Текст книги "Москва закулисная - 2"

Автор книги: Мария Райкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Боже! Неужели режиссерский поиск пал так низко – до гомосексуальных фантазий? Однако... Резкое движение Жигалова, и все, кто был в зале, буквально упали в проход от хохота. Смех переходит в истерику: оказывается, под страхом быть задержанным Мортимер письмо королевы хранил... Нет, такое надо видеть. Хотя Шиллер, конечно, здесь ни при чем.

– Так. Всэ выходят в польтах, – командует Римас, и все тут же хором втолковывают иностранцу, что во множественном числе русский язык никаких пальтов не потерпит.

Пятый акт

Самый страшный – казнь королевы. Избежать ее художник не мог. Сейчас он бьется над тем, как бы поэффектнее отсечь красивую головку шотландской королевы, полную честолюбивых идей.

Вот Яковлева по его велению положила голову на край высокой спинки стула. Луч света выхватывает только голову в шапочке и руки в длинных до плеч алых перчатках. Она – как птица в предсмертном полете.

– Нэт. Нэ так. Возьмите ее там, откуда у нее зубы растут.

Когда нервничает, у него проблемы с русским и он не может найти нужное слово. В данном случае – челюсть.

Зачем такие муки? Чтобы эффектом, бьющим по глазам, полоснуть мне по сердцу. Чтобы от этой давнишней истории двух королев я упала, как "банкир, заколотый апашем"... Хотя я не банкир, а горячий литовский парень Римас совсем уж не апаш. Он серьезный художник, который с легкомысленностью гения рвет свои рукописи и сжигает холсты...

Поэтому режиссер любит не слова, а то, что за словами, – жест, образ, метафору, ритм, перед которыми многосложные пудовые тексты – ничто.

От игры двух актрис становится жутко.

– Знаете что, мою голову надо вынести на поклоны, – шутит Яковлева, которую достали актерские приколы: ей глазки, как покойнице, двумя пальцами закрывают. Жутковато. Но почему-то все смеются.

Изучать потусторонний мир посредством "театрального" микроскопа? Боже упаси! Нормальные люди в таких случаях крестятся, плюют через левое плечо, стучат по дереву и бегут прочь, предпочитая необъяснимым явлениям вполне реалистические комедии и трагедии. Однако есть любители поиграть с мистическим огнем, более того – препарировать неведомое, вывернуть его наизнанку и всем показать. Среди них номером один проходит режиссер Валерий Фокин, известный своими спектаклями "Нумер в гостинице города N", "Анекдоты", "Еще Ван Гог", "Превращение"... Масла в ми-стический огонь подливает внешность режиссера Фокина – непроницаемая восточная маска. Может быть, из-за этого у него сложилась репутация жесткого художника. Хотя на самом деле он

Мистический авторитет

Щелчок от Гоголя – Режиссеру нужны крепкие кулаки – Восьмая контора Мосгаза берет на поруки

Зов японской крови

– Валерий, режиссеры, как правило, опасаются мистических авторов вроде Гоголя и Достоевского, которые, если верить театральным легендам, играют со спектаклями и их авторами, как с игрушками. Ты же как будто нарываешься на неприятности и в последнее время только и ставишь Гоголя. Почему?

– Я не нарываюсь. Мне всегда интересен переход человека в другое состояние, переход от света к тьме, присущей каждому из нас, и в этом смысле я мистики не боюсь. Мистический мир или потусторонний – как хочешь его назови, но я чувствую, что он есть. Не говоря о том, что я театр воспринимаю вообще как некое сновидение. Важно одно – ради чего ты все делаешь? Если я соприкасаюсь с мистикой, то для меня как для режиссера это прежде всего связано с утверждением внутреннего позитива.

Вот, к примеру, спектакль "Бобок" по Достоевскому. Казалось бы, он такой мрачный – кладбище, мертвецы... Но и там, в загробном мире, люди (покойники) не могут расстаться с собственным самолюбием и претензиями. Ну, испугайся, осознай, что тебе дан шанс начать новую форму жизни. Нет – даже в крайней ситуации мы остаемся тем, что мы есть.

– Но признайся, когда ты ставил этот спектакль, где сплошные покойники с ужасающим гримом разлагающихся лиц, тебе не было жутковато?

– Было внутреннее напряжение и ощущение состояния, в котором когда-нибудь окажусь. Знаешь, в детстве мне было очень страшно, когда в деревне я шел мимо кладбища. Я бросался бежать и как сумасшедший влетал в дом.

– И вряд ли догадывался, что покойнички позже станут объектом твоего профессионального интереса.

– Когда я бежал, я как бы слышал за собой чужое дыхание – будто за мной кто-то гонится. Это, кстати, гоголевское чувство. У него в повести "Старосветские помещики" возникает ощущение, что героев кто-то зовет. Кто? Такие вещи не формулируются в словах. Такими вещами нельзя шутить. Как и нельзя шутить с Гоголем. Если ты думаешь, что все про него знаешь, он неминуемо щелкнет тебя по носу.

– А ты получал от Гоголя?

– В Польше я ставил "Мертвые души". Собственную инсценировку, которую сочинил из пяти вариантов булгаковской, я заранее отправил для перевода. Потом приехал в Краков. На первую репетицию собрались артисты – человек двадцать, и я рассказывал им про Гоголя, про черта и про взаимоотношения с нечистой силой – в общем, сказал много умных слов. И вот артисты начинают читать переведенную инсценировку, и у меня в прямом смысле встают волосы на голове. Я слышу совершенно другой, ничего не имеющий общего с моим вариант. И в этот же момент явственно слышу какой-то смешок в ухе.

– По-моему, ты доигрался в мистику.

– Клянусь – смешок был: "Ну, все ты знаешь про меня? Давай выпутывайся". Я был в ужасе. Короче, после разборок оказалось, что переводчик потерял мой вариант и, не переговорив со мной, перевел классическую версию Булгакова и выдал за мою. Вот и вся история. Но это соединение моей самоуверенности с моим рассказом о Гоголе и черте – явный щелчок по носу. От кого только? От Гоголя или от черта? А может, от того и другого? В общем, меня всего зачеркнули, со всеми моими знаниями.

– Ну а поблагодарить Гоголь может?

– Когда ты относишься к нему честно, искренне, то он благодарит просто результатом работы. Он всегда мне покровительствовал, начиная с дипломного спектакля "Нос", и тогда, когда я ставил "Ревизора", "Женитьбу", "Мертвые души". Интересный автор, но его надо чувствовать.

Между прочим, Гоголь – первый писатель, которого я прочитал в детстве. Это были "Вечера на хуторе близ Диканьки". И знаешь, я смертельно боялся читать "Вия" и листал книгу так, чтобы он не дай Бог мне не попался. Но "Вий" нахально лез на глаза. Какая-то тут есть предопределенность, хотя, повторяю, с ним опасно что-то утверждать.

– Мне уже страшно. Вот интересно, где воспитывают исследователей мистики? Насколько я знаю, ты выпускник Щукинского училища, которое ничем подобным не интересуется.

– Во мне вообще очень много намешано. Вот я окончил "Щуку", был лауреатом, именным стипендиатом. Но в Вахтанговском театре ничего не поставил – не дали. Пять театров предложили работу, я же выбрал "Современник". Мне понравилось, как со мной разговаривали Волчек и Табаков. "Тебе надо работать, надо себя пробовать", – говорили они, а не туманное "поживем, увидим". Мне сразу дали пьесу "Валентин и Валентина"; и я тут же попал в соревнование, так как эту же пьесу Рощина взял Ефремов для МХАТа.

– Судя по лому, который был в начале семидесятых в "Современнике" на "Валентина и Валентину", ты выиграл у старшего товарища.

– В результате – да. Когда маленькую дочку драматурга спросили, какой спектакль ей больше нравится, она ответила: в "Современнике" – и объяснила: "Там все молодые".

– Подумать только: ты в семидесятых годах сделал самый потрясающий спектакль о любви, но вместо того чтобы развивать успех, зачем-то ушел в исследование потустороннего мира, интересного не столь широкой аудитории.

– Мне было двадцать четыре года, Косте Райкину – исполнителю роли Валентина – вообще двадцать. Что я мог ставить тогда, как не спектакль протеста поколения. Спектакль принимали несколько раз. И как сейчас помню, когда Костя выглядывал из-за лифтовых дверей (такая была декорация Боровского), какой-то начальник от культуры наклонялся ко мне и шептал: "А Райкин-то в клетке". Но это было давно. С тех пор я пережил "Современник", встречу с польским театром и его реформатором Ежи Гротовским. Сейчас же меня интересует эстетически другой театр – театр вне текста, вне слов.

– Интересно, такие смелые ребята, которые не боятся лезть в запретное, как правило, из отличников или из хулиганов?

– Я был всегда хулиганом. Ты что, в восемнадцать лет меня чуть не посадили. Три года условно дали.

– ??? Ничего себе подробности...

– Я был шпана. Родители разошлись, когда мне три года было. Воспитывали меня дедушка с бабушкой. В двенадцать-тринадцать лет я был уже предоставлен самому себе. Учился средне, но занимался рисованием и даже поступил в художественное училище Девятьсот пятого года. Но не закончил его: меня завлекли уличные интересы, я перестал учиться. С Миус мы ходили драться в Каретный переулок и в Косой, где, между прочим, жили либо авторитеты, либо те, кто освободился из лагерей. Сталкивались в саду "Эрмитаж", в ход шли ножи, кастеты. Меня ценили в шпанской среде за мозги, я мог просчитать ситуацию вперед. К тому же я занимался боксом...

– Я всегда говорила, что режиссеру нужны крепкие кулаки.

– В общем, все закончилось тем, что за драку с ограблением (грабил не я, другие ребята, но все равно выходила групповуха) мне светило три года. Суд. Следствие. Мать плачет за спиной. Меня берет на поруки Восьмая контора Мосгаза, где я работал слесарем-газовиком, после того как меня выперли из училища. И представляешь, суровые мужики проголосовали "за". Одно дело, когда ты с ними водку пьешь, другое – когда они спасают. Я плакал. Меня спасли порука слесарей и то, что я был несовершеннолетним.

Эта история меня шарахнула по башке, и я понял, куда могут привести шпанские игры. Стал сидеть дома, читать книжки, а потом попал в театральную студию. В Доме культуры имени Зуева друзья, которые знали, что я рисую, попросили помочь оформить спектакль. Как художник я оформил один, потом другой. Потом стал посещать актерские занятия – и заболел театром. Но актером, я уже тогда понял, мне неинтересно быть. Мне интересно сочинять спектакли.

– А позже ты не встречался со старыми друзьями, с кем сидел на скамье подсудимых?

– А как же! Встречал своих подельников. Один неожиданно появился в "Современнике" на служебном входе и сказал:

– К вам тут бундесa приедут...

– Кто-кто? – не понял я.

– Ну немцы, забыл? Иконы не нужны?

Какие бундеса, к черту? Я живу другой жизнью, и вдруг всплывает прошлое.

– Ты его стесняешься?

– Нет. Я вот иногда наезжаю на своего старшего сына – "ты такой-сякой..." и тому подобное, и тут же вспоминаю себя: "Если бы он видел меня, оторву, тогда...." Я был другой – мне нравилось ощущение силы, стаи.

– Насколько я понимаю, профессия режиссера позволяет все это почувствовать, особенно силу. Теперь понятно, откуда у тебя же-сткость, закрытость, которая пугает и настораживает многих.

– Внешность, она обманчива, особенно восточная. Эта непроницаемая маска на самом деле мне часто мешала.

– Вот, кстати, о Востоке, точнее – о Японии. Расскажи о своих японских корнях.

– В японском посольстве в двадцатые годы моя бабушка работала машинисткой. А дед – каким-то советником. У них случился роман. Она родила девочку, мою мать. Дед предлагал ей уехать с ним в Японию, она отказалась, думаю, тут не обошлось без "органов". Короче, она осталась и вышла замуж за моего русского деда, которого я обожал. Японский дед продолжал писать, звал бабушку, но после тридцать пятого года всякая переписка закончилась. Сейчас мне японцы из посольства предлагают разыскать родственников. Но я не понимаю, что я им могу сказать? И не знаю, будут ли они рады тому, что у них объявился новый родственничек.

– А ты чувствуешь зов восточной крови в творчестве?

– Конечно. Склонность к мистике, созерцательности, изучению подсознательных моментов – это во мне от Востока. Хотя я специально не медитирую, не занимаюсь восточной философией. Завороженность ритмами, пластикой – тоже от Востока. Знаешь, когда я первый раз попал в Японию, я сразу же почувствовал себя хорошо, я задышал. Самое ценное в японской культуре – это сочетание, причем очень органичное, новой цивилизации и старой.

– В таком случае, почему ты до сих пор не поставил ни одной японской пьесы, а делаешь все больше Гоголя и Достоевского?

– Я думал над этим сам. Не знаю. В Японию меня приглашали на постановку русской классики – Чехова, Достоевского и Вампилова. Интересно, что, когда с Валентиной из "Прошлого лета в Чулимске" случилась беда, японцы плакали. Они вообще очень сентиментальны, хотя могут быть жестокими. Но если в каком-то застолье разойдутся, то гуляют почище грузин. Еще от японцев у меня любовь к порядку. До бзика любовь: на столе все лежит так, что, если хоть одна бумажка будет перевернута, я сразу пойму, что в комнате был посторонний. И в людях тоже раздражает неопрятность.

– А к женщинам – тоже восточное отношение?

– Нет, больше русского. Я же сорвиголова. Я трудный пассажир в семейной жизни, прошел в ней разные этапы. Раньше для меня ничего не существовало, кроме моих интересов: не нравится – до свидания, разговор короткий. С другой стороны, я оформлял с женщинами брак тогда, когда мог этого и не делать. Если обещал – держал слово. Может быть, мне просто не везло. Сама знаешь соединиться с человеком на этой земле не так-то просто.

Сейчас у меня все слава Богу... Восемь лет назад я встретил Таню. Мы замечательно живем. Нет, она не актриса. У нас растет сын Кирилл.

– Ты ставишь спектакли по всему миру. Как режиссер ты можешь опровергнуть или подтвердить распространенное мнение, что лучшие актеры в мире – из русских?

– Безусловно: наши – лучшие. И по внутреннему потенциалу, и по искренности эмоций. У нас школа сильная. Другое дело, надо идти дальше, а дальше, увы, начинается косность. Мы настолько упиваемся тем, что мы самые-самые, – и не замечаем другого, чего не проходили. У нас большие проблемы с театральной формой. Хотя вот парадокс. Главные чародеи формы в живописи, музыке, театре из России.

– А каждый ли артист из наших может работать в твоей эстетике?

– Артист, который работает со мной, должен быть внутренне очень гибким, любить и понимать существование вне текста. Уметь через форму выразить многое. Мне в этом смысле нравятся Евгений Миронов, табаковские ребята, Игорь Ясулович. Но с артистами академического театра, доведись мне там ставить, пришлось бы тяжело. Идеально работать с людьми, которых ты сам воспитал.

В театре мне неинтересно строить что-то свое – левой рукой через правое ухо. Мне важно ставить спектакли на основе традиций, не слишком отрываясь от них и соединяя при этом разные жанры.

– Когда известный психиатр Бехтерев увидел, как великий актер Качалов играет Достоевского, он сказал, что по его игре можно изучать явление раздвоения личности. Ты можешь назвать артистов, которые обладают такими невероятными способностями?

– Знаю двух артистов такого типа – Константина Райкина и Евгения Миронова. Их нервная природа такова, что они мгновенно могут переключаться из одного полярного состояния в другое. Между прочим, когда главный психиатр Москвы Владимир Козырев посмотрел Женьку в спектакле "Еще Ван Гог", то сказал мне, что это абсолютно точная характеристика раздвоения сознания. Заметь, что Женька не сумасшедший.

Хотя наши внутренние диалоги, которые особенно свойственны натурам творческим (есть люди, которым это чувство незнакомо), – это не что иное, как галлюцинации и раздвоение личности. Не надо пугаться – это нормально.

– Интересно, легко или тяжело жить человеку, который больше других думает о потустороннем мире?

– Что бы я ни думал, это не будет иметь никакого значения. Человеку, и мне в том числе тоже, хочется, чтобы его "я" сохранилось в любой форме. "А что если человек запущен на землю в виде наглой пробы?" – однажды написал Достоевский. Вполне возможно, что идет эксперимент, который уже дал много отрицательных результатов, и с человеком, может быть, пора кончать. Скажи, во что можно верить? Я верю только в личный путь и в верность чувств, потому что без этого человек ничто.

Вот в "Старосветских помещиках" у Гоголя на первый взгляд ничего не происходит – такое медленное течение жизни. На самом деле это одно из самых мистических произведений писателя. Оно о том, что все в этой жизни преходяще и гармония в любой момент может быть разрушена силами, от нас не зависящими. Но самое главное в нем мысль – физическая смерть может быть попрана верностью чувств. Ведь Афанасий Иванович уходит вслед за Пульхерией Ивановной. Это сознательный уход, точно такой же, какой был у самого Гоголя. Ведь он себя сознательно умертвил. Его пиявками терзали, в холодную ванну опускали, в мокрые простыни заворачивали, а он только стонал: "Перестаньте меня мучить".

– Предопределение, смирение... Звучит красиво, успокаивает, как таблетка, но как-то грустно...

– Да, это предопределение, которое надо понять и смириться с ним. Нельзя все попытаться объяснить словами. Конечно, надо жить. Конечно, надо верить. Все равно без любви к этой жизни все бессмысленно. В записных книжках у Чехова я как-то нашел замечательное высказывание. Дословно не помню, но суть такова что бы ни происходило, писал он, меня не волнуют ни революция, ни капитализм, ни социализм. Я всему знаю цену: и любви, и женщинам, и мужчинам. Но, зная это, я никогда не брошусь в пролет лестницы с пятого этажа.

Не слишком ли много любви? Любви слишком не бывает – она или есть, или ее нет. Просто иногда не знаешь, где ее встретишь. Да такую, что цунами накрывает ее участников и очевидцев. Вот знаменитый польский кинорежиссер Ежи Хоффман, хорошо известный у нас и за рубежом своими работами, почти никогда не снимал мелодрам. Сладеньким историям он предпочитал исторические полотна, как масштабную битву под Бородино победам в деревне Гадюкино. В его эпическое сознание не могла вмонтироваться мысль, что его собственная история любви и есть самая настоящая мелодрама высокой пробы под простым названием

Любовь хулиганов

Внимание! Хулиган! – Перепить Чкалова – это утопия! – Победитель под Грюнвальдом

Первый стакан, первый нож – Девичник в ванной

Огнем и мечом – Фуляр с серебряной заколкой

I

Их первая встреча не сулила ничего хорошего.

– Берегись его, он кагэбэшник, – скажет тихо своей подруге Валентина, как только нахальный тип в модных джинсах отойдет от их столика.

– Откуда ты знаешь, что он из КГБ?

– Да ты послушай, как он говорит по-русски. Лучше, чем мы с тобой. Нет, от этого стукачк?а надо держаться подальше.

Ни он, ни она не подозревали, что судьба, поводив каждого по закоулкам чужих жизней, соединит их на целых 38 лет. Под занавес наградит по-царски и отберет все.

Пока же две киевлянки из СССР потягивают коктейль и обсуждают между собой, что в братской и социалистической Польше не все, как в Союзе. И шмотки явно не с фабрики "Большевичка", и официанты не с постными рожами. А польский язык такой смешной – сплошные "пше" и "дзе": "пше прошем, пани", "дзинкуе, пани...". А вот этот поляк с хорошим русским может испортить им весь так хорошо начавшийся заграничный отдых в Закопане.

Ни он, ни она еще не знают, что через год, случайно столкнувшись у общих знакомых в Варшаве, они соединятся, кажется, навсегда. И он эффектно сделает ей предложение в самом неожиданном месте. Но об этом дальше.

Итак, он:

Ежи Хоффман – из семьи врачей. Детство провел в Сибири, как член семьи переселенцев. После войны с родителями вернулся в Варшаву. Был замполитом в морском училище. Но выбрал путь кинематографиста. В 1955 году закончил режиссерский факультет единственного в мире киноинститута – Московского ВГИКа. Прекрасно говорит по-русски.

Она:

Валентина Трахтенберг – дочь певицы Киевского оперного театра и аптекаря. Выросла за кулисами. Мечтала о карьере актрисы, но, рано осиротев, вынуждена была оставить занятия музыкой. Вышла замуж за поляка, учившегося в Киеве на инженера, и переехала с ним в Варшаву.

– А что было дальше, пан Ежи? – спрашиваю я Хоффмана. Мы сидим в крохотном кафе старого Кракова под каштаном, с которого уже падают отцветающие бело-розовые лепестки. Хоффман курит одну за одной. Не потому, что нервничает: многолетняя привычка, и как ее символ – неизменно прилипшая в правом углу рта сигарета.

– В самую первую встречу, в Закопане, когда она меня приняла за гэбиста, я понял, что с этой ломакой из СССР мне ничего не светит, и ударился в кино, которое, кстати, приехал снимать. Не в моих правилах было терпеть поражение на любовном фронте. А потом...

Обвалившейся стеной он выпустил сигаретный дым.

А потом... Он стал ходить в ее дом на правах случайного знакомого. Ее муж оказался симпатичным и, судя по всему, порядочным малым: сам был верен жене и не допускал мысли об ее измене. Но наступил день, и Ежи сказал Валентине: "Ничего не бери из дома. Пойдем". И она ушла с ним. С этим шалопаем из кино, в его странный мир, где у него была весьма сомнительная репутация.

– Зачем ты за него выходишь? – спросил ее один из друзей Ежи полушутя-полусерьезно. – Ведь Хоффман – пьяница и бабник. Это знают все, кроме тебя.

– Но я действительно и то, и другое, – сказал я Валентине тогда.

– А ты думаешь, я не знаю, за кого выхожу замуж? Чтобы этого человека больше не было в нашем доме. Если он так говорит, значит, он тебе не друг.

38 лет, пока они были вместе, этот друг ни разу не переступил порога их дома.

II

С самого начала карьера новоиспеченного в Москве режиссера складывалась более чем удачно. Его документальные фильмы, сделанные вместе со Збышеком Скужевским, получали приз за призом. Гомулку, пришедшего к власти, только что выпустили из тюрьмы, и в стране

разливалась оттепель. "Черные документы" – так называли то, что снимали молодые кинематографисты. Кино, убивавшее своей правдой, ложилось на полку. Но все-таки большинство лент прорывалось на экраны. Свою документалистику смелые парни подтвердили сатирической комедией "Гангстеры и филантропы", которая явно прибавила им очков в глазах общественности, а чиновники утверждали, что она "против социализма".

Но особой популярностью пользовался документальный фильм "Внимание хулиган!" – о столкновении двух варшавских группировок. Те, кто переживал коллизии фильма в зале, вряд ли догадывались, что главным хулиганом был автор – Ежи Хоффман. Причем всегда. А главное, во всем – в работе, в жизни, в любви.

– Знаешь, когда-то надо остановиться и повиниться в грехах молодости, говорит он мне. На лице при этом ни тени раскаяния, а лишь черти скачут в глазах. – То, что я делал, как вспомнишь – мурашки по спине бегут.

– Что, например?

– Ну, например, когда родители уезжали, я приглашал домой друзей, мы переодевались в мундиры отца и закатывали, знаешь, что? Бал полковников. Приглашали девушек, по количеству парней и комнат. Пили, естественно.

Однажды, когда не хватило полного девического комплекта, Хоффман и его друг в мундирах помчались на другой конец города, ворвались в квартиру девушки, и перепуганная насмерть вторжением офицеров мать уже ничего не имела против, что ее дочь не придет домой ночевать. Военным в то время возражать боялись, чем хулиганье и пользовалось.

– Но это все чепуха, как и мои поездки на мотоцикле в офицер-ском мундире отца. Однажды в таком виде я наткнулся на родителей. Отец рассвирепел: "Домой, щенок!" Мы идем к дому, а военные, попадавшиеся по дороге, отдают мне честь. Отец в конце концов не выдержал и расхохотался.

А что он вытворял во ВГИКе. Вот только несколько историй. Среди студентов Хоффман был легендарной личностью с репутацией поляка, которого еще никто не перепил. Слухи дошли до преподавателя, артиста Владимира Белокурова, прославившегося в кино ролью легендарного Валерия Чкалова. Тогда он пригласил студента в кафе и предложил хитрую игру: они по очереди выпивали по стакану и били друг друга по спине – кто устоит? Белокуров был опытный игрок и быстро довел студента до кондиции. Зато студент, нетвердо стоявший на ногах, так вжарил "Чкалова", что тот с трудом поднялся после нокаута.

Репутацию пьяницы и бабника Ежи Хоффман укреплял в Москве с неменьшим усердием, чем овладевал профессией.

– Какой же я был сволочью. Знаешь, как я уводил девушек, которые мне нравились, у парней? Нет, только не у друзей. Друзья – это закон. Так вот, я хитрым способом узнавал, какие духи любит девушка. Покупал их и на какой-нибудь вечеринке незаметно подливал буквально несколько капель в бокал ее ухажера. С тех пор он не мог выносить этого запаха, которым, между прочим, пахла его девушка.

Авантюры на любовном и загульном фронте носили эпический размах, что потом отразилось в его творчестве. Так, когда Хоффман в первый раз женился на армянке по имени Марлен, то свадьбу гуляли не где-нибудь, а в Зачатьевском монастыре, где размещалось женское общежитие ВГИКа. Его трапезная – самое большое помещение общаги – едва вместила 200 гостей – будущих киношников со всех факультетов, их друзей и друзей всех друзей. Гулянье длилось три дня. Правда, довольно быстро выяснилось, что масштабы праздника никакого отношения не имели к прочности семейных уз. И молодые через три года расстались. Не этот, а другой брак, судя по всему, был угоден Богу.

III

Предложение Валентине Ежи сделал под Грюнвальдом на поле сражений, где поляки с литовцами побили крестоносцев. Здесь он готовился к съемкам очередного документального фильма.

О, как они прекрасно жили! Семь раз меняли квартиру. Дом их в Варшаве был самым известным и открытым. Здесь собирались арти-сты, художники. Один из друзей – Владимир Высоцкий – каждый раз останавливался у них по дороге в Париж. Вечера были упоительные – в прямом и переносном смысле слова. Высоцкий, когда пел, просил только об одном: чтобы не записывали на магнитофон.

– Мы жили, как у нас говорят, один раз на возу, другой раз под возом. И к этому привыкли. Деньги – это не всё. У нас было много друзей, и мы везде ездили.

– А чем вы зарабатывали на жизнь?

– Документальным кино. Но когда я вплотную подошел к трилогии Сенкевича, понял, что никогда ее не сниму, если буду и дальше снимать документальные ленты. Я сказал об этом Валентине. И мы зарабатывали переводами экономических текстов с польского на русский и с русского на польский. Хотя Валя очень жалела, что я оставил документалистику.

Они были той парой, о которой говорят – как один человек. Ежи и Валентина настолько упивались друг другом и были заняты своей любовью, что им не нужен был даже ребенок. Она любила путешествовать. Он мотался по киноэкспедициям. Работали легко, жили весело и беспечно. Возвращаясь в варшавскую квартиру, поначалу каждый соблюдал железный уговор – звонить по телефону, прежде чем появиться на пороге. Их взаимоотношения многим казались странными – они так же связаны, как и свободны друг от друга. Секрет этого парадокса делал их самой счастливой парой.

– Однажды Валька не могла мне дозвониться из аэропорта, наверное, трубка неправильно лежала, и приехала без звонка. А у меня – дым коромыслом: куча гостей, все пьют, танцуют... Знаешь, что она сделала? Схватила коньяк со стола, двух парней, и в лифте они катались до тех пор, пока не достигли нашей кондиции.

Знаешь, какой она была? Когда меня душили, она готова была за меня глотку перервать любому. Когда я раскисал – душила меня.

Этот период наступил в 68-м, когда в Польше пошла волна антисемитских настроений и Хоффмана, к тому времени очень успешного режиссера, по национальному признаку пытались любыми способами выдавить из страны. Под "пятый пункт" ему припомнили сатирическую невоздержанность его ранних картин и правдивость документальных лент. "Так снимает тот, кто не любит родины" демагогический прием успешно применялся на территории Польши и сопредельного СССР.

Когда Ежи был в командировке в Лодзи, дома был произведен обыск, искали антипатриотические листовки. Разумеется, ничего не нашли, но самое интересное, что именно в этот период Ежи Хоффман снял самый польский и самый патриотичный фильм "Пан Володыевский". Еще забавнее выглядела киногруппа, его производившая: Хоффман – Липман – Холиндер и другие представители национального меньшинства.

IV

Но государственная машина подавления наезжала все активнее. Хоффман – не из тех, кто сдается с первого боя. Сибирь научила его держаться зубами за жизнь, и в 12 лет в далекой сибирской деревне он попробовал всё – первый самогон, первую поножовщину.

– Мои родители были хорошими врачами, и из-за этого их ча-сто перебрасывали в разные районы. Я менял школу. Я приходил, и на первой же перемене на меня набрасывался весь класс – сибирские парни, которые в бараний рог успели согнуть эвакуированных ребят из Ленинграда, из интеллигентских профессорских семей. Тогда я становился к стенке и бился до последнего, до крови, пока не упаду. На следующий день меня выбирали старостой класса.

Кулачное право свободы – это хорошая школа, которая помогала ему всю жизнь.

68-й год выдался тяжелым. На съемках "Пана Володыевского" к Хоффману приставили человека. Режиссер не выдержал и пошел ва-банк.

– В конце концов, вы хотите, чтобы я уехал из страны? – спросил он и сжал зубы.

– Да, – ответил тот прямо.

– Я поляк. Моя жена – русская. Значит, я могу эмигрировать только в СССР.

Как выяснилось, демагогические приемы оказались действеннее пудовых кулаков. И с тех пор его оставили в покое. Даже спустя какое-то время, когда улеглась антиеврейская кампания, "Пана Володыев-ского" отметили премией Министерства культуры. А "Потоп" – вторую часть исторической трилогии Сенкевича – даже выставили на "Оскар".

– Пан Ежи, что делают хулиганы, когда им плохо? Плачут? Ищут плечо? Сжимают зубы?

– Я плакал только на фильмах Феллини. Друзья говорят, что в шестьдесят восьмом у меня появилась привычка "рычать сквозь зубы", когда что-то достанет.

Но сейчас он просто улыбался, много курил и выпускал дым стеной, рушащейся вниз.

Сильный мужик. Сибирская закваска. И еще у него была Валентина, и она не давала ему падать духом. Кроме того, что они были счастливой, они были еще и сильной парой. И это казалось противоестественным. По всем законам притягиваются и соединяются энергии с разными зарядами: слабость на силу, спокойствие на истеричность, темперамент на флегму – вот вам и единство, и борьба противоположностей. Но похоже, что эта пара не подчинялась никаким законам. Они ярко существовали, как два боксера в одной весовой категории.

V

– Извините, пан Ежи, а вы ей изменяли?

Самое поразительное, что в этот момент лицо его не дрогнуло и пауза не измерялась даже одной затяжкой.