Текст книги "Москва закулисная - 2"

Автор книги: Мария Райкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

VII

Его непонятное, абракадабрское имя происходит на самом деле от слияния двух простых слов – Бар и Табак во французской транскрипции. Он говорит быстрым, резким голосом и при этом постоянно стучит ногой. Вид имеет демонический – сапоги в ремнях, каждая штанина как широченная юбка. Его боятся и боготворят. Он женат. У него двое детей – мальчики 15 и 11 лет. И театр. Живет он в "Зингаро", потому что нигде больше не может, несмотря на наличие шикарной собственности. На вопрос: "С кем ему легче – с людьми или лошадьми?" все отвечают, что с животными ему проще.

Его принцип в работе: "Лошадь нельзя принуждать. Она долго помнит боль". Уверяет, что работает, как все, и его результат напрямую зависит от пролитого на манеже пота. То есть ежедневная поденщина приводит его к истинному сюжету спектаклей. Во всяком случае их идеи рождаются не за столом.

А сейчас перед спектаклем он сидит в своем фургончике и нер-вно кричит:

– Мне главное, чтобы он был в хорошем состоянии. Вы слышите – в хорошем!

Две артистки шепотом сообщили, что это он о коне, который заболел.

VIII

За кулисами "Зингаро" – целый зоопарк. Кроме 24 лошадей на балансе еще 14 собак. Их попадание в лошадиный театр носит фатальный характер. Вот эту овчарку, что носится с двумя дворняжками, подобрали в Авиньоне, на фестивале. Еще щенком она приходила в "Зингаро", и ее подкармливали. Оставлять на улице прижившегося щенка пожалели. К нему потом прибавились разномастные четвероногие, в том числе и пять кошек. Кормят эту живность из общего котла. И еще есть удав, принадлежащий одной наезднице. Все уверяют, что проблем у лошадей с представителем хладнокровных не наблюдалось.

– А как у вас с другими проблемами? Ну, например, с половыми, случающимися по весне?

– А у нас нет кобыл – вот и проблем нет.

– ???

– В "Зингаро" одни кони. Дело в том, что если в театре будут и девочки и мальчики, они будут неуправляемы.

– А как же зов природы?

– Поскольку нет соблазна и кони не слышат запаха кобыл, то этих проблем не возникает.

– Тогда в чисто мужском коллективе возникают другие проблемы...

– Если вы имеете в виду гомосексуализм, то этих проблем у нас тоже нет.

– Какова судьба лошадей, когда они достигают пенсионного возраста?

– Рабочий возраст лошади от шести до тринадцати лет. Хотя у нас работают и восемнадцатилетние. Но чем старше становится лошадь, тем меньше мы ее загружаем. Когда они уходят на пенсию, мы устраиваем их к друзьям. Нет, выходного пособия не даем, но обязательно отдаем только в надежные руки и навещаем их всегда.

IX

В финале "Триптиха" Бартабас на сером в белых яблоках коне и в черном плаще один в центре манежа. Колокольный звон "Симфонии псалмов" Стравинского подчеркнет его исключительность. Его конь на одном месте отбивает копытами ритм – то ли неторопливо танцует, то ли разминается. Черный наездник покачивается в седле. Удивительное дело: в какой-то момент понимаешь, что это не оркестр играет, а конские копыта высекают колокольный звон.

После представления я спросила у Бартабаса:

– Что для вас лошади?

– Это инструмент. В самом благородном смысле слова. Как скрипка для скрипача. Музыкант выражает свои эмоции через скрипку, а я через лошадей.

– Устраиваете ли вы праздники своим лошадям?

– Ха-ха. Морковку даю.

"Зингаро" объездил весь мир. Только Россия не видела этого чуда. Одна моя знакомая, услышав мой возбужденный рассказ об уникальном театре, сказала: "Его надо показать в России, чтоб люди здесь не чувствовали себя свиньями".

А этот мужчина на театре – одиночка. Не в том смысле, что никем не понят и всеми отвергнут. А в том, что он сам себе актер, сам себе режиссер и театр. Михаил Михайлович Жванецкий великолепен. Он всегда чуть-чуть: выше, громче, улыбчивее. Особенно когда не устает раскланиваться на премьерах, где его все хотят, и сыплет крылатыми фразами как горохом – хоть записывай. А за кулисами он всегда не чуть-чуть: ниже, тише, угрюмее. Смотрит на сцену, а как будто в себя. Тогда зачем пришел и смотрит? Зачем-зачем – его же, Жванецкого, в театре поставили. И чем громче хохот, долетаемый волнами за кулисы, тем больше его глаза повернуты в себя. Одиночество – верный спутник весельчака, чье настроение переменчиво, как погода в России. То он капризен, то сердится, то руки раскидывает и обнимает. А интервью, как у богатого зимой снега, не выпросишь. Он всегда

Где-то между сатирой и сексом

Всадник с головой – Чужих жен быть не должно

Мне никто не уступал только потому, что я талантлив – Лесбиянкой мог бы быть, а педерастом – никогда

Три удовольствия в одном

– Михал Михалыч, я предлагаю вам пари: я не задам вам ни одного вопроса из тех, которыми вас уже замучили.

– Идет! (Писатель, склонный к авантюрам, явно оживился...)

– Мне кажется, что вы не любите свой возраст. Я права?

– Да, абсолютно точно. Кто может любить свои шесть десятков плюс шесть? Может быть, свою внешность тоже не люблю.

– Когда смотритесь в зеркало, расстраиваетесь?

– Да.

– И так было всегда?

– Ну, я сейчас вижу фотографии своей юности, там я был красивым. В институте я был достаточно хорош. А сейчас мне не нравится. Во-первых, сколько ни борюсь с толщиной, я все время ею побежден. И живот я все уменьшаю, уменьшаю, уменьшаю... Но все-таки хочется иногда видеть себя не только с помощью, допустим, системы зеркал. Ну короче, я хотел бы быть стройным, худым, поджарым. Всадником каким-нибудь на лошади. Куда-то поскакать. Откуда-то вернуться.

Я однажды даже забрался на лошадь, на живую. Так было смешно. Я только тогда понял, что автомобиль – существо мертвое, хотя все мы его считаем живым. А лошадь, на которую я забрался, оказалась живая: лопатки шевелились, вздыхала, переступала подо мной. Оказывается – это не женщина, а лошадь.

– Это кокетство насчет внешности. Жванецкий сейчас в любом весе и форме желанен. Причем всем. Не подустали от славы?

– Это не слава. Это приступ. А что это у вас – крестик интересный на груди?

– Это, Михал Михалыч, католический крестик. Нравится?

– Мне нравится религия, самая свободная, которая все допускает, причем и Господа Бога. Я хочу жить так, как я жил, сохранив симпатию Господа (мне кажется, она какая-то есть ко мне) и не будучи никаким ортодоксом, никаким фундаменталистом. Скажите, а что, Господь велит нам быть однолюбами или это не обязательно? Там ничего не сказано на этот счет?

– Как же, записано ведь: "Не пожелай жены ближнего своего".

– Это да. Это сто процентов. А что если эта стерва сама как-то? Если муж не знает? Ха-ха. Нет, я, конечно, не люблю воровать и подворовывать. Чужих жен быть не должно.

– А вам все прощали за успех?

– Мне? Нет, ничего не прощали. Еще может проститься неловкое знакомство. А потом не прощается ничего. Какая женщина будет держать в голове то, что вы писатель? И почему она должна это держать в голове, сидя с вами где-то или куда-то с вами отправляясь? Короче, мне никто не уступал только потому, что я талантлив. На это у меня уходило столько же времени, сколько у обыкновенного человека с улицы. Потому что я всегда все делал серьезно и не мог быть легкомысленным. Всегда хотел, чтобы меня любили.

– Поэтому у Жванецкого бесконечные браки...

– У меня было два брака в жизни и романа два-три крупных, а так...

– Кроме таланта, у вас есть другое движимое и недвижимое имущество?

– Конечно. Квартира. Сейчас неплохая квартира. Машина. Что еще?

– Дом в Монте-Карло или Сан-Франциско, скажем?

– Зачем мне там дом, если я все равно там жить не буду. Я буду жить здесь. Значит, уже не нужно. Чего бы надо? Надо бы здесь где-нибудь под Москвой иметь тихое место. Я и имею.

– Скажите, Михал Михалыч, сатириками рождаются или становятся?

– Не рождаются и не становятся. Публика говорит тебе: "Ты сатирик, Миша. Больше дурака не валяй, не пытайся рисовать картины маслом, не пытайся делать кофе, не пытайся зарабатывать чем-то другим. Давай продолжай подсмеиваться, продолжай писать что-то сатирическое. Мы будем тебе за это платить. Мы придем все и заплатим. Пиши вот так, нам это нравится". Так публика говорит.

– А не тут ли источник? Когда, живя в этой стране, смотришь и думаешь: "Как все противно". И – писать. Писать...

– Да, ты думаешь: "Едрена мать, как противно, как неприятно". Это ты сам по себе. Но ты же думаешь, что ты поэт. Ты писатель. Романист. А тебе все говорят: "Ты сатирик". Ведь Володе Высоцкому все говорили: "Ты песни продолжай писать", а он играл в кино, на сцене. И публика оказалась права. Песни до сих пор поют. Постепенно сойдут воспоминания о ролях, а песни останутся. У меня тоже есть лирические произведения, грустные такие, а мне говорят: "Ты это нам не читай, не читай".

– Вам становится легче, когда вы пишете?

– Да. Некий физиологический процесс. Вы, наверное, хотите, чтобы я его сравнил...

– Я хочу, чтобы вы его сравнили с тем, что испытывает Михал Михалыч Жванецкий.

– Ну это абсолютная замена секса. Одна и та же энергия. Либо вы водите рукой, либо не рукой. Либо вы пишете, либо встречаетесь с женщиной. Либо у вас все остроумие, весь запал, заряд уходит на нее, либо это же самое вы отдаете бумаге. Это не два вида энергии, это один вид.

А женщины это не запоминают. А на бумаге остается. А внутри женщины это уйдет, и она же еще, стерва, будет тебя упрекать, что не сообразил, что отдал ей это, а мог бы положить на бумагу. И это сохранилось бы надолго, и кто-то бы восхищался. И не кто-то, а тысячи человек могли бы почувствовать и аплодировать. А это все ей, одной, гадине. И она все равно встает и идет на кухню с ворчанием.

– Выходит, Михал Михалыч, что все женщины, которые встречались вам на пути, – неблагодарные клуши и стервы. И читатель прочтет и скажет: "Не повезло Жванецкому". Не повезло?

– Да-да, не повезло, потому что восторгов не выказывают. Любить – любят... Я сам тоже считаю, что невозможно без конца восторгаться, но... Певицы восторг вызывают у меня. Я вообще люблю женщину, которая поет. Такое физическое ощущение, что к красоте ног, красоте груди и тела добавляется огромное, потрясающее достоинство – голос. Она еще и поет! Потом меня привлекали балетные женщины. Но балетные женщины вымотаны страшно. Вымотаны бесконечным физическим трудом. То есть там рассчитывать не на что, и она не пытается на что-то рассчитывать. "Это культура тела, Миша". У меня никакой культуры тела не было, я должен был восторгаться культурой ее тела. Я и восторгался.

– Насколько правильно я вас поняла: если выбирать между красивой поющей женщиной и красивой непоющей, вы выбираете?..

– Красивую поющую. Уж не пишущую, конечно.

– Журналисток терпеть не можете, я это заметила.

– Что к ней добавляется чисто физического оттого, что она пишет, кроме лукавства и фуражечки?.. А вот если голос... Это божественное.

– Мне кажется, в ваших вещах очень сильно сексуальное начало. Ну, например: "Нью-Йорк – сексуальный город. Там все стоит". Или: "Красивая женщина дрожала на верхней полке, как студень". Или вот еще: "Девушки в Одессе – как кукурузные початки молочно-восковой спелости". Значит, прав был один большой русский писатель, который утверждал, что искусство от секса, а наука от ума?

– Я имел в виду энергию. Но ум необходим. А девушки в Одессе, они покрыты какой-то такой пыльцой и страшно аппетитны. И почему-то они там так одеваются. И такие округлые, в Одессе. Видимо, питание, и загар, и воздух степной действуют. Я мог бежать сзади и испытывать яростное желание укусить их. Не ущипнуть. Ущипнуть – это пошловато-ресторанное что-то. А укусить... И очень, конечно, не хочется получать удовлетворение. Хочется это чувство оставить неудовлетворенным. Вот Бог снабдил женщину способностью не удовлетворяться. А мужчина мгновенно кончается. Мгновенно скисает и идет. Даже не знаю куда. Потом, видимо, там выпивает и оттуда возвращается. Время уходит, он курит у бочки с друзьями, сплевывает. Пока снова не раскачается, пока снова в нем что-то не оживает. Это нехорошо, это неправильно. Я себя за это не люблю.

– А вы никогда не хотели стать женщиной?

– Хотел, да. Я хочу себя иногда чувствовать женщиной. Но уж точно я никогда бы не мог быть голубым. Я не представляю, что можно поцеловать мужчину всерьез с какими-то планами на будущее. В шею волосатую. Ну просто какой-то кошмар. Я сочувствую женщинам: вот эту гадость целовать, вот это заросшее небритое хайло. Особенно бывают у нас такие неопрятные алкаши. И кто-то же целует их. Я сам на себя в зеркало смотрю после вчерашнего, и запах изо рта... я так сочувствую, я так сочувствую женщинам. Я желал бы, чтобы лицо мое было женским и пахло бы от меня хорошо. Чтобы женщина, которая меня целует, чувствовала бы только приятное. Но я бы оставался при этом мужчиной. Я, как говорил мой приятель, лесбиянкой мог бы быть, а педерастом – никогда.

– Михал Михалыч, а вам не кажется, что у нас какой-то легкомысленный разговор получается. Может, посерьезней вопросик? Ну, скажем, дает ли действительность повод для сатиры?

– Серьезных вопросов – не надо. Сейчас все спрашивают – как лечь? Как встать? Каким способом овладеть?

– А вы большой специалист?

– Нет. Я с удовольствием обсуждаю. Вряд ли я большой специалист. Теперешние молодые люди разбираются лучше меня. Что-то вроде группы сексуальной поддержки, надо быстро-быстро перед выходом на сцену. Женщины умеют это делать: за кулисами она его опустошает, и он выходит на сцену опустошенный, и мы это видим. Он поет под фонограмму, потому что все ушло.

– А вам плевать на политику?

– Нет, я весь в политике. Я тяжело страдаю. Я вяло говорю и тяжело переживаю. Я прекрасно все понимаю. Но не будем.

– Тогда вопрос из разряда, чтобы никому не было обидно: политика (о ней вы не хотите говорить) и секс (о котором вы хотите говорить) пересекались в вашей жизни?

– Я замещал комсомольского секретаря в порту. Я сидел и клацал одним пальцем на машинке. Явилась девица, колени – как дыни. В легком платье оказалось, что вообще больше там ничего и не было.

– Я хотела бы устроиться на работу, – сказала она.

– А что вы умеете делать? – спросил я.

– Ну, по крайней мере, одним пальцем на машинке, как вы, напечатаю.

И села, по-моему, ко мне на колени, очень плотно. Такая она была жаркая, солнечная. А год был пятьдесят седьмой. Мне – двадцать три. А сколько я мог терпеть, когда мне показывают, как надо печатать на машинке? От нее пахло удивительно, как подсолнухи в степи.

Через час, я думаю, начали стучать в дверь. Это был дикий стук, которого все боялись в те годы. Там уже, за дверью, собралась толпа, а мы не открывали. Я не знал, что делать, потому что открыть – это еще хуже, чем не открыть. Я слышал, как мой друг Кигель кричал: "Он там, он там!" Ну сколько можно было не открывать. Я открыл. И хотя мы имели приличный вид, меня исключили к чертовой матери из комсомола. И так кончилась моя карьера комсомольского секретаря.

– Интересно, как вас называют друзья?

– Те, кто любит, – Мишаня. А был – Жванька, в детстве. И между прочим, был Жванькой, потом стал Жванецким. Жрали какую-то чушь. Макуху жрали. В Одессе, на маслозаводе, выдавливали масло из семечек и оставшиеся выжимки спрессовывали в плитки. Что же макуха напоминала? Вот как ваш магнитофончик, такого же цвета и толщины. А мы их грызли, эти выжатые семечки. Худющим был я.

– А так не скажешь. Видимо, хорошо питаетесь?

– Да, хорошо. Это единственное, что я люблю. Кроме любви настоящей, я люблю поесть. Потому что всего в этой жизни три удовольствия – поесть, любовь и успех приятен.

– Кто готовит известному сатирику?

– Чаще всего ем здесь, в офисе нашего театра. Не очень доволен. Все время горит что-то внутри. Заглушаю содой, чем попало. А люблю очень простые вещи: люблю борщ, люблю гречневую кашу, люблю котлеты и вареный кусок мяса на кости.

– Кого из артистов вы считаете лучшим исполнителем ваших произведений?

– Мариночка, мы ж договорились, что вы будете задавать вопросы, которые никто не задавал. Вот этот вопрос задавали. Эстонцы так говорят: задавал-ли, обижал-ли, где вы был-ли. Все с двумя "л".

– Это были поддавки. Если серьезно, у вас есть фраза: "Наша жизнь никому не нужна, кроме нас, наша смерть никому не нужна, кроме нас". А вам, Михал Михалыч, чья-нибудь жизнь нужна?

– Еще как нужна. И моя жизнь нужна. Но в этом-то вся и штука: я все время испытываю одиночество. Женщина (я снова возвращаюсь к женщине) – она рядом с одиночеством, правда? Женщина всегда возле одиночества мужского. Физическая близость не снимает одиночества, может, только на мгновение... Я иногда себя чувствую как лошадь, которая бегает по кругу. Пробежала круг – колокольчик ударил. Еще круг – опять ударил, дзынь... Мой друг Ширвиндт говорит: пенсию тебе надо оформлять. Жванецкий – пенсионер? Какой кошмар!

– Михал Михалыч, а пари? Уже забыли?

– Держи "Паркер". Дарю...

А в другой кулисе притаился тоже одессит. Тоже темпераментный, но совсем тихий. Молчун с печальными глазами. Они стали еще печальнее с тех пор, как он потерял друга и партнера – Витю Ильченко. И больше не собирается "замуж" во второй раз. Печальный однолюб Карцев. Сегодня Роман Карцев это

Минус друг Витя, плюс друг Миша.

Плюс Москва, минус Одесса.

Плюс высокий гонорар, минус уверенность в завтрашнем дне.

Минус замкнутость, плюс богатая внутренняя жизнь.

Плюс понимание всего вышеперечисленного, минус растерянность, плюс ностальгия... Все плюсы и минусы сошлись в том, что он

Один в лодке,

не считая... таланта

Испорченный артист

В Одессе детей насилуют едой

Искусство ладить с начальством

Однолюб навсегда – Одессизм от Ромы

– У вас богатая трудовая биография: обувная фабрика, фабрика швейных машинок. А почему вы сразу не пошли в артисты?

– В Одессе было театральное училище на уровне Института. Меня не приняли. Мне сказали: "Вы уже готовый артист. Испорченный". Так я поступал шесть раз. В пятый я почти поступил – в цирковое училище на эстрадное отделение в Москве. И вроде бы уже был зачислен. А потом выяснилось, что двоих человек надо было сократить. Отчислили меня и Каплана. Они нашли две фамилии – Каплана и мою Кац. По паспорту и документам я Кац.

И это было не только со мной. Моя сестра закончила Институт культуры. Она не могла устроиться на работу. Ей говорили: "Евреев не берем".

– А когда вы взяли сценический псевдоним?

– А сразу, как к Райкину пришел. Райкин тоже все это понимал. Он говорил: "У тебя фамилия не сценическая – Кац – три буквы, не запомнят". У меня брат был Кац, он сейчас в Америке, фокусник. Он выступал как Карц. А я продлил Карцев. Может, потом кто-нибудь сделает себя Карценишвили.

– Из-за проблем "пятого пункта" анкеты вам не хотелось отъехать?

– Сложный вопрос. Я лично уезжать не хотел. Я понимаю, что работать надо здесь: из наших никто там не пробился. Но дело еще и в детях. Хорошо, что у меня жена русская и дети записаны на ее фамилию.

– Вы так решили – дать фамилию жены, потому что собака бита?

– Во-первых, потому что бита. У нас так все евреи поступают, кто женат на русских. Во-вторых, антисемитизм – порождение не советской системы. Ведь и в России была черта оседлости. Вот такой народ евреи, такая судьба. Один грузин тост говорил: "Я хочу выпить за вашу нацию, которая дала миру Христа и Жванецкого".

Одессизм №1

(воспоминания об Одессе. – М.Р.)

Исполняется с одесским темпераментом, мимикой и интонациями

Одесса помешана на футболе. Она сходит с ума. Я могу рассказывать об этом часами. Я сидел как-то на футбольном матче. Там есть две трибуны, где сидят главные фанаты – тридцать восьмая и вторая. Я сидел на второй трибуне, а рядом пацан, моложе меня (мне было тогда лет шестнадцать, а ему – двенадцать). И вот он увидел на противоположной скамье стадиона своего друга, который ходил и искал себе место. Так он ему через весь стадион кричал: "Придурок, иди сюда, у меня есть место. При-ду-рок!" Полматча он орал, его чуть не убили. А он свое: "Придурок, где ты, иди сюда, здесь есть место". Он посинел, он уже не мог кричать. Он не смотрел матч. Он только хотел своему товарищу дать место. Вот так в Одессе могут стоять и кричать "Коля" целый день. Стоять и кричать с разными интонациями "Ко-ля, выйди". Все дело в интонации.

– А лично вы всегда согласны с автором, которого читаете со сцены?

– Не согласен часто по поводу концовок. Я Мише говорю: "Нету финала". А он мне – "Иди отсюда". Я ему всегда уступаю. Он чуть постарше и на девяносто процентов бывает прав.

– А согласны, например, с такой фразой: "У нас многое изменилось, хотя ничего не произошло"?

– Конечно согласен, хотя у Миши есть другая замечательная фраза: "История России – борьба невежества с несправедливостью". Это лучше, чем "народ заслуживает то правительство, которое он имеет". А ту фразу, о которой вы говорите, я переделал: "Хотя многое изменилось, но ничего не произошло". И если материально действительно стало лучше, то морально – хуже. Никто не знает, чем это кончится. И я не знаю.

– Если честно, если бы не было Жванецкого – были бы вы?

– Был бы. На уровне наших эстрадных артистов, может быть, чуть лучше. Автор определяет лицо любого артиста, театра.

– Жванецкий, который сам сейчас много читает, он конкурент вам?

– Он мне сказал: "О, ты мой конкурент". Полушутя сказал. Для меня это смешно. Какой конкурент? Какая страна у нас, сколько городов, работай – не хочу.

Одессизм № 2

(исполняется как "О" № 1)

В Одессе детей насилуют едой. Худой ребенок – значит больной. И вообще к детям особое отношение. Я как-то пошел в магазин и вот вижу в углу парадного стоит пара и стоит ребенок. Худой и страшный. Папа зажал его в углу и говорит: "Гриша, у тебя три яблока. Ты съел одно. Сколько у тебя осталось?" Гриша мужественно думает. Отец его бац по голове. Гриша плачет – а-а-а. Я ушел в магазин, где-то полтора часа ходил. Возвращаюсь: Гриша уже сидит на полу, папа возле него. "Ты съел два яблока, сколько у тебя осталось?" Я ушел. Он продолжал мучить его в подъезде. Я вышел, вынес ему яблоко.

– В Одессе, даже если там свирепствовала холера, все воспринималось с юмором.

– А если девушка уходит от парня, это тоже смешно в Одессе?

– Какой юмор – жуткие идут разборки, драки. Не девушек бьют, а соперников. Там нет такого разговора джентльменского. Там сразу бьют и все.

– Вы тоже так поступали?

– Из-за своей жены? Бывало. Одесситы очень вспыльчивы. Они медлительны, они могут какое-то время терпеть. И даже если девушку пригласили на танец, скажут: "Ладно". А если уж прижал или поцеловал руку, то... А потом ей попадает дома, конечно, потому что она была поводом драки. Как моя мама говорила: "Никогда никого не надо ни в чем винить, только себя. Если тебя ударили – ты виноват, если тебя оскорбили – ты не ходи туда".

– Говорят, у вас очень красивая жена. Это значит, что у вас была напряженная жизнь?

– Была напряженная, да. Это честно говорю. Жена не то что красивая, обаятельная. Есть шарм. Конечно, бывали случаи, когда я бесился (сейчас не так, как раньше). Чуть что, я сразу в драку лез. Камнем, кирпичом по голове все, что под рукой. Ну я был маленький всегда, легкий, очень спортивный. И даже, если я видел, что противник сильнее, я мог вжарить и убежать.

Одессизм № 3

(чуть меньше темперамента, мимика

и интонации те же)

У нас в доме культуры была уборщица. Однажды после моего выступления она подошла и сказала: "Роман, вы очень хороший артист. Но вы слишком пересаливаете лицом". Вы поняли это? Так могут сказать только в Одессе. А другая работала в филармонии. Ей было 100 лет или около того. Она любила говорить: "Я умру на контроле". Она рвала трояки и пятерки, которые ей совали в руки вместо билетов.

– Знаете, Роман, мне кажется, что вы себя чувствуете чужаком в Москве.

– Нет. В Москве я привык. Мы же ведь с Райкиным в Москве с шестьдесят второго года околачивались. Мы в Москву переехали ради работы. Потому что в Одессе не хватало публики. Там каждый спектакль шел два-три года. Два месяца мы играли в Одессе, два месяца отпуск и восемь месяцев мотались по стране. И в Москву мы переехали, чтобы не мотаться.

Я и сейчас не москвич. Живу так же, как жил в Одессе. Я не суечусь, не бегаю на все концерты, не бегаю на презентации, не хочу выступать в Елисеевском магазине, в ГУМе. Сейчас вот приглашали на мясокомбинате выступить. Не хочу я еще пока... Ничего страшного в этом нет (кто хочет – тот идет), но в принципе мне больше нравится, когда зрители приходят на спектакль, "нормально одемшись и посмотремшись в зеркало". Так что на мясокомбинате пока еще не был. Но, может, к этому приду, потому что в этих местах прилично платят либо дают питанием.

То же самое касается наших отношений с начальством. За всю нашу жизнь мы раза два-три выступали в правительственных концертах. Чисто принудительно. А так каждый раз отлынивали, потому что...

– А на дачи ездили, в банях выступали?

– На дачах – нет. В санаторий "Барвиха" один раз ездили. Нас привезли спецрейсом из Одессы. Я помню, мы играли миниатюру "Авас" в гробовой тишине.

Еще пару раз выступали где-то, но вообще, в принципе, у нас с Витей было кредо: мы держали на расстоянии наше начальство и никогда не ручкались с ним. И сейчас так живем. То есть я могу быть знаком, скажем, с Лужковым, здороваться с ним, но чтобы дружить, играть в теннис...

– А что такое, Лужков – плохой мужик? На балалайке вот играет.

– Хороший, но дружить с ним не хочу.

– Чтобы за шута не держал?

– Да. И потом – они начинают предлагать выступать в бане, в предвыборной кампании, где, может быть, мне не хочется выступать. Но я, поскольку с ним дружу и он, в свою очередь, дал мне квартиру или машину, то я должен как-то ему отплатить. Это сейчас многие делают, огромное количество артистов в банях выступали.

– А вы всегда были такой смелый? В банях не выступал, с начальством не ручкался.

– В банях не играли, а в рестораны мы приглашали людей, кормили, поили, чтобы они нам помогали с квартирами. Вот у Мишки на этот счет есть миниатюра, где младший научный сотрудник пригласил большого человека в ресторан, чтобы тот подписал бумажку на прописку его тещи. Витька блестяще играл. Он сам когда-то был крупным начальником.

Одессизм № 4

(По темпераменту – как все предыдущие одессизмы)

В Одессе на пляж собираются очень долго. В субботу все смотрят на небо: "Ага, звезда". Начинают жарить, шкварить вечером. Готовят как на свадьбу: холодец, рыбу, синенькие, салат "Оливье", селедку, водку, пиво берут. На следующий день к двум часам дня, когда уже жара неимоверная или когда ливень дикий, они отправляются на пляж. Потом они приходят на пляж, раскладывают огромные простыни, тут же вынимают еду и начинают жутко жрать. Они могут сидеть до восьми вечера и ни разу не искупаться. И вот маленький мальчик Гриша. Он еще не успел подойти к воде, ему уже кричат: "Выйди из воды, выйди из воды. Паразит, у тебя ноги синие. Я тебе перебью все ноги, если еще в воду войдешь, сиди здесь, загорай". Крик, плач: "Я хочу купаться". "Сядь, сиди, пойдешь по моей команде". Бац-бац. "Ну ладно, иди, чтоб ты сгорел". Идет купаться. "Выйди из воды, я что тебе сказал". Начинается дикий скандал. Потом они собираются, идут домой. И Грише говорят: "Вот в следующее воскресенье пойдем на море, будешь купаться..."

– Витя блестяще разбирался в психологии начальства. На худсоветах все Мишины вещи читал именно он. Потому что Витя мог прочесть их так, что ни Миша, ни я, ни комиссия ничего не понимали. Читал он логично, нормально, но никто ничего не понимал. Примерно так говорил Горбачев: "Мы должны выйти на огромные размышления, мы должны определиться и выйти к другим огромным размышлениям. Когда это все есть, тогда это все оно и будет".

После таких чтений Мишка белый был, как стена: "Как можно так прочесть мой текст!" Витька говорил: "Ну ты видишь, все подписали". А после выступлений начальство хваталось за голову: "Как это могли пропустить?" А мы: "Вот видите – печать стоит".

– У Вити не было проблем с начальством, а у вас?

– Ни я, ни Миша не умеем ладить с руководством. Потому что вот я что думаю, то в лоб и говорю. Поэтому в свое время ушел из театра Райкина.

– А что это была за история, когда Райкин вас выгнал?

– Я ушел из театра из-за чего? Мы с Витей репетировали одну сцену, мы там много всего придумали, и вдруг Райкин из зала говорит: "Это не смешно". Мы снова повторяем. "Это не смешно". Тогда я спрашиваю: "Почему, Аркадий Исаакович, по-моему, это смешно". "Ты понимаешь в юморе больше, чем я?" Я сказал: "Да". И подписал заявление об уходе. Вот такой у нас с ним был конфликт. Конечно, это была глупость. И все понятно. Но такой у меня характер. В отличие от Вити я сначала делаю, а потом думаю.

Только раз Витя вспылил. Это была уникальная история. Это было в Киеве. Мы должны были в приказном порядке ЦК участвовать в концерте особой важности. Шесть юмористов, в том числе и мы с Витей, должны были выйти на сцену и играть интермедию. Когда мы ее прочитали, тут же сказали, что выступать не будем, потому что дорожим своим именем.

"Вот народные согласились, а вы тут, понимаете, строите из себя артистов", – сказали нам. И артисты, которые прежде разделяли наше мнение, не поддержали нас. Тогда Витя встал (он же с украин-ской фамилией, они же его за своего принимали), встал и сказал: "Идите вы все". И пошел такой текст матом. Я раскрыл рот. Немая сцена. В общем, мы сбежали из Киева.

Как ни странно, мы с Витей были гораздо ближе, чем с Мишей.

– А что же тут странного?

– Ну, казалось бы – мы два одессита, два еврея. Нет, мы по духу близки с Мишей. Мы просто одинаковые по характеру. Поэтому нам надо очень часто расставаться. Я Мишу очень люблю и стараюсь ему не попадаться на глаза.

– А кто из вас, одесситов, круче?

– Я. Я вспыльчивый, но Миша очень крепкий. Он качается. Он до сих пор так может сжать руку, что умрешь на месте. Я легкий. Больше занимался акробатикой, прыжками в воду, бегом, футболом. Тут я ему дам форы. Здесь он слабак. А вот физически Миша очень крепкий. Тьфу-тьфу.

– Роман, а почему вы о Вите говорите в настоящем времени на протяжении всей нашей беседы?

– Потому что он есть для меня. Мне тяжело сейчас не физически, не материально. Только морально. Только не хватает Вити, его ума, его таланта.

Знаете, мне сейчас звонят актеры, очень приличные, и предлагают работать вместе. Я отказываюсь и буду отказываться. Потому что есть две причины. Во-первых, это отсутствие репертуара. Миша не пишет уже для меня. Только иногда. А во-вторых, это самая главная причина – память Вити. Я однолюб. Влюбился в Жванецкого, влюбился в Витю, влюбился в свою жену. Мы почти никогда с ним не ссорились. Только один раз, из-за женщины. В молодости мы с ним влюбились в одну женщину и в один вечер чуть ли не до драки дошло. Мы с ним неделю не разговаривали. И это был единственный случай за тридцать лет.