Текст книги "Шесть мессий"

Автор книги: Марк Фрост

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

На экране Корбетт обрушил противника одним ударом. Картинка сменилась пейзажем, затем прямо из зева прорытого в склоне горы железнодорожного туннеля вылетел поезд; зрители непроизвольно вскрикнули, Иннес даже вскочил со стула.

Эдисон ухмыльнулся и похлопал его по бедру.

– Сколько раз ни вижу, как реагируют на это зрители, это всегда веселит.

Пейзаж на экране сменился интимным будуаром: драпировки из шелка, тюль с пышными кистями, роскошные подушки были раскиданы по ковру из леопардовых шкур. Из-за занавесок показалась изящная рука в серебряных браслетах, затем – босая ножка, а вот и их обладательница, грациозная темноволосая девушка-танцовщица в просвечивающих гаремных шароварах и тонком, как паутинка, лифчике. Ее волосы украшали цветы, шею – жемчуга, а в пупок был вставлен крупный драгоценный камень. Она флиртовала с ними с экрана, строила накрашенные сурьмой глазки, а потом принялась весьма впечатляюще покачиваться и извиваться.

– Великолепно! – воскликнул Иннес. – Кто она такая?

– Ее прозвище Маленькая египтянка, – ответил Эдисон. – Но на самом деле ее имя Милдред Хокинхаймер, она из Бруклина. Первая в нашей стране исполнительница танца живота. Бьюсь об заклад, ей будет сопутствовать большой успех.

Все присутствующие не нашли оснований с ним не согласиться.

– Очень талантливая девушка, – заметил Штерн.

– Из Бруклина? – удивился Престо. – Это кажется маловероятным.

– Ее вдохновила одна особа из Сирии, тоже выступавшая под псевдонимом Маленькая египтянка, которая стала скандальным открытием прошлогодней Всемирной ярмарки. В настоящее время по всей стране выступают, практикуя свое ремесло, двадцать пять таких египтянок, на них большой спрос. А что касается нашей – это самая большая приманка в каждом салоне кинетоскопа: мы можем запросить за показ четвертак, и люди все равно будут выстраиваться в очередь. А все дело тут в той шутке, которую играет с нами зрение. Если зафиксировать разные стадии движения на неподвижных фотографиях, а потом показывать их в быстрой последовательности, то сознание воспринимает движения как непрерывные.

– У этого изобретения безграничные возможности, – сказал Дойл.

– Вы так думаете? Боюсь, что это может не найти особо уж широкого применения, только потрафит избыточной чувственности, или попросту похоти. Конечно, это всего лишь зрелище, но есть в этом что-то как бы постыдное, правда?

– Двести лет назад самыми популярными развлечениями в Англии были публичные казни, сразу за ними следовали травля медведей и петушиные бои, – сказал Престо.

– Вообще-то, как правило, люди относятся к новым изобретениям с недоверием, – заметил Эдисон. – Долгое время многие боялись, что болезни могут передаваться по телефону. Но движущиеся картинки, похоже, стали исключением. Ничего подобного я еще не видел: народ тянется к ним, как верблюды к воде.

– А как вы ее вообще нашли? – спросил Иннес, которого волновали вовсе не те проблемы, что Эдисона: в его взбудораженном зрелищем сознании вызревал пикантный проект объединения всех двадцати пяти Маленьких египтянок.

– Танцует на Кони-Айленде, хотя это выступление было записано здесь. Милдред еще та девица: с удовольствием расскажет вам, что ее танец представляет собой точную копию тайных ритуальных плясок, исполнявшихся в храмах Древнего Египта. Ну а уж откуда она узнала о нем здесь, посреди каменных джунглей, навсегда останется тайной, которая уйдет с ней в могилу.

Египтянка исчезла, не раскрыв ничего сокровенного, хотя все выступление представляло собой намек на такую возможность. Вместо нее на экране появились величественные белые павильоны в греческом и римском стиле, огромные толпы, снующие в здания и из них, как насекомые.

– Это Всемирная ярмарка, – пояснил Эдисон. – Проходила в течение шести месяцев в прошлом году – кому-нибудь из вас, джентльмены, довелось на ней побывать?

Таковых среди гостей не нашлось.

– Жаль, что вы пропустили одно из величайших зрелищ нашего времени. Изначально отцы города хотели показать миру, как возродился Чикаго после Великого пожара, но скоро стало очевидным, что невидимые силы, которые порой способствуют продвижению человечества по пути прогресса, подразумевают нечто более важное. В разгар самого страшного экономического кризиса, имевшего место в нашей стране за сорок лет, ярмарку посетили двадцать семь миллионов человек, почти половина всего населения Америки. И это событие, усилиями как нашими, так и наших конкурентов, стало самым зрелищным в человеческой истории.

По экрану проносился ошеломляющий поток образов: выставочные залы, наполненные циклопическими промышленными механизмами, динамо-машинами, гидроэлектрическими турбинами, моделями технических достижений нового золотого века науки. Здесь были станки и генераторы, словно бы сотворенные расой гигантов. Паротурбинные двигатели. Самодвижущиеся экипажи. Выставлялись на обозрение последние достижения в области железнодорожной техники и комфорта перевозок, например роскошные спальные вагоны с шелковыми занавесками и серебристыми умывальниками. В центральном зале к самому венчавшему его стальному куполу возносилась электрическая башня, осиянная сложенными из вспыхивающих лампочек словами: «СВЕТ ЭДИСОНА».

Он стоял рядом, и Дойл, глядя, как играют на лице изобретателя мелькающие тени, не мог не дивиться щедрости вдохновения, оживлявшего неуемный ум крестного отца того марша прогресса, свидетелями которого они сейчас были.

В отдельном павильоне были выставлены изобретения завтрашнего дня, которым предстоит улучшить жизнь каждого мужчины, женщины и ребенка: пылесосы, стиральные машины, холодильники. И самое удивительное: телектроскоп, зрительная трубка вроде телескопа, который после усовершенствования позволит человеку в Нью-Йорке увидеть лицо приятеля в Чикаго – так, как будто они стоят один напротив другого.

Далее пошли документальные съемки групп мужчин и женщин, собиравшихся на ступеньках перед многочисленными павильонами; над каждой высился флажок или транспарант, позволявший ее идентифицировать: «Панамериканская ассоциация коннозаводчиков», «Чикагский клуб», «Объединенный конгресс женщин».

Затем начался показ сюжета, связанного с проведением международного парламента религий: многочисленная группа представителей разных исповеданий собралась на ступеньках вокруг своего флага и транспаранта, гласившего: «Не люди, но идеи. Не материя, но разум».

Лайонел Штерн подался вперед на стуле. Пошли кадры более близкого плана: епископы, кардиналы, дьяконы, викарии, пасторы в белых воротничках плечом к плечу с раввинами. Фундаменталисты и традиционалисты вместе с реформаторами-модернистами.

– Вон! Вон мой отец! – воскликнул Лайонел Штерн, подскочив к экрану и указав на промелькнувшую угловатую фигуру. – Можно как-нибудь остановить это изображение? – Боюсь, что нет, – ответил Эдисон.

Камера продолжала скользить направо, демонстрируя лица всех собравшихся; Лайонел сосредоточенно следил за тем, как зернистое изображение Иакова переместилось к краю экрана и исчезло. Появилось множество представителей восточных народов и религий, их лица отображали богатую гамму чувств – от тихого ужаса до неприкрытой подозрительности. Таким же разнообразием отличались и их одеяния: тут были и мусульмане в чалмах, индусы в тюрбанах, буддисты в оранжевых драпировках, аскетичные конфуцианцы, копты, тибетцы, элегантные священнослужители синто, суровые православные патриархи.

Достигнув дальнего края группы, камера прекратила движение и зафиксировала кадр.

Всеобщее внимание привлекла одинокая фигура в заднем ряду. Рослый, худой, как пугало, человек в высоком цилиндре и строгом черном пастырском сюртуке приковывал к себе взгляд редким уродством. Длинные жидкие волосы рассыпались прядями по плечам, левая часть спины топорщилась горбом. Черты его лица оставались размытыми, один среди всего сообщества этот человек не стоял неподвижно, а качал головой из стороны в сторону…

Джек соскочил со стула, стремительно подбежал к экрану и внимательно пригляделся к слабому изображению. Почти сразу после этого пленка закончилась: как и вначале, на экране замелькали пятна, закорючки и пылинки. Эдисон выключил проектор, и в комнате воцарилась тишина. Джек повернулся к Дойлу: было видно, что его глаза расширились от беспокойства.

– Я должен посмотреть это снова, – сказал он.

– Но мне нужно перемотать бобину, – сказал Эдисон.

– Достаточно пленки – я просмотрю ее кадр за кадром.

– Конечно, – согласился Эдисон.

– В чем дело, Джек? – спросил Дойл, внимательно глядя на него.

Тот ничего не ответил.

Спустя несколько минут отрезок пленки был расстелен на стеклянной, освещенной снизу, панели в лаборатории Эдисона. Джек с лупой рассматривал отдельные кадры, остальные молча стояли рядом. Он искал более-менее отчетливое изображение высокого горбуна и, хотя тот пребывал в беспрерывном движении, все же нашел подходящий кадр.

И тут Джек побледнел: Дойл с изумлением заметил, что у него дрожат руки.

– Мы знаем этого человека, Артур, – хмуро заявил Джек.

– Правда?

– Мы знаем его слишком хорошо. – И он протянул Дойлу лупу.

КНИГА ТРЕТЬЯ
ЧИКАГО

ГЛАВА 9

Эйлин попыталась украдкой глянуть на листок с наброском в руке Иакова, но он шикнул на нее, шутливо делая вид, будто сердится. Она вздохнула и, как он велел, продолжила тоскливо смотреть в окно. Успев привыкнуть следовать его указаниям, актриса лишь краешком глаза наблюдала за тем, как энергично работает его перо, но не могла видеть результаты. Тем временем поезд, петляя по высохшему руслу реки, начал подниматься с плоской песчаной равнины к скалистым уступам, подпиравшим дрожавшую от палящего зноя линию горизонта.

Что такого происходит в голове мужчины, когда он поддается женскому очарованию, как получается, что у него перекашивает мозги? Этот вопрос мучил Эйлин годами. Стоит во всех отношениях здравомыслящему мужчине оказаться в обществе привлекательной женщины – а весь ее опыт позволяет ей, не покривив душой, отнести себя к ним, – как бедняга либо лишается дара речи, либо сходит с ума от желания обладать и повелевать ею.

«Является ли подобное безумие реакцией на какие-то мои действия или действием невидимых биологических механизмов?»

И поскольку путь в монастырь ей заказан, похоже, с этим ничего не поделать. Природа не поддается логике. Секс сам по себе, в общем, не проблема, – все дело в этих чертовых сопутствующих ритуалах. Лучше родиться кошкой или собакой и свести все эти мучения из-за того, кто с кем спит, к скоротечным сезонным случкам. Отчасти ей даже хотелось преодолеть репродуктивный возраст, чтобы к ней наконец начали относиться не как к объекту вожделения, а как к любому другому человеческому существу.

«С другой стороны, старушка, – поправила она себя, вспомнив свое усталое лицо в зеркале и то, как на самом деле приятно ощущать себя желанной и осознавать мужское внимание, – не стоит забегать вперед».

– Правильно ли я вас поняла? – Эйлин решила вернуться к предыдущему разговору. – Вы посвященный и сведущий представитель вашего духовенства, разве это не дает вам возможности общаться напрямую с Богом?

– О, конечно нет; таким правом были облечены только Моисей и несколько других патриархов Ветхого Завета, и даже их разговоры обычно шли через какого-нибудь посредника – ангела или горящий куст, – ответил Иаков, склонившийся над рисунком.

– Но должно быть, сотни христианских священнослужителей верят в то, что получают слово Божие непосредственно из первых рук.

– Да, – промолвил Иаков с печальной улыбкой. – Я знаю.

– Но если у вас нет контакта с Богом, как можете вы утверждать, что исполняете Его волю?

– Ребе не утверждает ничего подобного, моя дорогая, это слишком важная работа, чтобы доверять ее профессионалам. Если Бог говорит с кем-нибудь, то только через его сердце, а у каждого, кого ты встречаешь, таковое имеется.

– Исключая театральных продюсеров.

– И жителей некоторых кварталов Нью-Йорка, – усмехнулся Иаков. – Мой народ убежден, что мир существует благодаря праведности небольшого количества совершенно обычных людей, которые не привлекают к себе никакого внимания и очень спокойно занимаются своими делами.

– Вроде святых.

– Скрытых святых, так их можно назвать, – людей, которые не стремятся к награде или признанию за то, что они делают. Если ты проходишь мимо них на улице, то вряд ли их заметишь, да они и сами не имеют понятия о своей важной службе. Но вся тяжесть мира покоится на их плечах.

– Они – мессии?

– Всей этой истории с мессиями придается слишком большое значение….

– Вы не верите в мессий?

– В иудаизме принято считать, что если кто-то говорит тебе о приходе мессии, а ты в это время сажаешь дерево, то сперва закончи с посадкой дерева, а потом сходи посмотреть, как там насчет мессии.

– Хм… Думаю, если какой-то человек на самом деле мессия, он вряд ли стал бы кричать об этом, бегая повсюду.

– Не стал бы, если бы намеревался дожить до ужина. Если взглянуть на этот вопрос с исторической точки зрения, то все это началось, потому что евреям в Израиле хотелось, чтобы с небес явился человек со сверхъестественными силами и спас их. Вполне естественное следствие тысячелетнего рабства. Ты согласна?

– Отчего бы нет?

– Потом явился Иисус, и не важно, кем вы его считаете… Но с тех пор в западной культуре, особенно в преддверии нового века, распространяются слухи насчет скорого наступления Судного дня – а с ними и надежда на явление Спасителя, который все исправит, наладит и устроит.

– Очередной мессия? – удивилась Эйлин. – Но разве он не единственный в своем роде, по определению?

– В каббале есть альтернативная идея, которая всегда казалась мне куда более разумной: в рамках каждого поколения имеется несколько человек, не подозревающих о том, что они обладают подобным качеством. Если события призывают их к действиям, то они могут сыграть роль мессии…

– Роль мессии?

– В том же смысле, в котором все мы исполняем роли на сцене нашей собственной жизни. Если посмотреть с такой точки зрения, то можно сказать, что мессия – всего лишь один из наиболее интересных персонажей в каждой драме жизни.

– И какие же события могут подтолкнуть к появлению этих мессий?

– Я думаю, бедствия, катаклизмы, мор. Нашему герою необходим достойный выход на сцену. Правда, согласно этой теории, он все время был среди нас, но никто его не замечал.

– А что происходит с этими людьми, если они не становятся избранными? – спросила она.

– Они проживают отведенные им дни и спокойно умирают, счастливые в своем неведении.

– Так и не узнав о той роли, которую могли бы исполнить.

– Но ведь это благо прежде всего для них самих. Быть мессией – тяжелая работа. Все бросаются тебе в ноги, просят вылечить ревматизм. Все ожидают, что в каждом высказывании содержатся перлы мудрости. Одна боль, страдания и никакой благодарности.

– Кстати, о пригвождении к кресту: ничего, если я подвинусь? А то, чего доброго, сверну себе шею.

– Ничего. Я почти закончил, – отозвался Штерн, сосредоточенно облизывая губы кончиком языка.

Эйлин расслабилась и повернулась лицом в другом направлении, глядя мимо Иакова в сторону дальнего окна.

– Можно еще кое-что выяснить: а что именно должен сделать для нас мессия, когда вернется?

– В этом вопросе мнения примечательно разнятся: одна школа мыслителей считает, что он явится с небес как раз вовремя, чтобы спасти мир от вечной тьмы. Другая полагает, что он явится, размахивая карающим мечом, чтобы судить гадких и вознаградить праведных. По третьей версии, если достаточное количество народу исправится, он явится и проведет всех нас через жемчужные врата.

– Наверное, это зависит от того, кто тебя слушает.

– Не говоря уже о двух третях мира, которые вообще не верят в эту идею.

– А во что верите вы, Иаков?

– С тех пор как я пришел к выводу, что в этой области могу разве только признаться в своем прискорбном невежестве, для меня стало ясно и другое: слишком уж это важный вопрос, чтобы отвечать на него с какой-либо степенью уверенности.

– И оставить уверенность для фанатиков?

– Именно. Как говорится, поживем – увидим. Либо я выясню это, когда умру, либо нет.

Он рассмеялся, развернул листок с рисунком и показал ей законченный портрет. Его рука оказалась уверенной, а глаз наметанным: ее высокие скулы и выразительный изгиб темных бровей были схвачены точно, а главное, сходство не ограничивалось внешним обликом.

«Он уловил мой характер, – с удивлением осознала Эйлин, – гордость, наличие воли и глубоко скрытую уязвимость».

Под маской, наложенной на нее временем, Иаков сумел разглядеть романтическую идеалистку. Актриса проводила чертову уйму времени перед зеркалом, изучая свое лицо в мельчайших подробностях, примечая каждую ничтожную морщинку, но о том, что находилось под этой профессиональной маской, совсем забыла. А сейчас, когда ей внезапно напомнили, на ее глаза навернулись слезы. Неужели в ней до сих пор не умерла та наивная девушка из Манчестера со свежим лицом? Она почувствовала себя дурочкой, которая плачет из-за того, что утрачено давным-давно, но ведь тогда, в юности, все в ней было хорошим и настоящим, и Иаков сквозь все наслоения таких непростых лет сумел все это разглядеть!

Она видела в его глазах такую искренность, доброту и нежность, что в кои-то веки перестала думать о том, в порядке ли ее волосы и помада.

«Но что ему от меня нужно? Может быть, ничего. Что за потрясающая мысль!»

Она хотела было вернуть ему портрет, но Иаков настоял, чтобы она оставила его себе. Эйлин отвела взгляд в сторону, вытерла глаза, высморкалась и проглотила неловкое «спасибо».

– Я на минутку, – сказал Иаков, поднявшись.

Она кивнула, признательная за то, что может побыть одна, и посмотрела ему вслед.

Ему нужно было глотнуть воздуха: вновь эта странная пульсация в груди, в третий раз после того, как он покинул Чикаго. Эйлин не заметила, в этом он был уверен, но сам старик почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Голова кружилась, перед глазами все плыло. Он вцепился в ручку двери вагона, потянул ее изо всех немногих оставшихся сил и теперь, стоя на сцепной площадке между вагонами, собрал всю свою энергию…

«Дыши, старый дурень, пока еще можешь».

Сложившись пополам, он жадно глотал жаркий воздух пустыни, едва проходивший через сухие мехи его легких; сердце билось напряженно, прерывисто, теряя ритм…

«Иаков, хватит этого вздора, тебе и без того есть чем заняться».

Конечности его покалывало, пальцы немели, колени подгибались. Ухватившись за цепи, которые окружали платформу, он посмотрел вниз на пробегавшую под поездом яркую стальную ленту. Пот струился со лба и пропитал его рубашку… Ему было трудно сохранять равновесие, все желания и устремления свелись к тому, чтобы не выпустить цепь. Выпустит – тут же свалится с платформы. Вокруг смыкалась тьма, глаза почти не видели, сердце сжималось. Он не слышал ничего, кроме своего прерывистого пульса…

Потом, как вода после паводка, кризис начал отступать, зрение прояснилось, черные точки, кружась, упорхнули, легкие вобрали достаточно воздуха, отчаяние ушло, кончики пальцев восстановили чувствительность. Иаков привалился к стене; ноги дрожали, но он почувствовал, что напряжение в груди отпустило. Равновесие он восстановил, но мускулы казались ломкими, как солома. Слабость была ужасной, порывы жаркого ветра высушили пот на лбу. Он сделал несколько осторожных шагов по платформе и открыл дверь в соседний вагон.

Внутри было темно, царила приятная прохлада, и Иаков, слабо улыбнувшись, мысленно сказал себе, что, в конце концов, все не так уж плохо. Правда, его угораздило оказаться ближе к краю, чем когда-либо раньше. Если это смерть положила руку на его плечо, ему только и оставалось, что повернуться и посмотреть ей в лицо. Ну что ж, если для того, чтобы уйти, не требуется ничего больше, то это не так уж трудно. Пустить все на самотек и тихо ускользнуть прочь.

Сквозь окно вагона пробивался тревожный свет.

– Что это за странные предметы? – пробормотал, усевшись на вагонную скамью, Иаков, зрение которого уже полностью восстановилось. – Где я, случайно, не в зале ожидания чистилища?

Потом, разглядев край красного бархатного занавеса, ведро с торчащими из него наконечниками копий, он вспомнил, как на станции загружали театральный реквизит.

– Какое подходящее место, чтобы умереть, – прошептал он.

В углу раздалось шевеление, скребущий звук металла о камень, вовсе не совпадавший с ритмичным, равномерным перестуком колес и покачиванием поезда. С минуту Иаков прислушивался, собираясь с силами, прежде чем любопытство взяло верх. Он встал и тихонько двинулся на звук по узкому проходу между задниками сцены – по обе стороны от него красовались горные вершины, дворцовые стены, невероятно яркий закат.

Звук оборвался. Иаков остановился. Что-то задребезжало позади него. Он медленно повернулся, и его горла легко коснулось острие длинного ножа. Держал оружие человек в синем мундире железнодорожного охранника. В его свободной руке был точильный камень, и это объясняло природу звука: незнакомец затачивал клинок.

Черты лица явно азиатские. Китаец? Бледный и напряженный, как, наверное, и сам ребе. Мундир, застегнутый на все пуговицы, висит на нем как мешок, расплывшееся ниже плеча кровавое пятно превратило синий цвет в ржаво-фиолетовый.

«Это о нем говорили на станции: убийца с мечом, за которым идет охота. Похоже, я все-таки умру здесь… Если это так, почему я совершенно спокоен?»

Его сердце не забилось ни на йоту сильнее.

Хмурая сосредоточенность на лице азиата сменилась любопытством; он явно не ожидал никакой угрозы со стороны старика. Лезвие медленно опустилось вниз, и они стали рассматривать друг друга с возрастающим интересом.

– Простите, что помешал, – сказал Иаков. – Я искал место, чтобы умереть.

Он никогда не видел глаз, которые бы так мало говорили о характере человека: спокойные, черные, совершенно безразличные.

– Для этого все места подходят одинаково, – заявил незнакомец, легким умелым движением вкладывая свой клинок в изукрашенные ножны.

Что в этом человеке кажется таким знакомым? Было очевидно, что видеться раньше они не могли, тут и думать нечего, но он испытывал глубокое, спокойное ощущение родства.

– Как любопытно, – тихонько произнес Иаков.

Азиат сел на табурет между декорациями, у его ног лежали вторые, более длинные ножны, идентичные по оформлению первым: черный лак и серебро. Незнакомец осторожно положил ножны рядом с мечом, расположив их так, чтобы они лежали зеркально под одним и тем же углом.

– Дай-сё, – сказал азиат. – Большой и маленький. Катана, вакидзаси, – добавил он, указав на меч, а потом на нож.

– Понятно.

– Он называется «кусанаги». – Незнакомец проворно наклонился и поднял меч. – «Косец».

– Почему?

– Согласно легенде, он принадлежал Сусаноо, богу грома; он высек этот меч из вершины горы с помощью молнии. Однажды Сусаноо отправился на охоту и не взял его с собой; меч разгневался и порубил все деревья до одного и даже былинки на острове. А ведь в Японии так мало деревьев… – Он умолк, закрыл глаза и побледнел.

– Так он действует сам, этот меч? – спросил Иаков.

– Хоноки, – пояснил японец, пробежав рукой по поблескивавшим ножнам. – Твердая древесина, они вырезаны из последнего дерева, которое срубил этот меч. Самэ, рыбья кожа – из кита, которого убил Сусаноо. Хабуки – воротник, предохраняет клинок от затупления. Этот крючок пристегивает клинок к рукояти – бамбук, мэкуги. Металлические заклепки, что прикрывают крючок, – мэнуки.

По лицу мужчины струился пот, пальцы дрожали.

«Он рассказывает об этом, как будто медитирует, – решил Иаков, – старается не заснуть, быть настороже. Может быть, для того, чтобы остаться в живых».

– А это как называется? – осторожно поинтересовался Иаков, указав на эфес.

– Касира.

– А это? – спросил он, указав на пластину, прилегавшую к ножнам.

– Цуба. Отделяет клинок от рукояти.

Японец вытащил меч на несколько дюймов, чтобы показать Иакову гарду цубы – металлический эллипс в полдюйма толщиной с оксидированной красной патиной; внешнюю поверхность покрывала искусная гравировка с изображением огненных птиц: одна поднималась, а другая падала в стилизованные языки пламени.

– Это феникс, – пробормотал Иаков, пораженный тем, сколь изысканным может быть смертоносное оружие.

– Феникс, – подтвердил незнакомец. – Название города. Он слегка склонил голову в ту сторону, откуда шел поезд.

– Феникс – символ того, что можно упасть и подняться снова, – сказал Иаков. – Восстать из пепла.

– Это долгий путь.

Азиат пожал плечами, словно ссылаясь на собственное плачевное состояние, снова положил меч рядом с его товарищем и слабо, прерывисто вздохнул.

– Насколько серьезно вы ранены, мой друг?

– Пуля. Попала в спину. Под левое плечо.

– Хотите, я осмотрю рану?

– Ты лекарь?

– Почти, – ответил Иаков. – Я священник.

Глаза блеснули, лоб нахмурился в сомнении.

– Ты? Священник?

– А что? Не похож?

– Да, ты не похож на священника.

– Я раввин, это все равно что священник, только вера другая, – пояснил Иаков, спуская китель с его плеча. – Где вы научились так говорить по-английски?

– У священника, он был католик.

– Что ж, священники бывают разные.

Засохшая кровь пропитала грубую повязку на его спине, свежая темная кровь продолжала сочиться из ее центра.

– Я тоже священнослужитель, – сказал человек.

– Вы буддист?

– Синто.

– Стало быть, вы японец.

– Ты слышал о синто?

– Я читал об этом и встречался со священниками синто из вашей страны в прошлом году в Чикаго. С какого вы острова?

– Хоккайдо.

– Те люди были с Хонсю. Синто означает «путь богов»?

Иаков размотал повязку и открыл рану; японец слегка вздрогнул, когда последний слой муслина оторвался от корки засохшей крови. Чуть ниже лопатки находилось маленькое круглое отверстие. Чистая рана: никакого покраснения или инфекции.

Пуля вошла в спину, прошив мышцу, скользнула по ребру и вышла сбоку груди: выходное отверстие, побольше входного, находилось двумя дюймами ниже. Дышал раненый нормально, легкое должно быть в порядке.

– Ты можешь поблагодарить богов за то, что не находишься сейчас среди них, – заявил Иаков, забыв на момент о собственных слабостях. – Нам нужно что-нибудь, чтобы прочистить эту рану.

– Алкоголь.

– Вам повезло, впереди целый вагон с актерами. А откуда взялась эта повязка?

Японец указал на рулон хлопчатобумажной материи, находившийся в сундуке неподалеку.

– Да здесь прямо лазарет.

Иаков достал ткань из сундука и начал складывать повязку.

– Расскажите мне о том священнике, который научил вас английскому языку…

– Он жил при нашем храме. Американский миссионер.

– Приехал, чтобы обратить вас?

– Кончилось тем, что мы обратили его; он так и остался жить там.

– Услуга за услугу. Я, пожалуй, схожу за алкоголем, – заявил Иаков, но уходить не стал – как бы чего не вышло. Ведь неизвестно, достаточно ли доверяет ему этот человек, чтобы позволить уйти? Похоже, да, доверяет. Он даже не обернулся.

– Где ты прочитал о синто? – спросил японец.

– В одной книге из моей домашней библиотеки, переведенной на английский, конечно. Я не помню названия…

– «Кодзики»?

– Да, кажется, так.

– А где ты видел эту книгу?

– Один из синтоистских священников подарил мне ее в прошлом году в Чикаго; он сказал, что это самый первый ее перевод.

– А ты видел другой экземпляр? – спросил японец, вдруг повернувшись к нему лицом, с чрезвычайно напряженным видом. – На японском?

– Нет, – ответил Иаков, но этот вопрос оставил у него странное чувство; на задворках его сознания что-то складывалось воедино, хотя что именно, ему пока было не определить.

– А что?

Человек уставился на него странными матовыми глазами.

– Подлинник «Кодзики», первая книга, был украден из нашего храма.

– Я так и думал, что вы это скажете…

26 сентября 1894 года

Сегодня утром ровно в одиннадцать часов наш поезд отбыл – американцы просто помешаны на пунктуальности. Мы путешествуем на «Выставочном экспрессе»– его пустили в прошлом году, чтобы обеспечить транспортное сообщение со Всемирной ярмаркой. Расстояние до Чикаго в восемьсот миль мы преодолеем за двадцать часов; это невероятно само по себе, но еще больше удивляют удобства этого чудо-поезда. Он просто роскошен. В этой стране все определяет борьба за доллар потребителя: больше, быстрее, крепче. Нет конца этой гонке, но что поделаешь: в стране без особой истории мысли граждан неизбежно устремляются к будущему, созидаемому сегодня.

По мере продвижения на север нас сопровождают широкие плесы реки Гудзон; поезд только что миновал окраину города, за которой нас встретило такое буйное, блистательное разнообразие осенних красок, какому никогда раньше не случалось тронуть мою душу. Если Создатель нашей вселенной – художник, то, расписывая эти леса, Он воистину опустошил свою палитру. Все оттенки красного, от багрянца до киновари, все тона фиолетового, золото и янтарь – все это вспыхивает и переливается в ярких лучах теплого солнца. Майор Пепперман, наш неутомимый хозяин, назвал этот великолепный сезон «индейским летом». И правда, глядя на такое чудо природы, легко представить себе ее детей, индейцев, живущих под сенью этих лесов, – правящих каноэ, стреляющих из лука, карабкающихся по отвесным скалам, окаймляющим побережье.

Я только что покончил с утренней корреспонденцией – письмами к Луизе, записками и подарками для детей: куклами для Мэри, великолепным набором оловянных солдатиков для Кингсли; теперь он сможет переиграть американскую революцию и продолжить переписывать историю. Во вчерашней телеграмме Луизы нет никакого упоминания о ее здоровье, это безосновательно заставляет меня заподозрить худшее.

Нью-Йорк чуть не лишил меня сил, и еще несколько дней там, наверное, доконали бы и вовсе. Какой потрясающий темп жизни! Удивительно, что его жители не валятся с ног каждую ночь и не засыпают там, где свалились. И никогда прежде мне не случалось бывать в городе, жители которого настолько уверены в себе, можно сказать, даже весьма самонадеянны в отношении собственной значимости. Возможно, этот город и вправду ждет великое будущее, но они никогда не дадут вам забыть об этом и в настоящем.

Два наблюдения: складывается впечатление, что каждый человек, которого вы встречаете на улице, полностью поглощен бейсболом – местной игрой, очевидно, созданной на основе крикета, неуловимое притяжение которой они не в состоянии передать никакими средствами обычной речи. Их профессиональный сезон только что закончился, иначе я бы непременно изыскал возможность побывать на одном из этих состязаний, хотя бы для того, чтобы разобраться в головокружительном и противоречивом сумбуре правил и указаний, которые его энтузиасты так и рады обрушить на невинных невежд. Второе: в сердце квартала, который они называют Гринвич-Виллидж – это один из старейших городских районов, – находится Вашингтон-сквер, удивительный уголок, посвященный памяти отца-основателя города, но представляющий собой столь чарующий, живописный зеленый оазис мира и покоя, какого мог бы лишь пожелать любой сопоставимый по величине город мира. Случись Холмсу когда-нибудь оказаться в Америке, то, думаю, Вашингтон-сквер – как раз то место, где он мог бы повесить свою шляпу.