Текст книги "Полоса точного приземления"

Автор книги: Марк Галлай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– Это, Василий Никифорович, идет в серии… Вот поглядите, пожалуйста, в окуляр. Теперь нажмите кнопку. Видите?.. А теперь потяните ручку…

Все шло в лучшем виде. «Игрушки» срабатывали безотказно: загорались разноцветные лампочки, выскакивали яркие флажки. События развивались, казалось бы, в точном соответствии с предсказаниями Терлецкого. Единственное, что несколько настораживало Литвинова, это выражение лица Шумова. Нет, оно, разумеется, было безукоризненно серьезным, но в глубине шумовских глаз Литвинов, хорошо зная своего друга, безошибочно читал полное веселье. Шумов явно развлекался.

А Евграфов невозмутимо выполнял все, что ему говорил Вавилов: смотрел в окуляры, нажимал кнопки, поворачивал ручки. Наконец осмотр подошел к концу, и Главный конструктор широким жестом пригласил гостей и нескольких собственных, заранее об этом предупрежденных сотрудников в кабинет.

В дополнение к тому, что Литвинов видел час назад при первом посещении этого помещения, в нем кое-что прибавилось: закуски на столе и две миловидные («И об этом подумал», – отметил про себя Марат) официантки в беленьких передничках и с кружевными наколками в виде этаких кокошничков на головах.

Но Евграфов прошел не к блистательному банкетному, а к гораздо более скромному письменному столу Главного конструктора, сел за приставленный к нему спереди маленький столик («Демократичен. Места хозяина не занимает», – снова констатировал про себя Марат) и попросил Вавилова:

– А теперь, Виктор Аркадьевич, мы с Львом Сергеевичем хотели бы посмотреть технические требования на «Окно». И сводку несогласованных отступлений. И расчеты по обоснованиям… – Замминистра много чего хотел посмотреть.

И начался дотошный технический разговор. Евграфов влезал во все детали. Раза два, когда слегка запарившийся от неожиданности Вавилов говорил:

– Ну, здесь суть дела, если не вдаваться в подробности… – Евграфов вежливо прерывал его:

– Нет уж, Виктор Аркадьевич, пожалуйста, давайте будем вдаваться…

В графике, схематически набросанном мелом на доске, гость ухватил неточность:

– Здесь точки перегиба быть не может. Она должна быть правее, где эпсилон переходит за единицу.

Замминистра оказался в курсе дела. Вполне.

Теперь Шумов, уже почти не таясь, подмигнул Литвинову. Потом, после угощения, которое все-таки состоялось, хотя и на добрых три часа позднее, чем было запланировано, Литвинов спросил Шумова:

– Что же ты не предупредил Вавилова?

– О чем?

– Сам понимаешь, о чем. О том, что Евграфов – голова.

– Ну, что он вообще «голова», и без меня известно. А что он специально к этому визиту готовился, кое-что подчитал, разные материалы затребовал, об этом я сам только по дороге сюда, уже в машине узнал… А тут – лампочки, флажочки, финтифлюшки всякие. Черт знает что такое…

Фраза «черт знает что такое» обозначала у Шумова – в зависимости от контекста – одобрение, неодобрение, восхищение, понимание, непонимание, возмущение, удивление и ряд других эмоций.

– Да! – почесал затылок Вавилов, когда гости уехали. – Тут мы, кажется, слегка маху дали. Он – инженер, этот Евграфов!

– Конечно, инженер, – заметил кто-то. – Не инженера заместителем министра не назначили бы.

– Я не про диплом. Не про корочку. Он на самом деле инженер… А мы ему всякие детские развлечения подготовили. Это все твои идеи, Владислав Терентьевич! Ты вообще обрати внимание, как много меня подводишь!..

– Ничего, Виктор Аркадьич, не огорчайся. Все обошлось… Пойми психологию начальства. Ты же ему большое удовольствие доставил. Как же!.. «Чапаева» давно смотрел? Помнишь, как Петька про Фурманова говорит: «Мы-то думали, что комиссар эге-ге, а он, оказывается, ого-го!» – и пальцами у виска шевелит?.. Евграфов сейчас едет домой и думает: они, пентюхи, считали, что я «эге-ге», а я – «ого-го». И приятно человеку… Оказался умнее нижестоящих товарищей. Не так-то часто такое удовольствие начальству выпадает.

– Ну, этим-то – что Шумову, что Евграфову – думаю, часто. Головастые мужики. Ишь ты, еще подготовился специально! Хитрец…

– В общем, помяни мое слово: теперь Евграфов будет тебя любить. Любовью брата, а может быть, еще нежней, – счел полезным закончить разговор на оптимистической ноте Терлецкий.

Назавтра с утра был назначен очередной полет с «Окном». Задание в точности повторяло предыдущие. Чтобы набрать необходимое количество экспериментальных точек, нужно было выполнить добрые полсотни заходов на посадку. Повторять из полета в полет одно и то же задание не очень интересно. В этом смысле профессия летчика-испытателя развращает – приучает к разнообразию. Однако против «нужно» не попрешь. И, подписывая в диспетчерской полетный лист, Литвинов мрачно бурчал себе под нос:

– Нужно, но нудно. Нудно, но нужно…

Впрочем, справедливости ради следует заметить, что в неважное расположение духа его привело не столько предстоящее, ставшее рутинным задание, сколько разговор с начальником летно-испытательной базы, который перехватил Литвинова в коридоре с словами:

– Вот хорошо. Здравствуй, Марат. Значит, так. У меня к тебе как раз дело. Имеешь шанс отличиться. Надо съездить на телевидение, записаться. Они там готовят передачу. Из жизни героев-летчиков. Просят кого-нибудь, кто начинал летать на заре туманной юности, а потом выпер в знаменитости…

– Я не знаменитость. Не выпер.

– Это мы с тобой понимаем, что, конечно, никакая ты не знаменитость, – охотно согласился начбазы. – А в глазах простого советского телезрителя вполне сойдешь. Вотрешь ему, многомиллионному, очки… Нет, правда, Марат, нужно это сделать. И насчет тебя, вот те крест, не моя идея. Из министерства звонили… А чего тебе так неохота?

– Я уже участвовал, имею опыт. Они делали передачу об академике Шурлыгине…

– Могучий был старик! Одна борода…

– Это точно! Так вот, я рассказал, что мог, о нем. Как встречались, какие были разговоры, как он чудил… в общем, все по делу. А потом режиссер попросил: «Расскажите – для оживления – о своих полетах, которые были по заданиям Шурлыгина». Ну, я и рассказал… А потом посмотрел передачу и за голову схватился. Что я про старика говорил, вырезали. Почти все. А мои, извиняюсь, впечатления оставили. Получилось, что я, как дорвался до телекамеры, только о себе и трепался… Наши развлекались – сил нет! Передача в десять вечера шла, так Белосельский, как она кончилась, не поленился – сразу мне отзвонил. Сказал, что не знал раньше, с какой звездой голубого экрана имеет счастье работать. Ну, а назавтра так хоть в летную комнату не входи!.. Нет, спасибо, я телевидением сыт. Больше не хочу.

– Ну, смотри сам, Марат. Только, значит, так, как отлетаешь, позвони в министерство Филимонову. Согласуй.

…Явившись на стоянку в несколько, как было сказано, подзаведенном состоянии, Литвинов надел парашют, забрался в пилотскую кабину и, едва усевшись, обнаружил, что у него прямо под носом, над верхним обрезом приборной доски водружен какой-то дополнительный прибор. В самом нужном для обзора месте!

Обзор на самолете – великое дело. Летчики очень не любят, когда его что-то ограничивает, и, напротив, всегда ценят, если с их рабочего места хорошо видно окружающее пространство, – тогда и по земле ориентироваться лучше, и приближающийся другой самолет скорее заметишь, и на посадку точнее зайдешь… Правда, в свое время, до наступления так называемой реактивной эры, летали же люди на винтомоторных истребителях, на которых летчик сидел сразу за здоровенным мотором. Так там – особенно на воине, где говорилось: «Кто первый противника заметил, тот и победил», – там, чтобы все небо глазами обшарить, приходилось целиком самолет крутить – глубокий крен влево, глубокий крен вправо, змейка… Но вот уже много лет, как обзор со всех типов самолетов – балконный. А к хорошему люди привыкают быстро. Заднего хода этот процесс не имеет.

– Что это за штуковина? Да еще в таком месте! – зловещим голосом спросил Литвинов механика.

– А это они, Марат Семеныч. Всё они, – с невинным видом ответил Лоскутов, кивая при слове «они» на живописно расположившихся у самолета инженеров вавиловского КБ.

– Марат Семенович! – Федя Гренков влез на стремянку, приставленную к самолету с правой стороны так же, как была приставлена слева стремянка Лоскутова. – Марат Семенович, нам нужно, чтобы кинокамера снимала экран и этот вот амперметр одновременно. Хотим попробовать синхронизировать колебания сигнала с колебаниями тока… Да и маленький он совсем, можно сказать, не амперметр, а амперметрик… А устанавливала Анна Степановна…

Упоминание о том, кто именно из техников по оборудованию устанавливал этот не к месту пришедшийся прибор, прямого отношения к делу не имело: техник устанавливал его там, куда ему указали. Но хитрый Федя понимал, что галантность не позволит Литвинову особенно шуметь на даму, тем более – на Анну Степановну Малинину, одного из лучших прибористов, старожила летно-испытателыюй базы, которая много лет назад, будучи еще Анечкой Бурлак, начинала свою службу на аэродроме одновременно с только что пришедшим на испытательную работу Маратом Литвиновым.

– Так уж хоть бы поправее поставили, если без него нельзя, – несколько сбавил тон Литвинов. – И вообще: сколько раз говорилось, чтоб в кабине без меня никаких новшеств! Пришли бы ко мне, нашли бы место получше. Вернее – менее похуже…

– Так вас же вчера не было.

– Здрасте! Выходит, я еще и виноват, что ваш шеф меня на свою показуху вытащил.

При упоминании «показухи» все заулыбались. Вчерашние события уже дошли до аэродрома (Белосельский утверждал, что подобные новости распространяются со скоростью, несколько меньшей, чем световая, но значительно большей, чем звуковая). Дошли, были во всех подробностях обсуждены и немало развлекли почтенное общество.

– Ну, пожалуйста, Марат Семенович, потерпите немного, – журчал ласковым тенорком Федя, уловивший смену тональности разговора. – Это же не штатный прибор. Один, от силы два полета. Как записи расшифруем, так его сразу снимем. Дело временное.

– Временное? А знаете, что по этому поводу строители говорят?

– Нет. А что?

– Они говорят: нет на свете более долговечных сооружений, чем временные. Бараки там всякие, сараюшки…

На этом инцидент был исчерпан. Дальше все пошло, как всегда: осмотр ручек, кнопок, циферблатов, всего оборудования кабины – как положено, слева направо и снизу вверх, проверка связи с наблюдателем и бортрадистом, запуск двигателей, запрос разрешения выруливать, выруливание…

Машина медленно выкатывается на взлетную полосу, проползает несколько метров вперед – чтобы носовое колесо встало прямо, и, отвесив поклон носом, останавливается, зажатая на тормозах.

Перед Литвиновым длинная, многокилометровая бетонная полоса. Светло-серые плиты четко разграничены черными швами. По оси полосы вдаль уходит нанесенный белой краской пунктир – по нему летчик во время разбега точнее ориентируется в боковых отклонениях. В той части полосы, где самолеты приземлялись, в нескольких сотнях метров от ее торца, бетон исчиркан черными штрихами резины, стиравшейся в момент касания с колесных покрышек. Эта зона – полоса точного приземления. Конец венчает дело, а посадка – завершение полета. И когда самолет заходит на посадку, все умение, опыт, внимание, можно сказать, все фибры души летчика сосредоточены на том, чтобы нулевая высота, посадочная скорость и правильное, под нужным углом и без крена, положение самолета были одновременно собраны как раз в этой зоне – полосе точного приземления. Если идти по бетонке пешком, эта полоса кажется довольно обширной. Но садящийся самолет проскакивает ее за несколько секунд. А попасть в нее нужно обязательно! Этого требует многое – от безопасности полета до его эстетики, да и репутации пилота.

Наверное, во всякой профессии, во всяком деле есть своя полоса точного приземления…

Литвинов перенес взгляд дальше вперед. Там, где-то километрах в двух, на поверхности бетона ясно виделась вода – блестящие разливы, настолько обширные, что назвать их лужами, было бы даже как-то неподходяще. Трудно поверить, но это – мираж! Обычный в жаркую погоду мираж: совершенно сухая бетонка кажется вдали покрытой водой. Иллюзия настолько полная, что после отрыва, когда оказываешься над тем местом, где виделись эти разливы, невольно бросаешь взгляд вниз: нет ли там все-таки воды. И каждый раз убеждаешься – никакой воды нет. Мираж… Оказывается, они бывают не только в пустынях, о чем нам известно с детства, а и в наших, вполне средних широтах.

– Затон, я – ноль-четвертый, прошу взлет.

– Ноль-четвертый, я – Затон, взлет разрешаю.

– Вас понял.

Литвинов щелкнул переключателем абонентского аппарата, бросил Гренкову и радисту издавна традиционное в авиации «Поехали», вывел двигатели на полную тягу и плавно отпустил машину с тормозов.

Самолет, энергично разгоняясь, побежал по взлетной полосе.

Все чаще весело постукивает амортизатор стойки переднего колеса, все быстрее мелькают бегущие навстречу бетонные плиты, все лучше слушается машина руля управления, вот она уже «дышит» – летчик всем телом чувствует, как принимают на себя вес самолета крылья, освобождая от него стойки шасси… Стрелка указателя скорости подползает к нужному делению. Летчик точным движением штурвала поднимает нос машины. Толчки и постукивания мгновенно пропадают, кажется, самолет обрадовался, очутившись в своем нормальном состоянии – состоянии полета, и ему самому хочется поскорее отойти вверх от земли, на которой, он, рожденный летать, чувствует себя только гостем.

Литвинову сразу стало хорошо и спокойно на душе.

Давно замечено: стоит летчику взлететь, оторваться от земли, как его настроение резко улучшается. Все, что приводило в неважное расположение духа, остается позади, внизу. Радость ощущения полета настолько заполняет сознание, подсознание, все, из чего складывается психика человеческая, что для так называемых отрицательных эмоций места почти не остается. Природа этого психологического феномена мало изучена. Правда, Белосельский пытался объяснить его: «Ощущаешь собственную недостигаемость для всех и вся», – но Федько резонно возражал: «С момента внедрения в авиацию радиосвязи эта недостигаемость, считай, кончилась». А радость отрыва от земли все равно не притупилась. Так и осталась эта психологическая загадка не разгадана лучшими умами летной комнаты.

Когда смотришь на управляющего самолетом опытного летчика, со стороны может показаться, что все движения его случайные, необязательные, что самолет прекрасно летит и выполняет все, что от него требуется, сам, а летчик как бы от нечего делать время от времени неторопливым движением чуть перемещает штурвал или дотрагивается до какого-нибудь тумблера или рукоятки. Хотя вполне мог бы и не дотрагиваться. Или дотрагиваться в другой момент и в иной последовательности.

Даже на таком ответственном, требующем точного пилотирования этапе полета, как заход на посадку или тем более сама посадка, хороший летчик не заставляет машину подчиниться своей воле, а как бы уговаривает ее. Легкое нажатие на тумблер триммера руля высоты, плавное приглушение двигателей, мягкое движение штурвалом на себя – и машина касается посадочной полосы. Касается будто бы сама по себе, совершенно независимо от предшествовавших этому действий летчика.

Наверное, все-таки точность далеко не последняя составляющая всякого мастерства. Недаром Станиславский любил рассказывать, как Рахманинов на вопрос, в чем состоит мастерство пианиста, отвечал: «Нужно не задевать соседние клавиши».

И вот снова Литвинов заход за заходом «пилит по кругу». Выпуск шасси и закрылков, шторки – на стекла, выход на прямую, заход по «Окну», маневр к оси полосы более или менее энергичный в зависимости от получившейся точности захода, уход на следующий круг, и так, пока хватит запаса горючего.

И создатели станции и летный экипаж уже верили в нее. То есть, конечно, верили не на все сто процентов – так в авиации не бывает. Не зря Федько напоминал: «Раз в десять лет отказывает и швейная машинка»… Но все же верили. И если в начале испытаний часто сетовали на непогоду – низкую облачность, плохую видимость, мешавшие полетам, то теперь, наоборот, стали поговаривать, что пора бы погоде помаленечку портиться, а то все солнце, малооблачно, прозрачный воздух – бабье лето в разгаре. Когда же наконец попробуем «Окно» в натурных условиях? Не для ясной же погоды оно сделано!.. Единственное, что несколько утешало, это что по незыблемым законам природы лето обязательно сменится осенью. И придет плохая погода, та самая, которую испытатели станции – вот она, диалектика! – сейчас склонны были считать самой хорошей.

Проделав необходимые послеполетные процедуры, Литвинов поднялся в летную комнату. И сразу уловил слабые флюиды если не официальности, то некоторой светской сдержанности, видит бог, не так-то часто витавшие в этом помещении.

Впрочем, сегодня на то были свои причины. Общество принимало в свою среду новых членов. Разумеется, процедура эта не отличалась такой торжественностью и мистической ритуальностью, как, скажем, прием новых собратьев в масонскую ложу, но некоторые неписаные правила соблюдались и здесь. Старожилы не набрасывались с ходу на вновь пришедших коллег с вопросами, касающимися их биографий, прошлой службы, а равно обстоятельств, предшествовавших их появлению в летной комнате испытательного аэродрома. Положительно, как с точки зрения этикета, так и по своей информативности, расценивалась тема «общие знакомые». Тема эта была гарантийной: общие знакомые находились всегда и обязательно – недаром говорится: «авиация – она тесная, все всех знают». И, между прочим, так оно и есть: действительно знают!

Новых собратьев было двое: худощавый, для летчика пожилой (это значит лет за сорок) Тюленев и молодой, улыбчивый, подвижный брюнет с цепкими карими глазами, Кедров.

В момент, когда Литвинов вошел в комнату, Тюленев хрипловато восклицал: «А Лешка как даст со всех стволов по ведущему!..» Вспоминая летчиков, с которыми вместе воевал, он называл звучные, известные далеко за пределами круга авиаторов имена. Называл по-свойски: Саша, Петя, Толик… И хотя впрямую о себе ничего не говорил, но из самой фамильярности его обращения с именами известных асов вытекал вывод и о его собственной если не принадлежности, то, во всяком случае, близости к этой славной когорте. Правда, слегка замусоленные орденские планки на его кожаной куртке свидетельствовали, что награжден он за свои боевые дела был не очень щедро. Но это само по себе еще ни о чем не говорило, награды – дело такое, тут разные обстоятельства действуют: и собственные заслуги, и удачи-неудачи, и общая ситуация (скажем, в наступлении наград больше, в обороне меньше), и, будем откровенны, взаимоотношения с начальством, да и многие другие случайности.

«Не примазывается ли он к этой компании? – подумал Литвинов, но тут же упрекнул себя за скоропалительность суждений. Несправедливости он не любил и старался (хотя нельзя сказать, чтобы всегда успешно) быть в этой нелюбви по возможности последовательным. – Зовем же и мы друг друга по именам. Ничего туг предосудительного нет. Так уж оно в авиации повелось».

Но все равно чем-то Тюленев Литвинову на первый взгляд «не пришелся». Может быть, тут оказали свое действие мятые брюки, давно не чищенные ботинки и далеко не первой свежести воротничок Тюленева – на испытательном аэродроме придавали значение внешним приметам аккуратности. Принимали почти всерьез изречение одного из знаменитых летчиков предыдущего поколения: «Сегодня ты забыл почистить ботинки – завтра забудешь выпустить шасси». Правда, было тут одно исключение: на летное обмундирование эти требования не распространялись – от него нужно было другое: чтобы было удобное, привычное, разношенное, чтобы нигде не жало, словом, чтобы в полете ничем о себе не напоминало. Отсюда и немыслимые по колеру, степени изношенности и старомодности фасона комбинезоны, куртки, перчатки, в которых испытатели садились в самолет.

Но на земле требования к складке на брюках и блеску начищенных ботинок действовали в полной мере – традиция!

Лилово-розовый цвет лица, блекло-голубые глаза и чуть-чуть подрагивающая в пальцах сигарета давали основание подозревать, что Тюленев относится к коньячку (или к водочке, или к тому и другому) без особого отвращения. Хотя как раз эти подозрения вряд ли могли сколько-нибудь заметно повлиять на отношение к нему со стороны коллег. Хорошо это или плохо, но из общественного сознания славной летной корпорации еще не выветрилась память о целой шеренге предшественников – представителей легендарного предыдущего поколения, – к которым в полной мере относилась старинная поговорка «Пьян да умен, два угодья в нем». Летай как следует, будь человеком среди людей, а уж какие ты напитки вкушаешь и в каком количестве, – это дело твое. Если, конечно, можешь пить и отвечать этим требованиям: продолжать хорошо летать и, тем более, оставаться человеком. Опыт показывал, что это удается далеко не каждому.

– А как тут у вас насчет переучивания? На другие самолеты? – поинтересовался Тюленев. – Я ведь только на истребителях, лавочкинских, а потом на транспортных – Ли-2, Ил-14 – летал.

– Переучивание? Вы. это слово здесь забудьте, – нарочито назидательным тоном ответил Нароков. – Испытатели не переучиваются, а вылетают на новых машинах. Новых для себя, а иногда вообще новых… Да и само выражение! Переучиться можно, скажем, с токаря на пекаря, с парикмахера на бухгалтера… Новые навыки, новые знания приобрести, а старые зачеркнуть. Будто их и не было… А к самолетам это неприменимо. Они ведь летают в общем-то одинаково. Только особенности – каждый свои – имеют. К этим особенностям надо приспособиться. И вся игра!.. Если уж как-то называть, то сюда скорее слово «доучивание» подошло бы.

Терминология! Сколько спорят о ней в науке, технике, искусстве! Спорят долго, страстно, но, увы, как правило, не очень результативно… И обитатели летной комнаты, как мы видим, в этом смысле исключением не были.

Тюленев прослушал назидания Нарокова без видимого интереса. Его больше занимал вопрос в практическом плане: на чем предстоит здесь летать?

Полным антиподом Тюленеву, по крайней мере внешне, казался Кедров. В недалеком прошлом инструктор высшего авиационного училища, он, попав… нет, правильнее было бы сказать не попав, а пробившись в школу летчиков-испытателей (конкурс, который ему пришлось пройти, ненамного отличался от конкурса на актерский факультет Института театрального искусства), не утерял своих инструкторских привычек. Форма сидела на нем аккуратно, и даже осанка заставляла вспомнить о многих часах строевой подготовки, без которой не обходится ни одно училище, даже летное. После окончания школы он поработал испытателем на одном из периферийных заводов каких-нибудь три – три с половиной года и уже успел заслужить весьма высокий для своего возраста и стажа второй испытательский класс.

Кедров вызывал расположение и открытым выражением лица и манерой держаться – одновременно и уважительной по отношению к компании, в которую он попал, где каждый второй «легенда», и исполненной собственного достоинства («Мы тоже не лыком шиты!»). В том, что он действительно отнюдь не лыком шит, его новые коллеги получили возможность убедиться довольно скоро.

Кедров тоже не сидел, будто воды в рот набрав, но в отличие от Тюленева выбирал темы, никак, ни прямо, ни косвенно, к нему самому, Андрею Кедрову не относящиеся. Старожилы летной комнаты уже успели сводить вновь прибывших коллег в летную столовую, которую и Тюленев и Кедррв весьма одобрили. В связи с этим Кедров и рассказал, как директор завода, на котором он до последнего времени работал, вознамерился однажды проверить, насколько прилично кормят в заводской столовой. Явился туда, уселся за свободный столик – самообслуживания тогда в ходу еще не было – и попросил официантку: «Дайте один обыкновенный общий обед». Та сразу к окошку в раздаточную и кричит: «Один общий обыкновенный обед для Ивана Харитоновича!» Замысел директора был сорван, что называется, на корню.

– Да, – сказал Белосельский, – трудно в наше время быть Гарун-аль-Рашидом. Возникают сложности с соблюдением инкогнито. Особенно если ты директор большого завода.

– Ну, у Гарун-аль-Рашида, – заметил Нароков, – тоже хозяйство было не мелкое: Багдад! И, худо-бедно, халифат в придачу! Популярность, видимо, кое-какую тоже имел. Но общепитом, надо думать, не занимался…

Обсуждение круга служебных обязанностей восточного владыки былых веков развернулось оживленное – в полном соответствий с известным законом Паркинсона, гласящим, что, чем меньше достоверного знают люди о некой проблеме, тем в большей степени считают себя компетентными в ней. В конце концов все сошлись на том, что немало препятствий стоит на пути руководящего лица, стремящегося познать истину в попечении о благе подданных. И что использовать в этом деле положительный опыт такого квалифицированного руководителя, как Гарун-аль-Рашид, тоже не так-то просто. Даже с учетом прогресса, накопившегося у человечества за дюжину веков, отделяющих нас от знаменитого багдадского калифа.

Правда, Федько позволил себе усомниться:

– А вы уверены, что человечество так уж прогрессирует? – спросил он, хитровато взглянув на собеседников.

– Говорят, да, прогрессирует, – не очень твердо ответил Аскольдов.

– Смотря в чем, – сказал Белосельский. – Наука, техника – они, конечно, развиваются. Но не в них одних ведь прогресс… Ты читал Светония, был в Риме такой писатель?

Светония Аскольдов не читал, в чем, правда, Белосельский особенно и не сомневался.

– Так вот, – продолжил он. – У Светония есть книжка «Жизнеописание двенадцати Цезарей». Почитай! Страшное дело! Две тысячи лет назад. Нет ни телефона, ни телевизора, ни самолета, ни электричества, ни водопро… впрочем, извини, водопровод уже был – сработанный рабами Рима… Но большей части материальной культуры, как мы ее сейчас понимаем, не было… А нравы человеческие, стимулы поступков, страсти – власть, деньги, женщины – ох, совсем, как в наши дни… В буржуазном, конечно, обществе, – счел нужным добавить Белосельский, дабы не быть понятым превратно.

К единому и окончательному мнению о том, прогрессирует человечество или нет, собравшиеся на сей раз не пришли. Отложили решение этого вопроса.

А Кедров старожилам понравился: компанейский парень.

Еще больше он им понравился две недели спустя.

Первые несколько полетов Кедров сделал вторым пилотом. В новой обстановке он сориентировался очень легко и тут же получил первое задание как ведущий летчик-испытатель.

С воздушных линий, на которых эксплуатировались серийные самолеты конструкции этого КБ, стали поступать сигналы…

Ох, уж эти «сигналы»!.. Почему-то, когда все хорошо, никто сигнализировать о том, что все хорошо, не рвется. Что бы взять да послать телеграмму: дорогие, мол, товарищи, великое спасибо вам за созданные в вашем КБ замечательные… и так далее! Но нет, не принято… Разве что к юбилейной дате – сколько-то там «летию»… Зато очень даже принято, если выплывет самый что ни на есть мелкий дефект, поднимать страшный шум: грозные комиссии, дополнительные испытания, обещания поставить на прикол «впредь до выяснения» все самолеты этого не вызывающего доверия и даже ставшего подозрительным типа (все время вызывал доверие и не был подозрительным!)…

На сей раз обнаружившиеся дефекты на первый взгляд не казались очень уж устрашающими. Безопасности полета они впрямую вроде бы не угрожали (хотя, с другой стороны, попробуй проведи четкую границу между тем, что в авиации влияет на безопасность полета, а что не влияет! «Мелочей в авиации нет!»). Все дело сводилось к тому, что на некоторых режимах полета вблизи потолка иногда самопроизвольно снижались («сползали») обороты и тяга двигателя. Летчик чуть трогал рычаг управления двигателей – и порядок восстанавливался. Только и всего… Но когда один из заместителей Генерального попробовал было вопросить: а что, мол, в этом опасного? – его мгновенно заставили закрыть рот встречным вопросом: «А вы включите в инструкцию, что это нормально?» Так же не имела успеха попытка перевести стрелку на двигателистов: тяга меняется у кого? У двигателей? Пусть их КБ и разбирается… На это двигателисты клятвенно заверили, что их двигатели ни при чем: вся беда во входном канале, который делали самолетчики, или в автоматике – изделии другого специального КБ. Что, впрочем, не мешает им, двигателистам, охотно принять участие в совместных…

Да, все сходилось на совместных испытаниях. Для них на испытательный аэродром уже и самолет пригнали – тот самый, на котором эта непонятно откуда взявшаяся самопроизвольная просадка тяги замечалась несколько раз.

Хуже всего было то, что в описании дефекта присутствовало коварное слово «иногда»!

Такой «гостевой» – на официальном языке именуемый блуждающим – дефект появляется в полете, когда хочет сам, но никак не тогда, когда его появления жаждут испытатели. Не раз случалось, что машина, замеченная в неблаговидном поведении, потом ведет себя так чинно и благопристойно, будто хочет сказать: «Что вы! Как вы могли подумать! Я такая послушная…» Так что для начала его еще надо поймать, этот чертов дефект!

Войдя впервые в предназначенный для него самолет, Кедров обнаружил, что три первых ряда кресел в пассажирском салоне сняты и вместо них установлены стеллажи – металлические каркасы, плотно заполненные коробками приборов-самописцев, пультами, жгутами разноцветных проводов и кабелей.

Первый полет прошел гладко. «Возмутительно гладко», как охарактеризовал его инженер по оборудованию, рассматривая ленты самописцев. Кривые на них вели себя идеально: где полагалась горизонтальная линия, была безукоризненная горизонталь, где измеряемый параметр должен был изменяться, он изменялся в точности так, как нужно, выписывая плавную, красивую кривую. Длинные бумажные ленточки шуршали в руках инженеров, извивались нарядным серпантином, но не давали ни малейшей зацепки, чтобы можно было сказать: «Смотрите-ка, братцы, тут что-то есть!»

– А был ли дефект-то? – бросил реплику Калугин, Реплика эта, хотя и произнесенная подчеркнуто несерьезным тоном («дядя шутит»), содержала в себе некий ядовитый заряд: «Вот мы тут возимся, а дефекта-то нет. Был ли он вообще-то? Не сочинили ли вы его?»

Представитель заказчика на подобные низкие инсинуации даже отвечать не стал, только мрачно взглянул на Калугина. На помощь пришел инженер-двигателист Плоткин:

– Что ты сеешь смуту, Георгий Иваныч! Ведь и у них не каждый раз тяга садилась. Не в каждом полете… Погоди, сядет и у нас. Никуда не денется. Надо только не упустить – все время писать.