Текст книги "Полоса точного приземления"

Автор книги: Марк Галлай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Перехватив взгляд Литвинова, Белосельский нахмурился и вернулся к начавшемуся разговору:

– Правда, Марат, не давай играть в себе самолюбию. Тем более, что ведь Андрей действительно молодец. Всем нам фитиль вставил.

– Молодец он большой, спору нет. Интуиция у него – я такой ни у кого не встречал. И реакция мгновенная… Но я не о Кедрове. Дай ему бог здоровья… Я о станции. О ее доводке. Вернее, о недоводке. Нельзя человека заставлять наизнанку выворачиваться. Или на такую реакцию, какая у Андрея прорезалась, рассчитывать. Надо технику до ума доводить.

– Старо. Общеизвестные истины вещаешь. Но это вообще.

– А в частности?

– В частности, сейчас твоим оконщикам не до принципов. Они рады бы лучше станцию беспринципно протащить, чем с соблюдением всех принципов по первому разряду похоронить… И не до твоих им переживаний. Знаешь, когда большое дело под ударом – то ли выйдет, то ли нет – эти самые… душевные флюиды и всякие личные переживания не котируются… Что в них толку? Тлен и суета сует. Плюнуть и растереть. Мелочи все это…

– Конечно, мелочи, – согласился Литвинов. – Только человека мелочи больше всего и заедают. Вот старик Силантьев рассказывал: в войну сбили его. Помнишь?

Белосельский развел руками: еще бы не помнить!

– Так вот. Сбили. Циркулировал он по лесам. Неприятностей вагон! Есть нечего… Кругом засады, патрули – эсэсовцы, каратели, полицаи… Имеются поблизости партизаны или нет, и если имеются, то где их искать, неизвестно… Словом, полный набор удовольствий… А что ему больше всего запомнилось? Знаешь? Мошкара! Представь: мошкара. Ее там столько было, что, он рассказывал, рукой по шее проведешь – и полная жменя. Кусают, жалят… Какие там патрули! От патрулей отстреляться можно и в лес поглубже рвануть. Они от просек отрываться очень не любили… А от мошкары нигде спасения нет. В глухой чаще даже хуже… Очень мне эта история запомнилась. Получается: комариный укус человеку больнее удара… А все эти разговоры вокруг станции… чего я там не видел? Моя точка зрения им известна, добавить к ней ничего не могу, по внешней видимости факты не в мою пользу: нашелся человек, который с «Окном» вроде бы управляется. – Нельзя сказать, чтобы очень последовательно вернулся Литвинов от комариной темы к вопросу, с которого начался разговор.

И закончил весьма категорично:

– Для чего я там нужен?! Для мебели?.. По существу-то, ведь ведущий летчик не я… Ноги моей больше там не будет.

Начальник базы вызвал к себе Федько и Литвинова.

– Вот что, братцы, – сказал он, – собирайтесь-ка вы, значит, так, в командировку. Засиделись. Как там в песне: дан приказ ему на запад…

– Нам в другую сторону, – догадался Федько. Правда, пустить в ход всю присущую ему сообразительность для этого не потребовалось. Для него эта командировка была давно запланирована. На одном из периферийных заводов шла большой серией машина, первый опытный экземпляр которой испытывал он, Федько. Сейчас за заводе сделали модификацию этой машины. Испытания подошли к концу, дело дошло до облета, и, естественно, что одним из летчиков облета заранее предполагался крестный отец исходной модели.

Но участие в облете Литвинова выглядело экспромтом.

– А я-то тут при чем? – удивился он, но тут же поправился. – То есть вообще-то как прикажешь. Я всегда готов.

– Он у нас, как юный пионер, – уточнил ситуацию Федько.

– Ну и прекрасно, – бодро резюмировал Кречетов. – Значит, так, выписывайте командировки, хватайте в кассе авансы, чемоданы в зубы – и по коням. Митрофан вас доставит на «Аннушке». Сейчас я дам команду насчет заявки… – И он потянулся к трубке внутреннего телефона.

– С чего он вдруг меня? – пожал плечами Литвинов, выйдя из кабинета начбазы.

– Понятия не имею, – разделил недоумение Марата Степан, несколько покривив душой, так как понятие на сей счет имел, причем вполне исчерпывающее. Не далее, как накануне вечером, после разговора с Литвиновым, Белосельский сказал ему:

– Мечется Марат. Плохо он, оказывается, тренирован на неудачи… Надо бы его куда-нибудь хоть на несколько деньков спровадить. Для восстановления равновесия и слива избыточной желчи.

Федько высказал идею подключить Литвинова к предполагаемому облету:

– Он, кстати, и в облете опытной машины был… Опасливо оглядевшись, Белосельский позвонил Кречетову:

– Глеб Мартыныч, можно, мы со Степой сейчас к тебе зайдем? Имеем тему для интимного разговора… Есть. Идем.

И заговорщики отправились к начальству, А назавтра начальник базы вызвал к себе…

Итак, Федько и Литвинов летели в командировку.

Повез их Тюленев на знаменитом биплане Ан-2. Эта тихоходная, выглядевшая среди гладких, лаконичных монопланов этаким пришельцем из прошедших десятилетий машина была в действительности непревзойденным образцом того, что называется – соответствовать своему назначению. Вернее, многим назначениям, потому что этот самолет успешно работал и как пассажирский на местных линиях, и как транспортный, и сельскохозяйственный, и санитарный, и арктический – и повсюду отличался надежностью, безопасностью, неприхотливостью к любым условиям. Ан-2 в авиации любили. И, как большинство таких любимых летной братией машин, наградили множеством прозвищ. «Антон», «Аннушка» – самые распространенные из них… Но высокой скоростью этот самолет, как было сказано, не блистал (что, впрочем, и было сознательно заложено в него при создании), по каковой причине лететь предстояло не меньше чем часа четыре, а если со встречным ветерком, то и все пять.

В громыхающем, как большая пустая консервная банка, фюзеляже было холодно. Устроившись на тянущихся вдоль бортов откидных металлических скамейках, летчики – правда, сейчас их уместнее было бы назвать пассажирами – молчали.

Пролетели уже около половины пути, когда из своей кабины, поручив механику вести простую в управлении машину («Ей только не мешать – сама летит»), вылез Тюленев.

– А мы где, в какой гостинице остановимся? – спросил он.

– Пристроят куда-нибудь, – ответил Федько. – На улице не оставят.

– Знаете, – заметил по этому поводу умудренный обширным командировочным опытом Литвинов, – тут есть свои закономерности. Все зависит от того, кто кому нужен: командированный местным начальникам или местные начальники командированному. Если последнее, скажем, когда заявится какой-нибудь толкач, то ему приходится обо всем – гостинице, транспорте, еде – думать самому. Ну, а если, как сегодня, мы, например, нужны дорогим хозяевам, беспокоиться нечего. Особенно вначале.

– Почему вначале? – спросил Тюленев.

– Очень просто, – ответил Литвинов. – Вот ты, Митрофан, в какое кино ходишь?

– Не знаю… В разные… Чаще всего в «Андромеду». Я же рядом живу.

– Прекрасно! Так вот вспомни, какой в нее, в твою «Андромеду» вход? Мрамор. Колонны. Шибко художественная реклама. Люминесцентные светильники. Дубовые двери. Словом, полный шикмодерн! Это все, пока надо тебя в кино завлечь и твои деньги, во славу финплана, отнять… А выход? Какой там выход? Задний двор. Обледенелые ступеньки. Лестница без перил. Темно. Холодно. Помойка аромат дает…

– Помойки там нет, – вставил объективный Тюленев.

– Ладно, помойку убираем. Хватит и без нее. Но, в общем, ясно: больше ты не нужен. Свою функцию как зрительская единица и билетопокупатель выполнил и особенно ухаживать за тобой уж нечего… То же и в командировке. Если ты хозяевам требуешься, то машина, чтобы тебя привезти с аэродрома или с вокзала в гостиницу, всегда есть, а чтобы потом отвезти из гостиницы на аэродром или на вокзал, машины почти всегда нет: шофер обедает или уехал заправляться, или диспетчер не распорядился… Человек, чтобы встретить тебя, тоже обязательно находится, а чтобы проводить – всё, извините!.. И местный шеф – директор или главный конструктор – поначалу общения с тобой прямо жаждет, а когда ты все отлетал, на разборе доложил и бумагу подписал, после этого товарищ начальник заняты…

– Ох, Марат, я вижу: кто-то тебя в этом смысле сильно обидел, – заметил Федько. – Иначе с чего бы такая развернутая теория.

– Да нет. Никто не обидел. Просто так: ума холодных наблюдений. Изучал проблему.

– Вообще-то оно так. Проблема, – согласился Федько. – Да и когда вселился, тоже нельзя считать, что вопроса больше нет. Могут еще, как говорится, попросить. В смысле – вытурить… Ты, Митрофан, наверное, не знаешь. Несколько лет назад поехали инженеры нашей фирмы, муж и жена Спасские – Марат с ними дружит – на майские дни в Крым. Оба – специалисты первый класс, лауреаты, причем не за что-нибудь, а за авиационную технику, эта деталь существенная. Так вот, взяли они себе отгульные дни, приплюсовали к майским праздникам, и получилось у них недели полторы. Прилетели в Ялту, поселились в гостинице и пустились отдыхать. Солнце, море, глициния цветет, не жизнь – все двадцать четыре удовольствия. И вот в один прекрасный день возвращаются с прогулки, а их вещи – в комнате администратора, номер занят. Извините, говорят, вынуждены вас попросить… Оказалось, пришел теплоход с западногерманскими туристами. И наших лауреатов-победителей, как раз к Дню Победы… Вот так!

– Да! – покачал головой Тюленев. – Новелла! Но сегодня-то не беспокойтесь. Заводу вот так (тут Митрофан провел ребром ладони по горлу) нужно, чтобы облет по первому классу прошел. Начальство вас с хлебом-солью ждет… Ну, а если не начальство, так уж Труханов сам встретит по-царски. Ему во здравие Степана Николаевича по-настоящему надо бы каждый день по молебну заказывать…

Замечание Тюленева о молебне было отнюдь не беспочвенным.

Когда модификация, на облет которой направляли свои стопы Литвинов и Федько, была изготовлена и нужно было приступать к ее испытаниям в полете, возникла ситуация, в центре которой неожиданно оказался не кто иной, как Федько.

Поначалу предполагалось, что испытания будет проводить старший летчик-испытатель завода Труханов. Об этом был уже подготовлен и приказ. Но вдруг, в самый последний момент, в чью-то осторожную голову забрела мысль: не лучше ли, чтобы для пущей надежности начал испытания – хотя бы первый вылет выполнил – летчик-испытатель КБ. Тот самый, который вел исходную для модификации машину, когда она была еще опытной. А этим испытателем был Федько. Конечно, такое решение для заводского летчика – тяжкая обида. Тут и его профессиональное достоинство задето, да и законного (причем немалого) заработка человек лишается. Словом, с какой стороны ни смотри, а оплеуху ему уготовили изрядную.

На коллегии, где в числе прочих стоял и вопрос об этих испытаниях, вызванного на сей предмет Федько спросили:

– Как вы: готовы к этой работе?

– Готов, конечно. Только уверен, что Труханов прекрасно сам справится.

Заявление прозвучало неожиданно. Чтобы летчик-испытатель уклонялся от работы, вроде бы во всех отношениях привлекательной, – это было что-то новое. Возникла нечастая на заседаниях коллегии пауза… Потом кто-то из сидевших вдоль стены подпустил с места реплику:

– А вы ручаетесь, что у него все будет в порядке?

– Что значит, ручаюсь? Полностью, не на девяносто девять, а на сто процентов я и за себя не могу поручиться. Это, знаете, дело вероятностное. Случайные процессы работают… Скажу иначе: ручаюсь, что у Труханова вероятность какой-нибудь накладки не больше, чем у меня.

Высказывание Федько было встречено большинством присутствующих не с полным пониманием. Но председательствовавший на коллегии министр с соображениями Федько согласился. Испытания модифицированной машины, включая первый вылет, были поручены Труханову.

Когда действия человека диктуются самыми естественными побуждениями – стремлением к справедливости, элементарной порядочностью или нежеланием зря кого-то обидеть, – в окружающих почему-то нередко разгорается желание подвергнуть эти действия глубокому исследованию – на предмет наличия или отсутствия (первое желательнее) в них некой невидимой миру корыстной или в чем-то другом неблаговидной подоплеки.

Странное поведение Федько дало пищу для гипотез.

– Наверное, здесь у него, если его туда пошлют, другая, более калорийная работа улыбнется, – высказал, выходя из зала заседаний, предположение один из сидевших у стенки.

– А может быть, аэродром тамошний ему не нравится: ведь полоса там раза в два короче, чем на его родном. И препятствий вокруг полно… – подбросил собственную гипотезу второй.

На его беду эти слова услышал Кречетов.

– Значит, так. Если кому-то там аэродрома хватает, то Федько тем более хватит, – сухо, не глядя на сконфузившегося автора гипотезы, бросил он. – Напрягите воображение и допустите: есть на свете люди, которые в автобусе не прут к выходу по ногам других пассажиров.

Когда задевали его летчиков, Кречетов, при всей своей обычной обтекаемой сдержанности, этого без внимания не оставлял. Услышав однажды, как он лихо отбрил такого обидчика, Белосельский почти нежно сказал: «А ведь где-то в тебе, Глебушка, сидит тигр!» Однако тут же счел необходимым комплимент несколько притушить, добавив: «Правда, глубоко сидит. На свет вылезает редко…»

Встречали гостей на заводском аэродроме, как и предсказывал Тюленев, почти что хлебом-солью. К подрулившему на стоянку Ан-2 дружно двинулись директор, главный инженер, секретарь парткома и, конечно, все заводские летчики в полном составе. Правда, присутствие летчиков относилось уже не к протокольной части встречи: испытательская корпорация – тесная, а Литвинова и особенно Федько на всех испытательных аэродромах знали и любили.

Заводские механики помогли по-быстрому зачехлить и укрепить Ан-2 на штопорах. Четверых гостей хозяева разобрали по машинам и повезли в гостиницу, где – опять-таки в соответствии с предсказаниями Тюленева – их ждали номера.

Назавтра Марат со Степаном явились в ангар посмотреть самолет, который им предстояло облетывать. С первого взгляда было видно, как резко отличается он от исходной серийной модели. Все было другое: и размеры, и конфигурация, и внутреннее оборудование.

– Значит, надо понимать: это называется – модификация? – невинным тоном осведомился Федько.

– Не все ли вам равно, Степан Николаевич, как это называется. Вы лучше скажите: нравится машина или нет? – дипломатично перевел разговор в другую плоскость директор завода.

Впрочем, суть дела особых комментариев не требовала: разрешение на мелкую модификацию выдается на одном уровне, на модификацию коренную – на другом, более высоком, а на такую, что от исходной машины остается, как говорят конструкторы, номер на борту да баранка штурвала в кабине, – требуются санкции таких этажей, выйти на которые не так-то просто. Поэтому и зафиксировала история случаи… или лучше скажем так: отдельные, нетипичные случаи, когда разрешение выдавалось на какие-то мелкие изменения конструкции, а по ходу разработки изменения росли, одно тянуло за собой другое, тут же само собой напрашивалось третье… Именно с таким – повторяю, нетипичным – случаем и столкнулись на сей раз наши летчики. Первоначально на заводе действительно собирались установить на свою машину только новое, более современное и совершенное оборудование. Но оно имело несколько большие габариты, чем старое, пришлось делать вставку – удлинять фюзеляж. И вес нового оборудования (тогда старый, добрый, привычный вес еще не переименовали в массу) оказался посолиднее; чтобы не нарушать центровку, пришлось перемещать крыло… Так оно одно за другим и пошло. А удобная вывеска «модификация» сохранилась. Менять ее ни малейшего желания ни у кого не было.

На вопрос директора – как нравится машина, Федько дипломатично ответил:

– Вот слетаем…

Слетали они назавтра – весь первый день ушел на изучение описаний, инструкций, схем, чертежей: как ее ни называй, а по существу-то машина новая.

Сам по себе самостоятельный вылет на новой для себя машине без провозных для квалифицированного испытателя не проблема. Имея за плечами несколько десятков типов облетанных летательных аппаратов, он понимает, что каждой черточкой своего нрава эта новая машина будет похожа на что-то, ранее встречавшееся. А у Федько с Литвиновым в активе были не десятки, а больше сотни типов самолетов, на которых каждый из них полетал.

Но что действительно требует от летчика на каждой новой машине большого внимания и тщательной подготовки – это оборудование. Кабина современного самолета плотно – один к одному – забита приборами, ручками, кнопками, тумблерами. И тут, если что-нибудь перепутать, включить не то, что надо, или не тогда, когда надо, или просто забыть, упустить, из виду, не обратить внимания, – это может обойтись очень и очень недешево…

Летчики долго обживались в кабине.

Слезли на землю, когда стало уже темнеть и механики начали разворачивать самолетные чехлы, недвусмысленно намекая, что пора бы, мол, и честь знать!

Литвинов любил эту сторону своей работы. Конечно, она доставляла меньше радости и удовольствия, чем сам полет, но была и в ней своя изюминка. Знакомясь с расчетами, рассматривая графики продувок, даже просто разглядывая стоящий на земле самолет, Марат все время прицеливался к одному: каков он в полете, что за характер у него, какие особенности? А потом, полетав на этом самолете, снова возвращался к тому, что угадал заранее, а чего не угадал. И искал последнему – чего не угадал – объяснений: где ошибся, чего не учел в своих прогнозах, на что не обратил должного внимания, а что, напротив, переоценил. Называл это: пустить в ход линию обратной связи. И, проделав такую процедуру на десятках летательных аппаратов, на которых вылетал, научился предугадывать их пилотажные свойства почти безошибочно. Летчики не раз обсуждали это умение Марата.

– Силен, черт! – сказал как-то восхищенный Аскольдов. – Прямо мистика какая-то.

– Ничего не мистика, – возразил реалистически мыслящий и не склонный к вере в потусторонние явления Нароков. – Просто интуиция… – И, подумав, добавил: – Но та самая, которая дочь информации.

Вечером отправились в гости. Пригласил к себе Труханов. Литвинов попробовал было уклониться:

– Завтра же с утра работать. Надо бы выспаться… Но Tpyxaнов настоял:

– Так мы ж недолго. Часика два – и по домам… Я уже позвал кое-кого. А Таисия моя чего-то напекла…

Последний довод решил дело. Пренебречь стараниями гостеприимной хозяйки – это было бы непростительно.

– Будем джентльменами, – сказал Степан.

– Будем. Ничего другого не остается, – согласился Марат.

Труханов жил в заводском доме, в пятнадцати минутах ходу от проходной. Мог бы получить квартиру в центре города, но, несмотря на нажим со стороны жены, периодически то усиливающийся, то временно затихавший и никогда не прекращающийся полностью, никуда далеко отрываться от завода не хотел.

Комнаты, увиденные гостями, казалось, принадлежали разным квартирам. Одна, большая, служившая, по-видимому, одновременно и столовой, и спальней, и «приемной», была плотно уставлена разного рода пуфиками, диванчиками, креслицами, на которых возлежало множество вышитых подушек. На всех горизонтальных площадках – буфете, этажерке, комоде – лежали столь же щедро вышитые салфетки со стоящими на них фарфоровыми статуэтками. С развешанных по стенам картинок глядели маркизы в напудренных париках, пастухи, пастушки и почему-то морда здоровенного добродушного сенбернара, которого обнимала за шею крохотная девчушка с розовым («Под цвет обоев», – подумал Литвинов) бантом на белокурой головке. С большого абажура свисали пышные разноцветные кисти. Телевизор – представитель иного, технического шика – выглядел, несмотря на покрывающую и его расшитую салфетку, телом несколько инородным.

Зато соседняя комната, принадлежавшая хозяину дома, отражала другие вкусы, а также, как заподозрили гости, его ответную реакцию на стиль большой комнаты. Здесь стоял только стол, два стула, узкая солдатская койка, несколько полок с книгами да небольшой верстачок со слесарными и столярными инструментами. Даже такой непременной принадлежности комнаты летчика, как модели самолетов, и той не было. Впрочем, последнее обстоятельство объяснялось скорее всего тем, что Труханову до первого из юбилеев, к которым обычно приурочиваются подношения моделей, оставалось еще годиков пять. Так что в этом отношении у него все было впереди.

Кроме хозяев – Труханова и его жены, миловидной полной блондинки со сложно организованной, похожей на буддийскую пагоду прической, – в большой комнате сидели тесть Труханова – костистый старик, старший мастер большого сборочного конвейера, его друг – цеховой бухгалтер да два летчика-испытателя, шапочно знакомые Федько и Литвинову и отличающиеся забавной контрастностью своих шевелюр: у одного голова была наголо брита, а другой оказался счастливым обладателем густой черной шапки волос. Все – свои, заводские.

Труханову и другим заводским летчикам полетать завтра никак не светило. Календарь показывал начало второй декады, а завод, хоть и выполнял план исправно, но, как и многие его собратья, львиную долю продукции сдавал в последние дни месяца: двадцать девятого, тридцатого, тридцать первого числа. А иногда, вопреки структуре принятого в цивилизованном мире календаря, даже тридцать второго, а то и тридцать третьего. Эти малопривычные нашему слуху числа имели вполне реальное объяснение: в первые дни следующего месяца «досдавалась» продукция предыдущего… С этим боролись. Разрабатывали прекрасные планы перехода на равномерный, ритмичный выпуск. Чего-то в этом направлении вроде бы уже добились.

– Добились, добились, – проворчал критически настроенный тесть хозяина дома. – Пока только того добились, что аврал чуть раньше начинается: не двадцать седьмого, а двадцать второго. Или двадцать третьего.

– Раньше начинается, значит, ровнее проходит. Не такой острый пик имеет, – оптимистично заметил бритоголовый летчик.

– Острый, не острый… Работать разучились, вот в чем дело! Посмотришь на работничков наших нынешних – вроде никому ничего не надо, лишь бы время худо-бедно до звонка протянуть. И вообще – порядка нет… Вот раньше – работали. Взять хотя бы в войну. Станков не хватало, сырья, энергии – всего не хватало. Людей толком ни накормить, ни одеть, ни согреть – ничего этого не могли. В первую зиму, только эвакуировались, в общежитии одна койка на двоих была: один работает, другой спит. Но ответственности хватало. Каждый свою ответственность понимал. Личную. Люди жили работой. И уж порядок был – будьте покойны!

– А ты немного не… как бы сказать, не идеализируешь то время? – спросил бухгалтер. – Это ведь наше, возрастное: что было в молодости, то и прекрасно. Ностальгия.

– Ничуть не идеализирую. Иначе войну бы не выиграли. А вот этим самым и взяли: ответственностью, а главное дело – порядком. Железным порядком.

– Извините, – вступил в дискуссию Федько, – мне кажется, что очень уж тосковать по прошлым порядкам все-таки не стоит… Даже если производство взять. Слов нет, продукцию давали, фронт обеспечивали. Но таких требований к этой продукции, как сейчас, и в мыслях не держали. Долговечность, скажем. Кому она была нужна, если все равно тот же штурмовик в среднем, пока его собьют, двадцать пять, тридцать, от силы полсотни вылетов только и успевал сделать… Или качество. Смотрели так: работает, воевать может – и ладно. Конечно, если что-нибудь совсем исключительное случалось… Вот, например, когда на Курской дуге у наших истребителей на скорости обшивка с крыла стала слетать. Тут, понятно, тревогу забили, навалились, пресекли. Но если не такой катастрофический случай брать, то на качество смотрели… скажем так: совсем иначе, чем сейчас жизнь заставляет. Многие проблемы просто вообще не ставились – не доросли мы тогда до них.

– Что ж, хотите сказать, мы сегодня так уж здорово работаем?

– Нет, не хочу. Но и такую точку зрения, что, мол, раньше все было лучше, не понимаю… И еще: помню что почем – какими средствами ваш порядок достигался. Двадцать минут опоздания – под суд! И перейти на другую работу не моги… Не говоря уж о других, назовем их так, приметах времени…

– А что ж хорошего – на работу опаздывать? Или с места на место за длинным рублем летать?

– Ну, положим, особенно длинные рубли тогда найти было трудно. Да и цена им была никакая… Я о другом. О средствах.

– Знаете, говорят: цель оправдывает средства! – улыбнулся бухгалтер.

– Это иезуиты говорили. Они нам не учителя. Для меня, с вашего разрешения, убедительнее другая цитата. Не ручаюсь, что слово в слово, но смысл такой: цель, для достижения которой нужны неправые средства, не есть правая цель.

– Кто же это так сказал? – поинтересовался тесть Труханова.

Но не успел Федько ответить, как его опередила хозяйка дома:

– Маркс.

«Эге! – подумал Степан. – Да у тебя, матушка, оказывается, не только пуфики да салфеточки в голове!» Но хозяйка тут же вернулась к выполнению своих, прямых функций:

– Кушайте, кушайте! Марат Семеныч, попробуйте холодца. Папа, передайте Марату Семеновичу холодец. Степан Николаевич, возьмите еще салата…

– Все равно, – упрямо повторил тесть Труханова. – Чтоб заставить людей работать, нужно… – и он, крепко сжав кулак, показал, как именно следует обращаться с людьми, дабы они трудились исправно. – Иначе ничего не получится. Не будет порядка.

– Почему же? Есть и другие способы, – спокойно возразил Федько.

– Какие это другие? Агитация?

– Всякие. И агитация, между прочим, тоже, если умная. Но только не палка! С этим делом – хватит. Устали.

– А без этого, – старик снова показал кулак, – ничего не получится. Не вылезем.

– Да вы, я вижу, пессимист, – усмехнулся Литвинов.

– А пессимистом быть совсем неплохо, – заметил бухгалтер. – Ему живется легче, чем оптимисту. Спокойнее. С чего я взял? Извольте. Оптимист считает, что, когда все хорошо, это – норма, так оно и должно быть. А когда плохо – безобразие, возмутительное отклонение от нормы. Поэтому, когда все хорошо, он это воспринимает без особых восторгов: а как же, мол, иначе! Если же случается что-нибудь плохое, страшно расстраивается. Ну а пессимист, наоборот, считает, что плохое – норма, и относится, следовательно, к нему спокойно, без паники, а хорошее – подарок судьбы, счастливая выпадающая точка, и всячески по этому поводу радуется. Вот и получается, что оптимист живет то в серых буднях, то в неприятностях, а пессимист – то в серых буднях, то в радостях. Кому лучше? В среднем?

– Есть же все-таки и объективные оценки. Во всем. Независимо от того, кто как что воспринимает, – не принял выслушанную концепцию летчик, обладатель пышной шевелюры.

– Наверное, есть, – пожал плечами бухгалтер. – Но мне это безразлично. Для меня, да и для вас, наверное, жизнь такова, какой мы ее ощущаем.

– Э-э, да вы, оказывается, субъективный идеалист, – дал высказываниям бухгалтера принципиальную оценку Труханов. – Вроде епископа Беркли. Будем вас за это прорабатывать.

– Будем, будем обязательно! – радостно поддержал Труханова бритоголовый летчик. – Что-что, а эту работу – прорабатывать – мы любим!..

В одиннадцатом часу, когда все обязательные здравицы – за каждого из дорогих гостей («Цвет нашей корпорации»), за процветание сего гостеприимного дома, за хозяйку («Очаровательными руками которой изготовлены эти райские яства») – были провозглашены и активно поддержаны, Федько и Литвинов извинились («Завтра – работать»), поблагодарили хозяев и откланялись. Предложение Труханова подбросить их до гостиницы на машине отклонили:

– Спасибо, не стоит. Рядом же. И нам пройтись на сон грядущий – одно удовольствие.

Идти по морозцу было действительно хорошо. Миновав строй неотличимых друг от друга пятиэтажек («Это надо же было так назвать – соцгород! Интересно представляют себе строители социализм», – заметил Федько), друзья вышли на широкое асфальтированное шоссе, тускло освещенное фонарями, мертвенный свет которых почему-то называется дневным. В одну сторону шоссе вело к заводу, в другую – к городу, куда Федько с Литвиновым и направились.

– Ох, консервативен человек! – вздохнул, вспомнив недавний спор, Федько.

– А эта Таисия не так проста, как кажется, – сказал Литвинов. – Как она: высунулась – и сразу снова за свои вышивочки да салфеточки спряталась… А оказывается, даже, видишь ты, Маркса читала!

– Не ручаюсь. Скорее, просто эту фразу где-то слышала, – усомнился Федько.

– Даже если слышала, то запомнила. А главное, оценила!.. Вот тебе и фифа!.. Нет, что ни говори, а получается, что дурной вкус – грех не самый смертный.

– Дурной вкус? А что это такое – дурной вкус? Не такой, как у тебя? – улыбнулся Степан.

– Конечно, – согласился Марат. – Если о вкусах, то других критериев нет…

– А как ты думаешь, – спросил Литвинов. – Неужели в сферах власть предержащих не знали, какую машину тут на самом деле отгрохали как модификацию?

– Вряд ли не знали. Не могли не знать. Каналов информации хватает.

– А почему не пресекли? – допытывался Марат.

– Не знаю, не задумывался. А по-твоему, почему?

– Главное, конечно, что такая машина действительно нужна. Серийная пока не устарела, но вот-вот устареет; зачем этого ждать. И раз заявлена модификация, значит, от старой машины побольше возьмут. Тоже полезно… Но это все – от головы. А я думаю, было что-то еще и от души… Правда, Степа, я думаю, затея с этой модификацией вызвала наверху симпатию. Просто по-человечески вызвала… Ведь у нас сколько оптимизма! Прямо беда. Попробуй заставить любого директора что-нибудь на себя сверх плана взять. Или в новое дело влезть. Это же приходится прессом вдавливать. Если только не для космоса или для ВДНХ… Послушай нашего Генерального или Кречетова… У них этот оптимизм вот где, – Марат потрогал рукой затылок, – сидит. Между прочим, я вавиловской фирме сто грехов могу за это простить: сами на трудное задание напросились, по своей инициативе, никто их, вроде, и не просил… Вот и здешний завод – сам на себя мороку нагнал и ответственность. Ведь, представь, случись, что модификация не получится, не даст расчетных данных, тогда ведь всех заводских лидеров – за ушко да на солнышко! Сразу, будь спокоен, вспомнят, что эта модификация – не модификация. А они этого не убоялись. Молодцы, Вызывают симпатию.

– У тебя или у высшего начальства?

– Знаешь, Степа, я думаю: у нас обоих…

Зафиксировав этот, далеко не частый в его биографии случай полного совпадения собственных эмоций с эмоциями вышестоящих лиц, Литвинов умолк.

Свернув с серебристо заиндевевшего бульвара на главную улицу города, друзья увидели на темном – спать здесь ложились рано – здании гостиницы неоновую надпись: «ЮОСЬ», что, с учетом негорящих букв, надлежало понимать как «Юность».

– Вот мы и вернулись в свою юность, Степа, – сказал Марат.

– Если бы! – вздохнул Степан.