Текст книги "Гибель гранулемы"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

– Нет, я больна…

Было заметно, что ей стало легче после признания.

Павел молчал несколько секунд, точно пытался себя уверить в том, что Анна говорит правду, и не мог. Наконец пожал плечами и внезапно повеселел:

– Ну и что? Я тебя живо вылечу, Анна. Поцелуями. Вот увидишь.

– Поцелуями… Ты плохо знаешь эту болезнь. Не понимаешь, что́ говоришь.

– Я уже вышел из пионерского возраста, Анна.

– Ты поймешь потом, когда будешь не так… – она замялась, подыскивая слово, – не так взволнован. Мы больше не будем встречаться. Проводи меня, Павел.

Они вышли на проспект. Вакорина ступала неровно, не глядела на спутника, спотыкалась.

– Постой, – взял он ее за руку, когда она стала заметно задыхаться. – Так нельзя.

Ей показалось, что он сказал эти слова равнодушно, совсем не так, как прежде, и продолжала упрямо идти, чтобы он не заметил сильно участившегося дыхания. «Вот и все…»

У крыльца своего дома слабо пожала ему руку, сказала:

– Не приходи… Если бы еще любовь… Но я не люблю тебя, Павел… Мне было приятно с тобой, но… не люблю…

Павел резко дернул головой, но, встретив взгляд заплаканных глаз Анны, сказал сухо:

– Не ври. Ты не станешь гулять, не любя.

Взял ее за руки, погладил сжатые кулачки:

– Я очень похож на прохвоста?

– Нет, совсем не похож, – растерялась она.

– Я буду завтра у драмтеатра в восемь.

Абатурин медленно шел к трамвайной остановке, в возбуждении о чем-то вполголоса беседовал с собой, и редкие прохожие оборачивались ему вслед.

Им владели путанные отрывочные чувства. Он вспомнил теперь, разумеется, странности в поведении Анны: пропущенные ею свидания, внезапные страхи, посещения больницы, ее оглядки и отказ даже поесть в ресторане, упорное нежелание Вакориной, чтобы он поцеловал ее. У Анны, без сомнения, нет ни мужа, ни жениха, никого, кроме него, Павла. Абатурин не слепой: она любит его, а эта придуманная фраза «Я не люблю тебя, Павел… Просто приятно с тобой» – это ложь, это, чтоб легче расставаться.

Да, она сказала правду: больна.

Что же теперь делать? «Не знаю, но я не отпущу ее от себя».

Он был совершенно расстроен, но вместе с тем ощутил какую-то странную, неясную облегченность души, какой-то удивительный вздох всего тела, будто выплыл из морского тумана, к пустому, скалистому, но все-таки берегу.

«Что такое, чему я радуюсь?».

Он вяло размышлял над этим, не замечая трамвайной толкотни и шума. И совсем внезапно усмехнулся, догадавшись.

Вот же в чем дело: он просто боялся, что у нее все-таки кто-то есть. Могла же она поссориться с тем, другим, или он уехал в долгую командировку, или служит в армии. Значит, никого нет. Между Анной и Павлом – только болезнь. Это серьезно, но ведь не катастрофа.

Абатурин подходил уже к общежитию, когда вспомнил, что сегодня пил, и товарищи заметят его состояние. Кузякин молча покачает головой и ухмыльнется: одно дело пунктики вырабатывать и совсем другое – жизнь.

Да, жизнь – сложная штука, и чем ты старше, тем она сложнее. Будь он, Павел, на месте Анны, может быть, поступил точно так же. Даже любовь нельзя покупать за унижения. Но ведь Анна должна уже знать его, – разве он мог бы когда-нибудь оскорбить ее глупым и не достойным мужчины сожалением или попреком. Ах, Анна, Анна!..

Прохаживаясь неподалеку от общежития, он пытался угадать свое завтра.

Придет или не придет Анна? Придет. Она поймет: он не из тех, кто вертится возле «Магнита», приставая к девчонкам, и туманно понимает смысл слова «совесть»… А если не придет? Что делать? Теперь даже представить себе нельзя, как можно без нее или без ожидания встречи… У Анны, и в самом деле, ужасная болезнь: разрушаются легкие… Но ведь теперь есть сильные средства против туберкулеза… Их не может не быть. Надо побывать у врача…

Когда он вошел в комнату, Кузякин лежал на кровати, и рыжая его борода мерно вздрагивала от дыхания.

Линев и Блажевич разом посмотрели на Павла, потом переглянулись, и Блажевич спросил:

– Як, Паша? Усе в пара́дку?

– Нет, плохо. Она больна.

– Ну дык што ж? – удивился Блажевич.

– У нее туберкулез. Она сказала – не любит. И чтоб не приходил.

– Вось и дурни́ца, – рассердился сварщик и посмотрел на бригадира, будто спрашивал взглядом: «Так?».

Линев покачал головой:

– Она больна, Григорий, а мы здоровые. Может, нам трудно ее понять.

– Галава́ ж у яе́ здаро́вая, – заметил Блажевич. – Значит, разуметь должна. Пашка комсомолец, а не купец.

– И не купцы свиньями бывают. Она мало знает Павла. А мне, если хочешь знать, нравится ее гордость. Мужики лучше ценить будут.

– Тэк-тэк… – почесал в затылке Блажевич. – Дрэ́нна. Адна́к не бяду́й, что-нибудь придумаем. Уговорился о встрече?

– Сказал: приду завтра к театру. В восемь.

– До́бра! – обрадовался Гришка. – Ну, спи.

Кузякин перестал храпеть, открыл глаза, сказал, вздыхая:

– Мы все не купцы, пока торговать нечем.

– Брось, Кузякин, – нахмурился Линев. – Не болтай пустое.

– Ну, как знаешь, – проворчал, зевая, Кузякин и отвернулся к стене. Потушили свет.

Павел слышал, как Григорий тихонько прошлепал к кровати Виктора, и вскоре до Абатурина донесся тихий шепот товарищей. Слов он не мог разобрать, но понимал: речь идет о нем.

– Нишкни! – внезапно крикнул во сне Кузякин. – Замолчь, окаянная!

Павел встал с кровати, прошел к Линеву и Блажевичу. Закурил папиросу, протянул портсигар в темноту.

– Я не курю, – отказался Линев. – Отвык уж от этой дряни.

– Ребята, – вздохнул Павел. – У меня голова в дыму. Ничего не могу придумать. Я ее не отпущу.

– Ты вот о чем помозгуй, Паша, – сказал Линев, с наслаждением вдыхая запах чужих папирос, – чтоб это не было вроде благотворительности, чтоб глаза не кололо. Она тогда сама не уйдет.

Он пожал в темноте горячую ладонь Павла, тихонько подтолкнул его в спину:

– А теперь на боковую. Вставать рано.

ЕЩЕ ОДИН ХОРОШИЙ ЧЕЛОВЕК

На работе Абатурин чувствовал себя нехорошо. Болела голова, поташнивало. Почему-то раздражал скрип монтажных ключей, белые вспышки сварочного аппарата Блажевича.

Линев в этот день трижды проверял у Павла крепление монтажного пояса, и это тоже сердило Павла.

Со смены зашел в библиотеку и спросил книги о туберкулезе. Ему дали тонкую популярную брошюру.

До шести часов он вызубрил эту брошюру наизусть. Автор утверждал, что болезнь вовсе не так страшна, как думают многие, во всяком случае она поддается полному излечению.

До свидания оставалось около двух часов. Теперь можно было отправиться в общежитие, поесть, привести себя в порядок.

Ни Линева, ни Блажевича не было дома. Кузякин сидел на своей кровати и безголосо тянул песенку. Увидев Павла, подергал себя за бороду, сказал, вздыхая:

– Слава богу, хоть ты пришел. Скучища, сказать тебе не могу.

– Странный вы человек, Гордей Игнатьич, – не выдержал Павел. – У вас жена, детишки, а вы тут волком воете.

– Детишков жалко, – свесил голову на грудь Кузякин. – Маленькие они и защититься не умеют.

– Вот и пошли бы домой.

– Меня уж бригадир уламывал. Не могу. Баба отвратная больно.

Он засунул конец бороды в рот, сказал, кивая на дверь:

– Никак, твои идут.

Бригадир и сварщик вошли в комнату мрачные, молча посдирали с себя пиджаки.

– Где были? – спросил Абатурин.

– У гэ́тага дзивака́ дома. Баба, правда, распу́сница и стерва. Детей жаль.

Линев походил по комнате, ни на кого не глядя, и вдруг сорвался:

– Там дым коромыслом, мужичье самогон хлещет, а ты тут на койке пухнешь?!

Кузякин захлопал ресницами, спросил робко:

– Чего это раскричался, парень? Перебрал, что ли?

– Я табе́ покажу «перебрал»! – заорал Блажевич. – У цябе́ дзе́тки там плачут со страху. Чертям тошно!

Он вытянул из-под кровати Кузякина его чемодан и потащил к двери.

– За́раз проси пако́й для сябе и детей.

– Погоди, – остановил его Линев. – Зря. Не дадут ему комнату. Без году неделя у нас и пьет, дьявол.

– Что ж делать?

Линев походил по комнате, поскреб в затылке. Еще походил, морща лоб. Сказал, стараясь скрыть вздох:

– Мне комнату должны дать. Здесь на правом берегу. Ну, не к спеху. Потерплю.

Блажевич непонимающе взглянул на приятеля.

– Пусть Гордей Игнатьевич ее забирает, ему нужнее, – пояснил Линев, глядя в сторону. Ему было явно жаль свою комнату.

– Гэ́та здо́рава! – всплеснул руками Блажевич. – А як жа ты?

– Я ж сказал: не к спеху. Завтра пойдем к начальнику и попросим.

У Кузякина на лице выступили красные пятна, он кинулся было к Линеву, но тут же замер, будто прибитый. Прищурил глаза, и чувство злой обиды загорелось в них.

– Смеешься, бригадир?

– Нет, Гордей Игнатьич. Не смеюсь.

Старый монтажник пристально посмотрел на Линева, и взгляды их уткнулись друг в друга.

– Будто бы не смеешься, Линев?

– Нет.

Линев выдержал прямой и колющий, будто шило, взгляд Кузякина, и тот, нервно вздохнув, понял: бригадир говорит правду.

Гордей Игнатьевич тихонько, не сводя глаз с Линева, пошел ему навстречу.

– Спасибо, друг, – сказал он, и голос его задрожал. – На весь век мне о тебе память. И от детишков спасибо.

– Мне спасибо не надо, – хмуро покачал головой бригадир. – Чтоб ни глотка водки. Понял? А то приду и отберу комнату.

– Да господи ты боже мой! – воскликнул Кузякин. – Да ни капельки, вот тебе крест. С детишками не положено. Разве только в праздник.

– Ну, вот и столковались, – снова вздохнул Линев. – Я ж говорил: Кузякин не пропащий человек.

– Чалаве́к з галаво́й, – проворчал Блажевич. – Каб яго́ чорт узя́в…

Было видно, что сварщику жаль друга, пошедшего на такую жертву.

– Завтра дом заселять будут, – сказал Линев. Приготовься. С женой поди договорись, чтоб детишек отпустила.

– Да ты не беспокойся, друг, – торопливо отозвался Кузякин, – это такая гулява, она с радостью отдаст.

Он бросился было к чемодану для того, чтоб немедленно готовить свое барахлишко к переезду, но остановился, и снова недоверие сузило его глаза:

– А не шутишь, Линев? Ведь это ж кусок от сердца оторвать.

– Шутят в цирке. А мы с тобой – рабочие люди, Гордей Игнатьич.

– Спасибо, – сказал Кузякин и опустил голову.

– И от меня спасибо, Виктор, – подошел к бригадиру Абатурин. – Может, вся жизнь теперь у Гордея Игнатьича наладится. Дети все же.

В продолжение всего этого разговора Павел то и дело поглядывал на часы, тревожно всматривался через окно в свинцовое небо, придавленное тучами.

До свидания оставалось около часа. Простившись со всеми, Павел торопливо прошел на остановку трамвая. Вскоре он был уже у театра.

Ручные часы показывали половину восьмого. Абатурин, покашливая, закурил папиросу, быстро высосал ее всю без остатка и от окурка поджег новую.

Анны не было.

Он ходил крупными шагами возле памятника Пушкину и убеждал себя, что как только дойдет до угла театра и обернется – увидит Вакорину.

Он много раз взглядывал на часы, и ему показалось, что стрелки остановились. Даже потряс руку и послушал тиканье.

В половине девятого Павел говорил себе, что она просто задержалась, что, может быть, ей нездоровится, но в девять понял: не придет.

Сердце у него упало: «Неужели все?-. А может, она уже получила назначение? В другой город? Нет, конечно, – она же лечится!».

– Ну? – внимательно посмотрел на него Блажевич, когда Павел вернулся в общежитие.

Абатурин отрицательно покачал головой.

– Няма́ чым пахвали́цца, – вздохнул Блажевич. – До́бра, нам Катя поможет, коли на то пошло.

Утром Линев сказал Абатурину:

– Ты с Блажевичем – на работу, а я – живой ногой к начальству. Ордер на Кузякина перепишу. А то есть такие ловчилы – влезут в жилье, не выгонишь потом.

– А если не перепишут?

– Я им не перепишу! – погрозил бригадир. – Я до райкома дойду, до «Правды».

Повернулся к Кузякину, распорядился:

– Ты иди со мной, Гордей Игнатьич, на улице постоишь, у конторы.

Покопался пятерней в затылке, добавил:

– О грузовичке заодно договоримся. Чтоб быстро, как на фронте.

Когда уже Абатурин и Блажевич уходили, крикнул им в спину:

– Вы мастеру скажите, где мы. Отработаем, за нами не пропадет.

Эта смена тянулась для Абатурина утомительно долго. Состояние Павла, наверно, было заметно со стороны: то Вася Воробей, то Климчук подходили к нему, будто невзначай, спрашивали:

– Как дела, Паня? Здоров? Заходи, не то уведут девку другие парни.

Они говорили, разумеется, о студентке, учившей их девочек играть на пианино. Павел понимал: шутят, и все-таки не мог заставить себя улыбнуться.

Здесь только Блажевич знал, отчего худо Павлу, и старался помочь приятелю.

– Не кисни, адна́к, Паня, – шептал Блажевич. – Усе образуется.

Возвращаясь с работы, они одновременно увидели у подъезда общежития огромную грузовую машину. В кузове, волнуясь, сидел Кузякин и тянул шею, – высматривал, не идут ли строители со смены. Вероятно, Линев решил, что в торжестве переселения должна участвовать вся бригада. А может, полагал, что жена Кузякина вдруг учинит скандал и собирал силы для отпора.

Увидев молодых людей, Гордей Игнатьич перекинулся через борт и бросился в общежитие. Вернулся он с Лицевым, одетым в праздничный костюм.

– Едем! – закричал бригадир. – Прямо дождаться вас не могли.

Абатурин ухватился за борт, собираясь прыгнуть в машину.

– Куда?! – еще громче закричал Линев. – Бегите в душевую, мы подождем.

Когда распаренные и переодетые монтажники вернулись к машине, Линев уже сидел рядом с шофером, а Кузякин нетерпеливо топтался в кузове.

Гордей Игнатьевич подал сначала руку Павлу, потом Гришке, кивнул им на старый ватник возле кабины:

– Садитесь пока, Паня и Гриша. Это я мальчикам моим приготовил, чтоб мягче было.

Монтажники поблагодарили, но садиться не стали. Гордей Игнатьевич несколько минут ехал молча, потом осторожно потрогал Абатурина за плечо.

– Что вам? – спросил Павел.

– Слышь, Паша, – сказал, смущаясь, Кузякин, – а вы Гордея из бригады не выставите?

– Нет, зачем же?

– Одни неприятности из-за меня.

– Теперь их, может, не будет, Гордей Игнатьич.

– А то как же! – убежденно воскликнул Кузякин. – Я теперь по линеечке жить буду. С детишками-то.

Сначала машина шла по разрытой, тряской дороге, возле которой сооружались новые дома, потом выбралась на асфальт сравнительно старых улиц и, наконец, заковыляла по окраине проспекта. Приминая строительный мусор, грузовик остановился у подъезда многоэтажного нового дома.

Линев быстро нашел коменданта. Кузякин выволок из грузовика свой сундучок, и все, возбужденно перебрасываясь шутками, отправились в нужную квартиру.

Две комнаты квартиры были заняты семьей машиниста: пожилым железнодорожником, его женой и двумя малолетними детьми.

– Вось гэ́та спра́ва! – узнав о детях, обрадовался Блажевич. – Мальчишки скучать не будут.

Пока завороженный Кузякин осматривал свою комнату, Линев вышел с железнодорожником на кухню. Бригадир попросил машиниста, чтоб его жена приглядела за детьми Кузякина, пока не найдется приходящая нянька; справился, где можно найти такую женщину; пообещал, что они будут наведываться к детям Гордея Игнатьевича.

Вернувшись к товарищам, поторопил:

– Быстро за детьми. Машину всего на три часа дали.

Они переехали Урал, спустились по центральному шоссе к пятому участку, и возле одного из бараков вылезли из грузовика.

Линев отправился в барак один.

– Вы мне всю обедню можете испортить, – бросил он товарищам, – пылить начнете.

Но, против ожидания, никакого скандала не случилось. Бригадир вскоре вышел из барака, ведя за руки двух маленьких не то испуганных, не то удивленных мальчишек. Позади них, растерянно посмеиваясь, шла простоволосая, неопрятная, но еще сравнительно молодая женщина.

Увидев бывшего мужа, она нетрезво засмеялась и сказала:

– А может, со мной останешься, Гордеша? Тот-то ушел.

– Нет, – хмуро бросил Кузякин.

– Ну, и леший с тобой! – вяло заключила женщина. – Мне без вас веселее… Подождите маленько.

Она ушла в барак и через несколько минут вернулась с узлом, в котором, надо полагать, были детские вещи.

– Детишков навещать? – спросила она у Кузякина.

Тот молчал.

– Адрес-то скажешь?

– Трогай! – бросил Кузякин шоферу. – Трогай, ради бога.

Женщина кинулась было вслед за уходившей машиной, но тут же остановилась и, не утирая выступивших слез, нетрезво ухмыльнулась:

– Не в другую страну, чай. Сыщу, коли надо будет.

– Уфф! – вздохнул Блажевич, когда грузовик вывалился на шоссе. – Гара́ з плячэ́й!

Пока ехали к новому жилью, Кузякин все гладил по головам детишек, откровенно любовался их замурзанными мордашками, наставлял:

– Вы, Петя и Коля, в квартире-то хорошо себя ведите. Не пачкайте, не сорите. Я Петю в детский сад устрою, а Коля в класс пойдет. Там, небось, хороший детский сад.

– Мы не будем баловаться, батя, – обещали мальчишки, с наслаждением хватая прохладный ветер губами.

Показывая на домны, Кузякин пояснил:

– Их тоже ваш батя монтировал. Строил, следовательно.

– И они? – показывали пальцами на соседей ребятишки.

– И они.

Выйдя из машины, Линев подхватил на руки старшего мальчика, Блажевич – младшего, а Павлу достался узел с вещами.

Впереди всех, не зная, куда девать пустые руки, шел Кузякин. Он ступал не твердо, часто оглядывался, будто все еще не верил и в новое жилье, и в то, что с ним его мальчишки.

– Ну, устраивайся, а мы поехали, – стал прощаться Линев. – Уговор не забыл?

Кузякин ответил тихо:

– Не буду… Только с тоски и пил, вот из-за них, из-за детишков.

Машина уже ушла далеко, а все были видны позади три фигуры – одна большая и две крошечных: Кузякин и его дети. Они махали машине руками, будто маленькие ветряные мельнички, в крылья которых подул пока еще слабый, но свежий ветер.

Абатурин с мягкой грустью смотрел на них и махал фуражкой. На мгновение задумался и вдруг понял, что, радуясь удаче Гордея Игнатьевича, он совсем забыл о своей беде. Может, это и к лучшему: душе, как и телу, нужен отдых.

*

В общежитии товарищей ждал сюрприз. На пустой койке сидел Рогожкин, ожидая их и попыхивая трубкой.

Увидев монтажников, комендант спрятал дымящуюся трубку в карман, встал с кровати и сказал весело:

– Я вам одного иностранца пришлю. На постой. Не возражаете?

– Кого? – поднял брови Линев.

– Болгарина. Вполне советский человек, я думаю.

– Прямо интернационал! – восхитился Линев. – Не хватает только поляков, чехов и с Кубы кого-нибудь.

– На Кубе не славяне, – улыбнулся Абатурин.

– Все равно – хорошие люди.

– А где он сейчас, болгарин? – спросил Линев.

– А у меня. Чай пьет. С вареньем. Нельзя без варенья – иностранец все-таки.

– Это, пожалуй, хорошо, – задумчиво произнес Линев. – Новый человек – хорошо. Кузякин-то ушел. Вроде пусто без него, дьявола, стало.

– Пошли, – распорядился комендант. – Новое белье вам выдам для гостя. Негоже иностранному представителю самому тряпки таскать.

Они принесли новое одеяло, свежие простыни и наволочки, мохнатое полотенце, застелили койку.

– Теперь можно, – сказал комендант. – Сейчас я его приведу.

Вскоре он вернулся с болгарином.

Это был рослый русый парень в дешевом пальтеце и в странной, по здешним местам, фуражке с ушами.

Поставив чемодан на пол, оглядел всех серыми смешливыми глазами, сказал басом:

– Здраве́йте! До́бар ве́чер!

– Добрый вечер! – поздоровались монтажники.

– Мое́то и́ме е Иван Влахов, – ткнул он себя пальцем в широченную грудь. – Монтажник. Още́ комсомолски организатор.

Подумал и уточнил:

– Секретар на первична комсомолска организация.

Засмеялся, спросил:

– До́ста?

– Довольно, – улыбнулся Линев.

Пожав на прощанье руку коменданту и сунув чемодан под кровать, болгарин достал из пиджака сначала фотографию, потом губную гармошку и, наконец, открытки с видами Софии.

Разложил все это на столе, подозвал монтажников:

– Жена ми, – кивнул он на снимок тоненькой, чуть увядающей женщины.

Потом подул в гармошку, сообщил:

– Исполнител на песни. Аз абичам руски популярни песни.

– Любит наши песни, – расцвел Абатурин.

Спросил как можно вежливее:

– А язык наш знаете?

– Не зная руски, – огорченно сознался Влахов. Но тут же тряхнул длинными русыми волосами, улыбнулся: – Да се запозна́ем!

– Конечно, – подтвердил Абатурин. – Разберемся без переводчика.

Раздав всем открытки с видами болгарской столицы, Влахов гордо посмотрел на новых товарищей:

– До́бре? Взе́мете за споме́н.

– Красиво. Спасибо за подарок.

С этим простодушным плечистым парнем было легко и просто знакомиться. Он и в самом деле оказался страстным любителем русских популярных песен, – и тут же исполнил некоторые из них на губной гармошке. Потом понудил всю комнату спеть с ним всесветно знаменитую «Катюшу».

Но когда его попросили еще что-нибудь рассказать о себе, он рассмеялся и сообщил, подмигивая:

– Я е после́дната буква от ру́ската азбука. Ка́кво ще ми возразите на то́ва?

– Не будем возражать, – усмехнулся Линев. – Значит, и о себе рассказать надо?

– Че как и́нак? – удивился Влахов.

Короче говоря, к тому времени, когда уже надо было ложиться спать, общительный болгарин выпытал у своих новых товарищей все, включая даже сердечные дела Абатурина и Блажевича.

Он хлопал молодых людей по плечу и обещал лично помочь им в их трудных обстоятельствах.

Блажевич пытался было возразить и объяснить, что у него с Катей все идет как по маслу, но Влахов погрозил кому-то пальцем и сообщил, что всякая «и́стинска» любовь – трудная любовь и без помощи надежного товарища не обойтись.

Уже ложась спать, вдруг удивленно хлопнул себя по бокам ладонями и вопросил монтажников:

– Все още́ си гово́рим на «ви́е»?!

И все вместе с ним удивились, что еще и в самом деле не перешли на «ты».

Болгары приехали в Магнитку обучаться крупным строительным работам и не хотели терять времени зря.

Когда монтажники проснулись, Влахова уже в комнате не было. Он убежал на стройку и появился только вечером. Оказалось, что после смены Влахов побывал у своих комсомольцев, проверил, как все устроились, не надо ли какой помощи по работе, и только тогда отправился домой. Но по дороге услышал, как ученицы ремесленного училища поют песенку о трех ровесницах, уселся рядом с девчатами и стал на своей игрушечной гармошке подбирать мотив песни.

Появившись в общежитии, он выразил желание немедленно идти к Вакориной и объяснить ей, что у Павла к Анне «голя́ма любо́в», а «дале́ч от очи́те – дале́ч от сердце́то».

Потребовал у Павла адрес Вакориной и, увидев, что Абатурин колеблется, строго поднял вверх палец:

– И никакви́ возраже́ния!

Записав адрес на бумажке, высыпал в портсигар новую пачку табаку, съел на ходу кусок хлеба с колбасой – и исчез.

Вернулся в десятом часу ночи и еще с порога закричал Абатурину:

– Ка́ква пре́лест е тази́ Аничка!

– Понравилась? – краснея от удовольствия, спросил Павел и поторопил Влахова: – Ну что? Говорил с ней? О чем?

Оказалось, что Влахов вызвал Вакорину из дома, но почти не дал ей говорить, боясь, что не успеет выложить массу важных сведений. Во-первых, он сообщил, что вопрос, по которому пришел, – это «вопрос на живот и смерт», затем убедительно, по его словам, доказал, что явился «по собственно желание, без прину́да», не преминул добавить, что во всяком деле главное «воля за победа» и «в общи черти» рассказал Вакориной, как тяжело страдает Павел из-за того, что она не пришла на свидание. Он уверял, что это сообщение поразило Вакорину, «ка́то гром от ясного небе» и что, коротко говоря, надо подумать о свадьбе.

Растерявшийся Павел все время пытался узнать, что говорила Вакорина, и удалось ли условиться с ней о встрече. Но довольно скоро выяснилось, что Анна вообще почти ничего не говорила, а о встрече Влахов с ней забыл условиться. Он только спросил ее «Няма́те ли няка́ков вопрос?», а она покачала головой. Тогда он сказал:

– Позволите ми да ви сти́сна рука́а?

Она покраснела, протянула руку и отозвалась:

– Пожалуйста, пожмите, если это так необходимо.

– Значит, ты ни о чем не договорился? – упавшим голосом заключил Абатурин.

Влахов хлопнул себя ручищей по лбу, и лицо его выразило крайнюю степень страдания и самоуничижения.

– Фо́рмен глупа́к! Що за дя́волщина! Истинска глу́пост! – корил он себя.

Немного успокоившись, покачал головой:

– Не, драги́, то́ва не е работа!

И пообещал в самое ближайшее время исправить свою ошибку, сообщив, что в запасе у него есть «хитра маневра».

Почти совсем уснув, он услышал, как кашляет в кровати Павел, и, с трудом разлепив веки, потребовал:

– Ты тря́бва да взе́меш лекарство!

– Обойдусь без порошков, – отказался Павел. – Это пройдет.

Ночью они оба ворочались в кроватях, иногда тихонько вздыхали, – такие разные и удивительно похожие люди: большие рукастые парни, искренние и простые, никогда не лгавшие ни себе, ни другим.