Текст книги "Гибель гранулемы"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

ПЕРВАЯ ЛОЖЬ

На другой день, после смены, Блажевич отправился в диспансер и вернулся в общежитие затемно.

– Усе выходит до́бра, – шепотом сказал он Павлу. – Катя – гэ́та разумница.

– Что вы надумали? – тревожно спросил Павел, еще не успевший забыть дипломатической экспедиции Ивана Влахова.

– Она наладит свидание.

На другой день прямо с работы оба товарища прошли к Поморцевой.

– Я выведала, – весело сообщила Катя: – Вакорина уже не консультируется у нас. Ее консультируют и лечат в поликлинике на левом берегу. Вечером и утром – уколы. Можно завтра застать ее там. Я помогу.

– Спасибо, Катя, – поблагодарил Павел. – Я у вас кругом в долгу.

– Вот еще! – засмеялась Поморцева, и ее черные глаза лукаво засияли. – Это я у вас, Паша, в долгу… Значит, завтра в шесть вечера. Приезжайте прямо туда.

Пока она записывала на бумажке адрес для Павла, он вспомнил о ее подруге и подумал, что проявляет крайнюю невежливость, говоря все время о своих делах и ни разу не поинтересовавшись делами Юли.

– Как она? Скучно одной?

– Кому?

– Юле.

Подавая бумажку с адресом, Катя рассмеялась:

– Одной! Ей Линев скучать не дает.

– Кто? – удивился Блажевич.

Катя сконфузилась и покраснела, поняв, что товарищи ничего толком не знают о сердечных делах Линева и что она, следовательно, выдала его тайну.

– Погляди то́льки на яго́! – восхитился Блажевич. – Вось табе́ и «занят»!

– Ну як Катерина? – по дороге домой спрашивал Блажевич.

– Даже умнее тебя! – весело хвалил Абатурин.

– Где были? – спросил Линев, когда они явились в общежитие.

– Мы были заняты, – многозначительно произнес Блажевич, подражая баску Линева.

Тот подозрительно посмотрел на сварщика и, неожиданно покраснев, усмехнулся:

– Выведали?

– А что выведывать? – сделал невинную физиономию Гришка.

Линев не успел ответить. В комнату шумно вошел Влахов.

– Мо́ят дру́гар ми обя́ви социалистическо соревнование, – доложил он монтажникам. – Ух, едва ди́шам!

Оказалось, его вызвал на соревнование русский монтажник, вежливо пообещав своему болгарскому другу помочь в деле. Но соревноваться с кадровым магнитогорцем было нелегко, и Влахов сильно устал.

Рассказывая об этом, болгарин вдруг стукнул себя ладонью по лбу, опять влез в рукава пальтеца – и убежал.

Явился через полчаса, нагруженный свертками и коробками, вытащил из карманов две бутылки водки.

– Руска ра́кия от жи́та, – постукал он твердым ногтем по стеклу бутылки. – Добра репутация.

– Чего это? – удивился Линев.

– Ро́жден ден, – пояснил Влахов. – Едва що не забра́вих. Девически па́мет.

Он налил товарищам водки в стаканы, подложил каждому закуски и сказал с веселой непосредственностью:

– С тако́в дру́гар нико́га не е скучно!

И хотя в данном случае «другар» обозначал единственное число существительного, все поняли: Иван имеет в виду всех.

Его дружно поздравили с днем рождения и выразили сожаление, что не сумели, по вполне понятным причинам, заготовить подарки.

– И без то́ва има́м много, – рассмеялся Влахов. – Благодаря́.

Он посмотрел вопросительно на Абатурина, смешно заморгал глазами:

– Ха́йде да изпе́ем не́що?

Павел неуверенно поглядел на Линева:

– Можно?

– Только тихо. Поздно уже.

Они запели «Подмосковные вечера». У Влахова был могучий бас, и в паре с баритоном Павла голос болгарина звучал мощно и мягко.

Кончив петь, несколько секунд молчали, еще живя песней.

– Той има́ приятен глас, – похвалил Влахов Абатурина, обращаясь к Линеву. – Той пе́е добре. Гласови́т славе́й!

– Не перехваливай, – улыбнулся Линев, – а то он совсем покраснеет.

– Продо́лжавай! – попросил Влахов Павла.

– Поздно, – покачал головой Линев. – Люди спят уже.

– Тихо, – обнял бригадира Влахов. – На бо́рза рука.

– Нельзя, Ваня, – мягко отказал бригадир, – ни тихо, ни быстро. Ночь.

Перед сном решили покурить. Влахов заглянул в портсигар и вздохнул:

– За е́дна седми́ца изпуши́х сто грама тютю́н!

Павел дал ему папиросу, и они молча задымили.

– Ка́пка по ка́пка ка́мек пробива́, – внезапно зашептал Павлу Влахов. – Не тря́бва да па́даш духом.

Этому искреннему человеку до всего было дело. Он, верно, уставал от множества обязанностей, служебных и добровольных, он все-таки был не в родной стране, и это, разумеется, заставляло его в известной мере сдерживаться, – и тем не менее он каждому норовил помочь и всем интересовался.

– Ко́лко е ча́сот?

Павел посмотрел на часы.

– Четверть двенадцатого.

– Вре́мето е зла́то, – вздохнул Влахов. – Совсем не ми се спи.

– И мне не хочется спать, – признался Абатурин. – Да ничего не поделаешь: на работу рано.

Они затушили окурки и улеглись в кровати.

– Ле́ка нощ! – пожелал товарищам доброй ночи болгарин.

– И тебе, Ваня!

*

Утром они всей четверкой отправились на строительную площадку. Монтаж новой сверхмощной мартеновской печи шел полным ходом.

– Здравствуйте, следовательно! – сказал им незнакомый человек хрипловатым голосом Кузякина.

Монтажники ахнули. Гордей Игнатьевич сбрил рыжую разбойничью бороду и усы и выглядел помолодевшим и подтянутым.

Они пожали ему руки, расспросили, как устроился, удалось ли найти приходящую женщину для ребятишек, поинтересовались, есть ли поблизости от дома магазины и что в них продают.

За время краткосрочного отпуска – монтажники всем скопом ходили к Жамкову просить о льготе для новосела – Кузякин успел сделать не очень много, но с главным справился. С помощью машиниста он нашел пенсионерку, работавшую до ухода на покой в столовой. Старой женщине осточертело ее почетное безделье, и она быстро согласилась «выполнять какую-никакую приборку и постирушки».

– Она будет нам обеды готовить, а Коля, старшенький мой, станет их папке приносить, – похвалился Кузякин, моргая редкими ресницами.

Вскоре все, за вычетом Линева, полезли вверх.

Болгарин, осмотрев с высоты строительную площадку и восхищенно пощелкав языком, отправился в свою бригаду. На прощание он заявил, широко разводя руки и имея в виду панораму комбината:

– То́ва е чудесно!

Павел всю смену был задумчив и молчалив. Иногда это молчание нарушалось только кашлем. В довершение ко всем неприятностям последних дней еще прибавился этот кашель. Видимо, простыл, вовремя не выпил порошков, и теперь знобило.

Сумеет ли Поморцева действительно помочь ему увидеть Вакорину? Не откажется ли разговаривать Анна? – эти мысли точили ему голову и мешали работать.

Он с трудом дождался конца смены.

Гриша Блажевич, хорошо понимая состояние Павла, всю дорогу домой давал товарищу советы, главным из которых был совет «не тушавацца».

Догнавший их по дороге Влахов, узнав, что сегодня должно состояться решающее свидание, тоже изложил несколько важных рекомендаций. Он считал, что у такой девушки, как «хуба́ва дево́йка Аничка» обязательно должен сказаться «глас на со́вестта», а Павлу для успеха дела следует явиться «пре́ди срока», хотя бы на полчаса.

– Перво чуй, а след то́ва говори, – внушал Павлу Иван, размашисто шагая по дороге и крепко поддерживая товарища под руку.

– Не будет она разговаривать… – покачал головой Павел.

– Как не те е срам! – укорил Влахов. – Аничка е умница!

Он еще высказался в том смысле, что Абатурин выбирает себе жену не на день, а до смерти и ради этого стоит постараться.

Свою отрывочную речь болгарин закончил истинно мужским призывом:

– На оружие!

Блажевич, придя в общежитие, быстро умылся и, перекусив, отправился к Поморцевой. Молодые люди, как догадывался Абатурин, должны были встретить и задержать Анну у поликлиники.

Линев отправился «по делам». Прощаясь, он задержал ладонь Павла в своей и сказал тихонько:

– Без благотворительности, Паша, но и не унижайся. И то и другое плохо, если она настоящий человек.

Павел остался вдвоем с Влаховым. В запасе было около двух часов, и Абатурин был рад, что в эти томительные минуты рядом с ним будет веселый и надежный товарищ.

Но против ожидания, болгарин не стал поддерживать беседу, а лег на кровать и, достав из кармана гармошку, стал извлекать из нее грустные протяжные звуки. Он мастерски играл родные мелодии, в которых иногда ощущался привкус турецких мотивов, и эти негромкие песенки наполняли комнату, покоряя печалью и милой гармонией.

Прервав игру, достал из бумажника фотографию, протянул Павлу:

– Детенце.

Это был снимок малыша лет трех-четырех в матросском костюмчике. В таких костюмчиках, вероятно, щеголяют дети малого возраста на всех континентах.

Спрятав фотографию, Влахов снова приложил гармошку к губам, но почти тут же спрятал ее. Внезапно стал говорить Павлу, что, может, даже завидует ему, да, да, завидует, если Абатурин хочет знать правду. Право ухаживать за девушкой или женщиной – не всякому дано. Он бы, Влахов, и поухаживал, да нельзя: женат и, значит, предосудительно. И вообще, это одна из несправедливостей жизни, что одним можно ходить на свидание, а другим нет.

Павел слушал Влахова сначала с удивлением, потом с добродушной иронией и, в конце концов, не взирая на мутность своего положения, рассмеялся. Было ясно, – болгарину очень хотелось, чтобы Абатурин пришел на свидание твердый и веселый, и для этого Иван даже наговаривал на себя. Впрочем, может, и не наговаривал.

«Венча́лен пре́стен…» – бормотал он, вымеривая комнатку широкими шагами, и обычное выражение деловой озабоченности снова появилось на его лице.

– О каком перстне говоришь, Иван?

Влахов даже возмутился, что Абатурин не понимает его. Он потребовал от Павла, чтобы тот «момента́лно», «мно́го бо́рзо» побежал в магазин и купил супружеское кольцо.

– У нас не все носят кольца, – уныло отозвался Павел. – И потом – еще ничего не известно.

Тогда Влахов рассердился совсем и сообщил Павлу, что сам гонялся за своей будущей женой два года, что это, черт побери, самый малый срок. И, сославшись на свое право старшего по возрасту, добавил: чем дольше ухаживаешь за женщиной, тем прочней семейный союз.

– Спасибо, Ваня, – грустно усмехнулся Абатурин. – Ты славный парень, я это понимаю.

Влахов сконфузился и махнул рукой.

Как часто бывает в подобных случаях, вдруг оказалось, что до намеченного срока совсем мало времени, и Павел, наскоро пожав руку Ивану, кинулся к остановке трамвая.

– На до́бар час! – кричал ему вдогонку своим оглушительным басом болгарин.

Сойдя с трамвая, Павел торопливо зашагал к поликлинике.

Еще издали он увидел Вакорину. Рядом с ней стояла Катя, – она все время поглядывала в сторону остановки, ожидая Павла, и, вероятно, боясь, как бы Анна не ушла. Неподалеку от них курил, прохаживаясь, Блажевич.

Но вот он стал торопливо подавать Кате знаки, чтоб она уходила.

Поморцева тоже заметила Павла. Она протянула руку Вакориной и поспешила к Грише.

Увидев Павла, Анна заметно побледнела.

– Зачем ты здесь? – спросила она, отводя глаза.

– Пойдем, нам надо поговорить.

– Ты знал, что я тут?

– Пойдем, я все скажу.

Он сильно закашлялся, вытер пот на лбу и, успокоившись, взял Анну под руку.

– Что с тобой! – вдруг воскликнула Вакорина, и на лице у нее выступили красные пятна. – Почему кашляешь?

– Не знаю. Простыл.

Она повернулась к нему, пристально посмотрела в глаза. Губы у нее дрожали.

– Простыл?

– Простыл. Что же еще?

– Господи боже мой! – сказала она упавшим голосом. – Паша!..

– О чем ты? – не понял Абатурин, занятый своими мыслями. – Пойдем скорее.

Она покорно шла рядом и спотыкалась. Павел привел Анну в городской сад, посадил на знакомую скамейку, сказал, покрываясь густой краской:

– Больше я не хочу врать, Анна.

– Что такое?

– Я виноват перед тобой, – ответил Павел со странной настойчивой торопливостью, будто боялся, что она не поверит его словам. – До сих пор я врал тебе, и мне не хватило твоего мужества.

Он никогда не разговаривал с ней таким тоном и такими словами, и Анна окончательно решила, что с ним случилось несчастье. Лицо ее помертвело.

– Боже мой, что случилось?

– Ничего особенного, – ответил он, криво усмехаясь и подчеркивая этой усмешкой ироническую окраску своих слов. – Ничего, Анна. У меня инфильтрат, и он грозит распадом в каверну. Демобилизован из армии по болезни. Я скрыл это и обманул врачей, когда принимали на работу. Вот теперь ты можешь прогнать меня, и это будет правильно.

Анна молчала несколько секунд, не поднимая головы. Потом резко встала и запальчиво крикнула Павлу:

– Ты все врешь! Мне не нужна твоя снисходительность!

– «Врешь»! – нахмурился Павел. – Меня лечили уже бог знает чем: и пневмоторакс, и пневмоперитонеум, и антибактериальные препараты, – он с трудом выговаривал эти мудреные двухаршинные слова. – Теперь мне лучше, но все же очень плохо.

Она по-прежнему недоверчиво смотрела ему в глаза.

– А ты что-нибудь слышал о ларусане?

– О ларусане? Да, я вспоминаю, этот препарат недавно синтезирован в Свердловске. Говорят, очень сильное средство.

– Погоди, – сделала она еще одну попытку проверить его, – а отчего же при инфильтрате тебя лечили и пневмотораксом, и антибиотиками? Это чрезмерно для такой стадии.

Он не был готов к такому вопросу и смутился:

– Может, мне не все объяснили врачи. Они ведь тоже не все говорят больным.

– Конечно, тут уж ничего не поделаешь, – подтвердила Анна. Она не спускала глаз с лица Павла, все еще не зная, верить ему или нет.

Он заметил это и сказал припасенную фразу:

– А откуда я, если не болен, знаю Катю Поморцеву? Не думаешь ли ты, что познакомился с ней на танцах?

Анна колебалась.

– Значит, ты шел в поликлинику?

– Да.

– Почему же не к себе? Не на правом берегу?

– Здесь сегодня консультирует мой врач. Он сказал: если хочу – могу явиться сюда. Но можно и пропустить один день.

Анна в сомнении покачала головой.

– Тебе к врачу, а ты – в сад.

– Я же сказал: можно и пропустить один день. Мне ведь так надо было повидать тебя.

Анна еще раз пристально посмотрела в глаза Абатурину. Было очень заметно, что она борется с собой. Но Павел тоже смотрел ей в глаза, мрачно стиснув зубы, и все выражение его лица никак не походило на маску актера.

И Анна поверила ему.

Она внезапно, как и в тот раз здесь, заплакала, но уже тихо, умиротворенно, без всхлипываний. Положила Павлу голову на грудь, потом медленно поднялась на ноги и стала беспорядочно целовать его в лоб, волосы, щеки.

– Пашенька!.. Панюшка!.. – бормотала она. – Какая радость!..

Опустилась на скамейку, сказала, всплеснув руками:

– Прости, сама не знаю, что говорю. Мне жаль, что ты болен… Проводи меня, милый.

Он взял ее под руку и всю дорогу шел молча.

Она то и дело взглядывала ему в лицо и теперь уже окончательно убедилась: он сказал ей горькую и долго скрываемую правду. Ведь даже ради любви нельзя наговаривать на себя такое!

У подъезда ее дома Павел подал руку, чтоб проститься. Она задержала его ладонь.

– Если хочешь, зайдем ко мне. Папа будет рад. Он немного знает тебя, я говорила.

Отец Анны оказался еще не старый человек. Он был сдержан, даже холоден, и Павел ловил на себе взгляд его прищуренных усталых глаз.

– Знакомьтесь, – живо сказала Анна. – Павел и Михаил Иваныч. Вы немного знакомы заочно.

Вакорин сухо пожал руку Павлу.

– Мы теперь лечимся вместе, папа, – сообщила Анна. – У Паши только инфильтрат. Скоро будет здоров. И у меня ведь дела на поправку идут.

– Вот как? – оживился Вакорин, и морщины у его глаз стали не такими глубокими. – Ты не говорила о его болезни.

Вакорин доверчивее взглянул на красивого бровастого парня, смущенно теребившего кепку, и внезапно сказал дочери:

– Поскучайте тут немного. У меня дела. Я скоро приду.

Оставшись одни, молодые люди рассмеялись.

– Как по-твоему, почему ушел отец? – спросил Павел, с которого смыло всю его угрюмость.

– Не знаю. Вероятно, я надоела ему за двадцать один год.

– А я?

– А ты добился того же за полчаса.

– Глупо, – заявил Павел. – Из тебя никогда не выйдет гадалки.

– Тогда ты объясни: почему?

– Вот почему…

Он стал целовать Анну, бездумно смеялся, а она отворачивала лицо, и делала это больше по привычке, по укоренившейся привычке больного, несчастного человека.

Потом сидели на потертой крохотной кушетке, откровенно любовались друг другом и по косточкам разбирали свою будущую жизнь. Это был разговор о фтивазиде и ПАСКе, о стрептомицине и тибоне, о чистом воздухе и закалке холодом, о купаниях, воздушных ваннах, рационе и еще о многом другом, что волнует больных.

Павел обещал построить во дворе беседку для Анны, чтобы она могла чаще бывать на свежем воздухе и не бояться дождя, сильного солнца или ветра. Она даже сможет спать в такой беседке, а Павел станет ее караулить.

Кроме того, они будут все свободное время проводить за городом, на Банном озере или в горах, вблизи Белорецка. У Павла есть деньги, и можно потратить их на поездки.

И увлеченные планами, счастьем, свалившимся на них как снег на голову, они забыли задать друг другу самые первоочередные, самые насущные вопросы Павел так и не узнал у Анны, куда она получила назначение, а она не спросила, что же теперь будет с его дальнейшей работой: обязанности монтажника все-таки трудны, а у него, хоть и начальный, но все же туберкулез.

Отца Анны все не было, но он, вероятно, вот-вот должен был прийти, и молодые люди простились. Каждому из них, верно, надо было побыть в одиночестве, чтобы один на один с собой пережить еще раз свое счастье и подумать о будущем.

Павел шел по проспекту, улыбался, размахивал, руками и даже подмигивал встречным деревьям.

Прохожие качали головами и улыбались ответно, ясно понимая, что этому симпатичному парню явно выпала в жизни какая-то значительная удача.

Ни Линева, ни Блажевича не было дома. Возбужденный и истомившийся в одиночестве Влахов вышагивал по комнате.

Увидев Павла, он схватил его за плечи и тряхнул с такой силой, что у Абатурина кепка съехала набок.

– Ха́йдо, разка́звай! – закричал он своим оглушительным басом. – Вси́чко добре?

Павел заулыбался, собираясь ответить.

Но Иван не дал ему говорить.

– Ста́ра лисица в капа́н не вли́за! – ткнул он себя пальцем в грудь. – Глава́та си залага́м: же́нен!

– Нет, еще не женат, – рассмеялся Павел, радуясь радости этого добродушного человека. – Но, может, что-нибудь и получится, Иван.

Только теперь Влахов признался:

– Изпи́твах голя́мо волнение!

Он и впрямь, вероятно, очень волновался, ожидая Павла и не зная, как у него обернутся дела.

Увидев, что Абатурин собрался куда-то уходить, Влахов закричал:

– Куда са те понесли дяволи́те?

– Я на минутку… Тотчас и вернусь…

– Руска ра́кия от жи́то? – догадался Влахов. – То́ва е добре: празник!

Когда Павел пришел из магазина, Влахов объяснял Линеву и Блажевичу, как проходило у Абатурина свидание с Анной.

– Той приведе убедителни доказательства! – важно поднимал он вверх палец.

– Какие ж? – весело поинтересовался Блажевич.

– Той каза́л без много при́казки: влю́бен.

Ему это показалось недостаточным, и он уточнил:

– Влюбен до уши.

Все, усмехаясь, закивали головами, понимая, что это действительно очень существенное доказательство.

Выпили немного вина, и Влахов потребовал:

– Ха́йде да пе́ем!

Но монтажники дружно тискали Павла, поздравляли его с удачей и всячески дурачились. Тогда Влахов прикрикнул на них:

– Де́ца, стойте ми́рни!

Воспользовавшись наступившей на мгновение тишиной, Влахов быстро вытащил из кармана гармошку и жалобно поглядел на бригадира:

– Мо́же?

Монтажники уселись к Ивану на кровать, положили друг другу руки на плечи, и снова подмосковные вечера засветились лунным серебром, и снова парню было трудно высказать все, что у него на сердце.

НАЕДИНЕ С СОБОЙ

Анна ждала Павла на свидание, кусала тонкие губы и злилась: Абатурин запаздывал.

В городском саду, пустынном в это время дня и потому печальном, надоедливо каркала ворона. Она сидела почти над головой Анны, грязная носатая птица, и выплевывала свое «Каррр!» с такой точностью, будто внутри у нее был запрятан часовой механизм.

Вопли птицы мешали Анне сосредоточиться и принять хотя бы приблизительное решение.

«Как все-таки поступить? Что делать?» Павел нравится ей. Да нет, «нравится» – не то слово. Она любит. Любит, верно, с той самой минуты, когда увидела его у газетного киоска – такого милого и неуклюжего, в бесформенных валенках и ватнике, такого, кажется, испуганного и красивого.

Но что же из того? У нее нет права на любовь, и с этим пора примириться.

Сколько раз тонули подушки в слезах, сколько ночей провела без сна – она хорошо помнит длину тех ночей! – прежде, чем приняла горькое свое, тяжкое решение. Честное решение честного человека. Она будет жить и бороться, пока хватит сил, будет полезна людям, но навсегда останется одна. Ни один мужчина не станет ей мужем, чтобы потом проклинать час, когда встретил ее. Ни один мужчина не будет видеть, как болезнь постепенно разрушает ее тело, тело, которое можно жалеть или презирать, но не любить.

Ни один. Никогда!

Она твердила слова, пытаясь поддержать свою слабеющую волю, и уже чувствовала, что лжет себе, что не в силах будет исполнить этот зарок, злую и тяжкую свою заповедь.

«Гнусно! Люди покоряют космос, поверили в кибернетику, и она открывает им невиданные, почти страшные дали, а глупая и жалкая болезнь, истоки и причины которой известны даже школьникам, продолжает существовать и собирать свою жатву. Есть отчего завыть в голос!»

Анна не сумела перебороть себя тогда, у газетного киоска. Надо было уйти от этого наивного и чистого человека, уйти раз и навсегда, чтобы не подвергать больше испытаниям душу.

Но, боже мой, она ведь человек, и ей тоже хочется хотя бы мимолетного счастья! В конце концов, Анна никого не обманывает, она сказала ему все о своей болезни, ничего не скрыла.

И он ведь тоже болен. Это очень меняет дело. Они пойдут рука в руку по жизни, два несчастных, но все-таки сильных человека.

А что, если это только ложь? Его болезнь – ложь? Он совсем мальчик, он мог пожалеть ее и сказать неправду. А зачем? Какая ему корысть? Даже обнимая и целуя ее, он, наверно, будет помнить: она тяжко больна. Ох, как слякотно на душе!

Анна непроизвольно вытерла слезы с лица. Ворона снова закаркала над ее головой, и девушке почудилось, что эта злая птица русских сказок хохочет над ее бедой.

– Кыш! – закричала на нее Анна, но ворона только повела блестящим выпуклым глазом и осталась на месте.

«Господи! За что? – думала Анна, горбясь и стараясь унять дрожь в плечах. – Почему у всех есть своя доля счастья, и только я, Анна, не могу даже помечтать о радости? Почему!».

– Не надо истерик! – внезапно сказала она себе вслух. – Слабость и глупость любят задавать много вопросов, на которые любой ответ плох. Больна, вот и все, надо лечиться.

Но от этих трезвых мыслей не стало легче. Она посмотрела на часы и перевела взгляд в конец аллеи. Каждую секунду там мог появиться Павел.

«Если он здоров и мистифицирует меня, – подумала Анна, – мы больше не встретимся… не должны больше встречаться…»

И снова поняла, что пытается лгать себе. Она уже не в силах порвать с Павлом. Синь его глаз, его угловатая и чистая речь, стук его сердца, который не раз чувствовала Анна, прижимаясь к Павлу, – как же без всего этого теперь?.. Что же делать?..

«Ну, а если он, правда, болен? Разве это что-нибудь меняет в том окончательном решении, которое я должна принять? Едва ли. Нам не разрешат иметь детей. Семья без детей? Это союз, противоестественность которого равна его призрачной прочности».

Что же делать? Как поступить?

А не пытается ли она, Анна, усложнить и без того запутанное положение? У Павла начальная стадия болезни, врачи перехватили ее вовремя и, можно надеяться, справятся с недугом. Анна через полгода, ну через год тоже будет здорова. Нет, надо больше надеяться на себя и на людей, надо больше верить себе и людям, – и тогда все будет хорошо. Тогда ничто не помешает ее счастью и счастью Павла, – их общему счастью.

Вот он придет сейчас, жданный, открытый глазам и душе, будет смешно хлопать длинными ресницами, тискать ее ладонь в огромном своем кулаке, и его губы станут вздрагивать от радости.

Нет, они всегда будут вместе, потому что – как же теперь порознь? И до свадьбы, и потом, в замужестве, она будет ему верный товарищ и настоящая жена. И совет обо всем, и узнавание жизни вместе, и беду – на четыре плеча. Все – пополам.

Анна попыталась представить себе, как это получится в буднях.

– Что такое любовь, Паня? – спросит она.

– А то ты не знаешь? – улыбнется Павел.

– Знаю, милый. Это совсем не только глядеть друг на друга. И совсем не обязательно – на весь мир одними глазами. Тютелька в тютельку. А это вот что – видеть одну цель. И еще: любовь всегда должна быть сюрпризом. Неожиданным подарком.

– Ты умница, Анна, – похвалит ее муж. – Я думаю: любовь – всегда тайна, всегда немножко туман и хмель. «Трезвая любовь» – это что-то не то. Право же…

Потом они, конечно, станут говорить о семье. О том, как «я» уступает свое место «мы», тому «мы», в котором, как в сплаве, слиты оба «я».

И их дети – тоже сплав, который нельзя разъединить и нельзя присвоить ни одному из них в отдельности.

Как-нибудь он придет с работы и скажет:

– Знаешь, о чем я сегодня думал, жена? (Сколько, интересно, она будет привыкать к слову «жена» – год, два, всю жизнь?). Вот, о чем думал. Человек должен давать жизни больше, чем берет от нее. И нельзя пить красоту, не заработав ее. Это – грабеж. Мы научим своих детей слову «человек» и «совесть» сразу после слов «мама» и «папа». Кстати, как вели себя сегодня твои ученики?

Она сообщит, как вели, а потом скажет:

– Мне надо посоветоваться с тобой, Павел. Думается, в нашей системе образования есть серьезные недочеты…

– Какие? – спросит он, немедленно отложив в сторону газету, весь – внимание.

– Мы даем знания ребенку в качестве незыблемых и неопровержимых истин. Это, пожалуй, мешает маленькому человеку самостоятельно мыслить и учиться анализу. Пусть ребята больше спорят и сами добывают истину. Понятно, спорят в разумных пределах и добывают истину с помощью взрослых. Но пусть не вызубривают, что «Онегин – продукт дворянского общества» или что-нибудь в этом роде.

И Павел ответил, что в мыслях жены есть известная логика.

Они будут сообщать друг другу обо всем, что увидят за день, и складывать об увиденном общее мнение.

– Мне менее понятны наши молодые стиляги, – скажет Анна, – чем бедные аборигены Австралии. Иные обитатели того материка едят червей и поклоняются крашеным чуркам, потому что они – дети своей страны, темные души нищеты и голода. А откуда эти, наши дикари? Глупое их «прошвырнуться» и «железно» ничем не лучше ритуальных воплей австралийцев.

– Ты упрощаешь, Анна, – ответит Павел. – Молодость всегда ищет, мятется, и ошибки в эту пору – небольшая трагедия.

– Я понимаю, – не согласится Анна, – хотя все-таки без ошибок лучше. Но наши дикари не ищут, а только мятутся. Вся их мировая скорбь и томление сосредоточены на брюках дудочкой и, может быть, на опрокидывании общественных вкусов.

– И это не очень страшно, жена. В прошлом общество выработало столько стандартов, что люди устали от них. Молодежь – самый впечатлительный и нетерпеливый слой общества. Это – не опрокидывание общественных вкусов, это – желание разрушить рамки изживших себя стандартов.

– Я ничего не имею против, – скажет Анна. – Узкие брюки сами по себе – не грех. Беда в другом: монополию на них сначала захватили люди с узкими мыслями, с узкими от презрения глазами. Гипертрофия – всегда болезнь.

– Разумеется. Но и это не страшно, Анна. Глупцы – ничтожная часть общества. Их влияние на жизнь почти равно нулю. А узкие брюки ничем не опаснее безбрежного клеша, в котором когда-то фланировала по нашим улицам молодежь первых послереволюционных лет.

– Ты – прав, – скажет Анна, обнимая Павла и целуя его в густые, как у лешего, брови. – Важнее то, что в душе, а не на поверхности.

В один отличный день они вдвоем отправятся к врачу, и доктор весело похлопает их по плечу:

– Ну-с, молодые люди, вам больше нечего у меня делать… Следующий!

И они выйдут в синий день весны, пьяные друг от друга и от своего здоровья.

Анна вздрогнула, поняв, что замечталась. Бросила взгляд на дальние деревья, пытаясь сквозь листву рассмотреть ворота сада.

«Где Павел? Почему задержался? Почему нет до сих пор? Может, что-нибудь неладное на работе? Может, болен?».

Неожиданно, как ожог тока, опалила догадка: ничего не работа! Он просто одумался, понял: незачем губить себе молодость и надевать на душу хомут. Он больше никогда не придет, и костерок, у которого она пыталась согреться, станет всего лишь кучкой золы и мутного пепла.

«Каррр! – орала ворона над головой. – Каррр! Карай себя дура за горстку ворованной радости! Каррр!».

Анна заплакала, схватила камушек под ногами, бросила в птицу.

Ворона склонила голову набок и разинула клюв. Девушке показалось, – птица смеется.

Анна решила успокоить себя. Достала из сумочки пудру, помаду, механически стала вытирать на лице следы слез.

Но случайно взглянула на часы и побледнела: Павел опаздывал уже на полчаса.

Вакорина опустила плечи и, закусив губу, комкая платок, старалась не заплакать снова. Уже не было ни мыслей, ни надежд, даже боли не было в душе.

И не заметила, как около нее остановился маленький огневолосый мальчишка. Он во все глаза рассматривал Анну, склонив голову набок, и пот крупно изрябил его лоб.

– Ты – Анна? – спросил он наконец, немного отдышавшись.

Вакорина посмотрела на мальчишку и, вдруг догадавшись, зачем он тут, притянула его к себе за руки.

– Я – Анна, милый ты мой!

– Не врешь?

– Нет, не вру. Моя фамилия Вакорина.

Мальчишка походил возле Анны, морща лоб, и вдруг полез за пазуху:

– Тогда на́ вот, держи.

Он протянул ей сложенный листик бумаги, убрал руки за спину и стал с интересом следить, как девушка торопливо читает записку.

Пытаясь не выдать волнения, Анна свернула листок и положила его в сумку. Потом снова притянула мальчика к себе.

– Ты кто такой?

– А что?

– Я хочу сказать «спасибо» и не знаю, как звать.

– Мне ничего не говори. Ты ему скажи, я передам. Он велел.

– Сначала скажи, кто такой?

– Ну, ладно, – согласился мальчишка. – Кузякин я. Колька. А можно – Николай Гордеич.

– Так вот, Николай Гордеич, – спасибо тебе.

– Ха! – засмеялся Кузякин. – Вот еще! А ему что́ сказать? Ведь он две смены робит и нынче не придет. Я кушать бате носил, а он, Павел Кузьмич, меня – сюда. Сказал, чтоб бегом.

– Знаю. Об этом здесь, в бумажке, написано.

– Ну, так что же сказать? Или молчать будешь?

– Передай ему, Коля, что я куплю тебе много конфет. Сто штук или пятьсот. Сколько хочешь. Передашь?

– Ладно, – проворчал Кузякин. – Только я тут все равно ни при чем.

Он оседлал хворостину, выскочил за ворота и понесся вскачь, к Комсомольской площади, остановке трамвая.

Анна посмотрела ему вслед – и только теперь почувствовала отчаянную слабость, от которой хотелось и плакать и смеяться сразу.