Текст книги "Гибель гранулемы"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

НАЧАЛО

Где-то рядом внезапно и пронзительно свистнул маневровый паровозик, раздался лязг вагонов, и мимо Павла, подергиваясь, покатился состав, груженный чугунными чушками.

Павел испуганно посмотрел на часы. До смены оставалось больше десяти минут, и он облегченно вздохнул: успеет дойти.

«Господи, я же просидел здесь вон сколько и даже не заметил, как растаяло время. Что со мною?».

Он покосился на бунт стального каната, на котором почти неподвижно просидел целый час, и, стараясь согреться, быстро, почти бегом направился к стройке.

Солнце уже поднялось над комбинатом, но низкие грузные облака, сбившиеся в кучу, процеживали свет, и до земли доходили лишь блеклые, точно снятое молоко, остатки лучей.

Витя Линев ждал Абатурина у крана.

Над ближними трубами гроздья дыма стали гуще. Завод начинал первую смену.

Увидев Павла, бригадир кивнул ему и побежал к ферме. Осмотрев стропы на ней, махнул рукой машинисту, и пятнадцатитонный башенный кран взял стропы на крюк.

– Подержи ферму в зубах, голуба! – закричал Линев машинисту. И открыв рот, потыкал в зубы пальцами.

Машинист в кабине крана усмехнулся, поднял ферму на половину нужной высоты и «подержал ее в зубах». Строповка была надежной.

– Вира! – заорал Линев и ухватился за оттяжку.

То опуская, то натягивая ее, он стал направлять ферму.

Кран занес свой громоздкий груз над колоннами и начал медленно опускать его.

Абатурин уже был на подмостях и ждал, когда конец фермы подойдет к нему. Поймав это мгновение, воткнул монтажный ключ в отверстие фермы и затем – в отверстие колонны. Теперь можно было навертывать гайки. Павел и Климчук занялись этим.

Климчука звали Тихон Тихонович, и это имя как нельзя лучше шло к нему. Он был маленький ростом, почти немой на работе, и поначалу показался Павлу скучным и вялым. Но вскоре Абатурин с удивлением обнаружил, что этот медлительный с виду человек выполняет работу почти вдвое быстрее его, Павла. Может, в некрупных руках Климчука таилась твердая сила, а может она и не была такой, но монтажник умел расходовать ее запасы экономно и расчетливо.

Обычно Климчук раскрывал рот только для одного слова. Оно было чаще приказное и все же не вызывало раздражения: короткие советы Климчука всегда были верны и к месту.

И Павел очень скоро понял, что немногословие его старшего товарища – Климчуку было около тридцати лет – это немногословие человека, до тонкостей знающего дело и не тратящего слов на то, что и без них ясно.

Но оказалось, что Климчук не всегда молчалив и сдержан. Однажды, придя на смену, Абатурин с удивлением увидел такую сцену.

Возле крана стоял крупный мужчина с мрачным, но, впрочем, спокойным лицом, и, усмехаясь, слушал Климчука.

Тот говорил, закипая:

– Нам, Аверкий Аркадьевич, липа не нужна. Кого путаем?

– От слова «мед» во рту сладко не станет, – отвечал Аверкий Аркадьевич с усмешкой. – Не об одном себе беспокоюсь. Так и вам лучше.

– Не надо «лучше», надо честно. А от этой вашей липы мне спать невозможно.

Рослый начальник – Павел догадывался, что это, вероятно, Жамков – тоже начинал закипать. Он хмурил широкие брови, и его скулы вздувались буграми.

– Мне твоя поза уже осточертела, Тихон, – говорил он негромко Климчуку. – Тошнит меня от нее. Нас по тоннажу судят. А мелочевка потом. Без нее все равно не сдаем работы. Без нее объект не примут.

К ним подошел Вася Воробей, приятель Климчука, медвежеватый видом, но разговорчивый человек, на целую голову выше Жамкова. Послушал, о чем говорят начальник и монтажник, не торопясь, закурил.

– Ну, твое мнение, Вася? – спросил Жамков, улыбаясь, но глаза его под широкими бровями были холодны. – Ты тоже хочешь, чтоб нас с Доски почета свалили?

Вася Воробей несколько раз подряд затянулся дымом, покачал головой.

– Не, не хочу. Но Тихон прав. Зря на Доске висим. За показуху. Сами знаете.

– Ты никогда начальником участка не был, Вася? – внезапно спросил Жамков и прищурился. – Ну вот, побываешь в моей шкуре, поймешь, что к чему.

Он повернулся и медленно пошел прочь. Вся его фигура, громоздкая и в эти секунды сутулая, казалась огромным, не до конца написанным знаком вопроса. Жамков, виделось, сожалел, что люди, которым он делает добро, так глупы и неблагодарны. Вскоре, однако, Жамков выпрямился и уже уверенно и твердо зашагал к конторе. Теперь его фигура больше смахивала на восклицательный знак.

Абатурин тогда приблизительно понял, о чем шла речь. Он догадывался, что начальник участка Жамков не очень чист на совесть, заботится не о сути дела – о показной его стороне. Но какие факты имели в виду начальник участка и монтажники, не знал.

Вспомнив об этом разговоре, Павел огорченно вздохнул. Он бросил рассеянный взгляд вниз и увидел Линева. Тот помахивал фуражкой, подбадривая новичка. И Абатурин благодарно кивнул в ответ бригадиру, хотя тот едва ли мог заметить ответный жест.

Закрепив половину отверстий, Павел отцепил от подмостей монтажный ремень и по верхнему поясу фермы пополз к месту строповки.

Распутав остальные канаты, махнул рукой бригадиру.

– Майна! – слабо донесся до него голос Линева.

Гак, на котором повисли витые плети строп, стал медленно опускаться. Линев мгновенно очутился у лестницы и, как кошка, взлетел к ферме.

Павел взглянул на часы и удивился: с начала смены прошло уже два часа.

– Крепи остальные гайки, – распорядился бригадир. – Тихон Тихоныч и Вася подготовят угловой металл для связей.

В обеденный перерыв они не пошли в столовую. Линев уселся на плите перекрытия и, болтая ногами, открыл кулек с едой.

– Грызи! – приказал он Павлу, разломив кусок колбасы пополам. – Поправляйся.

– А мне? – смешно сморщил физиономию Блажевич, усаживаясь рядом с монтажниками. – Мне разве нету?

– От колбасы толстеют, – в тон ему сказал Линев. – Ты сейчас влюбленный, и тебе жир вовсе ни к чему. Ну да ладно, немного я тебе дам.

Они ели весело, с аппетитом, так, как едят только голодные здоровые люди в молодости.

От слябинга, расположенного по соседству, сюда, на высоту, заносило пар, и он распушенными ватками цеплялся за лица. Линев с видимым удовольствием трогал эти клочья растопыренными пальцами и говорил Абатурину:

– Ты видишь, какая высота, Паш? Все кругом видно. Ну, слябинг – само собой. Он же рядом. Мы с Гришей строили. Да и ты ведь, кажется, монтировал фермы на нем. До армии. А вон погляди на гору. Аглофабрику видишь? Мы сработали. И мартен тоже.

– Четвертая и пятая печи, – уточнил Блажевич.

– Добрая штука – высота, – помолчав, заговорил Линев. – Тут спутники рядом летают. Потрогать можно.

Опорожнив бутылки с молоком, монтажники закурили.

– Хлопцы, – внезапно сказал Блажевич, сверкая белыми зубами и переходя на шепот. – Я познаемлю вас со своей девочкой. Ахнете!

– Чего это вдруг? – заулыбался Линев. – Месяц гулял – утаивал, а тут прорвало.

– Похвалиться охота. Терпенья нету… – он смешно подергал себя за усы, добавил: – Сення в дварэц придет. Не одна…

Многозначительно посмотрел на Линева, подмигнул:

– Так что, и бригадиру дело есть.

– А Павла – что ж – не берешь? – спросил Линев.

– Яго – не! – рассмеялся Блажевич.

– От чего же? – угадывая ответ и краснея от удовольствия, поинтересовался Павел.

– Ен ду́жа прыго́жы.

– Ладно, – заметил Линев, взглядывая на ручные часы. – Давайте коммунизм строить, не кочегары и не плотники.

Почти до конца смены монтировали крупнопанельные плиты покрытия.

Блажевич заваривал вслед за Павлом связи ферм, прочным швом соединял подкрановые балки с тормозной решеткой.

– Як ад свято́га – святло́ ад мяне́, – говорил он Павлу, картинно складывая ладони на груди и закатывая глаза. – Катя не видит – помолилася б.

На одно мгновенье Абатурину стало неуютно от мысли, что его одного, пожалуй, никто не ждет, и что сам виноват в этом: робость – плохой помощник молодости.

Вслух он спросил:

– А кто она, Катя?

– Ого! – воодушевился Блажевич. – Медыцы́нская сястра́. Ды яшче́ старшая!

Они уже приступали к монтажу фонаря, когда кончилась смена.

Блажевич, отстегивая карабин монтажной цепи, что-то бормотал себе под нос.

– Ты о чем? – спросил Павел.

– С богом толкую. Ен близко тут, на туче сидит.

– Просишь о чем? – принимая шутливый тон Гришки, полюбопытствовал Павел.

– Ага.

– О чем же?

– Штаны няха́й подкинет. Новые. Мои ду́жа старые.

– Брюки я тебе дам, – успокоил Линев. – Они под матрацем гладятся. Стрелка, как по линеечке. Насквозь сердце продырявит такая стрелка.

– Ну, коли так…

Они спустились вниз, обошли клин-трактор и по нагроможденью земли, бетонных плит, бревен выбрались на дорогу.

Внезапно их остановил жестом высокий широкоплечий человек, вышедший откуда-то сбоку. У него было озабоченное лицо. Слабо очерченные губы, почти прямые брови и серые малоподвижные глаза казались чужими на его крупной монументальной голове.

Абатурин узнал Жамкова.

Начальник участка поманил Павла пальцем, вяло спросил:

– Ты кто?

– Абатурин.

– Космонавт? Маршал?

– Нет, – нахмурился Павел.

– Тогда толком ответь – ты кто? Мне фамилия твоя мало что говорит.

– Монтажник.

– Новенький?

– Да.

Жамков неожиданно похлопал Павла по плечу, дружески улыбнулся:

– Ну, трудись, Абатурин. Давай норму. Ежли что нужно – скажи. Я помогу.

Когда Жамков ушел, Павел спросил у Линева:

– Какой он, Жамков?

– Ничего, не дурак, – неопределенно ответил бригадир.

Некоторое время шли молча.

– Я, ведаешь, аб чым мечтаю? – вдруг усмехнулся Блажевич, стараясь не отставать от крупно шагавшего Абатурина. – Сто тысяч выиграть.

Павел удивленно посмотрел на сварщика:

– Зачем тебе?

– Куплю сад-виноград и стану туды́ влюбленных пускать. Хай цалу́юцца.

Павел рассмеялся.

– А что? – задумчиво протянул Блажевич. – Гэ́та ж трагедия, кали́ няма́ где цалава́цца.

Линев пояснил, усмехаясь:

– Он в прошлом году страх как намаялся. Бегал за девочкой одной. Целоваться приспичило – и негде. Мы все тогда думали – кое-как выход нашли. Стал он на вокзал с ней ездить. К поездам. Как посадка – они друг другу на шею. Прощаются перед разлукой. Очень натурально выходило… Я из-за них чуть глаза себе не испортил. От перенапряжения.

– Ты?..

– Ну да. Он меня за собой таскал, чтоб мама девочкина не выследила. Караульную службу я нес.

– А чего ж ты не женился на ней? – спросил Павел у Блажевича.

– А нячы́сты яго́ знает… Поговорить няма́ аб чым. Я ей про мировую революцию, а яна́ мне – про гардероб. И о квартире еще.

Гришка вздохнул и развел руки:

– Вочы па яблыку, а галава з арэх.

– А Катя что ж? С квартирой?

– Не пытал. Смелости не хватило.

– А характер какой? – полюбопытствовал Линев.

– У пара́дку! – воодушевился Блажевич. – Комсомолочка.

Дома они поплескались в душе, съели по бутылке кефира и решили поспать до вечера.

Блажевич проснулся первый, умылся и разбудил Линева.

– Давай штаны, бригадир.

– А я в чем?

– Ты – в моих. Коммунисты́чная дапамо́га.

– Это не помощь. Ты меня уже второй год обираешь.

– Сам обещал. Не́чага падава́цца назад.

Он посмотрел на огорченную физиономию Линева и успокоил его:

– Сам гинь, а товарища выручай.

Павлу не очень хотелось идти во дворец, но отказаться постеснялся.

В фойе молодежь нетерпеливо ожидала танцев. Блажевич, ввинчиваясь в гулкую разноцветную толпу, тащил за собой приятелей. Вдруг он замер и почти тотчас же рванулся вперед, успев бросить бригадиру:

– Адва́га гарады́ бярэ́!

У большого окна, затянутого тяжелыми шторами, стояли две девушки. Внешностью, ростом и, вероятно, даже характерами они совсем не походили друг на дружку.

Справа, чуть прислонившись к стене, весело разглядывала толпу крепкая высокая девушка в цветистом шелковом платье. На плечах у нее лежали тонкие угольные косы; черные брови были самые обычные, чуть скуластое лицо выдавало в ней примесь башкирской или татарской крови, что нередко бывает на Урале. Глаза величиной с крупные сливы были до того черны, что даже белки отливали синевой.

Слева от нее, краснея в смущении, топталась полная синеглазая девчушка. Она то и дело поправляла гладкие льняные волосы и робко озиралась по сторонам, точно боялась, что сейчас начнет играть музыка и кто-нибудь пригласит ее танцевать.

– Добры́ ве́чар, – подойдя к девушкам, шикарно поклонился Блажевич. Его мальчишечьи усы взлетели вверх, открывая белые зубы.

– Здравствуй, Григорий, – ответила чернявая и повернулась к соседке: – Знакомься, Юля. Это Гриша Блажевич. Я тебе говорила о нем.

Юля покраснела, сказала «Здрасти!» и убрала руки за спину.

– Она сестра у нас, дежурная сестра, – знакомила Катя. – Такая мастерица, ее все больные любят. Мы с Юлей в одной комнате живем, в общежитии.

– В общежитии? – переспросил Блажевич и внезапно рассмеялся: – Цярьпи́, Гры́шка, збаве́нне бли́зка.

Подзывая жестом Линева и Абатурина, Блажевич подмигивал девушкам:

– Ле́пей палюби́ць маладо́га арла́, чым старую саву́.

И советовал Юле:

– Вось вам на вы́бар, Юля. Той – прыго́жаньки, а гэ́ты – яшчэ́ и бригадир. У мяне́ бага́та есць в запасе.

И Гришка, широко разведя руки, рассмеялся.

Павлу обе девушки показались славными и скромными, но все-таки он чувствовал себя как-то неуютно и скованно, будто ни с того, ни с сего попал в чужой дом и не знает, как из него выбраться.

Блажевич был в ударе. Он рассказывал анекдоты, сыпал шутками, бегал в буфет и приносил оттуда всей компании черствые пряники и теплую фруктовую воду.

Катя держала себя спокойно, а Юля заметно волновалась, розовела, совсем, как девочка, прятала руки за спину. Руки у нее были крупные и сильные, с тонкими, но хорошо заметными жилками на кистях. Юля, вероятно, была безупречная труженица, из тех трехжильных и обаятельных людей, которые всякое дело выполняют с охотой и даже с удовольствием.

Линев старался делать вид, что не смотрит на Юлю, но Павлу показалось: девушка заинтересовала Виктора. Бригадир стал как-то сдержанней, и его спокойная уверенность в себе заметно поколебалась.

Что касается Павла, то он ничего, кроме некоторой стесненности не чувствовал. «Странно все же, – думал он, наблюдая за толпой, находившейся в постоянном движении, – вот и Линев, и Гриша стали веселей, увидев девушек. Одному мне вроде бы скучно. Отчего это?».

В фойе начались танцы. Незнакомые парни подошли к Кате и Юле, щелкнули каблуками и галантно справились у кавалеров:

– Не возражаете?

Кавалеры отмолчались.

– Малады́е лю́дзи, – сказал Гришка свистящим шепотом, адресуясь больше к Линеву, чем к Абатурину, когда они остались одни. – Наво́шта я вас брав?

– Ого! – усмехнулся Линев. – Я, кажется, опять должен нести подсобную службу. Ну, на этот раз меня устраивает. Что надо делать?

– Гулять. На улицу. В разные концы.

– Это негоже, – покачал головой Линев. – Не можем же мы их растащить друг от друга.

– Я лепш ведаю, что трэ́ба.

Окончив танец, парни подвели девушек к окну, щелкнули каблуками и, донельзя довольные, оседлали стулья неподалеку.

Блажевич предложил девушкам погулять. Они переглянулись, помедлили с ответом, сколько было положено, и согласились.

Решили ехать на левый берег в городской сад.

В трамвае было тесно и душно, и все облегченно вздохнули, когда вагон остановился на Комсомольской площади.

– Лед пайшо́в, – шепнул Гришка товарищам. – Сення я пацалу́ю Катю, инакш выключа́йте мяне́ з комсомолу!

Вскоре они очутились в саду и поспешили в одну из боковых затененных аллей.

Именно в эту минуту Блажевич решил, что настало время для активных действий. Он молча толкнул бригадира в бок и состроил свирепую мину.

Линев, явно стесняясь и стараясь не показать этого, взял Юлю под руку.

– А ты под другую, Паня, – кинул он Абатурину.

Через десяток шагов Блажевич выразительно покашлял, и Линев пробормотал с отчаяньем:

– Ты надоел нам, Блажевич. Идем, Павел!

И они потащили Юлю в обратную сторону, а она пыталась вырвать руки и улыбалась.

Всем было ясно, что́ происходит, и все были довольны, как в подобных случаях бывали довольны многие молодые люди в прошлом и как будут довольны в будущем.

Целый час они гуляли по саду, рассказывали Юле о своей работе и выспрашивали ее об обязанностях медицинской сестры.

Девушка работала в центральном противотуберкулезном диспансере, и Катя, оказывается, была в некоторой степени начальницей Юли.

– Она добрая, – говорила Юля о Кате. – Для других все делает, что может.

Сад опустел совершенно неожиданно для всех троих.

– Ой! – испугалась Юля, взглянув на часы. – Уже двенадцать. Катя меня давно ждет, а я… Идем скорее!

Они побежали к трамваю.

Выйдя на остановке, поспешили к общежитию девушек. Павел попрощался первый и деликатно отошел в сторонку.

«Вот и для меня время незаметно прошло, – думал он, пока Линев о чем-то вполголоса разговаривал с Юлей. – А что ж? Она славная девушка. Кажется, понравилась Вите».

Шагая домой, Линев говорил Павлу:

– У Гриши и Кати все ладно. Поженятся.

Павел покачал головой.

– Ты о чем, Паня?

– Да нет, не влюбился он. Незаметно что-то.

– А чего ж – незаметно? Не на колени же ему кидаться. Простые люди, и любовь простая должна быть.

Блажевича в общежитии не оказалось. Он явился домой в третьем часу ночи, густо дымя папиросой.

– Ну, как с членством в комсомоле? – хриплым со сна голосом спросил Линев. – Выкидывать тебя из его рядов или нет?

– Пара́дак! – весело отозвался Гришка. – Зараби́в апляву́ху!

Он зажег свет, ткнул себя в щеку:

– Чырво́ная?

– Синяя, – успокоил его Линев. – Ложись.

– Вось дзявчы́нка! – с гордостью заключил Блажевич.

Укладываясь в кровать, подумал вслух:

– Ажаню́ся. Ясна.

– Паш, – сказал Линев Абатурину, окончательно проснувшись, – надо помочь Блажевичу.

– Что? – не понял Павел.

– Я завтра в музей вечером. Обожаю музеи. Тихо, как в церкви, и дешево. Ты тоже иди.

– Мне в техникум, – догадываясь, в чем дело, отозвался Павел. – Теоретическую механику запустил. Поконсультируюсь.

– Порядок, – засмеялся Линев. – Зови ее в гости, Блажевич. В случае чего – подушкой заслонишься. Синяка не будет.

– Хлопчики! – расцвел Гришка. – Я вас люблю. Вы правильные люди. Вас уже можно пускать в коммунизм.

– Мы и без тебя войдем. Ты о другом думай.

– Аб чым?

– О магарыче.

– Гарэ́лка гэ́та зло, – проскрипел Блажевич противным голосом ханжи. – Вось вам будет гостинец: докторская колбаса и две бутылки кефиру.

На следующий день, вернувшись с работы, Линев спросил Павла:

– Ну, ты куда, Пеня? Надо все-таки выметаться: Гришка пошел Катю приглашать.

– Я, пожалуй, в театр, – неуверенно сообщил Павел. Вечером они отправились вдвоем на левый берег.

– Ты не больно спеши домой, – посоветовал Линев. – Пусть посидят, поласкаются.

– Конечно, – согласился Абатурин. – Я понимаю.

– Мне скоро комнату отдельную дадут, – сказал Линев. – Вот тогда и Гришке полегче станет. У меня будут встречаться. А то жалко смотреть, как он мучается.

– Вконец замаялся, – улыбнулся Павел.

После спектакля Абатурин решил пройтись по Кировскому району. Этот первый – по возрасту – многоэтажный район города сейчас, в темную осеннюю ночь, казался не очень уютным.

Павел оседлал попавшуюся на пути скамейку и закурил. Он думал о том, что за тысячи верст отсюда сейчас спит Мурманск; что Прокопий Ильич, верно, ведет свой траулер по черной воде Северной Атлантики, и трал на корабле никогда не просыхает. Думал о небольшом острове в Баренцевом море, на котором несут службу и видят сны о любви молоденькие стриженые ребята, заменившие Павла в солдатской жизни.

Мечта – мечтой, а счастье люди делают своим трудом, своими руками. Судьба человека – он сам, и, значит, некого укорять, что тебе не везет. А впрочем, почему не везет?

Павел озяб.

«Пора, – подумал он. – Гриша, верно, уже один».

Он прошел мимо потухших окон театра и стал спускаться по Пушкинскому проспекту. Можно было бы и тут, возле театра, сесть на трамвай, но Абатурин на всякий случай тянул время: а вдруг Катя и Гришка еще в общежитии?

Завод внизу поблескивал огнями, вскипал споло́хами плавок; по небу, как волны, перекатывались багровые дымы.

Проспект шел под уклон, и далеко впереди были видны светляки на Комсомольской площади и в окнах заводоуправления. Слева темнели деревья городского сада.

Вскоре глаза привыкли к полумраку ночной улицы, и Абатурин неожиданно заметил вблизи фигуру одинокой женщины. Она шагала медленно, иногда останавливалась и отдыхала. Павел подумал, что это, вероятно, пожилая работница со швейной фабрики, расположенной неподалеку. Она не очень спешит домой, а может ей нездоровится.

Павлу не хотелось вызывать у женщины незаслуженные подозрения, и он замедлил шаги. Вскоре совсем остановился и закурил.

Через несколько минут, потушив окурок, быстро зашагал вниз. Шел, погруженный в свои мысли. Подумал, что пора уже навестить маму. Вспомнил Алевтину и ему почему-то стало жаль ее. Но тут же представил, что они поженились, сидят в избе и не знают, о чем говорить. Алевтина и в самом деле убеждена, что каждые грабли гребут к себе, что сытость души – это только одна сытая жизнь… Ну, была бы старуха, тогда понятно… Он еще почему-то вспомнил Петьку, учившегося разжигать огонь перед вентилятором, и вздохнул: «Ах, Аля, Аля!..»

Павел совсем забыл об улице, по которой шел, и почти в упор наткнулся на женщину, вскочившую со штабеля крупных шлаковых кирпичей.

– Ох, как испугалась!.. – сказала она хрипловатым от волнения голосом.

Павлу было неприятно это, и он проворчал хмуро:

– Зря вы… Не съем же…

– Разумеется. Но все-таки испугалась.

Это была, кажется, та самая женщина, которую он видел несколько минут назад. Несмотря на то, что говорила она с хрипотцой и лица не было видно, Павел не мог обмануться: голос принадлежал молоденькой женщине, и даже волнение не могло заглушить его непокорной силы.

– Может, вам все же боязно? Я провожу до площади.

– Нет, мне в обратную сторону. И я всегда гуляю одна.

– Гуляете? В такой час?

– Да.

Расплывчатая фигура женщины совсем растаяла в темноте, и Павел услышал удаляющийся стук каблуков. Она действительно уходила вверх, к театру.

В это время Павла ослепили фары «Волги», мчавшейся от площади, и Абатурин отвернулся от яркого огня.

Резкие полосы света упали на женщину. Они вырвали ее из тьмы всего на мгновение, но и за этот миг Павел успел увидеть ее фигуру и волосы. Особенно волосы. Несмотря на то, что было холодно, женщина оказалась простоволосой – ни платка, ни шляпки. Ровная светло-русая волна волос падала ей на плечи и казалась отсюда, издали, бронзовой и плотной.

Женщина оглянулась и ускорила шаги.

Павел послушал, как стучат каблучки по холодному гудрону, и ему стало скучно.

Против ожидания он никого не застал в общежитии. Вынул из тумбочки молоко, отпил немного, пожевал краюшку хлеба и стал раздеваться.

Но тут дверь с шумом распахнулась, и в комнату влетел Блажевич.

Пальто на нем было расстегнуто, кепка сбита набок. Карманы пальто оттопыривались, видно, он напихал в них какие-то свертки или бутылки.

– Вось, Паня, – подмигнул он Абатурину, – докторская колбаса и кефир. Только что Катю проводил.

Он вытащил из кармана бутылку недорогого коньяка, загнал пробку карандашом внутрь посудины и налил Павлу полстакана. Сказал, счастливо похохатывая:

– Что мы тут с Катькой вытворяли! Ро́зуму недасту́пна!

– Что ж вы делали? – вяло спросил Павел.

– Целовались, як звери!

– Ну, за вашу радость, Гриша.

Они чокнулись, выпили вино.

– А ты як? – поинтересовался Блажевич. Грише в эту минуту хотелось, чтоб всем было хорошо и радостно, как ему.

– Я – ничего… Женщину вот одну встретил… – начал было Павел.

– Ну-у?! – воодушевился Блажевич. – Красу́ня?

– Да нет, – пожал плечами Абатурин. – На улице. Темно было.

– А-а.. – поскучнел сварщик. – Давай спать.

Они написали записку Линеву, чтоб выпил свою долю вина, не будил их, и улеглись.

Павел лежал с открытыми глазами и думал о том, что у него, видно, все всегда получается не так, как у других. И копошилось в груди такое странное чувство, точно он одновременно и злится на себя, и жалеет себя. Почти засыпая, видел волну тяжелых русых волос – одни только волосы без лица – и снова сердился, что не может представить это неведомое, но несомненно красивое лицо. «А почему красивое?» – уже во сне спрашивал он себя.

Утром, когда шли на работу, Линев сообщил весело:

– Музей вдоль и поперек истоптал. Даже сапоги устали. И все из-за дружбы. Понимать надо, Блажевич.

– Ты же утром пришел! – засмеялся Гришка. – Музей? Из-за дружбы?

– Я не только с тобой дружу, – нашелся бригадир. – С одним, с другим поболтаешь – и ночь долой.

Весь день на работе Павел хмурил широкие брови, рассеянно отвечал на вопросы товарищей.

Линев подозрительно посмотрел на него, заметил с досадой:

– Не умеешь пить – не пей. Лететь-то не близко…

И ткнул пальцем вниз.

– Я мало пил, – смутился Павел.

– Знаю, – проворчал Линев, но на всякий случай подергал на Абатурине монтажный пояс. Ремень был прочно застегнут, а его цепь, защелкнутая карабином, прикреплена к отверстию фонаря. Бригадир довольно тряхнул головой.

В этот вечер они никуда не пошли. Павел разложил на тумбочке учебники и тетради – надо было готовиться к зачетам. Линев застелил всю кровать чертежами и вымеривал их кронциркулем. Блажевич делал сразу три дела: читал «Звезду» Казакевича, насвистывал какой-то военный марш и крохотной расческой приглаживал торчащие во все стороны усы.

И никто из них даже не заметил, как дверь в комнату тихо, без стука отворилась, и на пороге вырос дядечка с рыжей разбойничьей бородой. Он молча осмотрел комнату, пошевелил хилыми плечами и робко потащил к пустой кровати свое имущество.

Поколебавшись немного, открыл сундучок, стал перед ним на колени. Казалось, он молится этому сундучку.

Разложив на тумбочке железную мыльницу, опасную бритву в потертом футляре и партию домино, сел на краешек кровати и поморгал редкими белобрысыми ресницами.

– К нам, что ли? – удивленно спросил Линев.

– А то к кому же? – искренне удивился новичок вопросу. – Здесь и стану жить.

Он беззвучно пошевелил губами, вздохнул и снова опустился на колени перед сундучком. Достал из него бутылку водки, поставил на стол, сообщил:

– Кузякин я. К Линеву в бригаду. Ты, что ль, Линев?

– Я.

– Следовательно, выпить надо.

– Я не пью, – уныло отказался Линев. – Они – тоже.

– Не может того быть! – удивился рыжебородый.

Никто ему не ответил.

Кузякин окинул всех взглядом синих обесцвеченных глаз, вытер усы тыльной стороной ладони:

– Один выпью, коли так… Можно?

Опорожнил всю бутылку, удивился, что она так скоро опустела и внезапно выругался:

– Дерут за водку, туда их!.. Денег не напасешься.

– А ты не пей, – мрачно посоветовал Линев. – На корову накопишь.

– Мне корова ни к чему, я – заводской, – отозвался Кузякин. – Опять же молоко не мне, а вам больше подходит. Вот как.

Он пьяно усмехнулся и снова оглядел всех уже посмелевшими глазами.

Лег, через минуту стал похрапывать, и его борода вздрагивала в такт дыханию.

– М-да, – сморщился Линев. – Пополненьице!

– То ли пьяный, то ли дурной? – почесал в затылке Блажевич.

Спать легли в эту ночь поздно. Когда поднялись с кроватей, Кузякин уже сидел перед зеркальцем и скреб себе щеки бритвой. Усы и бороду он не трогал, и бритье заняло мало времени.

Увидев, что бригадир проснулся, он вскочил на ноги, сказал, оголяя зубы в улыбке:

– Будить хотел. Да жалко. Молодым только и поспать.

Умывшись в душевой и посвежев, Кузякин сказал Линеву:

– Ты мне фронт обеспечь, чтоб зря баклуши, значит, не бить. Интересу нет.

– Ладно, – качнул головой Линев. – Будет фронт.

Просьба новичка ему понравилась.

Стены стана вытянулись уже почти на километр. Почти всюду были одеты кровлей. Бригаде Линева пришлось переместиться в самый конец цеха: монтировать последние фонари.

Новый монтажник работал с завидной быстротой и аккуратностью. Тяжелый монтажный ключ в его руках казался почти невесомым, гайки на болтах он закручивал так прочно, будто приваривал их.

Линев заметил, что на высоте Кузякин не привязывает себя монтажным поясом, и напомнил ему о правилах безопасности.

– Не изволь беспокоиться, – ухмыльнулся рыжебородый. – Со мной ничего не бывает.

– Привязывайся, – нахмурился Линев. – Убьешься – тебе нехорошо, и нам не лучше.

– Ладно, – вяло ответил Кузякин. – Можно.

Но привязываться все же не стал.

Перед сном Кузякин раскупорил четвертинку водки, выпил половину, тщательно заткнул бутылку пробкой.

Покрасневшие белки его глаз заблестели, и он бросил Линеву:

– Ты не трожь меня, парень. Я лучше знаю – что надо, а что нет. Мне пояс ни к чему.

– Спорить с тещей будешь, а там нельзя, – бросил Линев. – Там – работа, и дисциплина рабочая. Это запомни, на всякий случай.

– Ого! – усмехнулся Кузякин. – Некрупный парнишко, а басом трубишь. Ну, да и у меня горло луженое.

– Может, тебя бригадиром выбрать? Тайным голосованьем? – с вежливой яростью поинтересовался Блажевич.

Кузякин не ответил. На этот раз он неожиданно для всех захмелел. Не раздеваясь, лег на койку, сказал, хмуро разглядывая потолок:

– Я, Линев, бригадиром был столько, сколько ты по земле бегаешь. Выгоняли меня, это верно. За водку, следовательно.

Поскреб себя по груди, сообщил, будто тайну выложил:

– Вот он какой, Гордей Игнатьич Кузякин…

Абатурин спросил мягко:

– А отчего вы, Гордей Игнатьич, тут живете? Разве не женаты? Своего жилья нет?

– Все есть, – махнул растопыренными пальцами Кузякин, будто ударил по струнам балалайки. – А мне не надо.

– Почему?

Кузякин промолчал. Он поворочался на кровати и неожиданно запел. Голоса у него не было никакого, и песню он свою просто выговаривал, растягивая слова.

Песня была о бродяге, который бежал с Сахалина, и о том, что его жена всегда найдет себе другого, а мать сыночка не найдет. Половину слов Кузякин сочинял сам.

– Смел, паку́ль пьян, – пожал плечами Гришка.

– Это точно, – прервав песню, охотно согласился Кузякин. – Бутылочка моя храбрость, сынок.

Спустив ноги с кровати, долго смотрел на Абатурина, будто вспоминал, о чем тот его спрашивал.

– Говоришь, зачем из дома ушел? Скажу. Баба у меня лютая. Дикая, проще сказать, баба.

– Довел ее, нябось, до белой гарачки. Выгнала?

– Не, сам ушел.

– Ну, ладно, мы разберемся, – сказал Линев, – что у тебя там вышло.

Кузякин расхохотался:

– Она тебе там даст прикурить, гулява!

В субботу, после смены, Блажевич отвел Абатурина в сторонку, прошептал:

– Выручишь?

– О чем ты?

– Прово́дзь до диспансера. Катю видеть хочу. Боязно.

Павел хотел сказать, что он стесняется подобных дел больше, чем разбитной Блажевич, но вместо этого кивнул головой:

– Отчего не проводить? Провожу.

Они шли уже по Садовой улице к диспансеру, когда в его дверях появилась хорошо сложенная и, кажется, красивая девушка. Она поравнялась с молодыми людьми, бросила взгляд на Павла и чуть прищурила глаза.

У Павла заколотилось сердце. Он глядел на нее только одно мгновенье и все-таки запомнил: у нее были большие синие глаза, тонко очерченные, чуть бледные губы, прямой, может быть, немного вздернутый нос.