещение completemente arredato, с полной обстановкой, соответствующей стилю. Но в вашем случае Убальдини отказались от этой возможности, так что декор и обстановку выбирайте по своему усмотрению. Именно это, не более и не менее, я подразумевал, говоря о вашем участии.

– Вы хотите сказать, что я и мебель должна выбирать с одобрения Убальдини? Что они будут осматривать мою кровать и кресла, проверяя, соответствуют ли они, чему там? средневековым стандартам? И кроме того, вы говорите, что я должна молчать, пока синьор Бренца выбирает все остальное для моего дома?

– Ah, е qui che Lei si sbaglia. Здесь вы ошибаетесь. Я думаю, вы неправильно понимаете термин «мой дом».

– А как насчет термина «мои деньги»?

У меня сам собой оскалился левый клык.

– Чу-Чу… – Он в первый раз назвал меня домашним именем, и это обращение меня поразило и смягчило – как он и рассчитывал. – Я понимаю, ты озабочена тем, насколько эффективно будет использован ваш вклад, но по окончании работ вам будет представлен полный отчет. Вы увидите, куда и на что ушла каждая лира.

– Мне хотелось бы выбирать, на что пойдет каждая лира.

– Это просто невозможно. В лучшем случае, это станет помехой. Знаешь ли ты, сколько палаццо отреставрировал Бренца только для обширного клана Убальдини? В Риме, в Неаполе, здесь, в Орвието? Его суждения непререкаемы. И него внушительный список других клиентов. Что означает, что и вы будете пользоваться не только его опытом, но и его преимуществами в закупках. У Бренцы есть собственный склад, где он хранит основные материалы, которые закупает огромными партиями и потому по умеренным ценам. Например, плитки столько, что хватило бы настелить полы в Колизее. Получив заказ, он может приступить к работам немедленно, без задержки на заказ и доставку товара. Материалы он покупает качественные, хоть и в различной степени, так что может выбрать сорт согласно вашему бюджету.

– Мне сдается, для нас он будет выбирать с нижнего конца списка.

– Безусловно, он не станет использовать самые дорогие материалы. Возможно, пора прояснить еще один пункт. Основная стоимость перестройки придется именно на нее – на строительные работы. Укрепление стен, перекрытия пола и потолочных балок. Так сказать, все невидимые работы, которые делают развалины пригодными для жилья. Так что большую часть вашего вклада ты не увидишь в форме красивых вещей. Убальдини пошли на компромисс. Видишь ли, они могли дождаться более богатых съемщиков, которые позволили бы отреставрировать помещение с большей роскошью. Но их щедрость и симпатия к вам с Фернандо заставили их в конце концов отказаться от этого варианта.

Каждое слово – и смысл его, и тон – ложилось, как бальзам на рану. Вся практичность, мудрость, справедливость такого положения дел были представлены мне, как подарок чумазому мальчишке. Я оглянулась на Фернандо, и он ответил мне сдержанной сухой улыбкой окуня, говорившей: «Давай-ка уходить отсюда». Я уступила, но не сразу. Один укол напоследок.

– Значит, для нас все это станет сюрпризом. Мы увидим результат, но не процесс?

– Более или менее так. Но я думал, вы обрадуетесь, что работы начались, и срок окончания установлен. Убальдини особо настаивали, чтобы вы вступили во владение домом до Рождества. Он проявляют к вам исключительное внимание.

Мне следовало бы знать, что лучше промолчать. Еще немного, и он напомнит мне, что мы два года не платили за жилье. Пора отступать. Улыбка окуня скоро прирастет к лицу. Должно быть, у мужа кончились сигареты.

Я уже собиралась протянуть руку на прощанье, когда Самуэль сказал:

– Я скажу, что постараюсь сделать. Возможно, учитывая твое mestiere, ремесло, Убальдини согласятся, чтобы ты выбрала некоторые элементы кухни. Например плиту, которую ты предпочитаешь, et cetera. Если твой выбор выведет Бренцу за пределы бюджета, вы сможете восполнить недостачу наличными. Хочешь, я договорюсь?

Вместо того, чтобы пожать Самуэлю руку, я обняла его за талию.

– Да-да, это было бы замечательно. Спасибо!

Мы распрощались с Самуэлем, но Фернандо, вместо того, чтобы свернуть вдоль Виа дель Дуомо, направился к дверям Сан-Джузеппе, часовенки напротив номера 34. Я вслед за ним вошла в прохладную розоватую пустоту.

– Поздравляю. Ты и в самом деле Кандид.

– О чем ты говоришь? – не поняла я, спотыкаясь о подставку для коленопреклонений и неловко усаживаясь рядом с ним. Я развернулась, чтобы заглянуть ему в лицо.

– Помнишь великолепный фарс, разыгранный Кончеттой и Чиро полтора года назад?

Я промолчала.

– Ты, аmоrе mio, только что присутствовала при втором акте. И, сама того не зная, только что обнимала Самуэля за то, что он выкачал из нас лишние деньги. «Если твой выбор выведет Бренцу за пределы бюджета, вы сможете восполнить недостачу наличными. Хочешь, я договорюсь?» Несколькими репликами диалога он убедил тебя, что, по свойственной им доброте и щедрости, Убальдини, может быть, согласятся принять еще немного наших денег. Исключительно ради твоего удовольствия, разумеется. Чтобы у тебя была кухня и бог весть что еще, по твоему вкусу. Жаль, что я этого не предвидел и не успел тебя предупредить. Amore mio, прости меня. Прости за два года ожидания, и за этого буффона Бренцу, и, главное, за Самуэля и его аристократическое красноречие. Ты перед ним чуть ли не самобичеванием занималась. Извини. Мне так жаль.

Как и следовало ожидать, отчаяние Фернандо изменило и мое настроение.

– Ну, так что же. Пусть я простодушна, как Кандид. Не волнуйся. Я приму кухню, которую выберет Бренца, и все остальное. Все равно занавешу все шелками и бархатом.

Он не ожидал подобной бравады, но ухватился за нее с радостью и поддержал игру.

– Знаю, и ты набросаешь под ноги ковров, и заставишь пол кувшинами с травами и ветками, так что, будь они даже земляными, будет красиво.

– Убальдини ведь не смогут нам этого запретить?

– Нет, не думаю. И не могут вмешаться в выбор обстановки.

– Тогда давай начнем. Начнем подбирать мебель. Пусть Бренца и его рабочие занимаются своим делом. Да, отлично, так мы и сделаем, – рассеяно договорила я, уже выходя из Сан-Джузеппе и сворачивая на Виа дель Дуомо.

И все же я гадала: обвели меня вокруг пальца или оказали милость? Я и до сих пор не знала. Обида и благодарность теснили друг друга, и наконец я спросила:

– Пожалуйста, помоги мне разобраться хоть вот в чем: зачем Самуэлю – или Убальдини? – было соблазнять нас обещаниями отделать квартиру по высшему классу? В конце концов, предполагается – по контракту, – что мы проживем в ней долго. Возможно, останемся навсегда. Почему их волнует что-то, кроме состояния самого строения? Какое им дело, что у нас будет на кухне? И какой высоты панели, и какая отделка дверей? Думаю, ты ошибаешься, говоря, что сегодня Самуэль продолжал фарс.

– Подумай еще раз. Вспомни, сколько раз мы спрашивали себя, почему Самуэль, а потом Убальдини так – скажем – носились с нами? С первой встречи. Как они старались нас обаять, поселили на Виа Постьерла. Усердно соблазняли. Думаю, для них вся суть в нашей истории. Пара, познакомившаяся и поженившаяся на склоне лет: я в сорок девять ушел на пенсию после двадцати шести лет банковского дела; ты – явно художественная натура, insolita, spiritosa – необыкновенная, вдохновенная, как не раз отзывался о тебе Самуэль. После того как мы три года прожили в Венеции, еще два – в тосканской деревушке и тут же принялись искать жилье в Орвието – они вряд ли ожидают от нас постоянства, свойственного пожилому возрасту. Эти обстоятельства – признаю, наряду с другими – показали нас в идеальном свете. Мы оказались самыми подходящими кандидатами. Мы заплатим за реконструкцию, поживем в палаццо, пока не будут амортизированы вложенные средства – если такие бродяги, как мы, вытерпим на одном месте достаточно долго. А потом отправимся навстречу следующему приключению. Что бы они ни думали о нас в остальном, мы явно не та пара, которая как поднимется по лестнице в номер 34, так и останется в нем до конца. Наших дней. Или даже их дней. А коль скоро они рассчитывают, что, скорее рано, нежели поздно, мы освободим помещение, почему бы не убедить нас привести его в изящный вид, насколько позволяют наше тщеславие и банковский счет?

– Верно. Прямолинейное, достойное четырнадцатого века рассуждение. Но что ж, к их будущему общему разочарованию скажу: не стану ничего улучшать. Хоть и слышу заранее, как Барлоццо называет всю отделку «скупердяйской», как назвал конюшню, когда увидел ее впервые.

– Убальдини – не Луччи. В отделке не будет ничего скупердяйского.

«Убальдини – не Луччи», – повторила я про себя, и эти слова отозвались мыслью, которая с первых дней помогала мне выносить общение с Самуэлем: «Эти уловки другие, не кривые, а извилистые».

– Пусть пока все идет, как идет, – говорил Фернандо. – Взнос они запросили умеренный, и квартиру мы получим умеренно красивую. Нам большего и не надо.

Конечно, не надо. И кроме того, все всегда оказывается не таким, как мы думаем. Или хуже, или лучше. Или в чем-то иным. Мы просто не созданы, чтобы все это понимать. Не понимаем, когда и как нам следует вмешаться в ход жизни. А когда следует отпустить ее, чтобы шла как идет. Нам и не положено понимать. Эта мысль утешила меня, и я широко зашагала вверх по холму, так что вскоре запыхалась, и вот тут-то утренние новости наконец дошли до сердца. Я отпустила удерживавшую меня руку Фернандо и пустилась бегом, потом повернулась к нему лицом и крикнула:

– Мы будем жить в бальном зале, Фернандо! Слышал ли ты что-нибудь удивительнее?