Текст книги "Гибель гранулемы"
Автор книги: Марк Гроссман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)
Гибель гранулемы
ТУМАННАЯ ДАЛЬ
Абатурин пересек Комсомольскую площадь, показал в проходной пропуск охране и медленно зашагал по тротуару, обсаженному коренастыми припыленными деревьями.
Справа, в предрассветной мути, чернели доменные печи. Но вот одна из них, видимо, вторая, выбросила в небо молочно-красные споло́хи, откинула пламя на соседние печи; облака над заводом стали розовые и легкие, как елочная вата.
Печь выдавала плавку или шлак.
Теперь явственнее стали видны папахи пара над тушильными башнями коксохима. Замерли в вечном строю шеренги труб мартеновского и прокатного цехов.
Стан «2500» строился в левом углу огромной заводской территории. Это был гигантский цех, на площади которого могло уместиться, плечо к плечу, все население Магнитки. Стены прокатного стана отсюда, с дороги, казались гладкими и прочными, как литая сталь.
Опоздать на работу Павел не мог. Вероятно, начинался только седьмой час, и Абатурин шел не спеша, рассеянно вглядываясь в очертания цехов, узнавая их и радуясь этому.
И все же на душе было смутно. Он почувствовал это странное состояние еще вчера. Жизнь налаживалась понемножку, все шло, кажется, как следует, но, тем не менее, Павла не покидало неясное тревожащее чувство. Казалось, он забыл сделать что-то важное, никак не может вспомнить – что́ именно, а потому испытывает вполне понятное недовольство собой.
В станице у мамы и бабушки он провел неделю с лишним. Мама наготовила еды, купила водки, позвала родичей и знакомых. Женщины взглядывали на Павла, ахали, говорили приятное, удивлялись, что Павел уже не мальчик, и шутили о женитьбе.
Так оно все и должно быть, и в их словах не содержалось ничего неожиданного или обидного.
Однажды в дом заглянула Алевтина Магеркина.
– С приездом тебя, Паня, – сказала она, нимало не смутившись и цепко вглядываясь в погоны на шинели Павла. – А я и не знала, что ты отслужил. Вот какая неожиданность!
И всем было ясно, что эта фраза тоже из того же обязательного обихода, какой сопутствует подобным встречам.
Магеркина была по-прежнему золотоволосая, синеглазая, празднично-опрятная, что и в ранней юности, и все же совсем не та. От былой милой угловатости и робости не осталось совсем ничего. Знала, что красива, – и оттого часто посматривала в небольшое настенное зеркало, расчетливо поводила плечами. При каждом ее движении на крепкой шее вздрагивал прозрачный капроновый платок.
– Садись, Аля, поешь с нами, – приглашала ее Марфа Ефимовна и откровенно льстила Магеркиной: – Не собралась замуж-то? Ну, такая не засидится, не обойдут женихи.
– А на кой мне ляд? – усмехалась Магеркина. – Успею еще с дитем поплакаться и дыма печного поглотать. Батя вон торопится, а я – нет.
– И верно, не к спеху… – роняла Марфа Ефимовна, значительно посматривая на Павла.
– Батя – он старенький, хворенький, – говорила Алевтина, неохотно пощелкивая семечки. – Оттого и мысли разные в голову приходят, не хорошие. Боится – помрет, а я одна с хозяйством не справлюсь. Вон его, добра-то, сколько: и дом, и одежда, и скотина тоже во дворе есть.
– Старики, они не зря слово молвят… – вставляла бабушка.
– Так разве кто спорит?.. – ровно соглашалась Магеркина. – Придет мой черед, и я – как все. Ну, пойду. Спасибо на угощении.
Она вышла из дома, высоко неся голову и притоптывая узкими звонкими каблучками.
– Проводи, – коротко бросила мать сыну. – Ноги-то не отвалятся.
Павлу не пришлось догонять Алевтину. Она ждала его за углом; увидев, сказала, посмеиваясь:
– Думала, оробеешь. Тихий ты больно, Паня.
Поглядела в небо – синее, почти фиолетовое, без единого облачка – предложила:
– Хочешь, пойдем в степь. Дождя, видишь, не будет.
– Пойдем, Аля, – кивнул Павел и смутился, назвав Алевтину так, как называл ее в детстве.
Они вышли за станицу, оставили в сторонке колхозное стадо. Возле него поскакивал на лошадке пастух, безобидный и услужливый старик, во всякое время года не снимавший с плеч потертого ватника.
Пастух сделал вид, что не заметил их, и Павел почему-то облегченно вздохнул.
Он шагал рядом с Алевтиной, сбивал палкой, подобранной у околицы, кустики посохших трав и никак не мог понять своего состояния. Ему было приятно с Магеркиной, но душа не пьянела, будто это была не Алевтина, нравившаяся ему с детства, а те проезжие женщины, которых случайно встречал на пути.
– Какие планы-то? – спросила Алевтина, перетирая в ладонях затвердевшие семечки полыни.
– Поплотничаю маленько. Маме помогу. А там видно будет.
– Опять в город?
– Не знаю. Как у вас тут? Не голодно? Кормит колхоз?
– Ничего. Батя на складе. Старенький уже.
– В колхозе как? – переспросил Павел.
– С кукурузой носятся. О свекле толкуют, о гречихе тоже. Ранние сорта яровой ищут. Комсомольцы наши с ума сходят: день и ночь в поле. Глупо.
Было видно, что ей скучен и даже обиден этот разговор.
– Сколько не виделись… Или не о чем больше и говорить?
– Нет, что ты!.. Спрашивай, я отвечу.
– Жениться не собираешься?
– Не к спеху. Определиться надо.
– А-а, ну определяйся…
Они замедлили шаги, шли молча.
– Я думала – приедешь, поговорим обо всем. Не случилось…
– О чем же?
– Поклоны тебе через мать посылала. Читал?
– Читал. Спасибо.
– Зря посылала, выходит. Или есть кто?
– Откуда же? Никого нет.
– Я вижу. Скушно тебе со мной.
– Нет, не скучно.
– Будто бы? Я помышляла: вернешься, поспешим в загс – чем не семья? Дом есть, скотина. Стол – не голая доска. Или мало для счастья?
– Для счастья, Аля, и душу кормить надо. Время такое.
– Чисто лектор в клубе, – усмехнулась Магеркина. – Без еды да одежи и душа сыта не будет. Это только на собраниях так: все ради дела. А в жизни – всякие грабли к себе гребут.
Алевтина вдруг остановилась, тихонько взяла Павла за руку, сказала, жмуря глаза:
– Мне, знаешь, даже снилось: дом наш, и мы в нем. Радиола играет тихо-тихо, щи на столе стынут, и никого – только мы вдвоем. И так всю жизнь. Ни митингов, ни кампаний.
Павел подумал, как бы к этому отнеслись старшина Гарбуз, молоденький офицер Николай Павлович Оленин, Прокофий Ильич, и сказал уныло:
– Плохо, Аля. Холодные щи – плохо.
Алевтина пристально посмотрела на Павла, на лбу у нее выступили красные пятна, и она сказала запальчиво:
– У меня, Павел Кузьмич, давно темечко-то окрепло. Ты не сомневайся. Идем домой.
У Павла не оказалось спичек, и он на обратном пути подошел к пастуху.
Старик суетливо достал из кармана коробок, чиркнул спичкой, протянул огонек Павлу и прикурил сам.
– Славная парочка, – качнул он головой и даже прищелкнул языком. – Куда уж красивше. Дай бог вам любовь да совет, милые.
– Спасибо, дедушка, – поблагодарила Алевтина. – Мы так просто… гуляли…
– А как же, я понимаю, понимаю… – закивал головой пастух. – Разве можно без этого?
На краю деревни, прощаясь и протягивая Павлу руку, Алевтина кинула хмуро:
– Ежели что – ты скажи. Я больно-то бегать не буду. Не рябая.
– Не сердись. Я же без зла.
– Я не сержусь, – сухо отозвалась Алевтина. – Кланяйся маме и бабушке.
Когда Павел вошел в избу, мать пристально поглядела на него, но ни о чем не спросила.
Абатурин неделю почти не выходил на улицу. Он перешил крышу новыми досками, чисто вымел двор, полдня провисел на стремянке в колодце, заменяя подгнившие бревна целыми. Потом выбелил стены и печь, вымыл пол, передвигаясь по-мужски, на четвереньках, и обдирая старые гражданские брюки о выщербленные доски.
– Казачье ли дело? – ворчала бабушка, с гордостью посматривая на тихого работящего внука. – Погулял бы маленько или гармонью побаловался.
Не переча, Павел достал из сундука отцовскую гармонь, сыграл песни, которые нравились маме и бабушке.
Приходили друзья детства и юности, стучали в окошко: «Выйди!».
Павел уходил с ними в степь или в клуб, но скоро возвращался.
Марфа Ефимовна посматривала на сына, переглядывалась с бабушкой, спрашивала:
– Или скушно тебе, сынок?
– Нет, мама, не скучно.
– Жить-то где будешь? Дома? Или в завод уйдешь?
– Я подумаю.
– Куда идти? Дом есть, мать, бабушка. Теперь люди из городов в деревни едут. А ты наш, деревенский. Оставайся.
– У меня профессия заводская, мама.
– Ну, как знаешь. Надоели мы тебе, старухи.
– Зачем так говорите? Я всякий месяц приезжать стану. Тут рукой подать. И деньги посылать буду. К чему мне лишние?
Мать долго гремела посудой у печи, сердито терла тарелки кухонным полотенцем, опрашивала, вроде, невзначай:
– С Алевтиной поссорился или что?
– Нет, не ссорился. Люди мы с ней несхожие, мама.
– Я лучше знаю, кто схожие, а кто нет. Кого ж тебе надо?
Павел молчал.
– Жена не пряник, а ржаной ломоть, – ворчала мать, глядя в сторону.
– Это как?
– А так. Сладости в ней особой нету, а прожить без нее нельзя.
– Мудрено говорите вы что-то.
– Экая верста выросла, а ума и вершка нету, – злилась мать. – Не век же тебе по девкам бегать? А постирать, обед сварить? Не сам ли у корыта станешь?
Павел краснел, говорил с досадой:
– Только для того и жена нужна?
– А то еще для чего? – хмурилась мать.
– А любовь, мама, вы ни во что разве ставите?
– Ну, это, сынок, ваш брат и без попа… – она осеклась и растерянно посмотрела на сына.
Павел хмурил разлатые брови, кусал пухлые губы, но молчал.
На десятый день, только-только загорланили первые петухи, он собрал в кучку книги, белье, старые доармейские конспекты. Белея от волнения, вышел на кухню к матери с чемоданом.
Мать тоже побледнела и стала мелко крестить сына.
Бабушка заплакала. Утирая концом платка слезы, говорила:
– Вот помру, Панюшка, и не свидимся более на этом свете. Пожалел бы старуху.
Вечером в город шла складская машина. Складом ведал отец Алевтины, и Павел уговорился со стариком, что шофер захватит его, Абатурина, с собой.
Мать и бабушку попросил не провожать его к складу. Перед уходом вместе с ними посидел молча и, решительно взяв чемодан, вышел на улицу.
Машина уже стояла на месте. Магеркин, отец Алевтины, запыхавшись, будто после быстрой ходьбы, напутствовал водителя.
Увидев Павла, шофер повеселел и спросил начальника склада:
– Все, что ли? Можно ехать?
– Повремени, – покачал головой Магеркин. – И дочке что-то в город взбрело.
Пожав руку старику, Павел влез в кузов.
Вскоре пришла Алевтина. С ней был небольшой узел.
Шофер открыл дверь в кабину.
– Я тоже в кузов, – не глядя на отца, сказала Алевтина. – Мне наверху способнее.
Шофер понимающе улыбнулся и захлопнул дверцу.
Машина круто взяла с места и выехала за деревню.
Ветер бил в лицо запахами сохлой травы, полынной горечи, перепаханной под зябь земли.
Сразу за деревней Алевтина отдала узел Павлу, сказала:
– Это тебе. Поесть немного, кастрюлька, тарелки, ложка. Надо думать, ничего у тебя нет.
Покосилась на Павла, вздохнула.
– Когда все по дороге валя́т, зачем мне на обочине спотыкаться? Я ведь о коммунизме тоже думала. Он – что такое? Когда всем хорошо, я так понимаю. А это, выходит, каждому – хорошо. А как тебе хорошо будет, коли ты о себе не заботишься? Значит, каждому надо за свое счастье драться. Только локтями никого не пихай. Не прежнее время. Так ведь? А по-другому как?
– Счастье, оно тоже разное, Аля.
– Ну, я понимаю: кому – свиной хрящик, кому… Так что ж ты от меня хочешь?
Павел смутился:
– Нет, ничего.
Магеркина покачала головой, усмехнулась.
– Ты о чем? – спросил Абатурин.
– О чем?.. Блажной ты какой-то и не понятный мне.
Помолчала немного, вымолвила, будто соображала вслух:
– Нравишься, а любви нет. Может так быть?
Сама себе ответила:
– Может. А то разве выпустила б тебя из рук?
Прижалась на миг к Павлу, легонько оттолкнула от себя:
– Прощай, Паня. Всяко в жизни случается.
Постучала в кабину. Шофер остановил машину.
– Деньги я дома забыла. Вернусь. Езжайте одни.
В Магнитке Абатурин пришел в общежитие, где жил до армии.
Парни тут все были незнакомые, совсем молоденькие. Они долго советовались, как поступить, и, наконец, устроили Павла на одной из незанятых коек.
– Ты утром пораньше соскочи, – говорил ему сосед по кровати. – Хозяин со смены придет.
Павел поднялся затемно, застелил койку и, сунув чемодан в угол, пошел в контору.
Начальник отдела кадров долго осматривал его документы, без смущения сличал фотографии на них С лицом Павла и напоследок сказал весело:
– Повезло тебе, Абатурин. Рад за тебя. Где ночевал?.. В первом. Ну, мы тебя в десятое пошлем. Комната, как игрушка. Четыре койки. Две свободные. Занимай любую.
И вздохнул:
– Я лично в бараке жил. Сорок душ на комнату. Пять градусов Цельсия. В первую пятилетку.
Покусал кончики усов, подмигнул:
– Впрочем, ничего жили. Весело. Дай бог всем.
Он позвонил в жилищный отдел, договорился о койке в общежитии и, крепко потряхивая на прощанье руку, попросил:
– Не женись быстро. Потерпи. Квартир мало.
Посасывая пустую трубку, сообщил уже в спину Павлу:
– А фамилия моя – Лукин. Может, когда и заскочишь. И не женись все-таки пока.
– Ладно, – усмехнулся Абатурин. – Потерплю.
Павел зашел в общежитие за чемоданом и отправился по указанному адресу.
Трамвай долго вез его на правый берег Урала, и Абатурину понравились нарядные дома. Жаль только – возле них было совсем мало зелени.
Общежитие номер десять оказалось неподалеку от Дворца строителей. В небольшом двухэтажном доме, не считая кухни и душа, были сушилка для одежды и телефон общего пользования.
Комендант показал Павлу его комнату, выдал постельное белье, долго внушал правила и законы во вверенном ему доме.
В пятом часу дня со смены вернулись владельцы соседних коек.
«Совсем юнцы, – подумал Павел и усмехнулся: – Или я уже матеро́й стал?»
Маленького, сухощавого, похожего на мальчишку бригадира монтажной бригады звали Витя Линев.
Узнав, что Павел монтажник и назначен на стройку стана «2500», он весело похлопал солдата по плечу, сказал баском:
– Значит, ко мне.
И протянул пятерню.
Второй парень оказался сварщиком. Кустистые мальчишечьи усы никого не могли ввести в заблуждение: ему было от силы девятнадцать лет.
– Блажевич, – сказал он. – Гришка Блажевич. Кали́ при девчонках – Григорий Павлыч. Понял?
– Ясно, – улыбнулся Павел. Соседи ему понравились.
Четвертая койка в комнате пустовала.
– Свято место голо не бывает, – сказал Линев. – Пришлют кого-нибудь.
Остальные члены бригады – Вася Воробей и Климчук – жили отдельно, с семьями, и в общежитие наведывались только в торжественные дни или на собрания.
Гришка Блажевич, дергая себя за усы и припутывая изредка к русским фразам белорусские слова, объяснял Павлу, что стройка ударная и «хоть тресни, а менш ста нямо́жна». Он, разумеется, говорил о процентах выполнения плана.
Впервые поднявшись на подкрановые балки и посмотрев вниз, Павел ощутил легкое головокружение. Внизу, под колоннами огромного стана, люди казались сплющенными и медлительными, как пешие жуки.
«Тут всего двадцать метров, – подумал Павел. – Я просто отвык от высоты».
Витя Линев оказался превосходным бригадиром и товарищем. Его совсем не тянуло к позе, он отлично знал дело и, распоряжаясь, ничем не подчеркивал своего положения.
Он самолично проверил у Павла монтажный пояс, ключ, кувалду и клин – и потащил Абатурина вверх по узкой железной лестнице.
Павел быстро втянулся в работу. Она была хотя и рискованная, но в общем-то не очень сложная. Разумеется, требовала аккуратности, ловких, однако спокойных движений, смелости.
Медицинская комиссия, осматривая Абатурина, все время выпытывала у него, как чувствует себя на высоте, не кружится ли голова, не тянет ли присесть на балку. Его придирчиво вертели в специальном кресле, считали пульс, измеряли давление крови. Эту вежливую и настойчивую заинтересованность старших Павел ощущал и на инструктаже по технике безопасности.
Год доармейской практики сыграл свою роль, и Абатурин уже на третий день стал выполнять норму.
Витя Линев хвалил его Блажевичу:
– Тыщу в месяц выгонит. На первое обзаведение.
Гришка важно кивал головой:
– З яго́ выйдет добрый работник. И внезапно рассмеялся:
– Гэ́та кулик вяли́кага бало́та.
Павел мог быть доволен: есть жилье и работа, в техникуме его снабдили программами для учения, выдали студенческий билет. Все складывалось наилучшим образом.
И вот вчера вдруг почувствовал странную и невнятную досаду. Попытался понять, в чем дело – и не смог.
Он встал сегодня много раньше товарищей, наскоро перекусил и отправился к трамвайной остановке. До начала смены было еще около двух часов, и Павел проехал не к шестой проходной, а к первой, на Комсомольскую площадь. Ему хотелось побыть одному и разобраться в своем настроении.
Теперь он медленно шагал по гулкому асфальту тротуара.
«Алевтина? – думал Павел. – Нет, Алевтина тут ни при чем. И она, и он, кажется, понимают: время выкопало между ними канавку, и никому из них не хочется ее засыпа́ть. А что это за канавка? А кто ее знает?.. Что же их связывает теперь? Только милые воспоминания детства. Этого вполне хватит для добрых отношений, но загсу здесь делать нечего… Мама? Едва ли. Ведь он еще до армии ушел на завод, и мать примирилась с этим… Что же?..»
Механически вышагивая по тротуару, Абатурин незряче смотрел прямо перед собой.
«Что же это такое все-таки?»
И вдруг, почти догадавшись и скрывая догадку от себя, слабо покраснел. «Неужто?».
Он вспомнил, как, долгими ночами мечтал там, на острове, о всем, что должна принести с собой гражданская жизнь. Это были очень туманные и все же приятные мысли о своем жилье, о любви и семье. Уже месяц он живет этой гражданской жизнью – и почти так же далек от всего, что ему блазнилось по ночам на солдатском холодном острове.
«А чего ж я хочу?! – рассердился на себя Павел. – Не легко и не быстро добывается счастье… Годы нужны. Может, полжизни потратишь…»
Но трезвые мысли мало успокаивали.
В стороне от тротуара Павел заметил бунт стального каната и, взглянув на ручные часы, решительно направился к нему.
До работы все еще оставалось немало времени, а Павлу хотелось как-то развеять странное томление, мутившее душу.
Присев на свернутый в кольца огромный стальной трос, Абатурин закурил.
Неяркое утро уже выжало с комбината остатки ночной темноты, и теперь доменные печи казались Абатурину боевыми кораблями, несущими палубные надстройки над океанским туманом. Суда шли в кильватер, и гибкие жгуты дыма, змеившиеся из их труб, медленно таяли и смешивались с маревом.
Павел усмехнулся. Он вспомнил, как совсем недавно действительно стоял на палубе, всматриваясь в туманную даль над серо-зелеными волнами Ледовитого океана. И ему тогда казалось, что будущая его жизнь тоже как туманная даль, в которой его ждет неведомо что.
И Павел, уже не сопротивляясь, отдался памяти, и она закачала его на своих волнах, унося в прошлое. Но – странное дело! – вспоминая былое, он точно наблюдал за собой со стороны, пристально рассматривал свое лицо и одежду, и даже называл себя в третьем лице: «он», «Абатурин». Это, вероятно, помогало точнее оценить себя и тот кусочек жизни, что остался за плечами. Так, во всяком случае, казалось Павлу.
И он снова почти физически почувствовал, как под ним сотрясается палуба, и траулер, пробираясь между стоящими на рейде судами, подходит к причалам Мурманского порта.
РАЗНЫЕ ЛЮДИ
– Малый!.. Совсем малый!.. Стоп!
Капитан стоял во всем новеньком на мостике и хрипло отдавал команды.
Берег косо наплывал на борт траулера, и вахтенный уже держал наготове швартовы, чтобы закинуть канат на землю.
Матросы, сбившиеся на полубаке, жадно вдыхали густые, будто слоеные, запахи тесного порта. Терпкий дух рыбы мешался с ароматом смоляных досок, прогретых солнцем; легкая горечь пароходных дымов втекала в жирные запахи масел и бензина.
Входили на рейд, приветствуя землю могучими голосами, плавучие базы сельдяного флота, простуженным баском здоровались с берегом маленькие СРТ [1]1
СРТ – средние рыболовные траулеры.
[Закрыть], посылали порту прощальные гудки – три длинных и один короткий – нарядные рефрижераторные траулеры. Их штурманы, еще раз заглядывая в лоции, видели уже не рябь узкого залива, а скалы далеких Фарерских островов и глубины Северной Атлантики.
Лязг кранов и лебедок, шелест автомобильных шин, крики команд – все это грудилось в один нестройный, но сильный гул, наталкивалось друг на друга, точно льдины.
Траулер, швартовавшийся к берегу, пришел с полным грузом. Об этом свидетельствовали флаги расцвечивания, трепетавшие под теплым в этих местах норд-остом. Самые высокие из них пестрели над концами грот-мачт и фок-мачт, другие – полого спускались к носу и корме корабля.
Всем на причалах было ясно: команду ждет двойная радость – она вернулась в родной порт, и вернулась с удачей.
Рыбакам не терпелось скорее ступить на землю, пройтись по ней, прочной, надежной, недвижимой; подышать великолепным воздухом берега.
На всех матросах, даже на вахтенных, была чистая одежда, и они, перебрасываясь словами, влюбленно вглядывались в причалы.
Только один человек на борту траулера не проявлял особого беспокойства.
Это был молодой человек лет двадцати двух в потертой солдатской шинели. Его обветренное лицо могло, вероятно, запомниться внимательному человеку. Крутой лоб, яркие синие глаза, брови навесом придавали лицу строгое, чуть задумчивое выражение. Но припухлые губы и совсем мальчишеские ямки на щеках, мало потревоженных бритвой, никак не вязались с понятием о строгом человеке.
Он изредка проводил жесткой ладонью по коротко стриженным волосам, с удовольствием курил тонкую дешевую папироску.
Взгляд его широко открытых, удивленных глаз медленно переходил из одного угла порта в другой. Заметив, как стрела крана без всяких усилий вздернула в воздух тяжелый грузовик, он восхищенно улыбнулся. Но уже в следующее мгновение прихмурил брови: возле берега, покачиваясь, брели двое пьяных матросов и горланили песню. Потом солдат увидел стайку женщин, спешивших к причалу встречать мужей, маленькую девочку, прижавшую к груди букет ярких бумажных цветов, – и брови его снова подались вверх.
Судно мягко, боком толкнуло причал и закачалось на мелкой волне залива.
– Абатурин! – простуженно крикнул капитан.
– Тебя, парень, – подтолкнул кто-то молодого человека в шинели. – У нас нет Абатуриных. Ступай, старик кличет.
Солдат, не торопясь, прошел к капитану, вскинул было ладонь к козырьку фуражки, но, сконфузясь, опустил.
– Ты где ночевать будешь, Абатурин? – спросил капитан.
Молодой человек промолчал.
Капитан пососал толстую и короткую, как водопроводный кран, трубку, проворчал:
– Ты не спеши на берег, Абатурин… Тебя как звать-то?.. Павел?.. Гостем моим будешь.
– Спасибо, Прокофий Ильич, – растерянно отозвался солдат. – Вы давно дома не были. Зачем мешать?
– Не твоя беда. Зовут – иди.
– Обойдусь, Прокофий Ильич, спасибо, – уже тверже отказался Абатурин.
– Ивашкин! – похрустел пальцами капитан. – Запереть в трюм и не пускать на землю.
Матрос, которому капитан едва доходил до плеча, весело потер руки и с готовностью подтолкнул молодого человека в спину:
– Айда в преисподнюю. Да живо! Некогда мне.
И тихонько подмигнул солдату:
– Вишь, баба моя на причале, как рыба под солнцем вялится.
– Ладно, – улыбнулся Абатурин капитану. – Охотой иду, как коза на веревочке.
– Ивашкин! Отпустить! – без тени улыбки скомандовал капитан.
Весь день траулер сдавал рыбу. К вечеру трюмы корабля опустели, и команда сошла на берег.
На небольшой площади за портом длинноногие, рукастые негры играли в футбол с мальчишками. Обе команды старались всерьез, пот с них лил дождем. Щегольские рубахи матросов были испачканы, штанины закручены до колен.
Один из мальчишек ухватил рукой мяч, и в ворота, сооруженные из камней и школьных сумок, назначили штрафной удар.
Молодой негр, с ярким шелковым платком на шее, отсчитал одиннадцать шагов, поудобнее уложил мяч и отошел для разбега.
– Фэйр плей! – важно поднял он вверх палец. – Чьесна игра!
Разбежался, треснул ножищей по мячу – и вся черная команда завопила от радости:
– Нот эл ол! На здорове, руски!
– Эх, – вздохнул Абатурин, замедляя шаги, – показал бы я этим верзилам игру! Да ладно уж!
Прокофий Ильич внимательно посмотрел на Абатурина и усмехнулся: солдат произнес свою фразу совершенно серьезно.
«Мальчик! Совсем еще мальчик», – подумал капитан и вежливо взял молодого человека под руку.
– Поторопимся малость. Суббота нынче. И меня ждут.
Вскоре уже они входили в подъезд небольшого двухэтажного дома. Прокофий Ильич неторопливо постучал в дверь, она отворилась, и мужчины шагнули в прихожую.
Узкий коридорчик сразу наполнился топотом ног, звуками поцелуев и восклицаний.
Абатурин стоял один возле двери и смотрел, как пожилая, но все еще яркая и быстрая женщина пытается обнять мужа за шею, лопочет какие-то смешные слова и полуфразы, которые тем не менее всем совершенно ясны.
Рядом с ней смущенно топталась девушка лет девятнадцати, тоненькая, как мать, и привлекательная своей только что сложившейся молодостью.
Чуть в стороне от них переминался с ноги на ногу мальчишка, вероятно, ученик третьего или четвертого класса. Он, видно, считал недостойным мужчины кидаться отцу на шею, но издали показывал модель двухмачтовой шхуны, сработанной – это тоже было ясно – самолично.
Отец подмигивал сыну, и это могло значить только одно: «Ничего не поделаешь, брат. Потерпи. Придет еще наше время».
– Простите великодушно! – вдруг сконфузилась женщина, увидев, что в прихожей стоит гость и почти в обнимку держит маленький чемоданишко, не зная, куда его поставить. – Давайте ваше имущество.
Девушка в эту минуту густо покраснела, будто была виновата в невнимании к гостю, и, что-то пробормотав, убежала на кухню.
– Петька, – сказал Прокофий Ильич сыну, когда все немного успокоились, – займи гостя, а я кипяточком почищусь.
Он похрустел пальцами, протянул мечтательно:
– В черную баньку б!.. Веничком похлестаться…
И, перекинув через плечо мохнатое полотенце, пошел в ванную.
Петька не знал, как занять гостя. Провел его в комнату, где стояли кровать и полка с книгами, сунул в руки томик «Робинзона Крузо», велел читать и занялся своими делами.
Абатурин полистал книгу и с внезапным интересом стал разглядывать картинки, особенно те, на которых было изображено море.
От этого занятия его отвлекло ровное жужжание. Абатурин поднял голову.
Петька сидел на полу возле включенного вентилятора и чиркал спичками. Перед мальчишкой на жестяном подносе лежали сухие веточки и щепки. Струя воздуха от вентилятора мгновенно задувала спички, а мальчик, упрямо подперев щеку, все норовил поджечь сушняк.
– Ты что делаешь? – спросил Абатурин.
Петька посмотрел на него из-под густых, мокрых от пота бровей и проворчал:
– Так это… вообще…
– А все же?
Мальчишка поерошил светлые волосы и произнес сдержанно:
– Костер на ветру разжигать учусь. Пригодится в жизни.
«Экой славный парнище, – подумал Абатурин. – Под масть отцу, надо полагать».
– Дай спички. Вот так надо…
Павел быстро провел спичкой по коробку́ и в то же мгновение убрал огонек в ямку, сложенную из ладоней.
– Как это? – восхищенно спросил мальчишка. – Покажи еще.
Павел показал.
– Мирово́! – оценил Петька. – И я научусь.
– А это что – «мирово́»?
– Ну – «хорошо», – покраснел Петька. – Тебя отец уже подучил мне замечания делать?
– Отец не подучил. Мы с ним совсем мало знакомы.
Мальчик исподлобья посмотрел на Абатурина, посмеиваясь, покачал головой:
– Когда мало знакомы – в гости не зовут. А тебя позвали. Почему?
– Сам не знаю, – сознался Абатурин. – Капитан велел идти, я и пришел.
– Ну уж и врешь!
– Ничего не вру. Спроси отца.
– А как же он тебя увидел! Ты бедствие терпел? На льдину высадился?
Глаза у мальчишки загорелись, и он даже ближе подвинулся к обветренному занятному солдату..
– Нет, не терпел. Я в армии служил. На острове одном. Посреди моря. Выслужил срок – и домой еду.
– Ты один выслужил? А другие не выслужили?
– Нас много было. Только я заболел немножко и от всех отстал. Потом подлечился и баклуши бил. А тут твой папка недалеко проплывал. Его и попросили меня взять.
– А это как – баклуши? Самки бакланьи?
– Нет. Это выражение такое. Бездельничал, значит. Оказии ждал.
– А это что – оказия?
– Так вовек на твои вопросы не ответить. Оказия – это случай такой, подходящий. Понял?
Петька вздохнул. Он не понял. Но переспросить теперь постеснялся.
– Ждал, когда кто-нибудь на борт возьмет, до Большой земли доставит. Вот это и есть оказия. Ясно?
– Теперь ясно.
Петька уже с большим доверием взглянул на Абатурина и неожиданно покрутил головой.
– Ты о чем?
– Велосипед у меня заело. Цепка не крутится. Я б тебе покататься дал.
– А почему заело?
– Кто ж его знает? Может, сломалось внутри что-нибудь. В колесе.
– Ну, тащи его сюда. Посмотрим.
Петька приволок из коридора маленький, подростковый велосипед. Абатурин взял из сумочки гаечный ключ, установил машину колесами кверху и с явным удовольствием стал отворачивать гайки.
Через четверть часа поставил колесо на место, обтер руки газетой и сказал Петьке:
– Можешь кататься. Он теперь как новенький.
– Ты молодец, – похвалил мальчик. – Спасибо.
– Не за что. Мне самому приятно повозиться.
Петька рассеянно посмотрел на солдата, пошевелил губами, будто решал про себя арифметическую задачку, – и в следующий миг уже решительно направился к этажерке с книгами.
Достал с нижней полки большой, обшитый бархатом альбом, положил его на кровать, позвал Абатурина:
– Погляди, тут интересное есть.
Он быстро перелистал несколько страниц, на которых были изображения отца, матери, сестры и его самого, кивнул:
– Смотри, это Гриша.
С фотографии на Абатурина смотрел молодой человек. Он чем-то неуловимо был похож на самого Павла. То ли своей застенчивой юностью, на которой, впрочем, уже лежала тень пережитого; то ли открытым жадным взором, готовым вобрать в себя весь мир вокруг. Сходство дополнялось тем, что юноша, изображенный на снимках, тоже носил военную форму. На гимнастерке ясно виднелись ордена, и Абатурин удовлетворенно прищелкнул языком: три Красных Знамени и Невский. Парень наверняка был знаменитостью своего фронта.
– Это кто же – брат?
– Ага. Гриша.
– Не вернулся?
Петька кивнул головой:
– Чуть-чуть не дожил до победы. Мамка писала, чтоб берегся. А он писал, что нельзя: фамилия не позволяет.
– Это какая же фамилия?
– Вот те и раз! Не знаешь, что ли? Иванов фамилия.
– А-а, ну да, – покраснел Абатурин. – Я знал, только из памяти выскочило.
– Ты папке о Грише не говори, – посоветовал Петька. – От него тогда спиртом пахнет. Я не люблю…
Мальчик положил альбом на место, полюбопытствовал:
– А ты куда теперь?
– У тебя тоже память с дырками. Я говорил: домой.
– А где дом?
– Знаешь, где Урал?
– А то нет. Горы там и холодно.
– Горы – это верно. А холод чистый. Кто здоровый – тому вовсе не страшно.
– К жене?
Абатурин смутился:
– У меня нету. Вот приеду – может, женюсь.
