Текст книги "Гибель гранулемы"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Я НЕ ЛЮБЛЮ ТЕБЯ

Вася Воробей и Климчук как-то пригласили Павла прямо со смены к себе. Жили они неподалеку от Комсомольской площади. Через полчаса, миновав главную проходную, монтажники уже поднимались на второй этаж рубленого дома постройки тридцатых годов.

Павлу неловко было идти в гости в рабочей одежде, но монтажники уверили его, что дома «все – свои люди», и Абатурин зайдет просто проведать, где живут товарищи.

– Вон сколько вместе робим, а считай, вовсе и не знакомы, даже детишек наших не знаешь, – сказал ему рослый Вася Воробей, таща под руку. – Так не пойдет. Так мы и до коммунизма не доберемся.

Павел подивился странному взгляду Васи Воробья на коммунизм, но спорить не стал.

Обе семьи монтажников обитали в одной квартире. У них были дети – маленькие девочки, похожие на сестер. Это впечатление усиливалось тем, что девочки были одеты совершенно одинаково: в красные мальчишечьи костюмчики с начесом; у обеих в косичках белели одинаковые капроновые бантики.

– А что, – сказал, усмехаясь Воробей, – во-первых, пусть ничем не отделяются друг от дружки, а, во-вторых, швейные наши фабрики еще плохо работают: штампуют костюмчики. Ну, не беда.

Квартира была трехкомнатная. Климчук объяснил:

– Каждой семье – комната, а третья – общественное помещение.

В этой, третьей, комнате стояли дешевый диван, пианино, стол для гостей и несколько венских стульев. Угол комнаты был отгорожен деревянным штакетничком. Там, в углу, монтажники устроили своим девочкам крошечный детский городок. В нем теснились столики и стульчики, на которых чинно восседали резиновые, тряпичные и пластмассовые куклы.

Девочкам в этом уголке решительно было запрещено ссориться, потому что это «совершенно ни к чему рабочему человеку», как снова пояснил словоохотливый Вася Воробей.

Познакомив Павла с женами, монтажники уселись на стулья в «общественном помещении» и велели дочерям сыграть «что-нибудь повеселее».

Девочки, с трудом растопыривая пальчики, исполнили гаммы и с облегчением залезли в свой уголок к куклам.

Оказалось, что по вечерам к ним приходит студентка музыкального училища, дальняя родственница Климчука, и учит девочек игре на пианино.

– Пусть так, скопом, и растут, – говорил Вася Воробей Павлу, наливая в огромные пузатые чашки дочерна настоенный чай.

 – Точно, – подтверждал Тихон Климчук и добавлял внезапно: – Женись, Абатурин. Одному скучновато.

– Ужас как скучно, – подхватывал Вася Воробей. – Мы тебя решили женить, Паня.

И он прямо с хода предлагал Павлу познакомить его с Тосей, с той, которая учит девчонок нотным премудростям.

– Я б на ней сам женился, – говорил он, посмеиваясь и обхватывая медвежьими лапами жену, сидевшую рядом, – да вот, видишь: поздно. Так хочешь: познакомлю?

– Нет, не хочу, – стесненно улыбался Павел. – После как-нибудь.

Женщины доброжелательно поглядывали на Павла, дергали мужей за рукава.

– У нас ведь все в общежитии неженатые, а вы меня одного опекаете, – попытался объяснить свой отказ Абатурин. – И с чего это вдруг?

– Ну, остальные – сами не промах, окрутят девок, те и охнуть не успеют. А ты застенчив больно, Паня. Вот потому.

Шагая на трамвайную остановку, Павел думал о том, как, в сущности, он мало знал этих двух славных людей. На работе они больше молчали, о себе вообще ничего не говорили, и казались вполне заурядными людьми. И вот – на́ тебе! – отменные ребята, добрые души.

На Комсомольской площади Абатурин решил купить свежие газеты. «Правду» и «Известия» доставили с вокзала только что, и у журнального киоска, напротив трамвайной остановки стояла небольшая очередь.

Павел пристроился к ней и, медленно продвигаясь, задумался.

Он в последнее время то и дело доставал из блокнота семейную фотографию Ивановых и, что-то бормоча, рассматривал ее. Было такое впечатление, что Абатурин советуется с капитаном и с его женой о своих делах или делится с ними тайной.

Павел и в самом деле, попадая в затруднительное положение, все чаще и чаще думал теперь о том, как поступил бы в подобном случае Прокофий Ильич. Иногда он мысленно спрашивал совет у молодого офицера Николая Павловича Оленина, у старшины Гарбуза и даже у Веры Ивановны из поезда Москва – Магнитогорск.

«Нет, что вы! Разве ж можно? – слышал он ровный голос Веры Ивановны. – Раз она – мужняя жена, значит, и разговор весь».

«Зачем же так определенно? – возражал ей Прокофий Ильич. – Всякие бывают браки. Нет, все-таки надо узнать, может быть, она несчастлива в замужестве».

Оленин смущенно покашливал в ладонь и раздумывал: «Конечно, брак священен в нашем обществе, но я понимаю вас, Абатурин: любовь нередко вступает в борьбу и со святыми и со святошами».

«Яка́ га́рна ди́вчина, – искренне восхищался Гарбуз. – Ты побала́кай с ней, Абатурин, а там поба́чымо».

– Вы – последний?

Этот звонкий голос раздался за его спиной так внезапно, что Абатурин даже не успел ни удивиться, ни растеряться. Он только коротко и нервно вздохнул и сказал, обернувшись:

– Здравствуйте… Я… – и обрадованно покраснел.

Женщина тоже смутилась и произнесла растерянно:

– Добрый день… Мы, кажется, уже встречались?

«Еще бы!» – хотел ответить Павел, но в это время оказался у окошечка.

– Пожалуйста, – пригласил он женщину, стоявшую за ним, – берите, а я после.

– Спасибо.

Она купила несколько газет и отошла в сторонку, освобождая место Абатурину.

Павел испугался, что она может уйти и, схватив газеты, поскорее вышел из очереди.

– Холодно… – сказала женщина. – Вон как метелит.

– Мне почему-то жарко, – сознался Павел.

Они впервые увидели друг друга днем и так близко – лицо в лицо.

Женщина была действительно празднично красива. Легкая вязаная шапочка не закрывала полностью ее светло-русых, с золотой искрой волос; большие синие или голубые глаза блестели от плохо скрытого волнения, и только губы, казалось, высохли от лютого степного ветра.

На ней было дешевое, но нарядное пальто, подчеркивавшее линии хорошо вылепленной фигуры.

Павел с сожалением и растерянностью посмотрел на свои бесформенные валенки, на темный ватник, из рукавов которого торчали кисти рук.

«Разве я могу ей понравиться? – раздраженно подумал он. – Такой милой и чистенькой… Черт! Причем тут «понравиться»? Она же – мужняя жена!». Он попытался помочь себе: «А может, вовсе и не жена, ее ведь спутали с доктором».

– Что же мы стоим? – спохватилась она. – Вы, верно, с работы, и мне домой надо.

– Я, правда, с работы, – наивно подтвердил Павел. Он смотрел на женщину широко открытыми глазами и молчал.

Ей, может быть, понравились его чистые и добрые глаза, мальчишеская застенчивость и нервозность. Это позволяло ей скрыть свою растерянность.

– Прощайте.

Человечество давным-давно выработало в себе умение понимать не только то, ч т о  говорится, но и то, к а к  говорится. И даже Павел, при всей его неопытности в подобных делах, знал, что можно сказать так, допустим, слово «дурачок», что это не только не унизит, но, напротив, обрадует мужчину. И наоборот, когда тебя хотят обидеть, то вполне могут вложить эту обиду и в слово «милый».

Иначе говоря, Павлу показалось, что женщина сказала «прощайте», вовсе не желая расставаться.

И Абатурин, удивляясь собственной отчаянной храбрости, внезапно улыбнулся и предложил:

– Можно, я провожу вас?

– Нет, не надо, – нахмурилась она. – Спасибо.

– Ну, да, – забормотал Павел, – я так неладно одет. Сам бы мог догадаться.

– Что за глупости, – пожала плечами женщина. – Идемте.

Она торопливо застучала ботами по асфальту тротуара, и Павел делал широкие шаги, чтоб не отстать.

Но вскоре она стала заметно задыхаться: проспект поднимался в гору, а женщина шла очень быстро.

Павел попросил:

– Постойте, пожалуйста. Вы же совсем запыхались.

Женщина остановилась, достала из сумочки платок, вытерла лоб.

– Я совсем не запыхалась. Вам кажется.

Чем круче поднимался проспект, тем чаще они останавливались. Женщина уже не возражала, но всякий раз, отдохнув, снова шла нерасчетливо быстро.

Тогда он не выдержал и сказал ей:

– Не сердитесь, но я не хочу, чтоб вы так скоро очутились дома. И потом – вы устаете.

Она вспыхнула, внимательно, даже подозрительно посмотрела на него и ничего не сказала.

Отдыхая в очередной раз, они остановились у театра. И Павел внезапно испугался. Женщина сейчас уйдет, больше ничего не узнаешь о ней, и они будут так же далеки друг от друга, как и до этой встречи.

И он сказал то, что, верно, не должен был говорить.

– Вы кого же в диспансере навещали? Мужа или кого из близких?

Она не ответила на вопрос и только зябко повела плечами.

«Экой дурак! – молча корил себя Павел. – Почему она должна говорить о себе первому встречному?». И уже страшась, что сделал непоправимую глупость, уже будучи совершенно убежден, что видит ее в последний раз, он взглянул в лицо спутницы и внезапно покраснел от робости и удовольствия. Женщина смотрела на него, не отрывая глаз. И взгляд ее был полон любопытства и расположения.

Павел сказал, конфузясь и весь расцветая от нежности к этой странной и непонятной женщине:

– Меня Павел зовут. Может, вам понадобится. Мама в станице недалеко и бабушка. А я в общежитии. Из армии недавно. В Заполярье служил.

Он украдкой поглядел на спутницу и, заметив, что слушает она внимательно, развел руки:

– Вот и вся биография. И жены нету.

«Опять сглупил», – расстроился Абатурин, увидев, что женщина снова посуровела.

Они прошли несколько шагов молча. Абатурину показалось, что спутница озябла и дрожит, и он, дивясь своему нахальству, попросил разрешения взять ее под руку.

– Возьмите, – сказала она не очень любезно.

Павел просунул огромную ладонь под локоть женщине, почувствовал тепло ее тела, задержавшееся в шершавой материи пальто, и, глупо улыбаясь, потащил спутницу вперед.

Он брал под руку женщину первый раз в жизни, и спутница, вероятно, почувствовала это.

– Боже мой! – воскликнула она. – Оторвете мне руку! Куда вы так бежите?

– Не серчайте, – попросил Павел. – Я просто одурел от всего. Вас как зовут?

– Меня?.. – она немного помедлила. – Анна. Анна Вакорина… Это коренная уральская фамилия, – пояснила женщина. – Учусь на филологическом, пединститут кончаю…

Искоса взглянула на Павла, попросила:

– Вы больше ни о чем не спрашивайте. Я сама скажу, если надо.

– Конечно, – торопливо согласился Павел. – Я и так много узнал.

– Я с папой живу, – сообщила она после недолгого молчания. – Одну комнатку с ним занимаем. Близко от моего института.

Высвободила руку, заметила:

– Дальше не провожайте. Папа увидит. Нехорошо.

Павел внезапно остановился, остолбенело посмотрел на Вакорину и вдруг схватил ее за руку.

– Что с вами? – удивилась Анна. – Вы даже побледнели.

Павел возбужденно рассмеялся, хлопнул себя совсем мальчишески ладонями по валенкам и ничего не сказал.

– Что с вами, Павел? – повторила Вакорина.

– Значит, с папой вдвоем? Только вдвоем? И больше никого?

– Похоже, вы радуетесь, что мы с папой теснимся в одной комнате? – спросила она, делая вид, что истинный смысл его слов не дошел до нее.

– А то нет, конечно, радуюсь, – сообщил он, увлеченный собственными мыслями. – Это же хорошо.

– Что «это»?

– Ну, вообще.

– Мне пора идти, – напомнила Вакорина.

– До свидания, – сказал Павел и безотчетно взял в обе ладони ее маленький кулачок в серой пуховой перчатке. – Только я вас хочу еще увидеть. Я, честное слово, ничего плохого не сделаю.

Она улыбнулась, пожала плечами:

– А что мне можно плохое сделать?

– Я не так сказал, может, – сконфузился Павел. – Я о другом хотел…

– Так уж сразу и встречаться, – весело прищурилась она. – Вы – нетерпеливы.

Павел хотел сказать, что он очень терпеливый, что он бог знает сколько не видел ее, если не считать – во сне, но постеснялся и промолчал.

– Да и где же встречаться? – пожала она плечами. – Вы в общежитии, и у меня не лучше.

– А кино? – спросил он, робко глядя ей в глаза. – В субботу или в воскресенье. Приходите в «Магнит», я буду ждать. Ладно? В семь? В субботу.

Она еще раз внимательно взглянула на него, чуть прихмурила глаза, но, качнув головой, будто отгоняя сомнения, согласилась:

– Я приду. Спасибо вам, Павел.

Он не шел по проспекту, а бежал. Расстегнутые полы ватника заносило ветром, и они глухо хлопали, как паруса на лодке.

В трамвае он все время улыбался кондукторше, пожилой веселой женщине, сыпавшей прибаутками, брал для стариков и женщин с детишками билеты и что-то напевал про себя.

– Ребята! – крикнул Павел, вбегая в комнату общежития. – Ребята, мне здорово повезло. Прямо поверить не могу!

Кузякин посмотрел на него из-под лохматых рыжих бровей, усмехнулся:

– Нечего водку-то зря поносить… Эк парень нагрелся.

– Встретил? – догадался Блажевич и счастливо рассмеялся: – С малой криницы вяли́кая река пачина́ецца!

Виктор дружески подмигнул Павлу, сказал, имея в виду Кузякина:

– Кто на бутылке женат, тому и жена ни к чему. А ты кругом холост.

– Кинул бы я вино, да оно меня не кидает, – вздохнул Кузякин. – Ну, будем спать, бригадир. В смену рано.

В последнее время он опорожнял свои бутылки тайком, страдая оттого, что это приходится делать украдкой и в одиночестве. Приводить собутыльников в комнату Линев ему решительно запретил.

Когда потушили свет, Линев и Блажевич уселись на кровать Павла, потребовали шепотом:

– Выкладывай все!

– Потом, – взмолился Абатурин. – Я сейчас и впрямь, как пьяный. Вовсе глупый.

– Потом, дык потом, – согласился Блажевич. – Только не ворочайся всю ночь, не вздыхай. Не выспишься и свалишься утром с подкрановых балок. Сиротой покинешь девку.

– Не буду ворочаться, – пообещал Павел. – Но оставьте сейчас меня в покое, ради Христа!

*

Весна пришла на Урал неожиданно рано, и уже в апреле снег повсеместно сошел с улиц Магнитки и держался еще только на вершинках рудной горы.

В декабре готовый стан приняла государственная комиссия, и строителей перевели на новые объекты. Бригаде Линева поручили монтаж девятой сверхмощной печи первого мартеновского цеха.

В последнее время бригадир носился с превосходной идеей. Бригада хорошо поработала на стройке стана, и Линев верил, что теперь у нее есть право бороться за звание коммунистической.

– А что? – говорил он Блажевичу. – Монтажная бригада коммунистического труда, – звонко?

– Звонко! – весело поддерживал его Гришка. – Будет еще пригожей, коли в ду́жках поставить прозвище бригадира.

– А-а, какое это имеет значение, – отмахивался Линев. – Только нет, не вытянуть нам.

– Чаго́ гэ́та? – удивлялся быстрой перемене Блажевич.

– Кузякин подведет, ана́фема. Водка – раз, и от жены ушел – за это тоже по нынешним временам горло рвут.

Линев тер лоб, вздыхал:

– Может, прогнать? Как думаешь?

И отвечал себе:

– Нельзя. Придется воспитывать его, древнего дьявола. А как? Ты знаешь?

– Нет, – честно признавался Блажевич.

Вечерами Линев стаскивал товарищей к столу, раскрывая толстую, в клеенчатой обложке тетрадь. В ней были записаны пункты, без которых, полагал бригадир, им не видеть почетного звания, как собственных ушей.

– Гвоздь всему – работать по-настоящему, без дураков. Вот, – говорил Виктор. – Без этого ничего нет. Теперь дальше. Выручка. Потом быт без водки. Никаких выражений и смерть табаку.

Последний пункт – о табаке – вызывал ярые возражения Блажевича.

– Фальши́ва, – утверждал он. – Ты з мяне́ баптыста не раби́. Я, каб зразуме́в ты, бязбожник.

– Причем тут безбожник? – удивлялся Линев. – Губим здоровье и отравляем воздух.

– «Отравляем»! – ворчал Блажевич. – Я живу – вуглекислату́ выдыхаю. Что – не дышать?

– Ладно, – отступал Линев, – я в парткоме провентилирую вопрос. А сам курить не буду.

В тетрадке было еще множество пунктов. Даже пункт о внешнем виде. Бригадир считал, что надо раз и навсегда запретить себе появление в общественных местах без галстука, в нечищенных ботинках, в мятых брюках.

– Галстуки – ерунда, – в один голос возражали Воробей и Климчук, специально затащенные Линевым в общежитие. – Эти тряпки на шею вешать не будем.

Линев еще предлагал следить за всеми мальчишками и девчонками двора, не позволять им драться и вообще всячески растить «цветы жизни», для которых и строится коммунизм.

– Проста-таки ры́мски папа, – иронизировал Блажевич. – Нагавары́в бочку арышта́нтав.

Линев отмахивался от Блажевича и требовал, чтобы в обязательствах был записан пункт о правде.

– Как понять? – спрашивал Климчук.

– А вот так, – всем говорить одну правду. Не только своему брату – рабочему, но и начальству. До самого верхнего. А то как Жамков или Вайлавич, так у нас губы смерзаются.

– Вот и скажи Жамкову, что он прохвост.

– А что? Пункт – ничего… – усмехался Климчук. – Только записывать не надо. Запомнить на всю жизнь – и довольно.

Кузякин в этих разговорах участия не принимал. Когда его спрашивали, что, по его мнению, следует включить в обязательства, он отвечал меланхолично:

– А кто ж его знает? Про детишков это верно. А еще чтоб хорошие заработки были. Вот и довольно.

– Темный ты чалаве́к, Гордей Игнатавич, – возмущался Гришка. – Чорт тебя знает, ко́льки в табе́ капитализма.

– Капитализма? – усмехался Кузякин и стучал красноватыми пальцами по пустому фанерному сундучку. – Вот тут – весь мой капитализм. И еще – что на мне, следовательно.

Вопрос об отношении к женщинам тоже не проходил гладко.

– Я так думаю, – говорил Вася Воробей, – кто обижает женщину – тот свинья, и гнать его в шею.

– Другая баба – сама свинья, – не выдерживал Кузякин. – Ты что же прикажешь – вместе с нею – в грязь.

– Все равно, – поддерживал Васю Воробья Линев. – Плохие люди – и мужчины и женщины есть. Это ничего не значит. А женщину уважать надо. Она слабее тебя.

Абатурин пылко соглашался с бригадиром. Стоило ему представить себе Аню Вакорину, ее большие синие глаза, длинные волосы в золотой искре, ее сильную и все-таки хрупкую фигуру, – и он уже твердо знал, что плохо относиться к женщине – подло.

Павел хмелел в присутствии Вакориной, она с каждым днем все больше нравилась ему: красивая, сдержанная и умница. Ну, может, он что-нибудь и прибавлял к ее достоинствам – не беда. Так, верно, у всех… у всех, кто любит.

С ней Абатурин чувствовал себя легко, пропадало чувство скованности, которое всегда смущало его в отношениях с женщинами, и слова у Павла сами соскакивали с языка.

Встречались они то в кино, то в театре – все при народе. Но даже короткие отрывочные разговоры, которыми обменивались в антракте спектакля или по дороге домой, радовали и обнадеживали Павла. Анна с уважением отзывалась о труде, ее мало беспокоили проблемы жирного куска и квадратных метров жилой площади в будущем. Для Павла это имело немалое значение: его зарплата и виды на собственное жилье были самые обыкновенные.

– Вы знаете, – говорила Вакорина Павлу, – я доучиваюсь последние месяцы. Приду в школу и удивлю всех – попрошу себе самый отстающий класс. Вот заахают: «Ах, как же так!». А что – «так»? Приходить на готовое – скучно. Всяк живущий должен оставить после себя след на земле… Сорок сорванцов в классе… Ого! Попробуй вылепить из них настоящих людей! Тут попотеешь, небось!

– Попотеешь, – соглашался Павел. – Ну, ничего, Аня. Когда вы сдадите последний экзамен и получите диплом, я встречу вас у института. У меня будет пять пар туфель. Для учительницы Вакориной.

– Пять? – смеялась Анна. – Жизнь похожа на море. Лишние вещи в жизни, как и в плавании, могут утащить человека на дно. Подарите мне лучше одну пудреницу.

Девушка часто снилась Павлу. И он, холодея от радости, пережил уже в мечтах и минуту главного объяснения, и день их скромной свадьбы, на которой обязательно будет вся его бригада и, может быть, даже Прокофий Ильич, которому он даст телеграмму и пошлет деньги на билет. И была еще в тех мечтах их собственная маленькая комната, и первые, неведомые, сутки, когда они останутся одни.

С такой женой можно умно и достойно прожить жизнь. С женой!

Но в последнее время сомнения все чаще и чаще залезали к нему в душу. Анна не только никогда сама не заговаривала о замужестве, но мрачнела всякий раз, когда Абатурин робко и осторожно касался этой темы.

Однажды он, после долгой внутренней борьбы, попытался поцеловать Анну. Неловко взяв в свои большие ладони голову девушки, вдруг увидел глаза, посветлевшие от гнева и полные слез.

Случалось, она сама назначала свидания и не приходила. На вопросы Павла не отвечала, и глаза ее снова мутнели от слез.

Нередко являлась в условленное место подавленная, разговаривала невпопад и внезапно, слабо пожав ему руку, уходила домой.

Она ни разу не пригласила Павла к себе и отказывалась зайти к нему в общежитие.

Павел уже ни о чем не спрашивал. Он мучительно припоминал все свидания, стараясь не упустить самой незначительной мелочи: не совершил ли где-нибудь глупости, отравившей их отношения? И уже казалось, что таких глупостей было немало, и он корил себя за них нещадными словами.

Кончилась весна, уже шло лето, а встречи их по-прежнему были редки и бессистемны.

Как-то ему пришла в голову мысль, что Анну все-таки смущает его положение рядового рабочего, отсутствие своего жилья, малые достатки. Может, она только так, из-за гордости, не говорит об этом? Мало ли о чем молчат друг с другом молодые люди! Нет, все же не здесь причина. Павел непременно заметил бы неприятные черты в облике Анны, их невозможно скрыть. Так что же еще? Не хворает ли? Где там! Вся, как тугое яблоко.

Павел совершенно терялся в догадках. Он стал много курить, заметно похудел, и товарищи, обеспокоенные этим, пытались выяснить, в чем дело.

– Мо́жа, он хво́ры? – крутил усы Гришка.

– Какой – хворый! Он же влюбился, ты что, не видишь? – серьезно утверждал Линев.

Павел пожимал плечами и ничего не говорил.

Анна начала сдачу выпускных государственных экзаменов.

Павел взял краткосрочный отпуск и выстаивал возле института целые дни. Когда она выходила после консультаций из подъезда, он бежал к ней навстречу, бросал нетерпеливое «как?» и, узнав, что все хорошо, стискивал ее ладошку в своих железных лапах.

Она счастливо морщилась, передавала ему портфель, и они шли к ее дому.

Пройдя два квартала, немного стояли, и Анна, простившись, отправлялась к себе.

Наконец наступил день последнего экзамена. Анна сдавала педагогику.

Павел с утра занял свой пост неподалеку от главного подъезда. Он не обращал внимания на шутки и беззлобные усмешки студентов и студенток, вероятно, понимавших или знавших, зачем он здесь.

Павел то сидел на скамейке, то вскакивал и прохаживался, прижимая к груди громоздкий сверток с подарками. Именно этот сверток вызывал сегодня у будущих педагогов особое веселье.

Но вот Анна показалась в подъезде. Увидев Павла, она медленно пошла к нему, но не выдержала и побежала. Была сияющая, стройная, в новом, хорошо облегавшем фигуру пальто. Несмотря на июнь, в городе было прохладно.

– Поздравь меня, – сказала она, улыбаясь. – Я уже не студентка, милый!

Она впервые сказала ему «ты» и впервые «милый».

И Абатурин, не то совершенно осмелев, не то вовсе одурев от радости, прямо около института, никого не стесняясь, поцеловал Анну в милые, тысячу раз снившиеся ему губы.

Она сначала вся расцвела, но уже в следующее мгновение глаза ее расширились от страха и потухли.

Павел оробел и, растерянно подняв с земли упавший сверток, все отдавал его Анне.

– Возьми, Аничка. Это – тебе. И пудреница… и туфли… и еще всякая мелочь…

Они шли молча к дому Вакориной, и Павел старался всеми силами поддержать свою волю. Он помнил, что должен сказать Анне сегодня вызубренные им и очень важные слова. Он, конечно, поступил неосмотрительно там, у института, по-мальчишески дал волю своим чувствам. Он позволил себе это, потому что казалось: Анна знает или догадывается, о чем он собирается сказать ей, и ничего не имеет против… Но вот, вышла размолвка…

Они остановились на этот раз у ворот ее дома, и Павел, поколебавшись, спросил:

– Можно зайти к тебе? Очень надо поговорить.

Она заметно побледнела и покачала головой:

– Нет, не нужно, Паша.

Павел совершенно неожиданно почувствовал раздражение и испугался его. И все-таки, не сумев пересилить себя, спросил:

– Ты любишь другого? Тогда зачем все это?.. Ведь не школьница… Должна понимать.

Вакорина ничего не ответила, и лицо ее потемнело.

Павел расстроился:

– Анна, что с тобой?

Вакорина молчала.

– Ну, ладно, – проворчал Павел, роняя пепел папиросы себе на пальцы. – Ладно, к тебе нельзя. Но ведь сегодня такой день. Пойдем в ресторан, прошу тебя. Выпьем по рюмке вина и перекусим что-нибудь. Ты ведь согласна, Анна?

– Хорошо, – сказала Вакорина вяло. – Только подожди, я переоденусь.

Она скоро вернулась.

– Поедем на автобусе, я очень устала. Экзамены, вся эта нервотрепка… ты знаешь… я просто измотана.

– Конечно, поедем.

В ресторане Анна чувствовала себя неуверенно, беспокойно оглядывалась, и ее лицо постоянно омрачала тревога.

– Ты первый раз здесь, Аня?

– Конечно.

– Я тоже. Ничего, быстро привыкнем. Вдвоем-то не страшно.

Официант, подходя, бросил быстрый взгляд на молодую пару и вытащил из-за уха карандаш. Это был краснощекий рукастый парень, и палочка карандаша совсем тонула в его крупных и толстых пальцах.

«Странно, – подумал Абатурин, – и как ему не грешно заниматься этим бабьим делом!.. А почему – бабьим? Тяжелая работа. Надо перетаскать за смену пуды посуды и пищи. И все-таки…»

– Вот ты как думаешь, – спросил он Анну, когда официант, приняв заказ, ушел, – ведь было бы толково сделать маленькие тележки на резиновом ходу? Официантки – раз-два – и перевезли бы все к столикам.

– Да, конечно, – не глядя на него, подтвердила Вакорина.

«Что с ней? – тревожно думал Павел. – Почему скрытничает? А может, и вправду смертельно устала от учебы, экзаменов, домашних забот?».

– Прошу вас… – прозвучал за спиной Павла голос официанта.

И он движением фокусника, хорошо уверенного в своем успехе, поставил на стол ведерко с шампанским. Потом сдернул с подноса салфетку и выложил блюдечки с красной икрой, с тонкими, как листья, кусочками балыка и тарелочку с пирожным.

– Бутылочку открыть или сами?

– Нет, спасибо, – отказался Абатурин, – кругом много народу, вас ждут.

Официант слабо улыбнулся и, перекинув полотенце через плечо, пошел на кухню.

Павел взглянул на огромную пробку бутылки, обернутую блестящей бумажкой, и покраснел:

– Ты не знаешь, как открывается?

Анна покачала головой. Она вглядывалась в конец зала, куда вела лестница с первого этажа. Сейчас там шел хмуроватый пожилой мужчина.

«Почему она боится? – снова подумал Павел. – Не девчонка, чего же стыдиться?».

Вертя бутылку в руках, покосился на Анну: «Неужели у нее кто-нибудь есть, и она боится встречи с ним? Кто-то, наверно, есть».

Абатурин стал откручивать пробку, но вдруг она быстро поползла из горлышка и выстрелила громко, как детская хлопушка. Павел еле успел подставить стаканы.

– Выпьем, – подвинул он Анне вино, – за диплом и за все хорошее.

Анна взяла стакан, подержала его в ладонях и растерянно поставила на место.

– Мне нездоровится, Павел. Спасибо.

– Но ведь сегодня… – начал было Абатурин.

– Я не стану пить. Не сердись. И есть тоже не хочу.

– Как же так?.. Не одному же мне?

– Не сердись, ради бога. Выпей один. И за себя и за меня.

Павел нахмурился, резко выпил стакан с кисловатым шипучим вином, налил второй и тоже выпил. Опьянение не приходило.

Обрадовался, увидев неподалеку знакомого краснолицего официанта, и попросил себе водки.

– Одну секундочку, – взмахнул парень полотенцем и понимающе улыбнулся. – Это – мигом.

Он действительно быстро принес крошечный графинчик с водкой, тут же перелил ее в стакан и, еще раз устроив на лице улыбку, убежал.

– Паша, хватит, – попросила Анна. – Ты отравишься так.

– Я за тебя, – упрямо качнул головой Павел. – За нас, Анна.

Он понимал, что ведет себя совсем не так, как хотел и как надо, но теперь уже хмель быстро туманил голову, и язык сам плел, черт знает что.

– Пойдем, – сказала Вакорина, вставая, – у меня кружится голова.

Вероятно, ей было неудобно входить с нетрезвым Павлом в автобус, и они пошли пешком по Пушкинскому проспекту.

Дойдя до входа в городской сад, Павел взял Анну под руку и, не спрашивая разрешения, повел по пустым аллеям, забрызганным теплым летним дождем.

Дождик медленно и монотонно бил по листьям; где-то в глубине сада надоедливо картавила ворона.

Анна подошла к сухой скамейке, защищенной от дождя деревьями, сказала Павлу:

– Посижу. Хорошо?

– Нет, – отозвался Павел и придержал ее за руку. – Постой, Анна. Я скажу что-то.

Она, верно, догадывалась, что он хочет сказать, и сделала слабую попытку помешать ему.

– Не надо, прошу тебя…

– Нет, – упрямо покачал головой Павел. – Я скажу.

Вдруг почувствовав, что его покидает храбрость и не желая пасовать в последнюю секунду, взял ее голову обеими руками и тяжело произнес, будто выталкивал слова изо рта:

– Как же, Анна? Ведь я хочу на тебе жениться…

Смутился, забормотал:

– Я не так, не для дурости, а чтоб все хорошо.

Анна смотрела ему прямо в глаза, не мигая, и Павлу показалось, что горят они в этот миг от странного чувства, похожего и на радость и на отчаяние одновременно.

Ничего не сказав, она совершенно неожиданно кулем упала на скамейку и, уткнув голову в колени, заплакала по-бабьи, навзрыд. Косынка сбилась на шею, и волосы тяжелой волной плеснули ей на колени.

Павел потоптался в полной растерянности, погладил ее по волосам и, вдруг подняв на руки, стал целовать Анну в разметавшиеся волосы. Они пахли ароматом хвойного мыла, дешевых духов и еще чем-то совсем незнакомым, верно – просто запахом чистых волос.

Трезвея, Павел почувствовал, как Анна на одно мгновенье сильно прижалась к нему, но уже в следующую секунду, резко толкнув его в грудь, встала на ноги.

– Я сяду, Павел. И ты тоже. У меня уже нет сил.

Погрызла кончик косынки, подняла на Павла покрасневшие глаза, сказала хрипло:

– Мне нельзя…

– Глупости! – бездумно выпалил Абатурин. – Как нельзя? У тебя же нет мужа.

Она отвернулась в сторону:

– И не будет…

– Вот и ерунда, – замахал он руками, считая, что Анна просто растерялась, и так, верно, бывает с каждой девушкой в ее положении. – Почему не будет?

Вакорина встала со скамейки, отошла в сторону, не обращая внимания на дождь:

– Я больна… Ты мог об этом догадаться…

Раскрыла дрожащими пальцами сумочку, достала платочек:

– У меня туберкулез, Абатурин.

И добавила, не поднимая взгляда:

– Я должна была сказать тебе об этом раньше.

Она вытирала платочком слезы, а они снова набегали ей на глаза и вместе с дождинками скатывались по щекам.

– Ты больше не приходи ко мне, слышишь? Ни к чему. Мне не нужна благотворительность. Не приходи.

Павел посмотрел на нее пристально, спросил:

– Ты придумала, чтоб освободиться от меня? Я не тот, кто тебе нужен?