Текст книги "Дама в палаццо. Умбрийская сказка"

Автор книги: Марлена де Блази

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

В ПРЕДВКУШЕНИИ БАЛЬНОГО ЗАЛА

Глава 5
ЗА ДВЕРЬЮ – УМБРИЯ

На следующее утро мы встретились с Самуэлем в нашем временном жилище. Примерно неделю назад мы бегло осмотрели его, но тогда я переживала период острого разочарования во всем этом предприятии и почти не обращала внимания на обстановку. И мало что запомнила, кроме общего ощущения порядка и сильного запаха мебельной полировки. Теперь Самуэль передал нам ключи, сказал, что ему надо бежать, чтобы мы заходили, если что понадобится, и, посылая воздушные поцелуи, оставил нас стоять посреди Виа Постьерла. Я сказала Фернандо, что Самуэль просто торопится снова залечь в постель.

Однако он очарователен, наш временный дом. Casa Povera семнадцатого века, лишенный украшений или «бедный» дом, бывшее здание доминиканского монастыря – покрытый бледной желтой штукатуркой, с черными ставнями и железными воротами. Узкая дорожка отделяет его от улицы. Комнаты совсем маленькие, с очень низкими потолками. Гостиная, столовая и кабинет расположены в полуподвале, а оттуда длинные пролеты каменной лестницы ведут к спальням и ванным. Повсюду полы из темных широких половиц и шершавые белые стены, полускрытые достойными музея произведениями искусства, развешенными во всех комнатах, но особенно внизу. Глубокие диваны и кресла, расставленные вокруг мраморного столика перед маленьким камином, покрыты белым полотном. Два ореховых шкафа заставлены разрозненной старинной керамикой из Деруты, в горке коллекция антикварной серебряной и хрустальной посуды. Огромный канделябр стоит на полу у очага, а к противоположной стене прислоняется, полностью скрывая ее, зеркало в золоченой раме. Тонкие красные килимские ковры устилают столовую, а на них стоит стол черного дерева и шесть кресел в плащах и юбках угольно-черного бархата. Наверху большая из двух спален тоже отделана белым полотном – драпировки, обивка стульев, покрывало на кровати. Пуховое одеяло из желтого атласа. Прямоугольная мраморная ванна – камень восхитительно истерт и потрескался – стоит на платформе в нескольких футах от кровати. Я повернула зеленый медный кран и восторженно завопила, увидев, как хлынула вода и витой шланг с душевой насадкой, похожей на телефонную трубку, выпустил вверх фонтан. Умбрийское крещение. Маленькая веранда за спальней была обставлена для завтраков, там стоял стол и кованые стулья с такими же полотняными подушками. Ванные были скромны и потрясающе хороши.

– Почему бы не поселиться здесь навсегда? – спросила я Фернандо, пока мы осматривали комнаты.

– Потому что дом не сдается в долгосрочную аренду. Самуэль сказал, здесь только что закончен ремонт. Мы – первые жильцы. Владелец собирается сдавать его на неделю или на месяц туристам. В разгар сезона за него будут просить пять миллионов лир в неделю, с услугами горничной. Думаю, Самуэль уговорил владельца на скидку. Тот наверняка обязан Самуэлю «любезностью», как они говорят. А Самуэль уступил его нам. Или, точнее, Убальдини. Словом, на лето и часть осени он наш.

– А кухня? – спросила я. – Где кухня?

Единственное, чего мы еще не видели во всем этом великолепии, была кухня. Мы спустились вниз и заново принялись открывать двери. Фернандо отворил дверь-жалюзи, за которой мы предполагали найти ripostiglio – кладовую, но скорее там скрывалась пропавшая кухня. Только это оказалась вовсе не кухня. Это был angolo cottura, кухонный уголок, как итальянские агенты недвижимости называют клетушки, обставленные шкафами, в которые, как кроватки «Мерфи», встроены раковины, плиты и холодильники. Последний крик моды в Милане, – не раз заверяли нас.

После Венеции, после Сан-Кассиано, я должна была бы уже смириться с судьбой, отказывавшей мне в настоящих кухнях. Я усмирила шипевшую во мне змею, пристально рассмотрела блестящий черный шкафчик и повернула ключ в скважине. Дверца открыла раковину, устроенную как питьевой фонтанчик в конторе, плиту с одной горелкой и мойку, способную вместить аж четыре тарелки. Холодильник оказался той же модели для кукольного домика, как у меня в Сан-Кассиано. Две полки и морозилка размером с автомобильный бардачок. Два синих подносика для кубиков льда. Зато три микроволновки. Закрывая дверцу, отозвавшуюся тихим ехидным щелчком, я посулила себе лето на «готовых», а не приготовленных блюдах. Буду приносить еду с рынка или покупать готовую в магазинах. Прекрасная походная обстановка, успокаивала я себя. Нет, постойте, превратимся уж в настоящих цыган и станем жарить себе ужин в камине, а чайники и кастрюли мыть в саду из шланга. Впрочем, чайники и кастрюли упакованы. Они на складе вместе со всем нашим имуществом. Мы захватили с собой только чемоданы с летней одеждой, ящик с книгами, компьютер, постельное белье и полотенца да отрезы ткани, из которых я начала кроить драпировки для Виа дель Дуомо.

– Не беда, все будет хорошо, – сказала я Фернандо, и он ответил мне тем же. Мы утешали друг друга, кивали и пожимали плечами, словно соревнуясь в убедительности. Лето. Один-два осенних месяца. Все хорошо.

Потом я заметила, что Фернандо стоит, прислонясь спиной к стене столовой. Он что-то прятал. Отвлекал меня заверениями, что дом нам отлично подходит. Он еще курлыкал что-то про красоту обстановки, но я потянула его к себе, отодвинув от стены. Он заслонял собой пятно плесени. Зеленой пыльцы с порослью черных волосков.

– Надо просто отскрести и покрасить.

– Не забывай, что я венецианец. Я разбираюсь в плесени. Эти стены перекрасили меньше месяца назад. Красить или, Dio Buono, мыть их – только подкармливать плесень. Она будет разрастаться еще быстрее.

Я обошла комнаты, заглядывая за произведения искусства, отодвигая картину за картиной. Наклонила зеркало, скрывавшее стену, и принюхалась. Повсюду головы гидры.

– В этом доме жить нельзя.

– Можно. Если оставить все, как есть, ты ее и не увидишь. Я не собираюсь искать новый дом только потому, что этот немножко заплесневел. Или сильно заплесневел.

– Это же декорация, Фернандо, по-настоящему здесь жить нельзя, – вскричала я, но он сбежал от меня в сад с сигаретой.

Я еще несколько раз заглянула за зеркало, оценивая врага, и, отыскав посудную губку на длинной ручке, схватилась с ним. Мои усилия против этого зверя были жалки. Ну что ж: дом порос прародителем антибиотиков, да и вообще, зеркало отлично смотрится и картины замечательные. Я занавесила две остававшиеся голыми стены простыней и куском драпировки. Получилось как в шатре, что вполне сочеталось с барочными мотивами всего дома. И все это забылось, едва я вышла на террасу. За дверью лежала Умбрия.

Отлогие поля пшеницы и табака колыхались на ветру, желтые полоски кукурузы были оторочены шелковыми оборками капустных посадок. Пышно, как на турецком ковре, цвели маки, смешиваясь с лавандой и перемежаясь здесь и там травой пастбищ. Фиговые деревья и шелковицы тянули друг к другу огромные лиственные руки над узкими полосками виноградников и олив. Тень от солнца. Остатки этрусских ферм – романтичных и чувственных, как вся их культура. Дома под красными крышами окружены фестонами роз, каждый сад украшен поленницами, грядками салата и розовыми свинками. Гоготание гусаков и гусынь вторит смеху стариков и сердитым голосам старух. А сразу за террасой наш собственный огороженный сад с двумя пышными абрикосовыми деревьями и одной магнолией. И старый лимон. И запущенная клумба цветет у самых ступеней, и самый великолепный в Италии готический собор стоит всего в пятидесяти метрах выше по холму.

– Подумаешь, плесень! – громко сказала я.

Был полдень, и мы пожирали глазами хлеб с сыром, сунутые нам Франко, когда мы уходили от него вчера вечером.

– Не сходишь за вином? – спросил Фернандо, держа охапку постиранной одежды. В Орвието это все равно что спросить: «Не пройдешься ли ты на двадцать метров в любую сторону?» Этот город стоит не только на золотистых камнях, но и на вине.

Я прошлась по Виа Постьерла. Честное слово, клянусь: девятнадцать шагов до первой энотеки, крошечной лавочки, заставленной ящиками и коробками. Там же спали две собаки, а мужчина в кожаном переднике склонялся над ящиком полусладкого.

– Buongiorno, signora, – поздоровался он, не поднимая головы.

– Buongiorno, signore. Добрый день, синьор, одну бутылочку чего-нибудь классического.

– Ah, siete gia sistemati? Una bella casa, quella. Benvenutti.

Он уже знал, где мы живем, и похвалил дом, хотя мы всего два часа как приехали. Добро пожаловать. Он вытащил из ледника пыльную зеленую бутылку и завернул ее в толстую белую бумагу.

– Ci vediamo, signora. Ci vediamo, senzʼaltro. Еще увидимся. Без сомнения, еще увидимся.

Я полезла в карман юбки за лирами. Он прижал два пальца к губам.

– Ancora, benvenutti a Orvieto. Не надо, синьора, добро пожаловать в Орвието!

Что это такое та англичанка говорила насчет Эсфирь?

Мы устроились на террасе с хлебом, сыром и вином и предались мечтам о будущем. Составили список дел, которыми должны заняться и которыми хотим заняться. Решили позволить себе месяц восхитительного безделья. Я не сяду за компьютер до августа, когда издательство должно прислать мне исправленную рукопись. Следующая группа клиентов прибудет в сентябре, на сбор винограда в Монтальчино. Все это уже улажено. Мы будем проводить время, знакомясь с Орвието, навещая рабочих в палаццо Убальдини, каждый четверг и субботу посещая рынок и совершая маленькие путешествия – gitarelle – по окрестным деревням и городкам. Составим собственную сентиментальную карту нашего нового города, отметим на ней любимые маршруты, обживем его. Дадим себе время.

Какие решения, какое вино! Мы закрыли глаза, подставили лица солнцу, да так и заснули, и разбудил нас только шестичасовой бриз. Мы отправились к мраморной ванне, а потом принарядились для прогулки и ужина у Франко.

Глава 6
СЛЕДЫ БЫЛОГО ВЕЛИЧИЯ

Лиловое небо, красные облака, прозрачные, как тюль, смешавшиеся у нас на волосах духи, вчерашняя одежда. Скоро семь.

– Sei pronta, amore? Поторопись, милая!

– Готова, – отозвалась я, и мы выскочили на улицу в поисках кофе, чтобы продержаться первый полный день в Орвието. Туристские автобусы, проездом из Рима и в Рим, уже стояли на пьяцце, прямо у наших дверей, и будто метали икру, выплескивая пилигримов в бейсболках и велосипедках, скупающих сувениры в оберточной бумаге, будь то вино, ботинки или керамический кувшин, украшенный петушиной головой. Часто для них доказательство путешествия важнее самого путешествия. В этом мы убедились еще в Венеции, а здесь, должно быть, то же самое. Как и везде. Мы хмыкали и качали головами, пробираясь среди них по склону к Пьяцца дель Дуомо, а оттуда – к палаццо Убальдини. Я взглянула на стены, в надежде увидеть леса и услышать клич армии работников. Но в бальном зале было темно и тихо.

– Тебе не кажется, что работы собирались начать, не откладывая? Конечно, они начнут со дня на день.

Я была в этом не слишком уверена, но надеялась услышать от Фернандо подтверждение. Он только усмехнулся, улыбка неуловимо, как форель, скользнула в скрытом от меня потоке его мыслей. Мы свернули за угол, в corso.

– Попробуем этот бар, – предложил он.

В ушах билась латинская музыка. Бариста – высокий, с черными усами на землистом лице – скромно согнувшись, подал нам меню с пятью сортами подробно описанных кофейных сортов для нашего утреннего эспрессо. «Buongiorno», поздоровался он, покачивая плечами в такт музыке. Звучал южноамериканский танец, и я уже готова была сбежать, но Фенандо заказал два эфиопских кофе, словно мы именно его и искали. В корзинке для печений лежали увитые кремом кексы, а плакат обещал отличный черный ром, который обычно подают в самых низкопробных барах Каракаса, и я переступала сандалиями, словно била копытами. Где же крестьяне в грязных сапогах, опрокидывающие рюмочку граппы? Кто эти типы в полосатых костюмах с портфелями, заказывающие обезжиренное молоко latte scremаto? Я попросила подать мне эфиопский corretto, и Фернандо засмеялся, откинув голову, поняв, что это сделано в память моего возлюбленного «Нейтрале». Окажись под рукой сырые яйца, я бы выпила их тут же, по примеру Князя, запивая красным. Я бы им показала, как завтракают в Сан-Кассиано.

– В городе, наверно, два десятка баров. Мы просто выбрали самый неудачный, – утешил меня Фернандо, когда мы вышли на улицу. – Здесь четыре тысячи населения, а не двести человек. В таком большом городе наверняка есть и бары для рабочих, и шикарные, и, подозреваю, такие, которые привлекают одних туристов. Мы еще найдем свой.

Мы купили в киоске по куску белой пиццы в серой оберточной бумаге и сели на нагретые солнцем ступеньки собора Святого Андрея. Напротив разыгрывалась очаровательная сценка. К старушкам, рассевшимся на Пьяцца делла Репубблика, обращалась женщина, говорившая на превосходном итальянском со столь же превосходным австралийским акцентом. Это само по себе было достаточно очаровательно, но она еще катала взад-вперед перед сидящими детскую коляску, в которой сучил розовыми ножками младенец. Мелькали очень маленькие ножки в золотистых детских ботиночках. Женщина говорила:

– Я хочу только купить вина. И обувь. Муж зарисовывает Дуомо, и я не знаю, с кем мне оставить малышку, кроме как с вами. Ей семь месяцев, ее зовут Сабина. Она любит, когда ее берут на руки. И подпоет вам, если вы ей споете. Я вернусь через полчаса. Va bene? Хорошо?

– Va benissimo, – хором закудахтали старушки. И дружно запели. Как святую реликвию, передавали пухлую милашку с рук на руки, и каждая целовала младенческую ножку, локоток или складочку на бедре.

Под ласковую колыбельную старушек, которым весело подпевала Сабина, мы переглянулись и сказали друг другу: «Добро пожаловать домой!» И добавили, что с этих ступенек лучше всего начать новый день. Новую жизнь.

В этой церкви Иннокентий III благословил Четвертый крестовый поход, послав рыцарей творить убийство и насилие во имя Святой Римской церкви. По меркам Орвието это было совсем недавно, ведь под этими каменными ступенями скрывается фундамент этрусского храма, в котором завоеватели-римляне поселили свою труппу языческих богов. А поверх голов Юпитера и Аполлона, Дианы и Минервы средневековые христиане возвели здание в романском стиле, и их работа – с небольшими добавлениями времен Ренессанса – представляет нынешнее лицо церкви Святого Андрея. Смена цивилизаций явственно отпечаталась в Орвието, хотя самыми яркими остаются следы Средневековья.

Городок украшает наследие ремесленных гильдий и сундуков с золотом, принадлежавших аристократам – тех и других питало богатое сельское хозяйство, тысячелетняя и процветающая по сей день культура виноделия. Коренастые средневековые башни охраняют дворцы Возрождения, триумфальные арки манят прогуляться по неровным мостовым темных переулков, выходящих на ослепительные просторные пьяццы и на маленькие площади, пропахшие едой из открытых дверей безымянных остерий. В художественных, музыкальных и кулинарных кругах европейцев этот городок называют La Divina, Божественным. В Орвието повсюду видны следы былой славы.

Мы выяснили, что по понедельникам, четвергам и субботам в погребе заведения под названием «Гли Свиззери» жарят впрок кофе, и каждый раз, заходя туда, просили хозяйку в красном халате взвесить ровно пятьдесят граммов несравненно благоуханных черных зерен, которых хватало на два дня. А на третий мы снова брали свежеподжаренные. «Гли Свиззери» была еще и магазином пряностей. Мы становились в очередь за женщинами, просившими двадцать граммов сухих семян фенхеля или un pizzico di cannella – щепотку корицы. Они брали ровно столько, сколько им нужно было на день, не потому, что боялись, что запасы перестоят – все равно здешние пряности хранились в больших стеклянных кувшинах с допотопных времен, а чтобы был предлог назавтра прийти снова. Болтать и жаловаться на жизнь в очереди – это род светского времяпрепровождения.

Восторженно возводя глаза к небу, мы обходили все кондитерские, хрумкали, жевали, невольно на ходу посыпая себя облетающей сахарной крошкой и пачкая губы маслом, и проявляли не больше воздержанности, чем требовалось, чтобы закончить утро скромным пиршеством из салями с трюфелями и ломтиком пекорино на толстых ломтях свежего хлеба, купленных у некоего Джованни.

Что может быть чудеснее, чем ласка солнца или шипение кофейного аппарата, когда один из избранных баристой опускает рычажок, выпуская третью за день порцию эспрессо, темного и густого, как горячая патока? Или священнодействие десятичасовой пиццы, когда весь город разворачивает завернутые в бумагу ломтики, теплые, сдобренные розмарином и хрустящие от морской соли? Младенцы в колясках хлопают в ладоши, школьники с воплями несутся из классов в лавки за своей пиццей, женщины пристраивают сумки с покупками на скамейки и садятся перекусить, старики, играющие в брисколу на террасах кафе, заказывают пиццу, и даже «полосатые костюмы» выходят из адвокатских контор и городского совета и склоняются над ломтиками, стараясь не заляпать маслом галстуки от Гуччи.

Но стоило засидеться поутру лишние двадцать минут на солнышке, прежде чем отправиться за хлебом на обед, как можно было опоздать и оставалось только уповать на то, что булочник оставит вам обычную pagnotta, ben cotta – круглый хлеб с хрустящей корочкой. Да, скажет вам старик, опасения улучшают аппетит. Риск опоздать изумителен, когда речь идет о хлебе или о другом компоненте обеда.

Останутся ли на вашу долю due palline di burrata, два шара похожего на моццареллу сыра, мягкого, как масло, завернутого в листья асфодели, чтобы сберечь его нежность, у сыродела casaro, который затемно приезжает из Пальи, доставляя свой сочный груз в плетеных корзинах бакалейщику на Пьяцца делла Репубблика? Впрочем, каждая маленькая gastronomie, бакалея, предлагает наряду с обычными умбрийскими продуктами собственные деликатесы, и каждая хвалится верностью своих покупателей.

Каждый день они выстраиваются очередью в три-четыре ряда и, кажется, поглощены обсуждением мелких скандалов, а на самом деле зорко оценивают чужие покупки. Они отметят лишние сто граммов пармезана («как видно, сегодня к ней снова заглянул дружок; уже третий раз на неделе, а?») и единственную порцию черных оливок и трюфельного паштета, вместо обычных двух (невестка, должно быть, слегла с гриппом). Когда колокола отбивают полдень, толпой овладевает беспокойство. Пора кончать с покупками. Близится время aperitivi.

Полуденный набат звонил ровно в полдень, и улицы мгновенно наполнялись горожанами, спешащими в бары. Суровость конторской работы, или закупок, или болтовни с соседями в том же баре должны смягчаться чем-нибудь холодненьким, алкогольным или безалкогольным, приторным или пронзительно горьким. Причем напиток должен взбалтывать бариста, совершая игривые движения «обе руки за плечо, а теперь за другое плечо», и подавать коктейль следует в заиндевевшем, присыпанном сахаром стакане, предпочтительно в сопровождении какого-нибудь экзотического плода. Сам бар должен быть заранее уставлен тарелками и мисками с жареными орешками, толстыми зелеными оливками и кусочками крошащегося сыра, тоненькими солеными печеньями и обернутыми прошутто хлебными палочками – радостями для нёба, ведь до обеда еще целых полчаса. И к тому же, нет ничего важнее жизни, скажет вам каждый. Миллионом лир больше или меньше, сотней миллионов больше или меньше – но жизнь продолжается, а обед есть обед. А потом священная послеобеденная дремота и прогулка обратно в контору, еще немножко работы, освещенной искоркой эсперессо с марципанчиками или крошечной чашечкой мороженого – фисташкового, или орехового, или приготовленного с белыми персиками и черным ромом. Хорошенько потянуться, зевнуть – и снова в бар. На вечерний аперитив. Затем la passeggiata – проулка по бульвару, чтобы подышать воздухом. Еще одна остановка в булочной, а уж потом домой, к столу. И пораньше лечь, ведь завтра все начнется сначала. Мы влились в размеренный ритм этой жизни. Мы поступали, как орвиетцы, хотя, конечно, были в массовке, а не блистали среди звезд сцены.

В этом Камелоте мы остро чувствовали себя отверженными чужаками и очень быстро начали держаться с опаской. Здесь – не Сан-Кассиано, здесь не было нашего пастыря Барлоццо. Жизнь здесь, на этом холме из бледного камня – наследственное право, завещанное предками. Невозмутимый покой этого городка принадлежит орвиетцам, а я – как и всякий, кто родился не здесь – в лучшем случае должна довольствоваться краешками. Здесь живут по праву рождения, это право давным-давно завоевано в сражениях или в состязаниях, получено по брачному договору и сохранено для потомков династии – скромных или великих, но носящих то же имя. И имеющих тот же разрез глаз. Но сражения давно разыгрались, трофеи поделены. Орвиетцам нужно только следовать образцу. Жить в рамках. Здесь, на этой скале, среди аристократов и старой буржуазии, жизнь начинали не с начала, а с начал, накопленных жившими прежде. Так же, по наследству или в дар, передавались земли и палаццо, или части палаццо, или домики в горах и у моря, дело, искусство, ремесло. Безупречный желтый бриллиант. Колеи проложены, и путь по этим колеям слишком соблазнителен, чтобы с него сворачивать. Молодежь здесь не стремится в иные места. А если бы и стремились, на это посмотрят как на шалость. Допустимое нарушение порядка вещей. Выйти на край для орвиетца означает прогуляться вдоль обрыва перед ужином.

В Орвието говорят, что жизнь живут misura dʼuomo, по мерке человека. Иными словами, мера жизни в Орвието, самый ее ритм – человек. И это как будто правда, особенно, а может быть, только, если человек этот – орвиетец. Жизнь, для которой он рожден, как будто скроена на него. Эта жизнь его утешает, поддерживает его и прогибается под него. Кем бы он ни был и кем бы ни стал, почти без оговорок. А если он потянется к чему-то новому, сверх того, что было ему предуготовлено – ну что ж, это пройдет. Мать, отец, бабушки, дедушки, тетушки, дядюшки и кузины соберутся вместе, чтобы напомнить ему о его достоянии. Он может работать и спать, есть, пить и любить, вырасти, состариться и даже умереть в пределах того же наследства, не покидая заранее отведенного ему места в семье. И в городке.

И хотя концепция жизни misura dʼuomo остается истиной для людей с положением, сама мерка сделана из другого, более грубого материала. У крестьян – свое наследство и свое место в жизни. На первый взгляд, различий между классами почти не видно: знать, торговцы, крестьяне и новые буржуа, от детей до стариков, вместе толкутся на рынках и в барах, в магазинах и церквях. Однако различия существуют и становятся явными повсюду, кроме отведенных для неофициального общения мест. В другой ситуации – например, если адвокат и крестьянин, свободно перешучивавшиеся между собой в баре, встретятся в приемной врача – они почти не замечают друг друга. Просто обменяются взглядами, обойдясь без улыбок. То же я заметила и у людей, принадлежащих к одному, высшему классу, если они встречались вне предписанных маршрутов. Их тоже как будто поражала неожиданная встреча, и лица их передергивались, словно от неприятного запаха. А вот селяне и крестьяне, где бы они ни повстречались, держатся куда приветливее. Стало быть, эти презрительно наморщенные носы аристократы обращают не только к низшим, но и друг к другу. А раз так – кто я такая, чтобы рассчитывать на иное отношение? Не об этом ли говорила Кэтрин? «И живут они тесными кланами за закрытыми дверями, общаются только в барах или на улицах. Они даже друг другу не нравятся!»

На нас с первого дня смотрели косо. Все общение сводилось к ритмичному напеву, заученному, как литания мессы.

– Buongiorno. Добрый день.

– Buongiorno, signori. Добрый день, синьоры.

– Un caffe, per piacere. Чашечку кофе, будьте добры.

– Eccolo. Вот она.

– Buona sera. Добрый вечер.

– Buona sera, signori. Добрый вечер, синьоры.

– Due prosecchi, per piacere. Два «Просекко», пожалуйста!

– Ессо, duo prosecchi. Вот два «Просекко».

Кто они – этот совершенно «нормальный» мужчина с этой женщиной, такой лохматой, в широкой юбке le gonnone? Кое-кто уже знал, кто мы такие и откуда, о наших планах и заключенном соглашении. Они нашептывали об этом другим, когда мы выходили из бара или входили в ресторан. Те, кто еще не знал, дивились, пялили глаза, разглядывали нас, как восковые фигуры в музее. Я могла бы гладко причесаться, побросать помаду с обрыва, завернуться в узкую юбку и блейзер, сменить рабочие ботинки на пару синих туфелек на каблучке, но все это ничего бы не изменило. Если верить Саму элю, я была первой американкой, поселившейся в centra storico – самой первой, и потому по справедливости заслужила, чтобы на меня глазели, словно на кельтский орнамент. Со времен вторжения ломбардцев в пятнадцатом веке на этой скале не селились чужеземцы. Туристы, отдыхающие, паломники – дело другое, в них хорошо то, что они временные. Они нахлынут стадом, разбросают валюту по лавкам и разбегутся по поездам и автобусам. По машинам с шоферами. Конечно, случалось и прежде, что здесь проживали англичане и американцы, датчане и немцы – многие живут и сейчас в окрестных долинах, в деревушках, составляющих comune Орвието. Старательно распиханные по дальним углам, они заходят в городок за покупками, пообедать или погулять и убираются обратно. Подальше от возвышенной крепости-городка. Вспоминая маму-австралийку, которая оставила малышку на попечение старушек на Пьяцца делла Репубблика, я понимала, как разумно она выбрала скамейку, занятую старушками, прибывшими на скалу за покупками из низинных деревень. Хотела бы я знать, какой прием встретила бы она, выбрав скамейку, занятую туфельками на каблуках?

Нам еще предстояло узнать, что Убальдини осуждали за безрассудное соглашение с нами. По мнению орвиетцев, Убальдини поступили бы лучше, если бы, подобно всем, унаследовавшим ненужные и слишком дорого обходившиеся палаццо, предоставили бы их летучим мышам и привидениям. Да, летучие мыши и привидения всяко лучше, чем иностранцы.

Когда я вышла замуж за Фернандо, пустившись в свободное плавание по Венеции без вещей и без языка, я остро чувствовала себя чужой. Но даже тогда это чувство не было мне незнакомо. Я ребенком жила среди сторонившегося нас общества и давно пережила эту боль. Еще в молодости инстинкт подсказал мне два пути. Можно быть милой и податливой и за это иногда получать приглашения во внутренний круг, ценой отказа от себя. Или говорить то, что думаю и чувствую, и рисковать остаться отшельницей. Обычно я выбирала второй путь. Я никогда не шла по жизни, добиваясь одобрения и положительной оценки. Никогда не заискивала, чтобы меня любили. Так что, побывав чужой в других местах, я не испугалась оказаться чужой в Венеции. Я твердо решила радоваться жизни. Потому что если я не радуюсь, какая от меня радость? Только тот может давать радость другому, кто сам полон ею. У Фернандо была работа; мне следовало приспосабливаться самостоятельно. Самой обеспечивать себе приятное времяпрепровождение. Пять дней в неделю были моими, чтобы занимать их чем угодно. Выходя знакомиться с моим новым городом, я могла быть болтливой, простодушной, бестактной, слишком ярко красить губы, слишком тихо говорить, неправильно держаться, ломать язык – на свое усмотрение. Я могла решать.

Мне, видите ли, казалось, что самое лучшее в том, чтобы переселиться в чужую страну – это возможность снова стать десятилетней. А может быть, впервые. Все свежо и неизведанно. Учиться говорить, думать и мечтать на чужом языке. Наблюдать, как незнакомцы прихлебывают чай, ломают хлеб, относятся друг к другу. Не просто встретиться и разойтись, не странствовать среди местных жителей, а осваиваться. Я знала, что чувствовать себя в мире как дома – это богатство. То богатство, которого мне хотелось.

И потому я, словно крошки черствого пирога, смахивала усталый снобизм пары старых графинь в неизменном твиде, с вытянутыми сухими физиономиями, увенчанными девичьими бархатными ленточками для волос, ежедневно обедавших у «Гарри» и питавшихся спаржей, водой без газа и собственным злословием. Или заводила друзей в барах при рынке и среди крестьян на Риальто, бывая там каждый день. Так я осваивалась в Венеции.

Но теперь, здесь, в Орвието, я следовала примеру мужа, повинуясь правилам bella figura, словно они мне подходили. Он не замечал, насколько их ткань стесняет меня. Как неуклюже я ковыляю по окраине орвиетского молчания. И шепотков. Я цитировала про себя Рильке. А потом Андре Жида. Я должна научиться видеть в жизни красоту, не касающуюся меня. Общая ноша экспатриантов. Только я, за пять лет в Италии, уже скинула ее. И не могла принять на себя снова. Орвието вынуждал меня платить пошлину за смену страны, словно я только что прибыла из Америки.

О, овриетские торговцы были любезны, придерживали передо мной дверь, когда я выходила из магазина с покупками. Buongiorno, signora. Buona passaggiata. Это потому, что они рады от меня избавиться, думала я. Я – беспутная варварка, они дрожат передо мной, скалятся и склоняют голову набок, заранее готовясь встретиться с невразумительными просьбами. Я болтала свободно, часто грамотнее, чем они, но они все равно не отвечали мне, не обращались ко мне напрямую. Нет, они говорили с Фернандо. И только прощались со мной, причем не без облегчения. И если я, проведя полчаса в лавке керамики, говорила «Grazie, arrivederci» и выходила на пьяццу, не раскрыв кошелька, хозяйка, скрестив руки на подобной альпийским вершинам груди, молча вздергивала подбородок. За покупку меня награждали застывшей улыбкой; если уходила без покупки, улыбка растворялась в кивке и переходила во взгляд, устремленный в точку на четырнадцать сантиметров выше моего левого глаза. За несколько коротких недель мы перешли от вежливости Убальдини и кажущейся доброты Самуэля к этим обескураживающим проявлениям безразличия. Даже Франко чуть сутулился, встречаясь с нами на улице, – деликатно отшивал нас.

Мы внушали друг другу, что это неизбежно при нашем особенном положении, что со временем это пройдет. К тому же, как ни очаровательна жизнь орвиетцев для них самих, такой ли жизни мы желаем для себя? Хватит ли нам этой жизни в узких рамках? Меня утомляла атмосфера «Много шума из ничего», мне недоставало людей, которые тревожатся из-за жары и дождей, думают об оливах и винограде. Я скучала по женщинам, которые ходят за покупками в лохматых домашних тапочках и цветастых передниках, по мужчинам, чьи распухшие от работы ручищи еще минуту назад выкапывали из земли маленькие белые картофелины и несли их на кухню, чтобы зажарить на дровяной плите. Мне не хватало людей, которые работают, чтобы есть, и я сомневалась, смогу ли жить здесь, среди этих избалованных, беспечных больших детей.