Текст книги "Москва закулисная - 2"

Автор книги: Мария Райкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– Это замечательно, что как депутат вы помогли многим людям улучшить жилусловия. Но лично мне хотелось бы понять, как чувствуют себя демократы-депутаты того исторического съезда Верховного Совета, когда при их молчаливом участии захлопали и унизили Сахарова? Не сочтите это претензией моего поколения к вашему, но все же...

– ...

– ???

– ...Тогда зал был разделен на две части – одна захлопывала, другая демократически настроенные люди.. Все правильно. За такие моменты приходится раскаиваться всю жизнь. Я тоже считаю, что когда была устроена обструкция Андрею Дмитриевичу, то какую-то акцию мы должны были сделать... Но.. Стыдно... До сих пор.

А потом, я ведь все понимаю, общественная лабуда мешает моей актерской профессии, и кое-кто из моих коллег считали и, наверное, до сих пор считают, что я всего добился, потому что коммунист, депутат. А с другой стороны, когда после смерти Товстоногова все мои товарищи тайным голосованием выбрали меня худруком, это что-то значит.

Да не люблю я эти интервью. Человек начинает выдумывать чего-то, врать. Вот я тебе наврал.

– ???

– Помнишь, спрашивала, когда страшно? И я сказал – стукнули по башке. Да не страшно было. Больно. А испытывал страх, когда мой сын в критическом возрасте лет четырнадцати-пятнадцати, в два часа ночи возвращался домой. Я вообще безумно всегда боюсь за своих детей. Животный страх испытываю, хотя никогда не показываю.

– А при столь трепетных отцовских чувствах вы могли бы на себя взять материнские обязанности?

– Да нормально это – бояться за своих детей. И потом, я же Дева, хотя грудью не кормил, обеды не готовил.

– Последняя роль в кино – авторитет криминального мира Барон. Как вы, народный артист, экс-депутат и экс-председатель Театрального общества, докатились до такой роли?

– Я начал катиться с самого начала. Одна из первых ролей в кино – это вор в законе Ленька Лапин по кличке Лапа в картине "Верьте мне, люди". И там, кстати, мне на лице сделали шрам. Когда режиссер Владимир Бортко начал снимать "Бандитский Петербург", он вспомнил моего героя и предложил сделать такой же шрам.

А кроме того, я этого Барона, между прочим, знал.

– ???

– Я вспомнил, что как-то лет пятнадцать-семнадцать назад шел в театр вдоль Лебяжьей канавки. Вдруг ко мне подошел человек интеллигентного вида, с женой: "Кирилл Юрьевич, мы вас прекрасно знаем. Мы ваши поклонники. Вы случайно не интересуетесь стариной?" – "Интересуюсь", – отвечаю я. И он протягивает мне карточку, на которой написано: "Юрий Михайлович такой-то, главный эксперт по антиквариату". Где эксперт? У кого эксперт? Но я запомнил и визитку, и этого человека – худощавый, сутуловатый, с очень умным лицом и хорошей речью. В сериале он так и остался Юрием Михайловичем по кличке Барон. Хотя на самом деле у него кличка была Горбатый.

– Какое знание криминального мира, однако...

– Зря иронизируешь. В этом народе много интересных личностей встречается. Особенно раньше. Сейчас – так, мелочь с кулаками и цепями. Я серьезно изучал этих людей. И мне еще на первой картине помогал уголовный розыск Ленинграда.

– Но ваша последняя театральная роль – господин Маттиас Клаузен семидесяти лет в "Перед заходом солнца"... Я хочу спросить, основываясь на чем, можно сыграть последнюю любовь очень старого человека?

– Ты спрашиваешь, возможно ли влюбиться? Абсолютно возможно. Дело все в том, что душа остается молодой. Это дряхлеет тело, оболочка изнашивается, как автомобиль. И его надо выбрасывать на свалку. Ну и потом я же актер, и у меня есть возможность пофантазировать на тему любви.

– Актеры – народ суеверный. Вы не боялись браться за роль, которую, по театральным преданиям, относят к разряду лебединой песни, то есть последней?

– Я знаю, что многие артисты отказываются от ролей, которые заканчиваются смертью. Но у меня, понимаешь ли, чуть ли не половина таких в репертуаре. И что мне делать? Хотя... в гробу лежать не люблю. Вот в "Бандитском Петербурге" я должен был полежать в нем, но наотрез отказался.

Лебединая песня... Да тут какая бы роль ни была – она лебединая. Лучше уж такой лебедь, чем какая-нибудь чахлая синица. Знаешь, что меня больше пугало и останавливало? Что эту роль до меня играли глыбы – Астангов, Царев, Симонов. Говорят, Сушкевич в этой роли был гениальным. Все это знаковые фигуры. А я?..

Ну потом пришел к тому, что совсем необязательно быть героической фигурой. Надо идти от себя и думать: "Да, Клаузен был невысокого роста, худощавый". Да и потом старик, я имею в виду драматурга Гауптмана, оказался мудрым. Какие бы просчеты он ни допустил в пьесе, он рассказал о человеке, который прощается с веком, недоволен им.

– Кирилл Юрьевич, если зачеркнуть всю жизнь и с начала начать, то вы...

– Да не знаю я. Может, я вообще артистом не был бы. Я свою жизнь начинал с других мечтаний. Я, например, люблю копаться в старых бумажках. Но не просто бумажках, а написанных аккуратным, каллиграфическим почерком. Может быть, я был бы хорошим архивариусом. Хотя нет, у меня нет системы. И несмотря на то что время от времени я расчищаю квартиру от завалов, у меня такой бардак.

Я люблю старые книги. У меня, например, есть прижизненное издание "Ревизора", и мне его приятнее читать, чем книжку из серии "Школьная библиотека". А может быть, знаешь, я стал бы администратором или функционером в футболе. Вот я прихожу на стадион, как на праздник, и на великих футболистов смотрю, как на богов. А если бы я был функционером, я бы носил за ними майки. И был бы при своем любимом футболе.

Но сложилось как сложилось. Это жизнь.

– Ваша дочь Маша – актриса БДТ. Когда вам приходится распределять роли и очередь доходит до нее...

– Она никаких привилегий не получает. Протекционизма у нас в семье быть не может. После института Маша работала не в БДТ, а в ТЮЗе. И в наш театр пригласил ее не я, а наш режиссер, для постановки "Трех сестер".

Вообще я не терплю интриг, сплетен.

– И не участвуете в них? Как с такими качествами можно быть руководителем театра?

– Наверное, это трудно. Наверное, я плохой худрук. Я в послед-нюю очередь узнаю о романах в театре, меня легко можно провести.

– Но как в таком случае вы строите взаимоотношения с примадоннами, поступки которых – вне всякой логики и законов? Выходит, что вы в театре белая ворона, как парторг, попавший сюда по разнарядке?

– Я бы с парторгом не сравнивал себя. Они, раньше направляемые партией в театр, ничего в нем не смыслили. А я все знаю. Мое нежелание жить по законам закулисья, но знание этих законов – вот что дает мне силу общаться с примадоннами и женского, и мужского пола.

– Все-таки, Кирилл Юрьевич, вы какой-то неправильный артист: а) баек не рассказываете, б) в закулисную жизнь не играете. Соврали – и то признались.

– А может, мне это помогает – беловоронистость. Как помогает? Ко мне всегда хорошо относился Товстоногов. Однажды меня вызвал первый секретарь Ленинградского обкома Романов. Мы полтора часа разговаривали, и я пытался убедить его в том, что Товстоногов (в то время к нему относились как к внутреннему диссиденту) – это художник, составляющий честь города, его не надо третировать, а надо поддерживать.

И вот кто-то из доброхотов пересказал Товстоногову весь мой разговор с Романовым, только ноборот: что я рвусь к власти, прошу его убрать. Товстоногов как будто бы перестал меня замечать. Я переживал, потом не выдержал: "Я такой человек, скажите мне прямо в глаза..." И тут он как с цепи сорвался: "Да, Кира, мне рассказали..." В общем, все выяснилось, и у нас установились такие отношения, что он мне поверял самые интимные свои мысли. Я терпеть ненавижу недоразумения, я люблю все выяснить до конца.

– Как всякая белая ворона, Лавров одинок?

– Чувствую себя одиноким.

– Вы так много курите. А возраст? Здоровье?

– Полторы пачки в день уходит. А что здоровье? Как масло коровье, говорил Чебутыкин.

– Да вы философ?

– Философ. Я знаю, что в театре (да и не только в нашем) может наступить период упадка. Но все равно – театр останется. И, как говорил Чехов, придут новые, те, которые будут жить через сто-двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свою жизнь так глупо, так безвкусно. Те, может быть, найдут средство, как быть счастливыми. А мы... у нас одна надежда. Надежда, что когда мы будем почивать в своих гробах, то нас посетят видения. Быть может, даже приятные.

Нет такого человека, который бы не любил анекдотов – про Василия Иваныча с Петькой, очередного президента, разумеется, и про мужа, что вернулся из командировки, а там... Ситуационные, чернушные, абстрактные и даже те, которые строятся только на игре интонации – все хороши.

Но заметьте, что практически нет узкопрофильных образцов устного народного творчества – про врачей, переводчиков. Нет, про пьяного слесаря и чукчу-хирурга, который "ничегонепонимает", еще услышать можно, но чтобы так многосерийно...

А вот театр и тут на привилегированном положении. Все-таки прав был Чехов, который отмечал в своей пьесе "Чайка", что "артистов у нас любят больше, чем купцов". Любят, а поэтому и сочиняют про них анекдоты. Причем кто сочиняет? Да сами же артисты или те, кто бродили и бродят за кулисами и фиксируют, как

Трагик встречается с комиком

Печень актера – В рай артисток не пускают

Сосульки, на выход! – Наказание для Софи Лорен – Контрольный выстрел в режиссера

Гамлету лкчше не мешать – Гримуются, как говны

Театральный анекдот бывает массовый и узкопрофильный. А это значит, что следует знать специфические термины кулис, в противном случае вы рискуете в театральном обществе, где рассказывается анекдот, иметь бледный вид и переспрашивать: "А что это такое?" Так вот, объясняю, что:

Доска объявлений – это такое место, где в театре вывешиваются распределение ролей, расписание спектаклей, репетиций и приказы.

Монты – это рабочие сцены, юридическое название – монтировщики.

Гримоваться – гримироваться.

Заряжаться – готовиться к выходу на сцену за кулисами.

Оправдать действие – внутренне прожить ту или иную ситуацию на сцене.

Итак, встречаются в море две акулы – одна плывет со стороны Турции, другая – со стороны Сочи, где работники подмостков поправляют испорченное за сезон здоровье в известном санатории "Актер".

– Ну как дела? – спрашивает та, что из Сочи.

– Потрясающий улов – новые русские! Они такие гладкие, жирные, сочные. Объедение! Ну а у тебя-то как?

– Да не говори, подруга. Актеры эти, тьфу, народ костлявый, тощий, смотреть не на что. Правда, зато печень...

А вот совсем короткий образец, прямо как в сказке, но весьма едкий. Пошел артист в лес. Встретил там медведя и первый раз в жизни закричал собственным голосом.

В театральном анекдоте очень важное место занимает интонация. Если она невыразительная, то анекдот не звучит. Например, такой. Сидят в театральном буфете два старых артиста – комик и трагик. Комик говорит (высоким, жизнеутверждающим голосом):

– У нас в театре кошмар. Ну болото сплошное. Черт-те что творится. Никаких новых работ. Но самое обидное – никто не помнит!

А трагик ему вторит (как и положено басом, мрачно):

– Да, в театре кошмар. Ну болото сплошное. Черт-те что творится. Никаких новых работ. Но – помнят! Не забыли.

Два артиста после спектакля закрылись в гримерке и решили выпить. Налили. И один другому говорит:

– Ты такой гениальный артист. Ну нет такого артиста, никто в подметки тебе не годится. Что там наш народный, он никогда так паузу держать не сумеет, как ты. Выпьем за тебя.

Выпивают. Наливают по новой. И этот же артист продолжает:

– Ну а теперь ты говори про меня.

Ни один театральный анекдот не обходится без того, чтобы не отразить тонкие взаимоотношения артисток. Гримерка. Две актрисы готовятся к спектаклю. Одна, глядя в зеркало, говорит:

– Слушай Зин, я тут сон видела. Такой страшный. Будто умерла я и попала на тот свет. А там у врат рая встречает меня апостол Петр. И говорит: "Тебе, матушка, сюда нельзя: грешна, на сцене играла, лицедействовала. Твое место в аду". "Как же? – говорю. – А вон же, вон у вас в раю Зинка! Она же тоже актриса". А он мне отвечает: "Зинка? Да какая же она актриса?"

Артист ходит за кулисами. Заряжается перед выходом на сцену. Он весь сосредоточен, на лице – глубочайшая внутренняя работа, борьба, драма, трагедия – все переживается в последние минуты. Он углублен в себя и что-то серьезное бормочет, очевидно, повторяет текст. Голос помрежа в репродукторе:

– Сосульки, на сцену!

Народный артист попадает в ад. Его встречат сатана.

– Ой, народный артист, как я тебя люблю! Я все твои фильмы знаю, спектакли. Как хорошо, что ты пришел. Но, знаешь, не могу тебе помочь попасть в рай. Единственное, что могу для тебя сделать, – это выбери сам себе наказание.

Пошел артист по аду искать наказание полегче. Заглянул в одну комнату там, о ужас! – на сковородках жарят. В другой – разрывают на куски, в третьей – вообще кошмар, не поддающийся описанию. Кругом стоны, крик... И вдруг в одной из дальних комнат артист увидел в приоткрытую дверь, как здоровенный волосатый мужик насилует Софи Лорен.

– О, вот это наказание для меня, – говорит артист сатане.

– Извини, дорогой, не могу. Это наказание для Софи Лорен.

Любят актеры друг друга – просто сил нет. В результате взаимного притяжения рождаются анекдоты, которые можно отнести к черному юмору.

Один актер звонит другому:

– Ну как дела? Что новенького?

– Ты Петрова из Малого помнишь?

– Ну помню. А что?

– Тут вышли с ним на сцену, он на оголенный провод наступил. Сгорел в один момент. Кучка пепла только осталась.

– Да? Ну и как оправдал?

Очень много анекдотов на тему вечно конфликтующей пары артист – режиссер.

Актер на приеме у психолога. Тот спрашивает:

– Ну вот допустим, у вас в руках пистолет, перед вами режиссер и ваша теща. В кого вы стреляете?

– Ясное дело, – отвечает тот, – в режиссера.

– Хорошо, второй выстрел. В кого стреляете?

– В режиссера.

– Но почему?

– Контрольный выстрел.

Режиссер спрашивает актера:

– Ну, что вы делаете в этой сцене?

– Что я делаю в этой сцене?

Режиссер:

– Я первый спросил.

Столичный режиссер приезжает в провинцию ставить "Гамлета". Труппа на гастролях, и директор театра ведет режиссера в фойе посмотреть портреты актеров и по ним выбрать действующих лиц. Режиссер останавливается возле одного снимка:

– Потрясающая фактура. Какое лицо. Вот – Гамлет.

– Я вам не советую, – говорит директор.

– Да что вы? Только он должен играть в моем спектакле!

Начались репетиции. Режиссер умирает от восторга: так хорошо репетирует артист. И вот премьера. Открывается занавес, на сцене – Гамлет, который вместо шекспировского текста, начинает нести что-то невнятное: "Бу-бу-бу, бу-бу-бу". Кривляется.

– Дайте занавес, занавес!

Режиссер в панике несется за кулисы.

– В чем дело? Ведь вы так прекрасно репетировали.

– Значит, так, господин режиссер. Когда вы репетировали, я вам не мешал.

Артист подходит к доске объявлений. Читает:

– Вторник – свободен, среда – свободен, четверг – свободен. Пятница – о, совсем свободен.

Было бы ужасной несправедливостью, если бы театральные анекдоты сводились только к господам артистам, режиссерам и их непростым взаимоотношениям. Такой несправедливости театр перенести не может, поскольку уважительно относится ко всем работникам сцены. Поэтому есть анекдот, например, про монтировщиков, который звучит в виде вопроса:

– Чем отличается молодой монт от старого?

Ответ:

– Молодой, когда падает с колосников, кричит: "Ё... твою мать!" А старый, когда летит, кричит: "Го-ло-вы!"

Возникает вопрос – почему именно головы, а не руки и ноги? Такой вопрос может возникнуть только у нетеатрального человека, ибо театральный знает, что на сцене нужно беречь прежде всего головы, когда меняют декорации и они гильотинами падают сверху.

Не забыты, между прочим, даже театральные уборщицы, которым в анекдотах отводится роль великих критиков.

Уборщица тетя Маша утром моет коридор и собирает после вчерашней премьеры, закончившейся грандиозным банкетом, бутылки. И ворчит:

– Ох, уж эти артисты, мать твою так. Нагримуются с утра и ходят, как говны...

Нужно ли с ней спорить по этому поводу?

Даже зритель, и тот нашел свое место в анекдотическом эпосе. Первый звонок, билетеры открывают зрительный зал и видят, что прямо в центре партера развалился человек.

– Кто вы? Что вы здесь делаете? – трясут они его. Тот в ответ только мычит. Бегут за администратором. Тот:

– Товарищ, покиньте зал.

В ответ по-прежнему мычание. Приводят наконец милиционера. Тот сурово трясет лежащего, как грушу:

– Гражданин, покиньте зал.

Опять невразумительное мычание.

– Да кто вы в конце концов? Откуда?

И тот со стоном:

– С балкона...

Не совсем был прав классик, когда написал, что "...летний вечер оттого приятность в себе имеет, что шампанское хорошо пьется..." Шампанское в любое время года пьется не хуже, чем в летний вечерок. В чем мы и убеждаемся со Спартаком Мишулиным после спектакля "Горячее сердце", в котором он играл Хлынова – умирающего от скуки богатого дядьку. Персонаж этот – на все времена – как его ни назови: загулявший купец, партийная номенклатура, новый русский... Хотя в историю он войдет как

Толстый Карлсон

со своими тайнами

При дворе горкома партии – Загадка золотого гроба – Привет из морга – Его папа писатель Фадеев? – Страшные видения Карлсона

– Спартак Васильевич, опираясь на какой опыт своего общения и наблюдений, вы "лепили" такие персонажи, как Хлынов?

– Как тебе сказать... Из тюбика номенклатуры что-то выдавливал. Мы ведь шутами при них были, в баню нас брали. Хорошо кормили, общались. В бане они такие душевные, великолепные были: "Спартак, о чем разговор, все сделаем, что попросишь". Противными они становились в кабинетах. Но я играю не того, кто в кабинете, а того, что на презентации, в бане, в Завидово...

Вот я расскажу тебе случай. Однажды вечером, выйдя из театра, я ловил машину. Притормозил правительственный "ЗИЛ". Шофер узнал меня и согласился подвезти. И когда я сел в это "ландо", почувствовал себя другим человеком. Чертовщина какая-то! Я вот раньше не понимал, почему, становясь крупными начальниками, люди портятся. А прокатившись в "членовозе", кажется, понял. Когда меня приглашали на выступления, я чувствовал, что "они" меня "зовут". Приятно было.

– А не стыдно признаваться теперь в подобных чувствах? Некоторые артисты, похоже, стесняются даже вспоминать об этом.

– Я такой стыдливый, что мою стыдливость часто принимают за неуважение. Вот надо главному режиссеру позвонить. А я стыжусь. Боюсь чего-то... Спроси чего боюсь? Ничего, и терять-то нечего. Но все равно боюсь – например, обидеть Плучека. Ведь меня звали другие театры, но я сидел здесь, в "Сатире", влюбленный в своего режиссера.

– Я всегда была уверена, что есть некая мистическая связь между артистами и их героями. Не в том смысле, что артисты выбирают роли (кто ж подневольным позволит, отродясь на театре таких порядков не водилось). А в том смысле, что сами герои выбирают

своих исполнителей, как, например, ваш Карлсон. Мне кажется, что у этого сказочного персонажа столько же тайн, как и у вас. Я не ошибаюсь?

– Тайна только одна – я не доучился. Меня захватила война. Я сидел... Я же тебе рассказывал.

– ???

– Я из дома сбежал. Отчим был пьющий, дрался. Сама понимаешь – вот я и сбежал в артспецшколу. Из-за приставки "арт" думал, что это школа искусств, а оказалось – артиллерийская. Так я попал в Аджеро-Судженск (это под Кемеровом), и там я руководил самодеятельностью, что-то даже поставил. Но в клубе не было лампочек, и тогда я пошел ночью в соседний клуб и все лампочки там свинтил. Концерт прошел хорошо.

А еще я писал большой роман. Назывался он "Золотой гроб". Там один богатый человек, умирая, все свое состояние превратил в золото, из которого сделал гроб.

– Это уже тайна номер два. С этого момента про гроб – поподробнее, Спартак Васильевич.

– Ты слушай. Пять или шесть человек захоронили этот гроб. Но их уничтожили, так же как уничтожили тех, кто приводил приговор в исполнение. След "гроба" потерялся, и только три бандита, чудом оставшиеся в живых, стали искать его по всему миру. И почему-то дошли до России, где начиналась Гражданская война. А так как я желал быть достоверным, то стянул из библиотеки трехтомник "История Гражданской войны" и по ночам изучал ее.

Когда все выяснилось, меня забрали.

– Подождите, подождите, что-то я совсем запуталась. Выходит, что вы пострадали за Гражданскую войну?

– "Гражданскую войну" я украл. Плюс лампочки. Да еще мне пытались пришить политическую статью, так как свой роман "Золотой гроб" я писал на обратной стороне плаката с изображением товарища Сталина. Но я был малолеток тринадцать или четырнадцать лет – поэтому посадили за хулиганство. Мне махорки дали. Тогда я курил.

– И выпивал, наверное?

– Нет, пить начал в сорок три года, когда в Москву приехал. В тюрьме я встретил шофера своего дяди (дядя был ректором Академии общественных наук при ЦК партии). "По блату" шофер устроил меня на трактор прицепщиком. Очень простая работа была: за веревку дернул – плуг поднялся. Однако работали по двадцать часов. И начальник был строгий, с хлыстом надо мной стоял. Но потом пожалел и сменщика прислал (до сих пор помню этого Сашку с бельмом на глазу). Он попросил воды. Я пошел за водой и уснул в борозде. От усталости уснул. А он, когда начал работу, раздавил меня трактором.

– То есть как?

– Если бы я спал на спине, то мне бы отрезало голову и ноги. Я же повернулся на живот и лежал в борозде головой вперед. Когда трактор поехал (дифер – задний мост – у него низко опустился) меня, значит, туда затянуло и начало ломать. Прицепщик увидел, что меня, как крем-брюле, выдавило из-под трактора, заорал нечеловеческим голосом и убежал. Меня отвезли в больницу.

Хирурги там были очень хорошие, ленинградские, по пятьдесят восьмой статье сидели. Они пытались обнаружить во мне хоть какие-нибудь признаки жизни ничего не вышло. Даже на зеркало дыхание пробовали – ноль. Ну меня и снесли в морг.

– А сколько же вам годков было, Спартак Васильевич?

– Четырнадцать, что ли, не помню точно. А в это время один заключенный съел на спор шапку сушеного гороха. У него заворот кишок получился. Он умер, и его отправили туда же, куда и меня. И в тот самый момент, когда этого несчастного внесли в мертвецкую, я перевернулся на бок...

На восемнадцатый день я очнулся. В общем, выходили меня. Слушай дальше, смешно было, когда я вернулся на лагерный пункт. "Мишулин умер", – сказал охранник. "Да нет, я жив". Ну меня и взяли. И, как покалеченного, назначили начальником пожарного отделения на мельницу. Должность важная: у меня в подчинении – тройка, бочка и ручной насос. Чтобы поддержать ребят, которые пухли с голодухи, я придумал в бочку, в воду, насыпать муки и привозить им к концу дня. Они эту болтушку как суп заваривали, чтоб не умереть. И вот однажды какой-то начальник попросил воды. Что я мог достать ему из бочки? Муку? В общем, влепили еще полтора года за воровство.

Когда я освобождался, один заключенный позвал меня в Брусово (это в Тверской области), у него жена работала там директором Дома культуры.

– Все-таки загадка – почему вы не вернулись в Москву, к влиятельному дяде?

– Я боялся. Я всего боялся. Не хотел компрометировать своих родных. Дядька был при власти, мама у меня работала замнаркома золотопромышленности. А мною занималась тетя Дуся, жена дяди, который, кстати, и назвал меня Спартаком, защищая диссертацию по Древнему Риму. Отца я не знал. Но поговаривают, что будто бы им был Фадеев. Может, поэтому я пишу?

– Хотя Фадеев был блондином...

– Ты лучше слушай. Я тогда руководил художественной самодеятельностью в Брусово, потом в Удомле, где меня и нашел дядя.

– Кем хочешь быть? – спросил он меня.

– Артистом.

– Будешь!

Слово дяди – и специально для меня в ГИТИСе собрали комиссию в середине учебного года. Я пришел – сидят народные и заслуженные, все мои кумиры. Читаю – ноль эмоций. Делаю этюды – хохочут. Но так как у меня не было десяти классов, меня в ГИТИС не взяли. Тогда я попросил направить меня в Калининский драмтеатр во вспомогательный состав. И так началась моя карьера артиста.

– Тайна на тайне – а как вы в Москву попали?

– Калининский театр поехал на гастроли в Москву и выступал в Пушкинском театре. Играли "Хрустальный ключ". Дыховичный и Слободской, авторы модной тогда комедии "Свадебное путешествие" – она шла в нашем театре, – начали сватать меня в Москву. Провожая в столицу, артисты мне говорили: "Спартак, раз ты нужен, потребуй сразу квартиру и зарплату приличную". Я потребовал – и благополучно вернулся.

Между прочим, в двадцать два года меня выдвигали на звание при условии, если поеду работать в Армению или Азербайджан. Но я поехал в Омск, за своим режиссером. Там судьба сложилась удачно. Я сыграл Тузенбаха в "Трех сестрах" (Юрский тогда играл эту роль в Питере). Сыграл Сергея в "Иркутской истории" (Ульянов гремел с этой ролью в Москве). Кто бы мне дал в Москве играть героев?

После очередных гастролей в Москву Плучек, в то время главный режиссер в "Сатире", сказал, что "нужно показываться". Хотя до него меня приглашали к себе работать Гончаров, Талмазов в "Ленком", Попов в Театр Советской Армии. Но я выбрал "Сатиру". А надо тебе сказать, что у меня тогда была высшая категория. И я решил, что не вправе иметь ее, когда в "Сатире" работает такой артист, как Анатолий Папанов. И я пошел в Управление культуры и попросил снизить мне категорию. Только дурак мог так сделать. Просьбу уважили: дали первую категорию – сто двадцать рублей, но зато повысили концертную ставку одиннадцать рублей пятьдесят копеек. И на сто двадцать рублей я приехал в Москву.

– Фантастическое прошлое, роман писать можно.

– Пиши.

– Но вернемся к настоящему. Ваша популярность, Спартак Васильевич, строилась на трех "китах" – пан Директор из "Кабачка", Саид из "Белого солнца пустыни" и обаяшка толстяк Карлсон. Но почему неизвестны ваши другие театральные работы? Их не было или они были неудачными?

– Я на концертах так и говорю: "Разрешите от нашего немногочисленного коллектива – Саида, Карлсона и пана Директора – поприветствовать вас". Но Карлсон... Мне ведь его не сразу дали. Сначала его репетировал Высоковский, потом Далинский и только за восемнадцать дней до премьеры мне сказали: "Возьми его".

Вот мы и пришли к теме, от которой ушли вначале. А именно: я ощущаю себя чужим в своем театре. Я десять лет ничего не делал. Вышли в свое время спектакли – "Слон", "Свадьба Кречинского"... Но главный режиссер почему-то их закрыл. Мой бенефис прошел восемь-десять раз, имел хорошую прессу, но тоже был закрыт. Были, были работы, и я не верю, что они были плохие.

– Простой у актера – дело дрянь. Чем заполняете паузу? Говорят, что у вас одна из лучших в Москве коллекция значков?

– Значки-то есть... Но паузу, как и пустоту, заполняет только работа. Я читаю. Люблю Платонова, особенно "Котлован". Хотел бы его поставить. Хожу в театр. А где, скажи, заполнять паузу? Ходить по улицам? В рестораны? Так я лучше в театре посижу: плохой ли, хороший спектакль, но я соучаствую, переживаю как актер.

В пьесах копаюсь. Три сезона ставил американский мюзикл "Тряпичная кукла", но его почему-то не выпустили, хотя у меня все было готово. Я ждал и до сих пор жду, как поезд зеленого света.

– Я посчитала: вы играете Карлсона лет двадцать пять, если не больше. Не надоело?

– Двадцать шесть лет. Я с удовольствием играю. Двигаюсь нормально, без костылей. Бегаю, прыгаю, как и раньше, хотя иногда что-то болит.

– Спартак Васильевич, а сколько вам лет?

– Мне много. Этого никто не знает. Когда меня зовут на телевидение по случаю даты, я им говорю: "У меня нет дня рождения. И даже года. Придумайте сами какую-нибудь цифру!"

– Почему скрываете возраст: боитесь потерять работу? Жена-то знает?

– Жена знает. Но дело вот тут в чем. Я говорил, что в молодости писал роман. И однажды в Калинине до того дописался, что под утро, где-то часов в пять, мне видение было: из-за шкафа вышла женщина в черном. Лица ее не было видно, но я ясно услышал ее слова: "Если десять человек узнают, когда ты родился, если хоть одно твое большое произведение будет напечатано, ты умрешь". Клянусь Богом. И я с тех пор все изменил. По паспорту все не так. Я никогда не праздную дня рождения, веришь?

– С трудом. Выходит, вы всех обманули.

– Я же Бога не обманывал. А так – кого я обманул? Тех людей, которые меня каждый день обманывают? Это бартер.

– А может быть, вы, мой собеседник, с которым осенним вечером после спектакля пьем шампанское, вовсе не Спартак Мишулин?

– Нет. Я Спартак Мишулин.

– Шампанское пьем, разговоры разговариваем, а как-то грустно выходит... Это, признаюсь, несколько непривычно для любимого образа пана Директора. Может, веселую историю расскажете?

– А почему? Пусть грустно. Я же в жизни грустный, ты же знаешь меня. Вот ты про Карлсона спросила – не надоел ли? А я счастлив, что выхожу на сцену в его широких клетчатых штанах и рыжем парике. Детишки его безумно любят. На сцену приносят булочки, шоколадки, варенье, яблоки. Так что в голодуху я проживу.

Надо быть очень отсталым человеком, чтобы не замечать, как изменился не только зритель, но и господин артист. Крепко сколоченная и неплохо вскормленная советской властью актерская масса в 90-х годах начала распадаться, как связь времен. Звезды с упоением последних дней погоняли уходящую звездную славу. Остальные упорно за гроши продолжали пытать актерское счастье либо встали перед фактом: жить или не жить на мизерную актерскую зарплату? Чтобы выжить, многие из них с энтузиазмом ударились в бизнес. Одни, прямо не выходя из своего театра, промышляли как агенты продажи средств для похудения и импортной косметики. Другие записались в теневики и всеми артистическими силами способствовали процветанию нефтяного бизнеса и отмыванию криминальных денег. Но и первые, прозванные ларечниками, и вторые, названные акулами, не раз на сцене в прямом смысле произносили фразу

Кушать подано!

Пионеры актерского бизнеса

Подруга Мастроянни вляпалась в ресторанное дело – Гренки с мозгами от "Бабушки"

Сферу театрального общепита подмяли под себя пионеры актерского бизнеса вахтанговцы Максим Суханов и Михаил Васьков. Они в начале 90-х взяли в аренду актерский буфет и принялись кормить брата-актера. Во всяком случае, за 10 рублей их коллеги спокойно, не боясь общепитовских сюрпризов, могли рассчитывать на сносные щи, котлеты не из бумаги и компот. Как снабженцы они скупали продукты у совхозов, а по вечерам выходили на сцену. Напряженная финансовая деятельность принесла свои результаты – Суханов со временем оккупировал буфеты других столичных театров. Им пугали вороватых поваров.