Текст книги "Гибель гранулемы"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Петька поскреб в затылке, посоветовал с рыцарской щедростью:

– А ты на Люське женись. Чего тебе долго думать?

Абатурин сконфуженно улыбнулся:

– Как же на ней женюсь? Я совсем не знаю ее.

– А я тебе все расскажу. Женишься, будешь со мной в одной комнате спать.

– Спасибо, Петя. Мне маму повидать надо, старенькая она, а бабушка – та вовсе на ладан дышит.

– Ну, повидай – и возвращайся. А то мне одному тут страх как скучно. Женщины – что они понимают?

– Павел! – прозвучал веселый голос капитана из соседней комнаты. – Марш в ванну! Быстро! Аппетитище у меня акулий!

Прокофий Ильич вошел в детскую, ловко кинул Абатурину сухое чистое полотенце, старенькую, но аккуратно выглаженную пижаму и подтолкнул молодого человека в спину.

Пижама пахла сладковатым запахом нафталина и была заштопана на локтях. «Гришина, – подумал Павел. – О сыне память».

– Иди, иди, – поторопил Прокофий Ильич.

– Неловко мне, – взмолился Павел. – Да и на вокзал надо. Пора уже.

– Вот, Петька, – сказал капитан сыну, – человек в армии служил, а дисциплине не выучился.

Повернулся к Павлу, проворчал, сдвигая брови:

– Иди. Я тебе ванну налил. И шлепанцы там.

– Ты не стесняйся, – помог отцу Петька. – Я тебе спину мочалкой потру.

– Я сам, – поспешил отказаться Абатурин и, спотыкаясь, побрел в ванную.

Вышел он оттуда розовый от жара, в пижаме и шлепанцах, то и дело спадавших с ног.

– Ты не переодевайся, – сказал Прокофий Ильич. – Так вольготнее. По-семейному.

Все сели за стол.

– Таня, – кивнул капитан жене, – налей-ка мне и Павлу, что положено. Остальным – красное. По табели о рангах. Петьке ситро сойдет.

Мальчишка обиженно надул губы: отец мог бы просто промолчать при постороннем человеке.

– Ты, Петька, еще не мужик, а четвертинка. И не вздувай губы.

Татьяна Петровна налила мужчинам спирта, себе и дочери – по рюмке кагора.

– Ты водой разбавляешь, Павел, или так? – спросил капитан.

Абатурин потерянно посмотрел на женщин, на Петьку, пожал плечами:

– Я – никак, Прокофий Ильич. За всю жизнь стакан браги выпил. Перед армией. Для мамы.

– Ну, ничего. Выпей маленько.

Чокнулись.

Абатурин сдвинул лохматые брови, синие его глаза потемнели – и он медленно, ни на кого не глядя, выпил свою долю.

Поставив стакан на стол, внезапно побагровел и стал, задыхаясь, глотать воздух.

Люся, до сих пор украдкой смотревшая на Абатурина, отвернулась и покраснела. Она сердилась на отца.

Прокофий Ильич подвинул Павлу кружку с квасом.

Квас показался Абатурину теплым, и только допив его до конца, он ощутил, что от холода ломит зубы.

Абатурину стало весело. Люди вокруг показались еще милее, еще ближе и захотелось сказать им что-нибудь очень приятное. Пусть видят, что он, Абатурин, ценит гостеприимство. Но что сказать – не знал, и потому пробормотал сконфуженно:

– Славный квас… даже холоднее льда. Но это ведь смешно – холоднее льда?

– Отчего же, – заметил Прокофий Ильич, откровенно любуясь порозовевшим лицом молодого человека. – Такая вода бывает.

Абатурин удивленно вскинул брови:

– Что?

– Морская вода. Соленая. Бывает и ниже нуля.

Татьяна Петровна подкладывала Абатурину куски жареного палтуса, прозрачные ломти копченого окуня. Павел с удовольствием ел все, что предлагали, и хвалил еду.

– Ах, вкусно, – покачивал он головой. – С вилкой съесть можно.

Было видно, что он немного захмелел.

Татьяна Петровна задумчиво смотрела на Абатурина и снова наполняла его тарелку.

Внезапно лицо ее сморщилось, будто постарело на много лет. Она неловко встала со стула и, чтобы никто не заметил ее состояния, поспешила на кухню.

– Таня! – крикнул Прокофий Ильич. – Ты иди спать, Таня. Мы без тебя управимся.

Он нахмурился, бросил рассеянный взгляд на дочь:

– И ты, Люся, марш в кровать.

– Я посижу еще, папа.

– Иди, иди. Постели в Петькиной комнате. Мы же с дороги.

Вместе с сестрой ушел и Петька.

Когда они остались вдвоем, Прокофий Ильич сказал:

– Жене спать сегодня одной негоже. Я пойду.

Он встал и тяжело зашагал в спальню. Остановился на полпути, повернулся к Абатурину:

– А слез ты не видел… Понял? Когда женщине за пятьдесят, у нее много всякого в памяти. Иди, отдыхай.

Люся стелила постель для Абатурина на полу. Девушка была задумчива и не заметила его прихода. Она стояла на коленях и рассеянно взбивала подушку.

Люся была похожа на мать: худенькое милое лицо, чуть вздернутый нос, черные гладкие волосы. Было в ее застенчивом облике что-то азиатское, от башкирок его родной стороны.

Павел негромко покашлял, и девушка, вскочив, поспешила уйти.

Павлу почему-то стало неприятно это – и он вздохнул.

Петька лежал в кровати, подложив ладони под голову, и, не мигая, смотрел в потолок.

Взглянув на солдата, вздохнул:

– Вот, опять с папкой не поговорил. А мне надо… Посопел, удобнее укладываясь в кровати, пробормотал:

– И раньше, когда меня еще не было, папка всегда спешил куда-нибудь. Мама говорила. А еще он тонул. Раза три тонул. В войну.

– На корабле плавал?

– На «малютке». Подлодка такая. А потом в ПИНРО [2]2
  ПИНРО – полярный научно-исследовательский институт рыбного хозяйства и океанографии в Мурманске.


[Закрыть]работал. И книгу написал. Ты читал «Порт пяти морей»? Папкина. Ничего себе, интересная книга.

Петька натянул одеяло на подбородок, поморгал глазами:

– А теперь рыбачит. Почти что никогда дома нет… Так ты прочти книгу. Ладно?

– Я прочту, – пообещал Абатурин. – Спи.

– Ага. Я быстро засну. Надо все быстро делать.

Он отвернулся к стене, немного поворочался и затих.

Абатурин лежал с открытыми глазами и, несмотря на усталость, на выпитый спирт, не мог заснуть. Вспомнил товарищей, оставшихся на острове, попытался даже спеть про себя песни, которые пели солдаты, но почти сразу покачал головой: хотелось думать о том, что впереди, а не позади. Тогда он попытался представить себе, как вернется на Урал.

Вот входит в избу к матери, и она кидается сыну на шею. Тихонько плачет от радости бабушка. А что дальше? Кто знает, что́ дальше? Он только за год до армии окончил школу и совсем немного поработал монтажником на стройке слябинга. Проучился полгода в строительном техникуме, на вечернем отделении. Опять, видно, с первого курса начинать придется. Все сначала…

Дымы огромного комбината хорошо заметны из села, где живут мать и бабушка. Павел погостит у родных и снова уйдет на завод. А что ж – у него неплохая работа, ее стоит любить: и воздуха, и света сколько угодно. Ну, а потом? Любовь, семья? Неизвестно. Павел всегда как-то стеснялся женщин… Может, остаться здесь, в Заполярье? Дел везде много. Нет. Человек не выбирает себе место рождения, а все равно маленький кусочек земли, где родился, навсегда свят для него. Это уж так – и тут ничего не сделаешь… Но родился-то в России, не век же топтаться на одном клочке страны.

Павел представил себе длинные степные улицы села; ветры, прилетавшие к околице откуда-то из оренбургских и среднеазиатских степей. Пахли они сухим разнотравьем, каленой землей и еще терпким конским потом.

Отец, вечно трунивший над излишней набожностью жены и матери, усаживая сына на неоседланную лошадь, говорил:

– А ну, пробежись, казак, наметом. Да коня, смотри, не упарь.

– Не упарю, батя, – обещал Пашка, краснея от удовольствия. – Только ты гляди за мной.

– Пущай за тобой бог глядит… – крутил усы старший Абатурин и подмигивал жене.

– И не стыдно? – бранилась Марфа Ефимовна. – От истины сына отваживаешь, от бога.

– Коли в душе его нет, так и крест на гайтане – не спасение! – смеялся отец и стукал лошадь пудовым кулаком в круп.

Конь с места брал галопом, жесткие волосы гривы хлестали Пашку в лицо, и он, задыхаясь от ветра и радости, несся по степи.

Отец ушел на войну в июне сорок первого, счастливо провоевал почти до ее конца, но весной сорок пятого подорвался на мине и умер в госпитале.

Мать, до беспамятства любившая мужа и ушедшая к нему в юности против воли родителей, голосила и билась в истерике, пока совсем не обессилела. По ночам, в бреду, она ругала бога, а утром с ужасом думала о своем отступничестве, и уже была убеждена, что несчастье постигло ее за ересь.

С тех пор всю свою мало истраченную любовь мать обратила на сына.

А он вот теперь еще раздумывает – возвращаться или не возвращаться на родину! Нехорошо.

Больше ни о чем думать не хотелось, а сон все не приходил.

Внезапно Павел приподнялся на локтях и удивленно вскинул брови.

Дверь заскрипела, и в комнату тихо вошел Прокофий Ильич.

Он приложил палец к губам, сказал шепотом:

– Лежи. Я на минутку. Трубку выкурю и уйду.

Присел на табуретку, подымил, спросил внезапно.

– Домой приедешь – что делать будешь?

– На завод пойду, Прокофий Ильич. Монтажник я. Плохенький пока, но монтажник. И техникум кончать надо.

– А-а, доброе дело, – ровно заметил капитан. – Семьи нет?

– Не женат еще.

– Собираешься?

– Не знаю.

Помолчали.

– Не спится?

– Не спится, Прокофий Ильич.

– Знаешь что? Пойдем в столовую. Здесь Петьку разбудить можно. А там никому не помешаем. Поболтать можно.

В столовой Прокофий Ильич спросил:

– Вина еще надо? Нет? А я рюмку, пожалуй…

Налил себе четверть стакана спирта, выпил, зажег трубку.

Абатурин несколько раз порывался задать вопрос, но так и не решился.

– О чем спросить хочешь? – поднял на него глаза капитан.

– Да так… пустое…

– И о пустом можно.

– Зачем в гости позвали? Неловко. Никакого проку от меня.

– Выгоды?

Абатурин пожал плечами.

– А зачем мне выгода?

Павел смешался:

– Я не то говорю. А зачем вообще?

Иванов погрыз мундштук трубки, сказал, с излишним вниманием рассматривая струйку дыма:

– Так просто… поболтать охота. С мужиком…

Нахмурился, обронил совсем тихо:

– Гришки вот нету. Теперь товарищем стал бы… мне…

Добавил огорченно:

– Петька – что? Малек еще… Не больно посоветуешься.

– Жена же есть и дочь большая, Прокофий Ильич.

– Мужик нужен, – повторил Иванов. – Тебе трудно понять. Молоденький. А мне и о смерти не вредно подумать.

Павел не нашелся, что сказать.

Прокофий Ильич поджег погасшую трубку.

– Ты еще ни в кого не влюблялся? – внезапно спросил он. – Не было такого?

– Нет, – неуверенно промолвил Абатурин. – Об этом все разно говорят. Так чтоб насмерть влюбиться – не было.

– А не насмерть?

– Девочка одна мне в школе нравилась… Аля Магеркина. Красивая была, застенчивая… А больше никто.

– Ну, не ты, так в тебя еще не раз влюбятся. Кому больше, кому меньше выпадает, но всем.

Он поерошил мягкие седеющие волосы, произнес задумчиво:

– Любовь – она, Паша, всякая бывает. И ты уже понимаешь, не только я, старик: слово одно, а означает многое, разное. И настоящая случается, и так себе – пена… Ну так вот – смотреть надо, чтоб тебе баклыш [3]3
  Баклыш – большой камень на море, покрытый водой во время прилива.


[Закрыть]киль не распорол.

Прокофий Ильич усмехнулся:

– Проповедь читать легче, чем быть святым.

– Нет, пожалуйста, – невпопад откликнулся Абатурин. – Мне интересно.

– Семья – она вроде лодки, что ли. И курс у нее один должен быть. И парус надут настоящим ветром. А иначе – что ж? – парус без ветра – только большая унылая тряпка.

– А у вас как? – покраснел Абатурин. – Вы ведь давно женаты.

– У меня?.. – капитан замешкался с ответом и накрыл густыми бровями глаза. – У меня – га́лфинд. Знаешь что такое га́лфинд? Это – полветра, ветер-побочень, в борт судна. Ну, вот – плыть можно. Тихо, но можно.

Прокофий Ильич взглянул на Павла и, увидев, как тот широко открыл глаза, отрицательно покачал головой:

– Нет, она – Таня – добрая душа и славная хозяйка. Почти всю жизнь в одиночку ведет многотрудное хозяйство семьи: кухня, стирка, дети, множество надоедливых, не видных мужику мелочей быта. Мне не в чем ее упрекнуть.

Он постучал трубкой о пепельницу, выбивая табак, пожал плечами:

– Но вот что получается: я на одном краю – со своими рейсами, рыбой, сложными отношениями с людьми, планами, собраниями, бессонными ночами; она – на другом: хозяйство, квартира, свои бессонные ночи.

Капитан продолжал говорить, не глядя на Павла, будто думал вслух:

– А мне совет жены нужен бывает вот как… И груз иногда поделить охота. И чтоб поспорить умела, толково поспорить для пользы дела. А если я киваю, и ты киваешь – так зеркало лучше делает. Самые трудные решения я принимал в жизни один, всегда с согласия жены, и всегда один.

– А что ж вам посоветует Татьяна Петровна, скажем, в совсем не известном ей морском деле?

– О том и речь… Впрочем, морское дело – тоже человеческое дело, как и любое другое. А коли ты в лес, а я по дрова, то даже цепь из обручальных колец не свяжет людей.

Прокопий Ильич искоса взглянул на Павла, снова усмехнулся:

– Это я так, философствую. Стариков всегда на поучение тянет, ничего не поделаешь.

И, стараясь сменить тему разговора, спросил:

– Отец есть у тебя?.. Нет. Значит, тоже обокрала война… Сирот жаль, а еще того больше – жаль вдов. Сказать не могу, как жаль. Сироте еще можно без отца выправиться и на ноги встать. Много сил надо, но можно. А вдовы? Дети на руках. Молодость давно потеряна, красота – тоже. Миллион их, – больше, небось. Ровесники-то, мужчины, почти все женаты. Кто их возьмет? Ну, из тысячи – одной, может, и улыбнется счастье. А ведь они в нем, в счастье, больше нуждаются, чем те, кому повезло.

– Конечно, Прокофий Ильич.

– А тут еще иные наши балаболки тиранят их, вдов-то: мужей-де крадете. Скажи ты! Коли тебя легко украсть, так тебя и без вдовы стянут.

Прокофий Ильич несколько секунд молчал, раскуривая трубку.

– Ко мне иной раз женщины жаловаться идут, Паша. На мужей. Утверждают, что мужья разлюбили, и от этого в семьях кавардак случается. Большинство этих жалобщиц не понимает: любовь и уважение зарабатывают так же, как хлеб. Ежедневно. Всерьез. Никого нельзя заставить уважать женщину, которая не думает, не читает и воодушевляется лишь тогда, когда есть возможность промыть кости соседке.

– Таких женщин немного, Прокофий Ильич.

– К сожалению, больше, чем ты думаешь. Я говорю о женщинах без партии, без профсоюза, без службы, о женщинах, для которых время не имеет минут, а просьба мужа – все-таки не приказ по флоту.

– Но вы же сами говорили: кухня, стирка, дети. У наших женщин совсем мало свободных минут.

– Думать о всем, что вокруг, – для этого не надо специального времени. Работницам не легче, но они успевают еще читать и учиться. О чем матрос должен говорить с женой, которая путает Австрию с Австралией и белуху с белугой?

– У мужчин свои грехи, Прокофий Ильич. Немало грехов.

– Ну, понимаю: если женщина задавлена кухней и стиркой, детьми и дрязгами, а мужчина бесконечно занят или трясется в командировках, тратит нервы по пустякам или пьет и хамит – все это разрушает любовь и семью. Быт – нелегкая штука, и его не наладишь за год.

Капитан поглядел в окно и покачал головой. Вероятно, уже начинался пятый час утра. Полярное солнце стояло высоко в небе, плотное, тугое, точно огромный сваренный желток.

Обернувшись к Абатурину, капитан спросил:

– Значит, едешь, Павел?

– Да, Прокофий Ильич.

– Так мы с тобой и не поговорили ни о чем…

– Что вы! – искренне удивился Абатурин. – Заронили вы в меня раздумье, Прокофий Ильич.

– Вот что, – помолчав, сказал капитан. – Ты поживи у меня еще день. Первый поезд – завтра, в семь утра. Нечего тебе болтаться по улицам.

Он положил Абатурину на плечо некрупную тяжелую руку, проворчал:

– Нынче, коли не забыл, воскресенье. Я приятеля жду. Он на рыбалке, оттуда прямо ко мне. Умен, занятен, можешь поверить. Поболтаем, и день незаметно пролетит.

Подталкивая молодого человека в спину, бросил:

– Иди, поспи пока. Мирцхулава приедет, я разбужу.

И Павел, радуясь про себя, что проведет еще день в семье капитана, медленно пошел в Петькину комнату.

Вскоре он уже спал непробудно и спокойно.

Разбудили его в полдень. Из ванны, в сопровождении Петьки, Павел прошел в столовую.

Навстречу ему поднялся широкоплечий черноволосый человек, пристально взглянул в глаза Павлу, представился:

– Мирцхулава.

Из-за его спины вышел еще один незнакомый человек и тоже отрекомендовался:

– Чикин.

Это оказались начальник флота и его шофер.

День, действительно, пролетел незаметно, они досыта наговорились, хотя Павел больше молчал.

Легли поздно ночью, как только уехал Мирцхулава.

Павлу казалось, что он только закрыл глаза, а Прокофий Ильич уже будил его.

– Вот теперь можешь ехать. Я позвоню на вокзал, пусть тебе оставят бронь.

– Спасибо. Я как все.

– Ну, смотри. Сейчас пойдешь?

– Если можно, я с Татьяной Петровной прощусь и с остальными тоже.

– А-а, это правильно. Ну, они скоро встанут, недолго ждать.

Но оказалось, что женщины уже поднялись и хлопотали на кухне.

Татьяна Петровна вышла в столовую с авоськой, плотно набитой кулечками. Подавая сумку Павлу, сказала смущенно:

– Это вам на дорогу, детка. Не забывайте нас.

Павел признательно поглядел на пожилую женщину и заметил у нее под глазами темные полукружья. «Не спала, – подумал он. – О своем думала: о сыне, о муже, о себе».

Он горячо пожал руку Татьяне Петровне, вежливо потряс Люсину ладонь и пошел в детскую, к Петьке.

Разбудил мальчика, сообщил:

– Мне на вокзал пора, Петя.

Младший Иванов соскочил с кровати, сказал, протирая сонные глаза:

– Вот так всегда: только-только подружишься и – пожалуйста! – до свидания. Ты еще будешь приезжать?

– Не знаю…

– Постарайся, все-таки.

Проводить Павла на улицу вышла вся семья.

Он еще раз пожал руки женщинам и Петьке. Протянул ладонь Прокофию Ильичу.

– Мне по пути с тобой, – сказал капитан. – Я в порт.

Неподалеку от вокзала остановились.

– Пожелайте мне что-нибудь на дорогу, – попросил Павел. – Ни пуха, ни пера или еще что-нибудь.

– Не знаю – что пожелать? Живи по совести, вот и все. Человек человеку должен светить. Всем светить. И все – ему.

Он вздохнул:

– И пиши нам. Почаще. Хорошо?

– Конечно.

– Все-таки не забывай нас, Павел. Особенно, коли трудно будет. И разговор не забудь.

– Спасибо, Прокофий Ильич. Такое не забывают.

*

Позади остались леса и болота Карелии, промелькнул за окнами вагона окраинный Ленинград, наконец пошли подмосковные дачи.

Пассажиры стали укладывать вещи. Павел не торопился: долго ли привести в порядок чемодан и накинуть на плечи шинель?

Он нащупал в кармане гимнастерки большой блокнот и достал его.

Между страницами записной книжки поблескивала глянцем семейная фотография Ивановых. Павел выпросил ее у Прокофия Ильича, отдав взамен свою карточку годичной давности.

На снимке, сделанном накануне войны, Прокофий Ильич был еще совсем не старый, а Гриша красовался в военной форме с треугольниками в петлицах. Татьяна Петровна выглядела молоденькой и красивой и держала на коленях крошечную Люсю.

«Славная семья, – подумал Павел. – Случайные люди, а вот – привык. Скучаю даже».

Поезд остановился. Абатурин сошел на перрон и, выбравшись из толчеи, широко зашагал по Комсомольской площади. На другом ее конце поднялся в здание Казанского вокзала и в воинских кассах без особого труда взял билет в плацкартный вагон.

Поезд на Магнитку уходил через три часа, и Павел решил проехать в город: что-нибудь купить матери и бабушке. Денег у него было немного и, значит, устраивал почти любой промтоварный магазин.

В метро ему посоветовали сойти все-таки в центре.

На площади Дзержинского огромные людские толпы потащили его с собой. Вместе со всеми он перебегал улицу под носом у скученной и тоже нетерпеливой толпы автомобилей и троллейбусов, бежал по тротуару и пришел в себя, только увидев вывеску магазина «Подарки», Купил матери вышитую наволочку для подушки, а бабушке – красивую чайную чашку и, смущенно улыбнувшись миловидной продавщице, пошел обратно.

Шагая по небольшому переулку, увидел надпись над дверью «Почта, телеграф» и вспомнил: надо сообщить маме о приезде.

Заполнил бланк телеграммы, отдал ее в окошечко и внезапно попросил:

– Дайте еще один, пожалуйста.

Протягивая телеграмму с мурманским адресом, доверительно сообщил девушке:

– Та, первая – маме, а эта – тоже родным.

– Порядочек, – равнодушно откликнулась телеграфистка. – Следующий!

На вокзале Павел взял чемодан из камеры хранения, сложил в него подарки и, не торопясь, пошел на перрон.

К составу Москва – Магнитогорск уже подцепили локомотив. Шла посадка.

Молоденькая, невысокого росточка проводница проверяла у пассажиров билеты. У нее было круглое детское лицо, и к нему очень не шло выражение мрачной суровости, застывшее в ее серых глазах. Она даже иногда покрикивала на пассажиров, засунувших невесть куда свои билеты в самый последний момент.

Павел положил чемодан на верхнюю полку и, решив покурить, вышел из вагона.

На перроне парами и группами стоял народ. Было ясно видно, кто уезжает в командировку, а кто – надолго, а кто, возможно, прощается навсегда.

Очень заметны на вокзале людские радости и горе. Здесь все на виду: и слезы, и смех, и последние поцелуи. Может, самые последние.

Вернувшись в вагон, Павел подошел к окну. Ему не хотелось мешать соседям, готовившим свои места для дальней дороги.

Внезапно вагон мягко стронулся с места, и лотошницы на перроне поплыли влево. Вскоре перрон кончился, и поезд, выбираясь из сплетения стрелочных улиц и набирая скорость, помчался по пригороду.

За Раменским Павел кинул шинель на полку, положил чемоданчик под голову и мгновенно заснул.

Ему снилось, что он скачет на коне, а отец кричит вдогонку: «А ну, казак, пробежись наметом!». Пашка стучит босыми ногами в ребра конька, и тот чертом улепетывает в степь.

Топ-так, топ-так – дробят копыта.

Павел открыл глаза и прислушался. Топ-так, топ-так – отсчитывал вагон стыки рельсов.

Абатурин спустился с полки и виновато взглянул на соседей. Был уверен, что над ним посмеиваются. Еще бы: не успел влезть в вагон – и отоспался!

Вышел в тамбур, закурил, попытался расческой навести порядок в коротких льняных волосах.

На третьи сутки он будет дома, погостит немного у мамы и отправится в Магнитку. Как сложится жизнь? В сущности, он только начинает ее. Надо устраиваться на работу, обзаводиться жильем, да и с девушками быть посмелее. Не век ходить холостым.

Вспомнил большой холодный остров, на котором отслужил всю действительную. Остров, где странно соседствовали болота и скалы, казалось, был отгорожен от мира не сотней миль моря, а безбрежьем воды и неба, не подвластным человеку. Чайки непрерывно стонали у скал, доводя жалобным плачем людей до исступления.

– Сам чорт спиткне́ться, – озлобясь, говорил старшина Гарбуз, добродушный немолодой дядечка. – Орут, як скаже́нные.

– Жрать хотят, – объяснял ему писарь Агашин, щеголеватый красивый сержант. – Затем и орут.

На все четыре ветра от острова лежало свинцово-зеленое неоглядное море. Оно непрерывно таранило береговые скалы, перетирало гальку, ни на минуту не затихая и не успокаиваясь.

Но если от птичьего гвалта и нытья волн можно было спастись, заткнув уши, то комары были настоящим бедствием острова. Голодные и озлобленные зверюги, они густо гудели в воздухе, и лишь сильный ветер загонял их в траву и кусты. Как только воздух снова становился спокойным, они тучей натекали на людей.

– Як упыри кров з людей пьють, – ругался старшина.

Он подставлял Павлу красную опухшую шею, и тот выливал на нее немного бензина из канистры.

– Разотри, – советовал кто-нибудь из солдат старшине. – Может, они, гады, подавятся.

Сержанта Агашина комары язвили, как всех. Но Агашин обожал рассуждения, и это помогало ему выдерживать тиранию насекомых.

– Как комару не лопать тебя в три глотки, – философствовал он, – ежели лето здесь – плюнул, и все под плевком поместилось. Так вот, пока тепло, он и питается, нагуливает жир. Ну, легче теперь тебе, Гарбуз?

– Ду́же до́бре, – страдальчески кривил рот старшина, хлопая себя волосатой лапой по шее. – Чорт зна що!

Служба на острове была трудна и однообразна. Учебные тревоги, несение караульной службы, строительство сменяли друг друга без всяких отклонений от расписания.

Понятия «увольнительная» на острове не было. До Большой земли на лодочке не доедешь, и солдаты, свободные от службы, волновали себе душу, ловя треску на поддев или охотясь на ча́ек для пера.

Обо всем этом – и о службе, и о рыбалке, о иных незначительных происшествиях в гарнизоне – было сто раз говорено и переговорено, – и лишь железная воля ума, лишь сознание долга спасали солдат от хандры.

Однако среди надоевших разговоров и скучных тем была одна, которая никогда не утрачивала привлекательности для островитян. Тема о Большой земле, о женщине.

На этом куске земли, зашвырнутом в океан, не было ни одной женщины. Даже у медиков. В кухне, у пишущих машинок – всюду, где обычно заняты девушки, здесь действовали стриженые большерукие парни в зеленых гимнастерках, молчаливые, исполнительные, не знавшие слов «усталость», «не хочу», «не умею».

Абатурин любил этих отменных работяг, с юношеским почтением относился к офицерам. У большинства офицеров были разноцветные планочки за войну, и Абатурину казалось неприличным жаловаться на судьбу этим пожилым людям, прошедшим огонь, воду и медные трубы фронтов.

О женщине говорили мало, но все понимали: она была одной из главных прелестей того, Большого мира, о котором они не уставали толковать по вечерам в узких дружеских кучках.

Собственно, рассуждали о женщинах семейные люди, а молодежь или молчала или смущенно поддакивала старшим.

– Пога́но, – широко разводил волосатые руки стар шина. И объяснял, что ему никак не миновать скандала дома и что его обязательно прогонит жена.

– Отчего это? – щурил черные глаза Агашин. – Или обессилел ты очень на государственной службе, Гарбуз?

Старшина отмахивался от него, как от комара, качал головой:

– Отвыкли ж мы друг от друга, хлопчик!

– Привыкнешь, – успокаивал Агашин. – Она у тебя там, чай, не все позабыла.

– Ото́ дурень, – добродушно усмехался старшина. – Тоби́ бы все, як мухе, рану бередить. Дыви́сь, яка́ га́рна…

И он в десятый раз доставал огромный бумажник и показывал Агашину фотографию. На снимке была изображена худенькая женщина с лукавыми глазами и задорно вздернутым носиком.

– Ну?!

– Что «ну?!» – зубоскалил Агашин. – Не жена, а крапива. Видно же!

Но вывести старшину из равновесия было невозможно. Он прятал карточку и, улыбаясь, сообщал Агашину:

– Як чолови́к жи́нку лю́быть, то й лиха́ жинка доброю бу́де.

– Да нет, я – что? – посмеивался сержант. – Она у тебя ничего, задор баба.

– Вин уку́сыть и меду дасть, – ворчал Гарбуз.

Абатурин никогда не вступал в эти разговоры. Нет, он не постеснялся бы поспорить со старшиной или с сержантом, если бы у него был хоть какой-нибудь опыт в деле, о котором шла речь. И все-таки Абатурин с удовольствием слушал перепалку Гарбуза и Агашина даже тогда, когда считал сержанта неправым. Молчаливо поглядывая на старших, женатых товарищей, он втайне складывал себе облик той девушки, с которой когда-нибудь свяжет жизнь.

Старшина понимал это – и потому считал своим долгом преподать Абатурину ряд безусловных истин.

– Сватай ту, яку сам хочеш, а не ту, яка за тебе йде, – поучал он Павла. – Не шука́й красоты, а шукай доброты, хлопець.

Иногда к ним подсаживался молоденький офицер Николай Павлович Оленин, слушал их разговоры, пылко вступал в беседу.

– Нет, я не согласен с вами, Пимен Остапыч, – говорил он старшине, розовея от возбуждения. – Вы зря говорите. Как же без красоты? Только ведь красота – это не одна внешность. И душа должна быть красивая.

– Должна, – с веселой почтительностью поддакивал писарь. – Только где их искать, одних красивых и добрых?

– На земле, – всерьез отвечал Оленин. – Вон она, земля, какая большая у нас. А торопиться не надо.

Николай Павлович был молод, и как почти всякий молодой офицер стремился быть отцом и наставником своим солдатам. Он окончил гуманитарный институт, внезапно для близких ушел в офицерское училище, и в двадцать пять лет получил под командование стрелковый взвод.

Солдаты любили дружелюбного и неизменно вежливого офицера, охотно прощали ему желание изъясняться в немного приподнятом стиле.

В землянке было тепло и сумрачно. Электродвижок работал неровно, и лампочка у потолка иногда почти замирала, тускло посвечивая красной нитью.

У Николая Павловича был мягкий высокий голос, и солдаты выискивали любую возможность составить маленький хор. Николай Павлович запевал, к его голосу присоединялся баритон Абатурина, и песня сразу заполняла землянку, туманя глаза людей неподдельным волнением.

После песен обычно долго не спалось.

Стоило Абатурину закрыть глаза, как кто-то начинал глядеть на него в упор синими, как у Али Магеркиной, очами.

– Как вас зовут? – спрашивал в полусне Абатурин.

Губы у незнакомки шевелились, но Павел не слышал слов и все же согласно кивал головой, будто ему все понятно.

Эту приятную беседу нарушал Агашин. Он ворочался на жестком тюфяке, вздыхал.

– Не спите?

– Не сплю. Жену вспомнил. Перемечтал обо всем, да проку мало.

Он вздыхал еще раз и говорил, застыдившись своего откровения:

– Спи. Это я сослепу, с полусна…

– Ваш билет, – произнес кто-то за спиной у Абатурина, и он вздрогнул от неожиданности.

Дверь в вагон была открыта, и в светлом проеме резко выделялась фигура проводницы.

– Вы не сдали билет, – пояснила она. – А я не хотела будить.

Спрятав картонный билетик Абатурина в холщовую сумку, посоветовала:

– Шли бы спать. Или на свидание едете, что сон нейдет?

– На свидание. К маме с бабушкой.

– Шутник вы, – усмехнулась проводница. – Такого мальчика девушки не оставят в покое.

– Какого «такого»? – спросил Абатурин. Ему был приятен разговор, спать совсем не хотелось.

– А то не знаете? А то вам не говорили?

– Не говорили. Вы и скажите.

– Идите-ка спать, гражданин, – внезапно нахмурилась девушка, вспомнив, вероятно, что она должностное лицо, и сейчас поздно. – Завтра поговорим.

И побоявшись, как видно, что пересолила в служебном рвении, добавила мягче:

– Я утром сменюсь. Можете зайти, если хотите.

Абатурин взглянул на ее круглое детское лицо, которому она то и дело пыталась придать строгость, и дружелюбно улыбнулся:

– Ладно, я приду, если можно.

– Ох, уж эти мужчины! – поморгала серыми глазами проводница. – Так и липнут, так и липнут!

– Вы же сами позвали, – удивился Абатурин.

– Думала, «нет» скажете.

– Не хотите, я не приду.

– Нет, зачем же? Я от слов не отпираюсь.

Утром Абатурин умылся, причесал короткие волосы и, пройдя в конец коридора, остановился у купе проводниц. Постучать постеснялся и подумал, что, может быть, девушка случайно выйдет и, увидев, пригласит его к себе.

Проводница вскоре действительно отодвинула дверь и обрадованно ойкнула:

– Заходите. Катя сейчас у бригадира, и мы можем посидеть.

Великодушно налила Абатурину стакан прохладного чая, подвинула сухари, сказала:

– Вы пейте, не беспокойтесь, это бесплатно.

Абатурин для приличия похлебал немного коричневой жидкости, смутился:

– Не могу один за столом… Солдаты все скопом делают.

– Привыкнете, – успокоила проводница. – Домой едете?