Текст книги "Москва закулисная - 2"

Автор книги: Мария Райкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

– А теперь я тебе покажу подштанники, которые меня потрясли – тоже Мехлиса, – розовые, не тронутые с сорок седьмого года, американского производства. В то время, когда вся страна ходила вот в таком (в воздух летит нечто хлопково-застиранное), некоторые щеголяли в нежном белье.

– А что же они все такого огромного размера?

– А мужик какой тогда был, ты посмотри! Помнишь, в кино Николай Крючков, Борис Андреев – кряжистые, крепкие. Сзади специально вшивали тюрнюр нашлепник такой, чтобы крепко зад держал и подчеркивал его. Специально все продумывали. Причем пуговицы – костяные. Почему? Потому что к телу шло все только натуральное. А это летний трикотаж для мужчин – тоже перламутровые пуговицы.

– Извини, а летом-то зачем кальсоны?

– Обязательно. Мужчина должен быть обязательно в белье. Первым, кто в 30-е годы осмелился надеть рубашку на голое тело, был Кларк Гейбл в фильме "Это случилось однажды ночью". В результате нижнее мужское белье тут же подешевело на семьдесят пять процентов! И все каноны мужской моды лопнули. До этого эталоном считался мужчина, одетый в элегантное нижнее белье.

Ты пойми, нижнее белье – ближе всего к телу. И поэтому о человеке может рассказать больше, чем кино– и фотодокументы.

– Ну что тебе говорят вот эти подштанники?

– Мужчины – невероятные консерваторы, во-первых. А внутри – невероятно трогательные, беззащитные, нежные, ласковые создания. Вот все, что я могу сказать по их белью. Короче, вся история мужского белья – это разные пуговицы, а модели-то не меняются.

– А женщина?

II

И тут художница принялась за слабый пол.

– Она хитрая. Коварная. Скажу больше: женщина начала века – это вообще ничего натурального – сто пятьдесят процентов лжи и обмана. Муж ее никогда не видел раздетой, даже в ночной рубашке он ее не мог видеть. Где-то в темноте, под одеялом происходило зарождение детей. Но никаких ног, обнаженного тела. Чтобы посмотреть на это, мужчины ходили в "Фоли Бержер" или "Мулен Руж". Я тебе сейчас покажу панталоны танцовщиц.

Что-то белое и кружевное, облакоподобное взлетело, как парашют, и опустилось на груду белья. Самое интересное, что по внутренней стороне ноги швы в этих воздушных предметах отсутствовали.

– Когда женщина танцевала в таких панталонах, господа понимали, что круче порнографии быть не может. На эти панталоны шли льно-батист и кружева только "Валансьен". Самые дорогие панталоны.

– Сколько же они стоили?

– В романе Горького "Мать" все революционные события произошли из-за того, что рабочим не доплатили копейку. По прейскуранту панталоны стоили в районе сорока рублей. А платье от Ламановой, скажем, стоило шестьсот рублей.

Вся русская литература вообще пронизана глубочайшими эротическими токами. Помнишь, в "Бесприданнице" у Паратова пароход назывался "Ласточка"? Так "Ласточка" – это по прейскуранту название женского корсета. Или Вронский назвал свою лошадь Фру-Фру. Это не просто сочетание звуков, это тот звук который слышится, когда женщина при ходьбе хрустит своими накрахмаленными юбками. Этот звук и назывался фру-фру.

Все любовные романы девятнадцатого века основаны только на одном женщина, собирающаяся на свидание, должна испытывать африканскую страсть и забыть про все на свете. Ведь она шла на огромный риск. Потому что корсет должна застегивать горничная, привыкшая к телу хозяйки. Мужчина ни в жизнь его не застегнет. А платье, между прочим, на двадцать сантиметров меньше, чем тело.

А раздеть женщину в то время – это вообще был подвиг. Давай считать, что у нас получается – тридцать три крючка на ботинках, чулки на подвязках, потом надо расшнуровать корсет, потом двадцать две пуговицы на корсетном лифе... В общей сложности получается около двухсот пуговиц, и я тебе сейчас их покажу.

Крохотные петельки, скрытые потайным швом – супатом, – обнаружились на платьях. Пуговицы были такие же мелкие, плотно друг к другу пришитые, и никак не хотели вставляться в тонкие кружевные петли. Можно представить себе муки мужчины, который в возбуждении пытался раздеть возлюбленную. Очевидно, на третьей юбке слабаки ломались.

– Что же с бедными мужиками делалось?

– Это нужно невероятно владеть собой и иметь ловкость рук необыкновенную. И к тому же от того, что он видел, у него был шок. Перед ним – капуста. Опять считай – панталоны, комбинация, поверх комбинации у нее идет корсет, потом корсетный лиф, затем нижние юбки: крахмальная, тонкая батистовая с оборками и юбка из тафты. Еще платье на нижней юбке, потом муфта, потом накидка, обязательно шляпка, зонтик и перчатки...

– Так мужчина перегорит!

– А я о чем говорю?! Допустим, он не перегорит и, имея мощное самообладание, все-таки ее разденет. Но потом... Ее же надо как-то одеть. А одеть он ее не сможет. У опытной горничной на это уходило два часа.

Я вчера купила балетные лифы Веры Коралли. Это солистка Большого театра, как говорят, одна из немногих, кто не отдалась Распутину.

Очень похожие лифы оказались на поблекших фотографиях, которые, очевидно, в начале века считались запретной порнографией. На них девушка постепенно раздевалась перед фотографом. Верх смелости и куража – это когда она осталась в белых пышных панталонах и корсетном лифе.

– Ну а как же Бунин со своими "Темными аллеями"?

– Когда понимаешь, что за этим стоит, то все "Темные аллеи" воспринимаются совершенно иначе. Поэтому быстрый секс – когда задирается юбка – это единственное, что можно было сделать. Разумеется, вандализм, но зато такие острые эротические ощущения...

– У тебя такая стройная психофизическая концепция выстроилась.

– Да, и она у меня появилась исключительно благодаря белью. У меня еще есть концепция войны. Ты знаешь, что по женскому белью я могу предсказать начало войны?

III

– Об этом мы поговорим. А пока скажи, как началась твоя коллекция?

– Коллекция началась с корсета, который я купила на Тишин-ском рынке, когда делала свою первую в жизни "Чайку". У меня их тринадцать. Так вот, я заметила, что с Нинами Заречными никогда проблем не бывает, и, кстати, у актрис, играющих Нин, всегда романы с режиссерами. А вот с Аркадиными... В киевском театре, где я делала первую "Чайку", у меня была проблема с актрисой на ее роль: она прима и хотела быть красивой. И мы с ней стали пробовать корсет, что оказалось делом безнадежным – таких корсетов, как прежде, у нас не делают. И тогда я пошла на Тишинку и буквально за копейки у какой-то тетеньки купила корсет.

В этом корсете потом Гурченко танцевала в водевиле "А чой-то ты во фраке?", Остроумова репетировала "Мадам Бовари", Полищук в нем работала. В общем, он прошел через все мои спектакли. Единственная актриса, кто узнала модель корсета – "Ласточка", была Вера Алентова, у которой мама работала в театре и знает эту модель. Он едва дышит, но обладает совершенно фантастической энергетикой.

А теперь я тебе покажу корсеты, которые выпускала советская промышленность, и ты поймешь, о каком ужасе идет речь. Это орудие пыток, весьма характерное для нашей страны с ее ярко выраженным мазохистским комплексом.

То, что показывает художница, больше похоже на седло со спутанной сбруей: бесконечные тесемки, длинные, нескладные, продетые в окольцованные петли. Вместо китового уса – металлические планки, фланелевая подкладка толстенная. Даже трудно себе представить, как в 50-е годы при отсутствии горничной образцовая советская женщина – строительница коммунизма – могла этим пользоваться самостоятельно.

– В этом невозможно победить, невозможно быть красивой. Пуговицы, хлопковые из тесьмы застежки – так неэротично.

– Сегодня актрисы в классических пьесах играют в корсетах?

– Играют, хотя для этого надо ломать свое тело. Некий момент ортопедического вмешательства. Если женщина привыкла ходить в брюках, то она в любом абсолютно платье будет ходить широким шагом и никогда не будет ходить так, как женщина, которая привыкла к корсету. Я тебе сейчас продемонстрирую. И не думай, что ты уйдешь без корсета.

С одной стороны, зрителю по большому счету все равно. Но с другой, без корсета не будет той изящной, перетянутой в талии формы. Знаешь, у Висконти даже в шкафу висело платье тысяча восемьсот шестидесятого года, просто для флюидов. Для атмосферы спектакля, фильма это очень важно. Когда женщина идет и шуршит платьем, благоухает – это дорогого стоит.

На "Мосфильме" снимали картину "А был ли Каротин?". Никогда не забуду, как Гурченко шла по мосфильмовскому коридору в шуршащем платье и с благоуханием изнутри. Кстати, чтобы запах шел как бы изнутри, духи надо распылять не на шею, а на кружева нижней юбки. Так вот я даже чувствовала то ощущение, которым наполнялась актриса.

– А ты наблюдала, как это влияет на партнеров?

– Мужчины чувствуют, как меняется женщина. Происходит какое-то чудо, которое они не в состоянии объяснить, но женщина становится совершенной по форме.

А Остроумова? Она абсолютно покорила Гафта после спектакля "Мадам Бовари", на моих глазах. Она была в корсете, а корсет делает невероятные вещи: очень тонкую талию, и даже самую маленькую грудь делает невероятно пышной. Получаются такие райские яблоки! Вот Остроумова была затянута в корсет, в чулках на подвязках и небрежно накинутом сверху халате. В антракте Гафт зашел поздравить ее, и я видела его глаза – пожирающие мужские глаза! И этот брак состоялся. Оля не отрицает, что свою роль в этом сыграл корсет, который я уболтала ее носить. Она была одной из немногих актрис, которая сразу сказала: "Да, я буду в корсете".

При Станиславском во МХАТе корсет и прочие детали туалета были обязательны. Недаром Станиславский пригласил в театр владелицу самого модного дома Ламанову, и она привнесла в спектакли аромат моды. В какой-то момент и я поняла, что при создании костюма миновать белье невозможно. В известном фильме "Опасные связи" белье героини сделано один в один.

Самое интересное, что в восемнадцатом веке при очень жестком корсете у женщин в белье абсолютно отсутствовали панталоны. Никаких. Почему пошла такая легкость в эротике и сексуальных отношениях? Из юбки женщина могла выйти, как из шкафчика: юбка была вся на металлическом каркасе, а под ней ничего нет.

– А зимой как же?

– Зимой кутались в меха. Вот почему для меня настоящие героини – жены декабристов. Я читала описание их багажа, отправленного в Сибирь, – ни у кого не было белья и нижних юбок. Только у Трубецкой был трикотажный комбинезон, который повторял форму тела. Представляешь, какой подвиг!

IV

У художницы Севрюковой века спрессованы, как юбки и панталоны в пакетах и корзинах. По истории кружев, штрипок, лосин она легко может объяснить, например, нашу победу над Наполеоном.

– Смотри, Денис Давыдов, гусары – красавцы в белых лосинах. Белые лосины шили из кожи козленка, либо убитого в утробе, либо только рожденного. Для того чтобы они полностью обтекали тело, их выкраивали и вымачивали. Александр Первый натягивает мокрые лосины, и они, высыхая, принимают форму его тела. А на следующий день – надо новые делать, потому что на высохших лосинах образуются складки и прочие неприятности.

– Это же сколько козлов забили!

– Почему Александр Первый после бала два дня лежал в постели? Потому что, когда лосины высыхали, на местах складок образовывались углы и натирали кожу. А тут в бой идти. Холодно, да еще все трет... И такая злость накатывает! Спасение – молниеносная атака и мгновенная победа. Тут победишь не только Наполеона, но и с криком "Банзай!" любую армию. И скорее домой – снимать эти чертовы лосины!

– Так вот теперь о войне. При чем здесь женское белье?

– А теперь я скажу свою теорию: как только женщина снимает корсет и начинает раздеваться, то есть упрощает свой костюм, отсчитывай десять лет и жди войны.

За десять лет до войны с Наполеоном, например, женщины разделись совсем. Весь ампир – это полуголые женщины под тонкими платьями. Жозефина, супруга Наполеона, – голое тело под муслином. Никаких корсетов, никаких лифчиков. Вся французская революция прошла под этим знаком.

Именно за десять лет проходит череда женских образов. Женщина начала века – идеальная и сияющая женственность, в основе которой на самом деле сплошной обман. Талию сделал корсет, бедро – подушки-турнюры, пышные локоны – шиньон. Ничего естественного, ничего настоящего. А как хороша! И вокруг нее мир, благодать – войны никакой. Мужчина занят ею, ему надо заработать деньги, чтобы достойно ее содержать. Потом требуется время, чтобы ее добиться. Короче, мужики заняты абсолютно. Как только женщина становится худой, плоскогрудой, с короткой стрижкой, в короткой юбке – без всякого обмана, считай, что появилась предвоенная невеста. А на пороге войны – откуда что взялось: рост, большая грудь, ярко выраженные формы... Образ, наполненный женским началом: это уже Родина-мать. С ней надо спать, она будущих солдат будет рожать. Это буквально три-четыре года до войны.

Лифчики, которые извлекает Севрюкова из очередной сумочки, явно потеряли свою упругость, как школьница девственность. Всем своим легкомысленно-кружевным видом без жесткой строчки как бы демонстрируют собственную никчемность. А корсет вообще приказал долго жить. Платье от Поля Пуаре, купленное в антикварной лавке Испании, тоже выглядит как тюлевая занавеска с золотой ниткой, за которой отчетливо просматриваются все пикантные детали женского тела.

V

– Сейчас я тебе покажу ночную рубашку, в которой жену Тухачевского увезли на Лубянку. Французская, с кружевами. Ручная вышивка. Все скроено по косой. Этот крой делает фигуру летящей. У Нины Берия, например, было креп-жоржетовое платье – на него ушло тридцать восемь метров.

– У каких же энкавэдэшников ты все это выкупила?

– Это все случайно. Случайно пришли панталоны Лилиной и жены купца Щукина, которая знаменита тем, что из Парижа вернулась с зубом, в который был вплавлен бриллиант. Я меньше всего коллекционер: я вошла в этот мир, и все ко мне притягивается. Сама не знаю почему. Это вал, который идет, и мне кажется, что белье гоняется за мной. Вот я тебе рассказываю и боюсь, что кого-то забыла. А это значит – такое уже происходило, – чье-то белье может обидеться и исчезнуть.

Белье жены Тухачевского принесли ее родственники. Принесли фибровый чемодан, и там лежали вот эта рубашка и трусы – то, в чем ее увезли на Лубянку. Если в приемной Лубянки возвращали чемодан, это значило, что человек расстрелян. Или неожиданно приехал человек из Нижнего Новгорода, разыскал меня: "Я привез вам лифы Веры Коралли". – "А вы откуда знаете?" – "Мне бабушка рассказывала". Я вынуждена этому верить. Я же не спрашиваю у них документов: "Действительно ли это вещи Тухачевской?" Я просто верю.

А с Берией еще интересная вещь. Пришла женщина и рассказала историю своей матери: как та, еще пятнадцатилетней школьницей, шла по улице, возле нее притормозила машина и ее увезли. Судьба девочки, слава Богу, не сломалась. Просто, как рассказала мне ее дочь, после связи с Берией родители увезли ее из Москвы. По тем временам – рядовой, но неприятный случай. А платье жены Берии мне подарили в Киеве. То самое, на которое ушло тридцать восемь метров шелка.

Вот видишь, как выстраивается театр одной женщины. Вещи можно потрогать и ощутить. Они – сгусток энергетики и что-то такое излучают, потому что особенное что-то знают. Эти женщины старше меня, умнее, и их опыт печальнее, чем мой, но это та связь времен, которую я держу в руках. Эти ощущения больше, чем просто рассказанные истории.

– Занимаясь нижним бельем, как ты относишься к своему собственному?

– Как сапожник, который без сапог. Хотя в моей жизни была одна история, когда я воспользовалась эротической силой старых бюстгальтеров. Не безрезультативно.

Шестидесятые годы... Появились колготки, которые убили чулки, белье, нижние юбки. То есть шестидесятые – это практически смерть белья. И только Мадонна вернула его, когда впервые вышла в корсете, который как бы прорывался через мужской костюм. И мода стала прокручивать все темы, которые она прожила за двадцатый век. Прокручивать, смаковать, возвращаться. Все, что накопилось в платяном шкафу за сто лет, периодически выстреливает – то корсет всплывет, то вдруг нижние юбки...

– На основе того белья, которое носят сейчас, какие прогнозы ты можешь сделать в плане социально-политических перемен?

– Ничего хорошего. Сейчас Кейт Мосс – женщина-подро-сток – отошла. Ее сменил тип вампирической тетки, такой сексуальной, манкой, зовущей – это настораживает. Может, женщин надо за-ставить переодеться или мужчин заставить повлиять на них? Чтобы сломать плавное течение моды нижнего белья к войне.

– За сколько времени ты собрала свою коллекцию?

– У меня сейчас больше трех тысяч образцов. Я смотрю на них и думаю: куда девалась эта Атлантида, которая только вчера еще была? Вот женщина ходила в этих панталонах, затянутая в корсет, утопала в кружевах и пахла пачулями. Это Книппер-Чехова. А вот уже Лиля Брик – прозрачное платье с затянутым бедром, бант в волосах. Любовь Орлова или жена Берии – в креп-жоржете, белый вытравленный цвет волос. Потом Брижит Бардо с жесткими торчащими бю-стье из гипюра и хрустящими, как бы не для жизни, капроновыми платьями. Мерилин Монро – сияющая женственность, закованная в синтетику. Какой хороший драматург над всем этим поработал! Так менять женщину! Сейчас, при всем калейдоскопе моды, такой перемены в женщине нет.

В финале этой бельевой истории я испытала потрясение, которого давно не испытывала в театре. На меня надели корсет. Ощущения – из категории острых. Не вздохнуть, не выдохнуть: теперь понятно, отчего дамочки то и дело хлопались в обморок. После того как Севрюкова затянула на моей спине множество шнурков, сама собой нарисовалась осиная талия и руки легли на объемные бедра, также неизвестно откуда взявшиеся. Я была готова к бою.

Что такое репетиция? Это пустой зал и один человек – режиссер командует, как на капитанском мостике. В черном зале тишина. Шорох. Шепот. Шепоток... Оцинкованное ведро в воздухе, как голова повешенного... Еще не развели огня. Дым от свечей клоками ползет по сцене. Он – как вуаль для королевы. Королева вот-вот появится. Неясные звуки и гулкое дыхание бездны, у которой оказались две женщины из XVI века. И до них почему-то есть дело театру "Современник". Здесь известный литовский режиссер Римас Туминас занимается сложнейшей психофизикой двух королев. В эту бездну вместе с режиссером напряженно всматриваются Марина Неелова и Елена Яковлева. Разумеется, не без помощи мужчин, устроивших королевам

Приглашение

на казнь

Странные игры странного режиссера

Оцинкованное ведро как гильотина

Неелова ходит без головы – Яковлевой связали ноги – Королевы извели пять литров воды

Театр – это сексодром – Как лучше отрубить голову – Шиллер здесь ни при чем

Справка. Римас Туминас – режиссер, выпускник ГИТИСа. Первая постановка в Москве – "Мелодия для павлина" (1980 год). В 1991 году основал в Вильнюсе знаменитый Малый театр, до прошлого года возглавлял Литовский национальный театр. Известен своими постановками в Италии, Исландии, Швеции и других европейских странах.

– "Мария Стюарт" – этто очэнь смэшная пьеса, – сказал Римас Туминас артистам на первой встрече, и все поняли, что режиссер с юмором и очень внезапный. В самом деле: как без юмора и на полном серьезе сегодня рассказывать историю о Марии Стюарт – королеве Шотландии, которая, закрутив интригу, решила спихнуть с англий-ского трона свою двоюродную сестрицу Елизавету? Что нам в тех событиях и страстях, когда своих, более страшных, хватает?

Первый акт

Его как такового и нет. Очевидно, чувство юмора литовца позволило ему шиллеровскую пьесу начать играть сразу со второго, проигнорировав первый и без комплексов почикав хрестоматийный текст.

– В пьесе очэнь много болтают, – объясняет он.

Что правда, то правда – слова, одни слова. Им Римас предпочитает жест, эффектный рисунок и завораживающий, жесткий ритм.

На сцене чернота декораций разбавлена пока что тремя оцинкованными ведрами, подвешенными на тросах. Под ними корыто, несколько стульев. Правее над сценой зависла ржавая труба с отколотым куском, как будто его выгрызли. А под трубой что-то вроде стола с зажженными свечами, от которых по всей сцене стелется легкая дымка. Все это придумала команда иностранцев – художник-сцено

граф Адамас Яцковскис и его сын Маркус, сделавший костюмы. Музыка композитора с демонической фамилией Фаустас, что отразилось на сочинении.

В странных декорациях творится нечто странное. Стиль репетиций – под грифом "секретно". То есть – тишина, режиссер не кричит, объясняет артистам все шепотом, как будто находится с ними в заговоре. Обслуга "Современника" удивляется, что даже в перерыве никто за сценой не треплется и не травит анекдотов. Таинственность усиливают любимые слова режиссера: "Ну, нэ знаю, нэ знаю..." и "Навэрно..." Он не выносит вопросов типа: "Откуда я выхожу?"

– Ну хорошо, – говорит он решительно, – в эттом месте надо... – Пауза. Но если я все объясню, мнэ не интэресно будет, – внезапно заканчивает он свой монолог.

Второй акт

В странных декорациях нет ничего постоянного. Артист Максим Разуваев, репетирующий роль Мортимера, шепотом сообщает мне, что мизансцены меняются каждую минуту.

– Но это же путает артистов. Как же вы играете?

– Это не путает. Может быть, это не очень привычно, – шепчет Разуваев, но очень интересно. И он же не суть меняет, а в форме пробует разное.

– Это очень мучительно, – говорит Марина Неелова, прикуривая сигарету. Ты не успеваешь ухватить хвост его идеи, а тебе уже предлагают голову. Я сама хожу, как без головы.

Елизавета: Чего народ мой хочет? Говорите, чего он хочет?

Берли: Головы Стюарт...

Голову рубить будут в пятом акте.

Игорь Кваша играет графа Лестера – любимца королевы Елизаветы. Вот после неудачного покушения на королеву он дрожит от страха:

Разоблачен, разгадан я. Но как

Он мог напасть на след мой?..

– Нэт, нэт, – Туминас из зала поднимается к Кваше. – Он нэ такой тяжелый... Он медвежонок, мягкий, как в детстве. Надо лэгче, еще лэгче...

Кваша на ходу перестраивается, и его знаменитый половой, то есть очень низкий голос, дает жалостливого петуха. Кваша как будто в весе потерял, и вся монументальность его пластики потекла, как мороженое на солнце. Его совсем будет не узнать, когда после встречи с Мортимером – Разуваевым он натянет на голову детскую шапочку и окончательно станет похож на городского сумасшедшего. Однако через минуту выяснится, что это всего-навсего уловка, чтобы заманить партнера в ловушку, то есть в шкаф.

Действие со шкафом тормозится, потому что режиссер с артистами Юшкевичем, Разуваевым и Квашой пытаются найти причину смерти Мортимера – задохнулся в шкафу? закололся? отравился? Даже королева подает голос, предположив, что он мог перерезать себе вены. Поиски кончины пылкого смельчака дорого обошлись артисту Разуваеву. Пытаясь из шкафа перекричать музыку: "Подлец! Но поделом мне! Как я глуп! Кто вызвал с ним меня на объясненья?", он сорвал голос. Вообще потерь хватает – одни артисты в синяках, у других порвана одежда.

– Интересно, а режиссер прислушивается к актерским предложениям?

– История такая вышла, – рассказывают артисты. – На послед-ней репетиции перед отъездом Римаса в Литву актеры задали ему вопрос: "Почему ни одно наше предложение, Римас, у вас не находит отклика? Ни од-но!" То, что ответил Римас, было убийственно своей внезапностью. Он сказал с соответствующей интонацией: "Хорошо, что вы задали этот вопрос как раз перед отъездом. Может быть, я подумаю и, не возвращаясь, пришлю вам телеграмму: "Спасибо, было приятно познакомиться. Вы очень хорошие артисты, но я очень занят теперь".

Третий акт

Наконец-то Мария и Елизавета встретились. Явление Стюарт народу имело очень эффектный вид: внизу – кормилица (Людмила Крылова) с камеристкой (Мария Селянская) и сверху, как по перекладине над пропастью, идет Мария Стюарт. Черное пальто поверх белой длинной рубахи. Ухватившись за стеклянный набалдашник люстры, спускается вниз. Она, как птица, которой связали ноги и от этого она сошла с ума. Во всяком случае, взгляд ее оторопелый, голова на тонкой шейке то и дело падает, как у недоразвитого младенца. На колени кормилица поставила ей прозрачный полуглобус с водой.

Мария: Как я деревьям этим благодарна,

Что не видна тюремная стена!..

И в безумном отчаянии она бьет по воде. Вода эффектно разлетается, как битое стекло.

– Пошла Эльжбета, – командует Римас, и по черному заднику вся в черном медленно и ритмично движется королева Англии. Гордо вздернутую голову подпирает высокий белый воротник. Когда развернется анфас, то станут видны высокие черные сапоги на красивых ногах, черные брюки, черный жилет и бабочка на белой рубахе. Они рядом – Стюарт в безумии и Елизавета в непреклонной гордости.

Мария: Царите с миром. Я от всяких прав

На царство отрекаюсь...

Стюарт подвывает: "Сестра! Сестра! Дай мне терпенье, Боже!" Елизавета неприступна, как крепость. Обхватив руками аквариум, Стюарт молит о прощении. Не выдерживает и остатки воды выпле-скивает на Елизавету. Та торжествует.

Ценою всех богатств земных я не хотела бы оказаться на месте этих двух женщин. Когда Елизавета уйдет, Мария залезет на стол и, раскачиваясь в такт колоколу, станет злобной волчицей, от ее безумия не останется и следа. Страшно.

Реквизитор Маша ползает по сцене и собирает воду. Она уверяет, что королевы извели на сцене пять литров воды.

Перерыв

В буфет поднялись актеры и сам режиссер. Он – с отстраненным лицом, и оно совсем несовместимо с тем, что он держит в руках: тарелка с жареной картошкой и куском мяса, завернутым в рулет.

– Я понимаю, что нельзя не есть, но для меня всегда это вопрос: вы только что были в прошлом веке и по лицу видно, что не вернулись, но при этом картошка, мясо. Вас не смущает?

– Да... Навэрно... Я пришел сюда потому, что они (показывает в сторону поваров) с утра у меня брали заказ. Ну нэ знаю... Если бы не они, я бы пошел на бульвар... по дороге, навэрно, что-то съел, а может, нет...

– Про что ваша "Мария Стюарт"?

– Про двух женщин.

– Женщин или королевских особ?

– Простто про женщин.

– А на чьей стороне ваши симпатии – Марии или Елизаветы?

– Сейчас набираю симпаттии к Эльжбете. К Марии симпаттии сразу возникают: она – женщина, в тюрьме... Поэтому я исключил пэрвый акт, гдэ она в затточении. Нэ надо зрителю все знать досконально. Чтобы любить, совсем нэ обязательно все знать. А с другой стороны – они, бабы – такие заразы. Но с ними нужно что-то такое мужское сделать.

– Ну не вступать же с артистками в личные отношения?

– Этто другое. Я нэ хочу артистку. Я хочу женщину, котторую придумал. Я ее слепил, поэттому хочу ее. Театр – это такой сэксодром, поэттому сюда так тянутся мужчины. Казалось, иди в инжэнэры. Нэт, идут в театр. Они любят то, что вот-вот...

– Римас, легко или трудно работать с артистами "Современника"?

– Нэт, нэ трудно. Но они нэ открыты, то есть нэ открыты миру, потому что нэ расщепляют то, что за ними стоит.

И дальше Туминас развивает свою теорию о том, что: 1. Все артисты любят делать то, что хочет публика; 2. Театр – это не сговор сцены с залом, а борьба; 3. артист должен звучать на сцене, как орган, раскрыв в себе голоса матери, деда, родных и ни в коем случае не возвышаться на сцене. И, наконец, 4. Конфликт на сцене не главное, что движет действие.

– Интересно, что вы против всего, чему учили вас в ГИТИСе.

– Да. Я учился в ГИТИСе у Туманова, но все врэмя бэгал на Бронную, на репетиции Эфроса. Когда дэлал отрывки в институтте, то их называли эфросятиной.

Римас спохватился, что слишком разболтался. Убежал – "навэрное", в XVI век, разбираться с Марией Стюарт, ее сестрицей Елизаветой и их мужским окружением.

Четвертый акт

Берли – артист Михаил Жигалов – на сцене жжет бумагу и бросает ее в корыто. Ведро над головой раскачивается, как маятник Фуко. Режиссер Туминас обожает огонь на сцене. В своем спектакле "Маскарад", которым он потряс Москву два сезона назад, он такой пожар развел, что обслуга Вахтанговского, где играли спектакль, ходила в панике с брандспойтами наперевес. Огненные страсти только выдают горячую натуру литовца – с виду тихого, ироничного омута. О, кто знает, какие черти водятся в нем!

Если верить реквизиторам, то в Туминасе водятся олимпийское спокойствие, ироничность и классное чувство юмора, на которое всегда у артистов есть свои штучки.

– Вот на одной репетиции случай был, – говорит зав. реквизиторским цехом Маша. – В сцене свидания Марии и Елизаветы в парке атмосфера так накалилась, что в воздухе искры сверкали. Вдруг Римас говорит Марине Мстиславне и Лене (Нееловой и Яковлевой. – М.Р.): "Знаете что, обнимитесь!" Все от неожиданности остановились. Потом Мария с Елизаветой обнялись, и Марина Мстиславна такое сделала...

Все, кто есть в тесной реквизиторской, хихикают.

– Что сделала-то?

– Ну, неудобно сказать... В общем, движениями изобразила розовые отношения.

Очевидно, в тот момент, когда оскорбленная в лучших чувствах Елизавета неожиданно пустила в рисунок лесбийскую краску, в зале все полегли, как деревья на ветру.

И еще режиссер очень ценит реквизит, полагая, что он помогает артисту. Поэтому мужчины на сцене таскают тяжелые мешки, а Марина Неелова несет на вытянутых руках поднос с бокалами из металла, что ей явно нелегко дается, и она ступает с ними осторожно, как по льду.

Сегодня тихий художник энергичен. Он злится:

– Никто ничэго нэ понимает!

Неелова, как детскую коляску, качает стул, на котором стоит корыто. В корыте горят письма.

Елизавета: Вся цель ее – быть женщиной, и этим

Она завоевала всех мужчин.

– Стул, стул качайтте, а ты, – приказывает режиссер артисту Древнову, берись за края корытта двумя пальцами и дуй на пепел.

Артист дует, пепел взлетает серым облаком .

– Ты пепел, а не готовность к действию.

Артист Юшкевич зачем-то начал спорить. Режиссер посоветовал ему отправляться в антрепризу и...

И тут случился конфликт, которого художник так не любит. Художник взорвался.

– Сейчас нужны те люди, а не вы. Они уже говорят, а вы им не позволяете. Себя тащите за собой. Вы мне нэ интэрэсны. Вы дома интэрэсны (пауза), навэрное.

У всех ощущение тупика. Всех отпустили на перерыв. Римас закинул голову на скрещенные пальцы рук, уставился в потолок. Неелова закурила, и они тихо начали обсуждать, что там за словами. А через несколько минут сцена всеобщего тупика сменится всеобщим весельем.

– Грубо, по-солдатски грубо снимай штаны, – требует Римас от молодого артиста Древнова. По-солдатски – значит, до колен. Артист встает на стул на четвереньки в позе, имеющей в народе конкретное название. И сзади к нему подходит Берли – Жигалов.