Текст книги "Гибель гранулемы"

Автор книги: Марк Гроссман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Когда она прошла, Павел оглянулся, и сердце у него снова зачастило: светло-русая, прямая волна волос ровно падала ей на плечи, почти не сотрясаясь от ходьбы.

«Она, – взволнованно соображал Павел, – та, которую видел ночью. Почему нахмурилась?.. Узнала?.. Недовольна?.. Но ведь я ничего плохого не делал… Отчего сердиться?..»

Оглянулся еще раз. «Что ей надо здесь, на другом конце города?»

Абатурин попытался успокоить себя: «Ну, что мне до нее? Глупо это. Мало ли кто встречается на дороге…» Но успокоение не приходило.

Эта немного странная женщина или девушка почему-то волновала его. «Да, конечно, она очень красива… А вдруг пустышка, вроде той яркой и изломанной женщины, с которой вместе ехал в поезде… Как ее звали? Да, Глаша. Может, и эта такая? Нет, не похоже. Она хорошо себя вела там, на ночной улице…»

Он решил оборвать себя: «Впустую все это. Не надо думать о ней».

И не мог не думать.

«Я где-то встречал ее раньше… Где? В Мурманске? В поезде? Нет. Здесь, до армии? Тоже нет. Я тогда мало интересовался женщинами и не запомнил бы ее. Где же?»

И вспомнил, и даже остановился в удивлении, укорив себя за то, что это раньше не пришло в голову. Абатурин встречался с ней там, на острове; она приходила к нему в сны и в ночи без сна вот такая же: спокойная, даже немного холодная, с большими глазами и русой тяжелой волной волос.

– Конечно же, – произнес он вслух. – Это она!

– А? – рассеянно отозвался Блажевич. – О ком ты?

– Ни о ком, – покраснел Абатурин.

Блажевич не замечал состояния товарища. Почти обняв Павла, он объяснял ему, как надо вести себя в регистратуре. Спросить у санитарки Катю Поморцеву, а если поинтересуются, кто такой, ответить – брат. А коли дежурная засмеется, то сразу же насупить брови: у Павла это хорошо выходит.

– Ладно, – деревянно сказал Павел. – Ты жди.

Он сделал все, как сказал Блажевич, и даже не удивился, что дежурная санитарка действительно засмеялась, когда он сообщил, что Екатерина его сестра.

Катю вызвали со второго этажа, она увидела Павла и весело всплеснула руками:

– За мной?

– За вами.

– Вот так «брат»! – окончательно развеселилась молоденькая санитарка. – На «вы» и не похожи совсем!

– Даша, – сухо заметила Поморцева. – Не твое дело. Он мне троюродный брат. И не хихикай.

– Я не хихикаю, – прыснула в ладонь Даша. – Но все-таки смешно.

Катя оттащила Павла в угол вестибюля и, заслонив собой от взглядов санитарки, спросила:

– Гриша-то где? Не мог прийти?

– Он у дверей. Вас ждет.

– Я через час сменюсь, – зашептала Катя. – Пусть тогда и приходит.

– Он подождет, – заверил Павел. – Можно?

– Господи боже ты мой! Конечно же, можно!

Она сказала это громко и даже рассмеялась. Пусть дежурная девчонка позавидует еще немножко.

– Я пойду, – вяло проговорил Павел. – До свиданья, Катя.

Он не ушел, а потоптался на месте и смущенно покашлял в кулак:

– Вы не знаете, Катя, кто недавно от вас вышел? Женщина молодая или девушка. Глаза большие, а волосы светло-русые, даже золотые.

– Кто же это? – задумалась старшая сестра. – Наталья Андреевна, должно быть? А отчего спрашиваете?

– Надо, – не придумал лучшего Абатурин.

– Она замужем, – мягко сказала Катя. – И сын у нее. Говорить уже начал. Шустрый такой карапуз.

Павел свел брови к переносице, губы у него сразу замерзли.

– Прощайте, Катя.

– Ну что? – нетерпеливо спросил Блажевич, увидев Павла. – Придет?

– Через час. Ты посиди пока тут, пристройся где-нибудь.

– Спасибо, дру́жа, – обнял Гришка Павла и добавил, взволнованно улыбаясь: – Адна гала́ва до́бра, а две яшчэ́ лучше.

Он остался возле дверей диспансера, а Павел медленно пошел домой.

«Замужем… – думал он. – Мужняя жена… Глупо-то все как»!

Линева в общежитии не было. Он вообще где-то стал пропадать вечерами, и на все расспросы товарищей отвечал одной фразой: «Занят».

Раньше этого с Виктором не бывало, и парни посмеивались: «Знаем мы эти «занят»!

Кузякин был в комнате один. Он сидел возле тумбочки и выкрикивал свои странные песни. Перед ним была пустая бутылка и одна початая.

Увидев Павла, ухватил себя за бороду и стал куражиться:

– Имею полное право, потому – суббота. Желаешь со мной?

– Спасибо. Я выпью полстакана.

– Чего – полстакана? Протянешь и полный.

– Ну, полный много, Гордей Игнатьич.

Павел медленно выпил теплую водку и не почувствовал опьянения.

Кузякину было скучно, и он стал уговаривать Павла выпить еще.

– Я устал, – отказался Абатурин. Лег на койку, отвернулся к стене и сделал вид, что спит.

– Мелочь, – подергал себя за бороду Гордей Игнатьевич. – Все вы мелочь супротив Кузякина.

Он сидел несколько минут совершенно молча и вдруг сказал отчетливо, с трезвой силой и болью:

– Эх, все бы ничего… Мальчонков жалко!

В понедельник и вторник в техникуме были занятия. Павел сидел на лекциях и почти не слышал их. Сердился на себя и все-таки ничего не мог с собой поделать. Хорошо, что в эти дни не было контрольных работ.

В среду Павел задержался на стройке: его вызвал к себе в конторку Жамков.

– Садись, – кивнул он Абатурину на табуретку, когда тот вошел. – Почему нарушаешь уговор?

Павел вопросительно пожал плечами.

– Мы ж условились: если что нужно – скажи. Молчишь. Ничего не нужно?

– Ничего.

Жамков побарабанил пальцами по столу, спросил, хмуря широкие брови:

– Какие ко мне претензии, как к начальнику участка?

– Нет претензий.

– Это у тебя. А у других?

– Не знаю.

– Знаешь. Не можешь не знать.

Абатурин покраснел и сказал с неожиданным раздражением:

– Не знаю. Но знал бы – тоже не сказал.

– Это почему же?

– Не уважаю доносы, Аверкий Аркадьевич.

Жамков поднялся со своего места, походил по комнатке, воскликнул с подъемом и злостью:

– А ты хорош гусь, Абатурин! Не ожидал я. Комсомолец, кажется… А вот – гусь!

Он тяжело опустился на стул, сказал, резко рубя воздух рукой:

– Значит, критика руководства – донос? А я-то, дурак, в простоте душевной полагал: критика – воздух. Одно тебе оправдание – молод. Был бы постарше, влепил бы я тебе по первое число, где следует. Ну, да ладно, забудем об этом. Я к слову не цепляюсь.

– Нет, отчего же «ладно», – злясь еще больше, возразил Абатурин. – Коли нужда в критике, мы всей бригадой придем, или вы к нам на собрание зайдите. Так лучше будет. Чисто. В открытую.

– Ну, ладно, ладно. Я тебя не затем позвал. Вот о чем речь, Абатурин… Ты – новичок на участке, а все равно должен знать, какой мы кусок фронта занимаем и какая у нас боевая задача.

– Можно закурить? – спросил Абатурин.

– Кури. Так вот, о чем речь. Мой участок постоянно прописан на Доске почета. Ниже второго места не спускались. А ты думал – почему? Не думал. Скажешь, начальник толковый, руководить умеет. Ерунда. Не в том дело. Дело в коллективе, Абатурин. Коллектив, он все может, ежели люди дружно держатся и одними глазами на все глядят. Какая главная мерка нашей работы – знаешь?

– Тоннаж? – с мрачноватой иронией отозвался Павел, вспомнив спор Жамкова с Климчуком. – А мелочевка потом?

– Вот именно, – утвердительно покачал головой Жамков, презрев иронию монтажника. – Тоннаж. Начальник соседнего участка Юрин – глуп? Нет, умница и дело знает не хуже нас, грешных. А ты поди – спроси у него о процентах. Сто еле-еле натягивает и постоянно позади нас тащится.

Жамков взглянул на Абатурина, и легкая гримаса исказила лицо инженера:

– Ты слышал мой разговор с Климчуком. Тихон Тихоныч упрекает меня: от мелочных-де работ уходим, за тоннами гонимся. А ты спроси у Климчука: кто мне мелочевку делает? Дядя? Нет. Сами. На фронте всегда так: направление главного удара и дороги-боковушки. Вот это понимать надо.

Мягко выпроваживая Павла из комнаты, Жамков говорил:

– Ты подумай об этом и товарищам помоги подумать. Ну, не сердись, что задержал… Общее дело, не личное…

Медленно шагая домой, Павел думал о Жамкове: «Мутный он какой-то… Слова правильные, а пахнут нехорошо… Или я ошибаюсь?».

В комнате общежития никого не было. Обычно в свободные от ученья дни вся тройка, за исключением Кузякина, отправлялась по своим делам – во дворец, к девушкам, в кино. Но сегодня здесь не было даже Кузякина.

Гадая, как убить свободное время, Павел надел праздничный костюм и вышел на Московскую улицу. Решил отправиться к площади Горького и посмотреть новый фильм. Но у кинотеатра внезапно сел в подошедший трамвай и поехал на левый берег.

Выйдя на Комсомольской площади, торопливо зашагал по Пушкинскому проспекту.

Павел шел вверх, к драмтеатру, и не знал, зачем это делает. Нет, он знал, он только обманывал себя, только пытался обмануть.

На этой улице, в такое же позднее время он встретил тогда эту странную красивую девушку («не девушку – мужнюю жену», – сухо поправил он себя). Неумно получается у него: она не уходит из памяти, а жениться на ней нельзя.

«Жениться!.. – посмеялся он над собой. – Нужен я ей!».

И возражал себе:

«А почему не нужен?».

Вспомнил стесненные взгляды Люси, дочери Прокофия Ильича; откровенное желание Глаши; расчетливое чувство Алевтины – и покачал головой: «Нет, может, и нужен, кабы не замужем».

Он поднялся к театру, постоял возле памятника Пушкину, напряженно прислушиваясь к разговорам нарядных женщин, толпившихся у главного входа. Нет, ее здесь не было, он узнал бы знакомый голос даже издалека, даже в хоре многих голосов.

И все-таки Абатурин был почти убежден, что должен встретить ее здесь, нынче, сейчас же. Может быть, принимал свое желание за уверенность, а может, не хотел расставаться с надеждой, бог ведает.

Уже было совсем поздно, когда он увидел ее. Она поднималась к театру от Комсомольской площади и, заметив Павла, остановилась, настороженно вглядываясь в его лицо.

– Вы зря ходите за мной, – сказала она, нервно теребя сумочку. – Это даже неумно.

– Я не хожу, – потерянно отозвался Павел, и собственный голос показался ему чужим и фальшивым. Абатурин много раз видел воображением эту встречу, немножко пугался ее, но получилось совсем не так, как представлял себе. Вместо радости было чувство скованности и какого-то странного неудовольствия. Это было, разумеется, глупо, но он, кажется, злился на нее за то, что она – чья-то жена, злился так, будто она когда-то выбирала из двоих и выбрала того, «другого», а не его, Абатурина.

Павел, багровея, топтался возле женщины. Наконец пробормотал:

– Я увидел вас почти совсем случайно. Вы не верите?

– Нет, правда? – мягко спросила женщина, и в ее голосе на мгновение прозвучали даже нотки разочарования. – Тогда простите.

Павел не знал, что сказать еще – и потому спросил:

– Вы на дежурство?

– На дежурство? – удивилась женщина. – На какое?

– В диспансере. Где же еще?

– Вы что-нибудь знаете обо мне? – спросила она, и Павлу показалось, что голос ее снова стал неприветлив.

– Нет, но я думал, вы работаете в туберкулезном диспансере.

– Мне надо торопиться, – сухо заметила она. – Я просто гуляю.

Она бросила «прощайте» и, холодно кивнув головой, направилась вверх по проспекту.

«Куда же вы?» – хотел окликнуть Абатурин, но промолчал. Пусть идет, ни к чему все это.

В общежитии он никому ничего не сказал.

В последнее время Павел как-то незаметно для себя запустил свои студенческие дела – и теперь решил наверстать упущенное. Вечерами уходил в красный уголок и ночи напролет просиживал над учебниками по высшей математике и политэкономии. Он заметно похудел, и брови, казалось, еще ниже опустились на глаза.

Это беспокоило и сердило Линева.

– Все в меру делать надо, – ворчал он, косясь на осунувшееся лицо Абатурина, – и учиться в меру, и любить тоже. Не спишь ночами, а на работе качает. Поглядись в зеркало: сине под глазами.

– Ладно, – хмурился Павел. – Не сочиняй. Я свой план не проваливаю.

Страна нетерпеливо ждала, когда строители сдадут стан металлургам. Огромный цех, равный по мощности десятку крупных европейских заводов, должен был катать стальные листы и полосы. Тракторостроители, Уралмаш, предприятия Горького и Москвы уже планировали использование магнитогорского листа, и ЦК не простил бы Магнитке задержки монтажных работ.

Штаб стройки почти ежечасно передавал по радио сводки, и фамилия Линева все чаще и чаще упоминалась в них: бригада давала почти две нормы.

Возвращаясь с работы, Линев говорил Кузякину:

– Ты уж не подведи нас, Гордей Игнатьич, не пей пока. Знаешь, небось, что́ строим?

– Знаю, – отвечал Кузякин, – а и не знал бы, так все одно тебе не о чем беспокоиться. Негоже мне, старику, меньше вас получать. В кассе.

– Да не в том дело, – сердился Линев, – касса – кассой, да не все дело в ней. И не наговаривай на себя зря, Гордей Игнатьич. И ты ведь за дело болеешь…

– Ежели и болею, так то моя боль. Не агитируй.

Некоторое время шли молча. Потом Линев осторожно брал Кузякина под руку, спрашивал:

– Ты вот, как думаешь, Гордей Игнатьич, сколько металла стан за год накатает? Ну, скажем, если из этой стали трубы газопровода наделать, какой длины газопровод будет?

– На сто верст, – бездумно откликался Кузякин.

– Эх, ты! – укорял Линев. – Всю нашу землю по экватору охватят те трубы. «Сто верст»!

– Брось ты! – удивлялся Кузякин.

Бригадир еще сообщал Кузякину, что в новом цехе все будет автоматизированно и всюду будут работать телевидение, счетно-вычислительные и управляющие математические машины.

Было заметно, что слова Линева заинтересовали Гордея Игнатьевича. Медленно шагая по заводской дороге, он несколько раз оглянулся на стан и в удивлении покачал головой.

– О чем ты? – спросил Линев.

– Скажи-ка! – искренне удивился Кузякин. – Вон что могут наши руки. И мои, значит.

– А раньше знаешь, что на том месте было? Скала. Холмишко из камня. И вот мы с тобой пришли и на века громаду эту сработали. Все поближе к коммунизму. А ты – «касса»!

– Касса – коммунизму не помеха, – усмехнулся Кузякин.

В начале зимы темп монтажных работ сильно ускорился. Стан готовили к сдаче, и работать приходилось нередко в две смены.

На стройку теперь ходили в ватниках, ушанках и валенках: из южных степей летели к Магнитке быстрые и резкие ветры. На высоте угрюмо свистел сиверко, и стальные цепи монтажных поясов позванивали от его ярых порывов. Снег нарастал на бровях, жег глаза. По-настоящему удавалось отоспаться только в выходные дни.

В первое декабрьское воскресенье никто никуда не ушел. Все брились, приводили себя в порядок, за исключением Кузякина. Тот, охмелев, говорил Павлу:

– Опять на весь день в красный уголок? Гранит науки грызть? Смотри, зубы обломишь. И глупо.

– Что – глупо, Гордей Игнатьич?

– Вот станешь ты техник, скажем. Ну так что? Булки вместо хлеба есть будешь? На двух кроватях лежать? Или бабу какую необыкновенную возьмешь? Все одно, с какой спать.

– Спать, может, и все равно, – сухо сказал Абатурин. – А жить – разница.

Кузякин посмотрел на него с иронией, усмехнулся:

– Мне всякие попадались: и дуры, и умные. Один черт.

– Помолчи, – останавливал его Линев. – Не морочь человеку голову.

– А чего молчать? – крутил рыжей головой Кузякин. – Я не лишенный голоса.

Он стукнул себя кулаком в грудь, сказал с пьяной настойчивостью:

– Я тоже, Витька, коммунизм строю. А что пью – мой ответ, не твой. Дело мы одинаково делаем.

– Коммунизм? Ты раньше, чем на земле его строить, в душе окорени. А у тебя там, в душе, водочный дух, Гордей Игнатьич.

– Ну, ладно, – махнул рукой Кузякин. – Ребятешки вы, не понятен вам середовой человек.

Он задрал вверх побитую сединой рыжую бороду, предложил:

– Может, в козла сыграем? Не хуже других игра. Для головы легкая.

– До́бра, – согласился Блажевич. – Только ведаешь что? Ты не пей часто в общежитии. Тут нямо́жна.

– А где можно?

– Не ведаю где, – не очень уверенно отозвался Блажевич, вспоминая, что они тоже нарушали порядок и, случалось, выпивали здесь. – Дома, вось там мо́жна.

– Ну, вот, – ухмыльнулся Кузякин. – Это и есть мой дом.

Он высыпал на стол костяшки домино и, помешивая их, сказал весело:

– В окопчике косточки – первое дело. Ежели спокойно окрест, и брюхо не очень порожнее.

– Воевал? – спросил Линев.

– А то как же? – удивился Кузякин. – Даже на рейхстаг лазил. Кое-что написал им там на память, сукиным детям.

Абатурину было скучно играть в пустоватую слепую игру, где почти все зависело от случая. В паре с Линевым он проигрывал партию за партией и недоумевал, отчего так бурно радуется своему везению Кузякин. А тот, припечатывая тощей лапой костяшку к столу, сиял рыжими белками и подмигивал партнеру:

– Он ремесло свое знает, Кузякин. Разве ж нет?

– Руки золотые, адна́к гарэ́лка тебя губит, – вздыхал партнер.

– Ты – стригунок, – отмахивался Кузякин от Блажевича, – первая голова на плечах еще и шкура не сечена. А я огонь, воду и медную трубку прошел.

– Як самогон, значит? – усмехался Блажевич.

– Зна-аешь! – заключал Кузякин, и по его тону трудно было понять, иронизирует он или хвалит.

– Зачем вы из дома ушли, Гордей Игнатьич? – спросил Абатурин, невнимательно поглядывая на квадратики домино. – Детишки есть, и угол свой. Разве ж нельзя помириться?

– У каждого характер свой, и горе свое, следовательно, – пожал плечами Кузякин.

Он быстро трезвел, и по мере того, как улетучивалось опьянение, голос его становился тише, и сам он тускнел, как затухающий уголь.

Тоже теряя интерес к игре, часто высасывая дым из папиросы, говорил, больше обращаясь к Абатурину:

– Вишь ты, плохую жену взять легко, да ужиться с ней трудно. Известно, куда черт не поспеет, туда бабу пошлет. А у меня такая была – и черта уходит. Шкодила, вроде весенней кошки. И мальчонков моих издергала, никакой совести.

– Сам заварил кашу, небось, – сухо заметил Линев.

– Может, и так, – хмуро согласился Кузякин. – И я не гладкого склада. Вот и ушел – обоим лучше.

– А как же она?

– А чего ей сделается? Второго мужа донашивает.

– Детей жалко, – искренне покачал головой Абатурин. – Они-то ни при чем, мальчишки. Тянет к ним?

– Тянет, – уныло сознался Кузякин. – Я и денег им ношу, и какие-никакие игрушки, бывает.

Махнул рукой:

– Такую горечь – горькой и запить только.

Он уже совсем отрезвел, покорно глядел в глаза Линеву и говорил теперь, обращаясь только к нему:

– Я ведь не запойца какой, не так, как другие – неделю, а то и две хлещут. Я помаленьку, в норме, то есть. Не в перебор.

– Совсем не надо пить, Гордей Игнатьич, – сказал Абатурин, с жалостью и неосознанным раздражением вглядываясь в серое лицо Кузякина. – Ведь губите себя. Для чего же?

– Нельзя мне не пить, – твердо сказал Кузякин. – Поздно. И душа требует, и тело тоже. Не выпью – враз помру. Научно доказано.

Он помолчал, поморгал редкими ресницами, сказал, сокрушаясь:

– Я разве ж не понимаю? Понимаю. С водкой какая жизнь? Глупость одна. Да вот хуже жены, окаянная: и разводу не дает.

Огорченно поскреб в затылке и, видно, решив, что перехватил в самоуничижении, решительно покрутил головой:

– Так ведь все не святые. Вот и табак, скажем, яд. А курите. А я не курю. Сохраняю себя, как умею.

– Погоди, ты ж только окурок бросил, – удивился Линев.

– Ну, это так. Раз в год. Как детишков припомню.

Казалось, разговор этот был самый добропорядочный, без шума и передержек, но у Абатурина копилось такое ощущение, будто воскресный день совсем испорчен. Этот нескладный и несчастный, вероятно, человек был плохо понятен ему, и Абатурин злился на себя, что не знает, как поступить и чем помочь.

– Не погуляем ли? – спросил он у товарищей.

Линев отказался: «Занят». Блажевич на вопрос Абатурина не ответил сразу. Он закурил и, переминаясь с ноги на ногу, сказал Павлу:

– Тебе ж все одно, куда идти? Может, в диспансер сбегаем? Катя сяго́ння дежурит.

– Сбегаем, – безучастно отозвался Павел.

Они вышли на улицу. По степному юго-западу Урала пошаливали метели; перелетные птицы давно откочевали к теплу, и только вороны и воробьи продолжали выклевывать из затвердевшей земли свое ежедневное пропитание.

Город, только с одной стороны прикрытый холмами, продувало насквозь.

Павел шел, хмуря брови, почти не глядя вперед. Он был недоволен собой. То, что с ним делалось, смахивало на дурной сон. Она подсаживалась к нему, эта женщина, когда он засыпал, и беседовала с ним, беззвучно шевеля губами, когда он был один. Павел, робея, перебирал в ладонях ее русые волосы, лившиеся в руки, как солнечное масло.

 «Она же замужем», – уныло корил он себя и уже знал, что это – слабый повод, чтобы не думать о ней. Думал и снова сердился: «Я и не видел-то ее, как следует. Все в темноте. Может, сам сочинил ее красоту… Ну, ладно, пусть красива. Что из того?..»

– Няха́й Катя тебя… с тою… трэ́ба вам познакомиться… – донесся до него голос Блажевича.

– С кем познакомиться, Гриша?

– Ну, с той… с докторшей, что ли. Я ж ба́чу, ты по уши влюбленный.

– Не знаю… – смутился Павел. – Неловко это. Муж у нее. Да и с чего вдруг?

– Ты просто побачь ее. А после видно будет.

Они вдвоем вошли в диспансер. Дежурная санитарка вызвала Катю. Когда та пришла, Блажевич кинул Павлу:

– Ты, Паня, пока на дворе постой. Нам пошептаться трэ́ба.

Павел вышел на Садовую и закурил. Было холодно, но ясно, и отсюда через пруд виделось, как дым из заводских труб заносит на Комсомольскую площадь и пятый участок.

Абатурин вздохнул. Голова была в тумане, трудно думалось. Казалось: что-то он делает не так.

Вскоре вышел Гриша, весело подмигнул:

– Катя ее покличет зараз. Ты скажи: «У меня сэ́рца болит».

– Зачем же врать? – растерялся Павел. – Я не могу.

– У тебя, правда, сэ́рца болит, – усмехнулся Блажевич.

И, подергав себя за усы, сообщил с мальчишеской гордостью:

– Я подумал, не просто так.

Катя вышла не одна, это было слышно по разговору. Павел смотрел в сторону, и ноги у него сразу стали деревянные.

 – Какой из них? – услышал он суховатый строгий голос, и в то же мгновение почувствовал, как странная счастливая слабость разлилась по всему телу. Это был совсем не  т о т  голос, и Павел почти спокойно поднял глаза на врача.

– Простите, – забормотал он, окидывая взглядом пышную золотую шевелюру женщины, для которой строгий белый халат был уже тесен. – Мне лучше.

– Очень рада, – равнодушно сказала женщина. – Желаю всех благ.

Когда за доктором захлопнулась дверь, Катя спросила:

– Понравилась?

– Кто?

– Наталья Андреевна, кто же еще?

– Нет.

– Что – нет?

– Не понравилась.

Блажевич удивленно скосил глаза на Абатурина.

– Это не она, – сказал тихо Павел.

– У нас больше нету с такими волосами, – запротестовала Катя, все еще не веря словам Павла. Ей казалось, что Наталья Андреевна вблизи просто не приглянулась Абатурину.

– Она же тогда из диспансера выходила, та женщина, – развел руки Павел.

– Ну, мало ли что. Может, мужа наведывала или родственника. У нас ведь тут подолгу лежат. В хирургическом.

– Конечно, наверно, мужа наведывала, – уныло согласился Павел.

Гриша оставался ждать Катю с дежурства. Павел несколько минут постоял молча, что-то решая про себя, потом кивнул Блажевичу и направился к трамвайной остановке.

Через полчаса он вышел на Комсомольской площади, повернул на Пушкинский проспект и зашагал к театру. Он был снова уверен, что встретит женщину там, где уже дважды увидел ее.

Шел медленно, каждая женщина вдали казалась ему той, которую ждал, и всякий раз это была не она.

Он избродил проспект, обошел прямые улицы Кировского района, так и не встретив ее. Она живет где-то здесь, Павел был в этом уверен. Кого навещала в туберкулезном диспансере? Мужа? Родных? Неужели – мужа?

Уже больше ни на что не надеясь, Павел вернулся к трамвайной остановке у театра.

С юга, из степи, шла метель, тыкалась в невысокие деревья, заметала лицо серым, смешанным с дымом, снегом.

И только теперь Павел почувствовал, что очень устал.