Текст книги "Москва закулисная - 2"

Автор книги: Мария Райкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Райкина Мария
Москва закулисная – 2

Райкина Мария

Москва закулисная – 2

Содержание

Вступление

Еще раз про любовь

Сестра пистре сломала струшку

История лошади

Где-то между сатирой и сексом

Один в лодке, не считая... таланта

В "Сатире" объявились миллионеры

Звезда из другой галактики

А ктой-то там из наших в "Самоваре"?

Коллекционер в цене

Неправильный мальчик в полном экстреме

О любви не говорят. Любовь скрывают

Укротительница всех

В поисках потерянного тела...

О! Счастливчик...

Секс убийственный по краковскому счету

Знаковая фигура

Трагик встречается с комиком

Толстый Карлсон со своими тайнами

Кушать подано!

Идиот наоборот

Выпить подано!

Культурный террор

В кино монахинь не играла

Два рояля, три собаки, четыре кошки

Пани Зося живет в собачьей стае

Дети подземелья

Здравствуйте, я ваша тетя!

Просто женщина и просто любит

Здравствуйте, я ваш дядя!

Три сестры в стеклянных кринолинах

Секс – дело честное

Шкала, Метла, Графин, Житуха

Злодейка-сопрано с ангельской душой

Доктора вызывали?

Новый взгляд на неглиже

Приглашение на казнь

Мистический авторитет

Любовь хулиганов

Сказание о Вере и... ее правде

Энергия заблуждения браку не помеха

Красавец мужчина с душой Квазимодо

Штурмовик всегда просит огня

Без вины? Виноватый?

За одного Ленина одного народного давали

Вступление

Ничего притягательнее, чем чернота кулис, я не знаю. Их таинственность... Конечно, манит. А запах, которому не подобрать названия, вызывает ностальгический приступ. Что там такое за всего-навсего какими-то пыльными, непростиранными полотнами, штандартами, спускающимися из-под колосников? А сами колосники? Эхо птицей летает в их перекрытиях. Может, это "Чайка" символ театра?

Романтика, магнетизм, необъяснимое...

И вдруг вся эта возвышенность рассыпается в тот момент, когда в кулисах мелькнет любимец публики в халате и шлепанцах на босу ногу. Он что-то кричит противным голосом бледной костюмерше, у которой стакан с водой дрожит в руке. А потом вбегает генератор идей – режиссер – и еще более противным голосом требует расправы с молоденькой актрисой, выходящей на разовых ролях. Романтику добивают художник со всклоченной копной немыто-нечесаных волос и дирижер, остервенело грызущий палочку вместо ногтей. О, ребята, как у вас тут все непросто...

Хорошо, что этого закулисного спектакля не видит публика, в это время надраивающая ботинки, подводящая глаза и тщательно подбирающая недорогие украшения к вечернему платью. Потому что она – публика. И идет в театр.

Все попытки понять, что же такое театр – не приближают никого к истине. Самая сладостная и жестокая игрушка для взрослых. Три твердые согласные с двумя гласными по центру оказываются мукой, головной болью, смехом, слезами, радостью откровения, которая на следующий день оказывается иллюзией.

Театр – это такое здание, в которое ходят работать такие люди, и там они надевают чужие волосы, костюмы, поют и очень много разговаривают. И здание такое, как все. И люди такие, как те, что на улице, потому что сами по ней же и ходят. Но такие ли как все?

Вот почти сто лет назад ехал по улице известный артист Иван Москвин в санях и вез гробик. Всем, кто спрашивал убитого горем артиста – что случилось, почтеннейший Иван Александрович? – тот отвечал: мол, младшенький сынок помер. И крестился вместе с сочувствующими, которым и в голову не приходило, что Москвин-младший жив, здоров и с розовощеким видом играет в снежки. Узнав правду, почтенные граждане разводили руками, и только Михаил Чехов, сам артист, объяснял это так: "Вот что значит, когда у артиста нет ролей". Вполне логичное объяснение, хотя за кадром остается множество вопросов морального свойства.

А как объяснить еще более вопиющий факт из истории античного театра и тоже связанный с прахом малютки? Только прах в отличие от гробика был не бутафорский, а самый что ни на есть настоящий. Оказывается, протагонист, то есть главный герой древнегреческой трагедии, принес на спектакль урну с прахом своего умершего дитя. Для чего, вы думаете? Чтобы быть убедительным и правдивым в сцене, когда он будет рыдать на могиле.

Если искать признаки рассудка в таком поступке, то с натяжкой можно предположить, что актеру так легче было забыться в своем горе. А можно выдвинуть более циничную версию – раз уж малютки все равно нет, то пусть хотя бы прах его послужит искусству. Мурашки по коже от подобных предположений и уж тем более от высказанных вслух мыслей.

А вспомним Сару Бернар. Умнейшая и талантливейшая женщина своего времени. Зачем этой умной Саре ни с того ни с сего понадобилось живехонькой спать в гробу? Кровати у нее, что ли, не было? Пока журналисты и все добрые люди искали мотивацию странного поступка, "покойница" вставала из гроба и шла ваять то ли очередную роль, то ли скульптуру, поскольку, как говорят, была неплохой скульпторшей.

Ясное дело, что нормальный человек добровольно в гроб не ляжет и своего ребеночка заживо на тот свет не отправит. Артист – одно слово.

Театр – другое.

Кулисы – третье.

И это такая гремучая смесь, выдержать которую суждено не всякому. Затаитесь, затаитесь в кулисах. Если вас, конечно, туда пустят. Или через двадцать минут не вытолкают взашей. Только тогда вы увидите сначала над головой черную, как космос, бесконечность. Потом в противоположной кулисе премьера в шлепанцах на босу ногу, суетливую помрежку, "заряжающую" реквизит, приму, бьющуюся в истерике или, наоборот, ушедшую в себя, как в летаргический сон. И эти люди сделают нам красиво? Не верю, – сказал бы Станиславский. А я верю. Но не всегда...

Вы услышите, как глухо нарастает шум за занавесом и нестройно хлопают бархатные кресла. Публика пожаловала. А она все хочет знать – и про жизнь, и про любовь, и про слезы. Об актерах и актрисах – до и после спектакля. О простых и непростых штучках для волшебства театра. О природе и антиприроде профессии. И о том, как над этим ремеслом издеваются сами же артисты. Все это во второй части антитеатрального исследования – "Москва закулисная-2".

Олег Ефремов. Точка. Этим все сказано. Для своего поколения – целая эпоха. Фигура – легендарней не бывает. Для нового, знающего его больше по истории, Олег Ефремов – это сложная личность, за которой числится создание знаменитого на всю Москву театра "Современник", раздел МХАТа, оглушительное количество романов, участь несчастного отца в 70-летнем возрасте. Да каждый из этих периодов стоит отдельного романа. В последний год своей большой и непро-стой жизни он ставил пьесу об идеальной любви – "Сирано де Бержерак". Был одержим реформаторскими идеями насчет МХАТа и очень любил телесериал "Скорая помощь". Ни он, ни я не знали, что это будет его последнее интервью в жизни. И, не думая ни о чем плохом, не спешили подводить итоги, а говорили

Еще раз

про любовь

Театр лучше воровства

Под псевдонимом Лисья мордочка

Генсек как мумия для Хаммера

С Дорониной без развода

Отец за сына...

– Вот вам трон. Стул – это не для вас. Откуда цитата? – огорошил он меня с порога не то импровизацией, не то домашней заготовкой.

– Ой, так сразу и не припомню, Олег Николаевич.

– Это Гоголь. "Ревизор". Да вы устраивайтесь, как вам удобно. Это вот я привязан.

И это уже была не шутка, так как художественный руководитель МХАТа в прямом смысле привязан к кислородному аппарату: его прозрачные проводки вставлены в нос и заложены за уши, как дужки очков.

– Если шумит, я могу его выключить.

– Не беспокойтесь. Интервью в медицинских условиях... начинается с разминки.

Рассмеялся.

– Скажите, легко ли вы даете деньги в долг?

– Да в общем, да. Крупные суммы давал.

– Нападение – лучший способ защиты?

– Я на эти темы не размышлял.

– Прежде чем ответить, вы просчитываете каждое слово?

– Нет.

– Вы не боитесь показаться хуже, чем вы есть на самом деле?

– Нет.

– Ну тогда поехали.

Рассмеялся.

– Действительно ли ваше детство прошло в лагерях для заключенных?

– Нет, не детство. Просто-напросто мой отец (он не имел никакого отношения к НКВД) уехал в тридцать девятом году за длинным рублем. Он был замначальника финансово-планового отдела лагерей ГУВЖД (Главное управление военных железных дорог). Их строили

заключенные – от Воркуты в европейскую часть. И поэтому, когда началась война, мне было четырнадцать лет, мы с мамой на лето уехали к отцу отдыхать, а вернулись в сорок третьем.

– Чему такому вас научила лагерная жизнь, чему нельзя было научиться на воле?

– Многому, многому. Пролезать в форточку, например. Как зачем? Воровал. Это не от голода. Была определенная компания, почему отец и увез меня в сорок третьем году в Москву – боялся, что я стану вором.

– Интересно, а как пролезают в форточку?

– Голова если проходит, то все пройдет. Да я худой всегда был. И кличка у меня была смешная. Знаете какая – Лисья мордочка. Ну вот так. Но с другой стороны, летом нас перевозили на остров, где мы, школьники, косили и сгребали, и силос делали. И я за лето сорок второго года заработал на трудодни целого оленя, я имею в виду мясо. А когда не трудился, валяли дурака. Там впервые выпил, впервые закурил всерьез, в пятнадцать лет. И выпил не просто водки, а неразбавленный спирт. Это надо сразу водой запивать, иначе кошмар, и опьянение особенное. Ну, а что-то не расскажешь.

– Просто не хотите? Вы же не боитесь показаться хуже, чем вы есть на самом деле.

– Я не боюсь, но про какие-то вещи я не рассказываю никогда. Про свои взаимоотношения с дамским полом. Об этом я не говорю, потому что я не один.

– Первым делом – самолеты. Ну а женщины... Меня больше интересует МХАТ. Я знаю Олега Николаевича Ефремова (по книжкам, историям и рассказам) как главного специалиста по резким, можно сказать, радикальным шагам. Я слышала, вы собираетесь во МХАТе произвести революцию.

– Вот сейчас, когда я был в Париже в больнице, я пошел в "Комеди Франсез". Смотрел "Вишневый сад". Потом разговаривал с директором о построении там всего дела. Поэтому я теперь думаю, как при нашем законодательстве у нас ввести подобное.

– А как там?

– Это государственный театр, дотация большая, нету в мире такой. Спрашиваю: "Значит, хорошо получают?" Директор говорит: "Да нет, средне". "А куда же тогда деньги идут?" "Как? Вы смотрели спектакли?" И действительно постановочная часть там идеальная, у них громадные цеха. А так труппа делится по сути на две части – сосьетеры (члены общества), то, что было во МХАТе, при Станислав-ском, кстати говоря. Они в конце сезона делят прибыль. И пассионеры – это временные, что ли? И еще есть самые высшие – оноры сосьетеры.

"Ну и где же ваша хваленая демократия, в чем проявляется?" – спросил я. "В одном, – сказали мне. – Сосьетеры тайным голосованием переводят некоторых артистов из пассионеров в сосьетеры. Пассионеры и получают меньше, и не засыпаны ролями. Но зато сосьетеры составляют костяк труппы репертуарного театра".

– Из того, что вы мне сказали, Олег Николаевич, я прихожу к выводу, что вы готовы к переменам. А почему бы и нет – сделайте МХАТ-Четыре или МХАТ-Пять...

– Делить – это значит иметь помещение. Нет, я думаю ввести систему "Комеди Франсез". Вот советуюсь сейчас. Она даст очень много – даст возможность движения труппе. Наиболее талантливые, исповедующие, с моей точки зрения, принципы Станиславского и продолжающих – вот они и будут сосьетеры.

– МХАТ всегда был достаточно взрывоопасным механизмом. Вы не опасаетесь того, что новшества вызовут брожение в труппе, и без того нестабильной? Вы не боитесь вступить в новую игру?

– Ну новая игра... Какая игра? Это же для дела. Потому что надо, надо как-то поднимать театр.

– Когда я посмотрела старый фильм "Еще раз про любовь", ваша роль летчика, которого бросила стюардесса Доронина, мне показалась неубедительной. И знаете почему? Потому что у вас, мне так отчего-то кажется, не было такого в жизни вас женщины не бросали.

(Пауза.)

– Да, вы меня прямо подталкиваете... Знаете, было всякое... Бросали и... все было. Это вам так показалось. Таня, принеси мне сигарету.

Его секретарь принесла пачку "Мальборо лайт".

– Вам же нельзя курить, Олег Николаевич.

– Если шестьдесят лет куришь, то вряд ли бросишь. Но я бросал, бросал и не курил однажды четыре месяца. Потом, как запойный алкоголик – не пьешь, не пьешь, а потом маленький глоточек сделаешь, и все. С куревом оказалось так же, такой же наркотик.

– А пить вы можете бросить?

– Я не пью. Давно. Ну иногда что-то где-то, кого-то поздравить. Хотя мне разрешено при моих делах красное вино.

– А на столетие МХАТа, на глазах всей страны по телевидению, вы пили водку.

– Это столетие. Ну а потом не все время...

– Но вы меня увели в сторону от интересной темы – темы любви. Скажите мне, какая связь между вашими романами, о которых говорила вся Москва, и вашими лучшими спектаклями?

– Любовь, она активизирует человека. Во всяком случае у меня была эта связь.

– Ну а какие конкретно спектакли связаны с какими женскими именами?

(Очень длинная пауза. Курит.)

– Спектакли? Может быть, да. "Голый король". Но имя назвать нельзя. Нет. Это не потому, что я плохой или хороший, а просто нельзя. Мне говорят, что вот Андрюха Кончаловский написал в книжке про все свои романы. Ну зачем? Это же непорядочно, нехорошо.

– Когда вы работали в "Современнике", за глаза вас называли фюрером. Вы знали об этом?

– Конечно. Звали фюрер или дуче. Да какой я жестокий. Не надо это писать. Я добрый человек по сути.

– А правда, что когда в свое время в "Современнике" не принимали спектакль, вы пользовались таким приемом, как симуляция сердечного приступа?

– Всякое бывало. Я другое скажу: когда сразу принимали спектакль, мы собирались и говорили: "Чего-то мы не то сделали". Значит, что-то не задело, не царапнуло.

– Вы работали при многих властях, генсеках. Кто из них вам запомнился?

– Самым интересным из них был Хрущев. Характером. Вот помню – лес. Опушка. Там кидают тарелки и стреляют по ним. Все попадают, а Никита промахнулся. Все смеются. Хрущев требует еще раз. Опять промах. Он стал как бурак – весь красный, отошел в сторонку и сел на пенек. Сидел долго, я за ним наблюдаю со стороны. Потом вдруг вскочил, хватает ружье: "Кидай!" Кидают тарелку, и он попадает. Вот характер. Темперамента был мощнейшего человек.

А Брежнев... это был мумия. Он не любитель театра был, ходил в цирк и на хоккей. Был случай, когда играли ЦСКА с "Динамо" и судья что-то неправильно посчитал, в результате задержал матч. К судье бегут спортивные начальники: "Ты с ума сошел, там Брежнев смотрит". Короче, он дает разрешение и ЦСКА проигрывает. На следующий день его вызывает Гречко: почему вы разрешили? Тот объясняет, что, мол, Брежнев...

– Какой там Брежнев-Фигежнев! За вами армия!

Так они себя ощущали. Когда Брежнев приходил во МХАТ, ему уже, как кукле, генерал ногу на ногу клал или, наоборот, снимал. И там в спектакле "Так победим" была сцена с Хаммером. Брежнев на весь зал спрашивает Громыко: "Кто это?". Громыко говорит: "Хаммер". "Сам Хаммер?" – спрашивает генсек. Самое смешное – никакая это не трансляция была, как любят рассказывать, а просто глухой человек, который не знает силы своего голоса. А сам Хаммер, между прочим, находился тогда в зале, прилетал на спектакль с молодой женой. Посмотрел, пошел за кулисы. А наше театральное хулиганье, значит, стали жене говорить: "Зачем тебе, мол, такой старик? Вон возьми нашего Хаммера". А его играл Киндинов, молодой еще. Ну и так далее.

– Многие руководители театров стараются дружить с новой властью, не отдавая себе отчет в том, какая она будет. Вы ищете эту дружбу?

– Ей-богу, если надо куда-то пойти, чего-то просить, для меня это такая тяжесть...

– Вы можете внести ясность в ту давнюю историю, что произошла на свадьбе Олега Даля и Нины Дорошиной? Бывшие артисты в своих мемуарах пишут, что невеста сидела у вас на коленях, в результате Даль обиделся, сорвался и запил.

– Нет. Дело в том, что мы, наоборот, прощались с Дорошиной... Вот так... То есть с Ниной у меня действительно был долгий серьезный роман. И до свадьбы мы простились, и ей-богу, наше общение на свадьбе – это было совершенно невинно. Да никакой узурпации первой брачной ночи не было. Какая там первая брачная ночь, если до этого у нас с ней их было столько. Да, спектакль "Голый король" – это для нее.

– В свое время, если бы существовал такой термин, вас бы назвали секс-символом "Современника". Ваши романы со всей женской частью труппы – миф, в конце концов, или нет?

– Ну миф, конечно. Лиля Толмачева – моя первая жена. А все остальное – я ничего не буду говорить.

– Вы единственный режиссер, который не позволил ни одной актрисе стать хозяйкой положения.

– Я считаю, что это неэтично. Нехорошо. Я когда поступил во МХАТ, как на меня насели, чтобы я Аллу Покровскую, с которой мы тогда были мужем и женой, взял во МХАТ. Я сказал "нет", потому что понимал, что это инструмент воздействия на меня.

– Некоторые считают, что вы, например, после раздела разрушили МХАТ.

– А, ну это... Пускай считают. Мой уход во МХАТ... Это было трудно в то время. Старики мхатовские и правительство решили, чтобы кто-то был руководящим товарищем в Художественном театре. Обсуждалась фигура Товстоногова, но старики решили меня. Почему? Потому что знали меня все-таки все, и, может быть, им казалось, что со мной легче будет руководить.

– Все старики вас позвали на царствование?

– Кроме одного – Ливанова, который сам надеялся стать худруком. И он повел себя – ну как ребенок... Ведь мы с ним выпивали вместе, и он мне говорил: "Олег, я все передам тебе, а ты – моему Васе" и так далее, и так далее. А тут я в первый день иду во МХАТ: "Здравствуйте, Борис Николаевич". Он отвернулся и все.

– Вы переживали?

– Ну мне казалось неудобным, неприятным это – я-то тут при чем? А Ливанов потом подходил к театру: "Ну как там этот хунвейбин?" Да если говорить, с кем я был в более дружеских отношениях, то с Яншиным (он тоже руководил театром до этого). Да это неважно. Важно другое – старики меня пригласили. И действительно была эта встреча на квартире у Яншина с мхатовскими стариками. Как сейчас помню на столе огромную вазу с черешней. И там я поставил во-прос есть "Современник" и пусть, хотя бы с какой-то автономией, но он должен быть во МХАТе. Старики согласились. Я передал это все современниковцам, но они не пошли. Я помню, сутки, целые ночи их уговаривал, но они считали, что МХАТ это труп.

– А из сегодняшнего дня – какой, по-вашему, был основной мотив отказа пойти за вами, за учителем?

– "Современник" – был уже их театр. И поэтому, сейчас я это понял, они не могли уйти. Вы говорите: "Я увел артистов с собой". Я никого не уводил. Это потом поодиночке некоторые перешли.

– После раздела МХАТа на мужской и женский с Татьяной Васильевной Дорониной вы здороваетесь?

– Здороваемся.

– Вы замирились?

– А мы никогда и не ссорились. Даю слово. Всегда здоровались.

– Но это вам не помешало разделить МХАТ.

– Это совсем другое дело. В гости не ходим друг к другу. И романа тоже не было.

– Заметьте, не я вас это спросила. А вы могли бы, как Станиславский, от своего имущества отказаться в пользу МХАТа?

– Станиславский деньги разумно давал. Он, например, ехал в Париж, через месяц возвращался и свою золототкацкую фабрику пере– (сейчас это модное слово) перепрофилировал и стал производить кабель. Вот фабрика на Таганке "Москабель" – это все Станиславский. Вы спрашиваете: "Отдам ли?" Ну, Господи, наверное, отдам в конце концов, если это будет так необходимо.

– На протяжении многих лет МХАТ гордился своими традициями, еще были живы те, кто работал с Станиславским. Теперь их нет? Скажите, что сейчас является стержнем МХАТа?

– Вы почитайте о взаимоотношениях Станиславского и Немировича-Данченко. И там Станиславский уже в какие-то годы это поколение не очень принимал. Я имею в виду то поколение, которое ушло. Осталась одна Степанова (Ангелина Степанова уйдет из жизни за неделю до смерти Ефремова – М.Р.). Станиславский очень чувствовал и понимал людей. Как мне рассказывали, он собрал артистов в портретном фойе и призвал чуть ли не со слезами на глазах: "Клянитесь продолжать именно это искусство". А они посмеиваются, ну, мол, старик уже совсем... Вот я и хочу, чтобы этот стержень возник бы.

– Значит, его нет?

– Ну он есть. Но это не стержень, а что-то другое – знакомое, ясное, но, ей-богу, не развиваемое. Понимаете?

– Понимаю. Так же, как и понимаю, что МХАТ сейчас находится в сложном положении. Это закономерный тупик?

– Да вы знаете, этот сезон показал, что не тупик. Пять премьер выпустили.

– А почему вы, Олег Николаевич, решили ставить сейчас "Сирано де Бержерака"?

– Это вещь о какой-то идеальной любви и какой-то идеальной, к какой надо стремиться, жизни.

– С годами меняется представление о любви?

– Меняется. Это не внешность, в конце концов.

– Но вы-то как раз ставите про урода Сирано и красавицу Роксану.

(Пауза.)

– Это какая-то... поверьте... у меня для ответов нет домашних заготовок. Роксана – это женская сущность, которая состоит из смеси секса и тонких ощущений. "Могла ли полюбить урода?" "Да, да, урода, если душа..."

– Не знаю, что сказать.

– Вот и я не знаю. "Сирано" должен быть эмоциональным спектаклем. Будет начинаться с пролога: современная кухонька, сидит в трусах парнишка, кофе пьет, курит, пишет. К нему жена в неглиже. "Да подожди ты, я еще зубы не чистил". Вот идет такая сцена, где мне надо зарядить комплексы Сирано. Дальше надо играть.

– Это говорит о том, что у вас какой-то новый период в жизни?

– В смысле любви? Сейчас нет.

– Жаль.

– Жаль. Мне тоже. Но, может, еще подождите... Вот я, может, как-то немножечко пристроюсь со здоровьем. И тогда, ей-богу, появится сразу.

Снова вставил трубочки в нос. Подышал.

– Вам трудно ходить без аппарата?

– Выходить мне трудно. Вот меня привозят в театр, я сажусь и репетирую.

– Мне кажется, ваше детское прозвище – Лисья мордочка – очень точно. Мы сколько беседуем, но вы очень хитро избежали ответов на некоторые вопросы. Вы меня хорошо отрежиссировали – то сигаретка, то аппарат...

– Ну я не знаю, давайте еще раз попробуем. Вы думаете, я хитрый?

– О чем в жизни жалеете?

– Да ни о чем.

– Так не бывает.

– Сейчас не хочется в этом копаться. Нужно определенное самочувствие, а я читать сейчас не могу. Понимаете? Когда все время задыхаюсь – это... Я воспринимаю себя ужасно. Такой беспомощный, то есть надежда все время куда-то убегает. Вообще утром мне, чтобы встать, надо несколько часов потратить. Но не жалуюсь, а просто вы спросили.

– Недавно в мемуарах драматурга Ионеско я прочла, как он ругал себя, что вся его творческая энергия направлена, извините, на прямую кишку. Он описывал, и достаточно иронично, свой поход к сортиру...

– А мне как дойти до него... (Смеется.) Я даже и читать не могу.

– А что, операция, которую вам делали в Париже...

– Да никакой операции не было. Отрабатывали терапию. Сказали, что, может быть, если сделать операцию, легкие интенсивнее работать будут. Тань, можешь ты забрать эту чертову пепельницу?!

И пепельница исчезает со стола.

– У меня было состояние, что я готов был пересадку легкого делать. Но это сложно. Сейчас вот надо достать аппарат, который фиксирует процент кислорода в крови. И тогда, может быть, не надо будет все время сидеть привязанным к аппарату.

Замечательный сериал "Скорая помощь" – как подробно, как все знают, как проживают. Вы не смотрите?

– Смотрю, конечно. Американским артистам веришь.

– Ну вот видите, у нас с вами идеалы сходятся. Вы знаете, когда я играл в сериале "Дни хирурга Мишкина", я получал письма с просьбой, чтобы я кого-то прооперировал, и так далее, и так далее. Мне это нравилось.

– Это правда, что когда три года назад ваш сын Миша в театре ударил человека, вы заплакали?

(Пауза.)

– Я не плакал. Я сидел. Я так растерялся. Я не понял, что это такое. Шок.

– Какие у вас сейчас отношения с сыном?

– Ну какие? Он навещал меня в больнице. Сейчас я с ним не вижусь. Хотя он был добрый малый, доброе сердце у него. Но... (Очень резко.) Во МХАТе ему не надо быть.

– Мне кажется, что все его последние поступки – это проявление страдания. Он страдает и от этого совершает все больше и больше ошибок.

– Но он же взрослый человек. Тридцать шесть лет. Нет, в детстве я его физически не наказывал.

– Я чувствую, что это самая неприятная для вас тема.

– Да как-то... Пускай.

– А вы ему делаете подарки?

– Я даже не знаю, как вам сказать. У них вообще с сестрой в детстве был закон – "если уйдем из дома, ничего у отца не сперев, то это мы дураки просто". Они сами мне это потом рассказали.

– Родственные связи сильнее театральных. Вы уволили сына сами или под чьим-то давлением?

– Нет. Сам. Даже не может быть такого вопроса – зачем. Это было – верх всего. Очевидно, вы не в курсе, как он существовал, как вел себя...

– Я понимаю, что это не самый приятный вопрос. Но перед каждым человеком, особенно перед руководителем, стоит рано или поздно вопрос ухода – оставить...

– Театр? Ну я, вы знаете, уже несколько раз пытался. Но я понимаю так, что сейчас будет нечестно, потому что нужно, чтобы была ясность и порядок в театре. И тогда я с чистой совестью его передам.

– Одним словом, вы не хотите оставить плохое хозяйство?

– Ну вот так будем говорить.

– Ельцин ушел и оставил преемника. Вы думали о преемнике?

– Думал. И даже говорил. Я имел в виду Олега (Олег Табаков. – М.Р.). В прошлом и в этом году я лежал семь раз в больнице. Я уже ненавижу это. Он ко мне приезжал, и я ему сказал все. Он молчал, и я молчание расценил как знак согласия. Но когда его стали спрашивать, он вдруг отказался: "Я своих не оставлю". А когда говорят: во МХАТ придет Калягин или Юрский – это миф. У Калягина свой сейчас театр.

– А вам все равно, кто будет МХАТом руководить?

– Нет. В этом-то вся и штука, что нет.

– А вы видите такую фигуру?

(Пауза.)

– Ну вот думаю... Пока нет... Олег Табаков... Так что такие сейчас дела. Я думаю, что не буду порывать с театром, в студии буду что-то делать и в театре найдется всегда работа.

– Я надеюсь, вы не обиделись на мои вопросы?

– Нет. Все справедливо, правильно.

Эти цветочки, вот в вазе, это для вас. Я не хотел сначала, а то подумаете, что я на вас воздействую так.

А через два с лишним месяца его не стало. Удивительно, что он умер так же неожиданно, внезапно, как и жил.

Да, все знали, что Ефремов тяжело болен: давнее заболевание легких, в последние месяцы он дышал с помощью кислородного аппарата. Но при всем при том не ныл, мужественно держался, смеялся, когда мы говорили по телефону: "Я думаю, все будет в норме", – говорил он со своими знаменитыми паузами после каждого слова и не раскисал. Репетировал в театре, а рядом стоял аппарат. Когда не мог выйти из дома, актеры сами приходили к нему и в небольшой квартирке на Тверской раскручивали историю "Сирано". Все время думал о реформах в Художественном. Он гнал дела, чтобы в конце июня показать узкому кругу первый прогон. И вдруг...

Это случилось в среду, 24 мая. Час – неизвестен. События того дня я попыталась восстановить по часам. В 11 утра в квартиру Ефремова пришла домработница. Как всегда, приготовила кашу, чай. Олег Николаевич еще был в постели и сказал, что встанет попозже. В этот день он явно не спешил в театр, потому что репетиция отложилась. Но совсем не по причине его плохого самочувствия.

Сергей Тумкин, врач МХАТа им. Чехова:

– Репетицию отменили из-за Виктора Гвоздицкого, исполнителя роли Сирано, он повредил ногу, и мы с ним отправились с утра в институт Склифосовского. Олег Николаевич переживал, что работа остановилась.

Поэтому он оставался в постели, поговорил по телефону со своей помощницей по театру Татьяной Горячевой и попросил прийти ее в 17.00.

Татьяна Горячева:

– Мы вечером собирались идти смотреть антрепризный спектакль с участием нашего артиста Бори Щербакова. Когда я вошла в квартиру, то с порога крикнула: "Это я", но никто не отозвался. "Спит, наверное", – подумала я и не стала заходить в спальню. Знаете, даже в сердце вот ни на столечко ничего не шевельнулось.

Действительно, ничто не предвещало трагедии. В последнее время Олег Ефремов, несмотря на плохое самочувствие, с которым он как-то даже свыкся, был очень деятелен. Он выезжал в Мелихово на фестиваль "Чеховская весна", где его курс показывал "Бабье царство".

Наталья Кривошапова, пресс-секретарь главы администрации Чеховского района:

– Он вышел из машины и улыбнулся. В Мелихово, на фестивале, его ребята играли потрясающе! Ведь именно в этот день Олег Николаевич их благословил. А после спектакля мы поили его кофе с молоком. "Знаете, в чем до сих пор обвиняют меня: расколов МХАТ, я способствовал развалу СССР..."

Итак, помощница, как они сговорились в тот день, пришла к 17.00. Спустя какое-то время заглянула в комнату.

Татьяна Горячева:

– Я подошла. Мне показалось... Я дотронулась до лба его, а он холодный. Я тут же позвонила нашему доктору и сказала: "Приходите срочно! Кажется, Олег Николаевич умер". МХАТ через дорогу, и доктор уже через несколько минут был на месте. Он подтвердил смерть.

– Когда все-таки могла наступить смерть?

– Если учесть, что при комнатной температуре труп остывает медленно, то я думаю, что это случилось часа через два после ухода домработницы, где-то между часом и двумя.

Именно около двух часов, точнее в 13.40, у сына Олега Николаевича Михаила – вдруг остановились стенные часы, чего раньше никогда с ними не было. В пять он позвонил во МХАТ и там узнал все. Вызванные из Кремлевки врачи предположили, что смерть наступила от затрудненного дыхания.

– У Олега Николаевича была крайняя, так называемая терминальная степень дыхания, – сказала врач, записывая что-то в карту на кухне.

На столе давно остыли чай и каша, приготовленные домработницей. В квартиру, как только узнали о случившемся, пришел сын, из Валентиновки приехала дочь Настя, собрались артисты Борис Щербаков, Татьяна Лаврова, директор Фонда Станиславского, Валерий Шадрин из Конфедерации театральных союзов. Ждали министра культуры... Всхлипы, тяжелые вздохи... А со стен улыбался Ефремов – долговязый, веселый, в гриме и без.

О нем еще долго будут говорить и спорить – слишком яркой и выдающейся личностью он был. Ефремова обожали и ненавидели. Одни его называли "спасителем МХАТа", другие говорили, что он погубил его. Жил широко и громко: самые красивые женщины Москвы любили его. Его любили даже власти, которые душили "Современник" и его спектакли. Его до сих пор называют учителем те, кто сам вырастил не одно поколение учеников, – Табаков, Волчек, мхатовцы. Самое поразительное, что почти никого из них в этот день не было в Москве. МХАТ играл ефремовского "Дядю Ваню" на Тайване. Волчек отдыхала в Греции. Табаков работал в Финляндии. Все далеко. Он – один. Состояние внутреннего одиночества, как никакое другое, сопровождало его в последнее время: жил один. И вот умер один, рядом никого не оказалось.