Текст книги "Ад без жала (СИ)"

Автор книги: Мария Семкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

***

Итак, послушная девочка с благими намерениями возвращается домой. Пока она не думает ни о чем по-настоящему важном, пока ее мысли замерли, мы можем рассмотреть ее получше. Она идет, а толстый блокнот хлопает ее по бедру; девочка этого не замечает. Она сутулится и подволакивает ноги в кедах – так она делает в крепкой задумчивости. А поскольку задумывается она часто, то обувь на ней просто горит, и она донашивает то мамино, то бабушкино старье. Она шевелит губами и хмурится. Мама говорит, это тики. Девочка довольно тщедушная, с большой головой. Палка-палка-огуречик, получился человечек. У нее есть повод для смущения – грудь начала прорастать еще в третьем классе, потому она и носит мешковатые футболки, иначе за «титьки» ее станут хватать просто из озорства (проверить, носит ли она лифчик; но таких маленьких лифчиков не бывает). Ножки у девочки короткие и немного похожи на букву Х. Зато лоб широк (лобные бугры как зачатки рожек), глаза большие и синие, брови широкие, а губы тонкие и нос еще не оформился. Есть щечки. Светлые волосы лежат в основном легкими волнами, но есть и более крутые кудряшки и завитки. Такие волосы прическу не держат, и мама все время пытается пригладить дочурке кудряшки, а та уворачивается. Летом девочка не стрижется и ходит лохматая, этакий очень запущенный ангелочек, еще не отрастивший крыльев и с бабушкиными часами на руке. Вместо крыльев торчат лопатки.

Что же теперь писать в Зеленой Тетради? Сегодня я в 14.16 или около того видела там-то и там-то Черного Монаха? Да если мама это прочтет (а она считает, что обязана перечитывать любую детскую писанину), то она тут же отведет дочь к своей подруге, психиатру-невропатологу. Подруги меняются книжками и гоняют чаи из корней валерьянки. А девочка дружит с дочкой психиатрицы, очень капризной Юлечкой из балетной школы. Сама девочка ходит в школу художественную, у нее нет ни слуха, ни чувства ритма, ни пластики – мама и эта Людмила Евсеевна, психиатр (очкастая тетка с химзавивкой), всегда так говорят. Но в дневник наблюдений надо записывать все, иначе это не наука! Может быть, сочинить про Черного Монаха сказку, и это собьет маму со следа? Она и так считает, что девочки должны быть вроде Юлечки – платьица-оборки, куклы-капризы, а вот ее дочь – это какой-то казак, и подружки у нее такие же. Дочка только первое лето ходит без ссадин на коленках и синяков под глазом...

Решаясь на такую сделку с научной совестью ради спокойствия мамы, девочка вернулась в реальный мир и зашаркала бабушкиными кедами еще сильнее. Но пыль все равно почти не удалось поднять. Пыль, поднявшись всего на сантиметр, тут же осела. Девочка была на повороте во двор, а это и есть самая что ни на есть реальная реальность. Не рассказывать же о Черном Монахе, который идет в гости к старой ведьме, Лильке и Оле? Это же просто-напросто девочки с косичками! Лилька (в белом сарафанчике вроде матроски) и Оля Волкова (в выцветшем зеленом платье в горошек) сидели на лавочке, словно две бабуси, выгуливали колорадских жуков на ниточках и ели семечки. Рядом в пыли копалась рыжая курица, торопилась склевать скорлупки. Иногда девочки вспоминали о ней и кидали семечко-другое. Обе они – девочки-дразнилки, на класс старше нашей героини, они никого зря не мучают.

Оля Волкова – ничего себе девчонка, но она всегда хочет быть лучшей, потому что она старше. То она больше грибов набрала, то пескаря первая поймала! Зато Оля каждый год весной и осенью лежит в больнице – у всех по две почки, а у нее три, и все они болят. Там она научилась плести всяких чудиков из крашеных капельниц и учит этому всех, кому интересно. Но капельницы сейчас так просто не дают, из-за СПИДА. Их приходится искать на больничной помойной машине и отмывать от крови где-нибудь в луже поблизости. Олю воспитывает бабушка, у нее опухают ноги. Оля то общипывает пух с кроликов, то кормит индюшат, то следит за козами, чтобы они не жрали окурков и не портили молока. И при этом у нее всегда есть свободное время. Бабушка девочки говорит, что бабушка Оли уже никогда не будет нормально ходить, и отпускает свою внучку на помощь другой внучке. Чаще всего вместе приходится собирать коз на закате. Если сразу не поймать за рога белого козла с крестом на спине, он сделает так, что остальные трое будут метаться по огромному кругу, их придется ловить по одной, пока они не устанут. А это нежелательно, их ведь нужно еще и доить. Олин отец когда-то лежал в психушке, и за это его лишили родительских прав. Мать где-то скитается по деревням и пьянствует. Отец – нормальный тихий непьющий дядька, хоть и псих, пропадает в лесах и на реке. С ним можно ходить на рыбалку, мама и бабушка отпускают.

Сейчас Оля и Лилька вели самый интересный за несколько дней разговор – надо ли снимать трусы, если тебе вырезают аппендицит?

– Не аппендицит, а аппендикс! – авторитетно сказала толстая Лилька, дочь диетсестры и буйного алкоголика.

Ответ на этот вопрос девочка знала точно. Когда Олеська вместо того, чтобы вернуться из лагеря, угодила в больницу в городе с аппендицитом, девочка спросила бабушку как раз об этом. Так поворчала: "Все вы только об одном и думаете! Может, вашей Олеське там совсем плохо?", но объяснила все, как есть. И сейчас девочка сказала:

– Привет. Не только трусы снимают – еще бреют одно место! Мне бабушка сказала.

Ну, если бабушка сказала – значит, так оно и есть. Девочка сделала то, чего делать не очень-то и надо: Оля и Лилька сидели бы еще долго, выгуливали своих жуков, обсуждали, снимают или не снимают трусы при аппендиците, придумывая бог знает какие жуткие подробности. А теперь тема разговора враз исчерпала себя, и собеседницы растерялись. Но девочка, сама того не желая, пустила разговор по новому руслу.

– А зачем бреют? – невинно спросила Лилька, а Оля сказала:

– Привет, Знайка.

Знайка! Все, назвали – так оно и будет. Прошлым летом передавали из рук в руки "Незнайку на Луне". И прозвали ее Знайкой. Девочка решила – все это потому, что ей выписали очки для школы, и перестала их носить. Мама потребовала объяснений. Дочь заявила, что ее из-за очков прозвали Знайкой, а Знайка – зануда! "Но ты и есть зануда, дочь моя" – важно ответила мама и рассмеялась. А прозвище приклеилось, хотя Знайка носила очки только на уроках. Мама даже на этом сильно не настаивала – отец Знайки близорукий, дочь на него очень похожа, а теперь еще и эти очки...

– Зачем бреют там? – повторила Лилька.

– Дура, – осадила ее Оля. – И этого не знаешь.

– Чтобы волосы в рану не попадали, – добавила ужасов Знайка.

– А все хирурги – мужики! – вздохнула Лилька. – И даже Машкин папа.

– Машкин папа, – властно объяснила Знайка, – Будет смотреть тебе на кишки, а не туда.

– Фу-у, Знайка! Плюнь три раза!

– Тьфу, тьфу, тьфу!

– Пойдем куда-нибудь? – Оля встала и спустила жука с нитки.

– Не, – Знайке было как-то вяло. – Надо белье гладить и огород поливать.

– Ну, ладно.

Знайка пошла дальше, а Оля увела Лильку куда-то к баням – может быть, кормить индюшат.

– Аппендицит бывает, если ты ешь семечки со скорлупой! – постаралась восстановить авторитет глупая Лилька.

– А давай попробуем, съедим их так. Заболеем или нет? – заинтересовалась Оля. Курице теперь не достанется ничего. Знайке было прекрасно известно от бабушки, что аппендицит из-за семечек – полная чепуха. Но говорить об этом сразу не стоило. Вот пусть попробуют и не заболеют – то-то им обидно будет! Нет, все-таки дети живут очень, очень скучно, потому и маются дурью. Им только издеваться интересно, хоть над жуками. Знайке вдруг стало скучно, совсем как взрослой. Ничем до этих детей не достучишься, и нужны им всякие глупости.

Но теперь все было нормальней нормального: состоялся обыкновенный разговор, ее зовут Знайка, а дома есть довольно срочные дела.

***

Но вот только гладить белье Знайка так и не собралась. Она выложила блокнот и карандаш, сменила юбку на зеленые шорты, которые на будущий год уже не налезут, кеды – на синие бабушкины сланцы (ей стало трудно их носить) и повесила на шею ключи от дома и от сарая. Она решила, что дождя не будет – и надо полить огород. Но вместо того, чтобы идти прямо к сараям, она опять ушла влево, за шоссе. Там и был ее «пруд» – кювет, довольно глубокий и широкий. Много лет в нем водились лягушки двух видов и иногда показывались жабы. Все эти годы девочка дралась со всеми, кто желал надуть лягушку через соломинку или оборвать ножки водомерке (за такое даже ее бабушка могла огреть батогом кого угодно). Ловить можно – поймал, посмотрел и отпустил обратно. Или забрал домой и держишь у себя в банке. Только так. В этом году не было нужды драться – повывелись лягушки, и девочка знала, почему.

У нее было приспособление – то ли "корейское", то ли "китайское окно" – а на самом деле просто старый аквариум из юннатского кружка. Если опустить его дном поглубже в воду, все в глубине станет видно, как в телевизоре. Но недавно аквариум стал пропускать воду, а пластилин вместо замазки не годился – отваливается он в воде. Так что девочка уже несколько дней искала или замазку, или эпоксидную смолу, из которой когда-то папа отливал искусственные янтари с проволочными комариками внутри – но осторожно, чтобы мама не заметила и не наругала за беспорядок, грязь и глупости вместо домашней работы.

Пруд со стороны дороги зарос низким ивняком, и по самой его середине кто-то позапрошлым летом сбросил целый штабель бревен, словно лестницу. Сейчас бревна совершенно почернели, но не рассохлись и лежали прочно. Под кустом должна быть литровая банка – словно бы подзорная труба вместо широкого окна в водный мир. Но какой-то гад ее нарочно разбил огромным комом земли, и осколки оставил там же! Значит, ничего увидеть не получится. Знайке было понятно, почему в этом году нет лягушек – хотя весной икры было много, целые студенистые лепешки. Из-за лестницы – штабеля пруд наполовину разделился на два затона. В одном давно жила личинка стрекозы (взрослеть она не собиралась, так и жила в воде) – и челюсть ее подобна маске-выкидухе, а во втором поселилась личинка плавунца – она плавает лучше, а челюсти ее как серпы. Девочке было любопытно, что произойдет, если хищницы встретятся, кто кого сожрет – но они не покидали своих ям. Обе, водяной леопард и водяной волк, опустошили пруд, слопали почти всех головастиков.

Судя по всему, должна быть гроза. Маленькая жаба слонялась в траве – а они выходят только в темноте и непосредственно перед сильным дождем. Вода, всегда зеленоватая, теперь казалась черной и непрозрачной. Не было даже вертячек – эти жучки всегда появляются стайками, крутятся-вертятся, словно капельки ртути, вместе сплывают, уходят на дно и меняют место. Руками их не поймать: глаза вертячки поделены надвое, у нее четыре глаза, она видит все опасности сверху и снизу. Сейчас и вертячек не было, только одинокая водомерка стояла в отражении бревна и не двигалась.

Будущим летом этот пруд могут засыпать, но сегодня он выглядит так, словно жильцы его уже покинули. Очень похож на старый дом Фаины Григорьевны, но она-то там живет! Жаль, что разбита банка – насекомые ушли на дно... У этого пруда еще есть шанс – он зарастает элодеей и стрелолистом, но не ряской. Большой дальний пруд с камышами ряской покрыт, как детской мозаикой, и теперь на нем пасутся гуси и утки. Утки дикие, гуси домашние.

Раз смотреть нечем – то и дальше тянуть время смысла нет. Знайка отступила чуть выше на бревна и осмотрелась еще раз. Сколько она тут сидит? Ни одной машины не проехало, а часы она оставила дома, чтобы не намочить. Рядом с этим прудом время словно исчезает, и здесь можно остаться навсегда, как Аленушка на картине. Девочка бросила в воду травинку. Поверхностная пленка чуть прогнулась и выдержала, кругов почти не было. Но кто-то шевельнулся в тени, и Знайку охватило предвкушение – насекомое большое!

На воде лежала она, та самая личинка стрекозы! И она начала превращение в имаго! Треснула на спине ее черная шкура – в воде она казалась зеленой. Знайка поскорее подхватила стрекозу – та не смогла хорошо ухватиться за бревно и упала в воду. Насекомое не шевелилось, не нападало, не вырывалось – просто лежало. Девочка всегда думала, что стрекозы сразу вылезают из мрачной личиночной шкуры зелеными и синими, яркими – но у этой из разрыва просто выпирал мясной горб – вот и все. Личинка захлебнулась и была мертва. Знайка осторожно приложила ее к бревну, потом к сухой травинке в воде – ничего не произошло, лапы не уцепились за опору, а ведь личинки стрекоз очень сильные. Все, мертва. Девочка выпустила стрекозу, та соскользнула на воду, почти не потревожив поверхностной пленки.

У Знайки не было слов, но были странные чувства – словно бы кто-то ее обманул, ткнул лицом в гадкую тайну вместо прекрасного превращения. Никогда этой засадной хищнице не бывать стрекозой. Девочка встала на четвереньки, вглядываясь в неподвижную черную воду. Может быть, кто-то всплывет и ухватит личинку? Та же личинка плавунца? Но нет. Вода была враждебна, не просматривалась, не отзывалась. И тут голова Знайки закружилась, и кто-то вроде бы крепко ухватил ее за плечи, повис на шее. Девочка чуть не полетела в воду – качнулась, выпрямилась, встала и пошла домой. Хорошо, что не утопила ключи.

***

Бенедикт видел: на безобразном крылечке, крашенном коричневою краскою цвета поноса, расселся старый толстяк в старом халате и толстых белых чулках. Людвиг? Он теперь там живет? Бенедикт свернул, не оглядываясь на собаку, подошел к крылечку – толстяк дремал, голова его была повязана цветастым платком, какие носят цыганки. Он приоткрыл глаза – не Людвиг, какая-то старуха, черноглазая и с крючковатым носом. Не ведьма, конечно – просто старая неизвестная еврейка. Старуха встала и ушла в дом.

Потом Бенедикту открыл глаза. По-прежнему он сидел словно в клетке из деревянных полок, и от него требовалось расставлять их, заполнять документами. Но он, как ленивый и непослушный ребенок, устал и просто не делал ничего. Пока он спал, полки успели покрыть лаком. Бенедикт сидел у стены внизу, его загнали в угол, и смотрел вверх, выгнув шею, на нижнюю поверхность полочки. При жизни такая поза причинила бы ему мучительное головокружение, но теперь он словно бы видел сон наяву. Как если бы он сидел на дне омута и смотрел на поверхность воды, когда она серебрится и теряет цвет. Он всмотрелся еще пристальней и увидел личико ребенка, который с недовольным любопытством глядел в воду, словно бы что-то туда уронил и теперь не мог разглядеть потерянного. Ребенок был симпатичный, но какой-то грустный и слишком лохматый. Маленький нищий?

Тут на поверхность упало какое-то горбатое насекомое, и ребенок потянулся за ним. Нет, это девочка, просто стриженая. И тогда Бенедикт рванулся вверх, разбил головою поверхность воды и крепко схватил девочку за плечи.

***

Знайка озабоченно открыла сарай и взяла лейку. Тяжесть в плечах никуда не делась, но и дождя не было, а огород следовало все-таки полить. Воду нужно было брать из соседского крана, это надо было делать незаметно – они не трогали взрослых, но гоняли всяких мелких воришек. Дескать, вода у них в трубах нагревается, а глупые дети пропускают ее, и приходится поливать холодной, студить их драгоценные кабачки и патиссончики (врут: у них воды целое корыто стоит на солнце). Так что девочка потратила четыре лейки и решила этим ограничиться, чтобы они маме не нажаловались. А мама, кстати, ей и не велела таскать воду из дома, со второго этажа – бабушка говорит, от этого бывает искривление позвоночника. Вот оно – плечи совершенно отяжелели. Знайка заперла лейку в сарае и пошла домой.

Тиша слетел с дерева и помчался впереди; он следы в пыли хвостом заметает – когда бежит, хвост почему-то не поднят, а стелется за ним. В подъезде ждал Васька, глядел вниз, в лестничный пролет. Зайка погладила сразу обоих, впустила домой и налила молока. У каждого кота было свое блюдце, но эти двое предпочитают есть вместе, сперва из одного, потом из другого, а с большой голодухи и из Мосейкиного, если он не видит этого безобразия.

Плечи и шея словно бы окостенели. Не переодеваясь, в пыльных шортах Знайка завалилась на бабушкин диван. Они жили в комнате вместе – бабушка на диване под ковриком с оленями, а Знайка – на пружинной кровати вроде больничной, только покрашенной в синий цвет. Все остальное место занимали книги – литература и медицина. Знайка, достойный член этого семейства, свалилась на диван не просто так, а с книжкой – стоять и тем более гладить трусы что-то мешало, заставляло пошатываться. И тошнило – но она ведь не пила воды из пруда? Нет, вроде бы нет. Там что-то произошло, но она не поняла, что.

Как назло, попалась "Тысяча и Одна ночь". Но сказок-то было меньше двадцати, никак не тысяча! И раскрылась книжка как раз на одной истории о Синдбаде. Глупая была история – на каком-то острове Синдбад хотел помочь колченогому старикашке, понес его куда-то на плечах, а старик возомнил, что это теперь такая разумная лошадь. Гоняй его, куда захочешь! Бабушка Оли Волковой со своими отечными ногами ведет себя примерно так же. Поскольку проблемы Синдбада Знайку не впечатлили, она вспомнила, что до белья у нее руки так и не дошли. Мама всегда недовольна, если дочка не видит сама, что надо сделать по хозяйству. Гладить пора, и никуда от этого не денешься.

Девочка пошла в так называемую большую комнату или гостиную. Там живет и работает мама. Потому там снова шкаф с детскими книгами и литературой, шкаф с зимней одеждой и комод. Гладильную доску купили совсем недавно, но Знайка уже успела ее подпалить. Доска показалась особенно тяжелой и скрипучей, поиск утюга в столе вызвал тошноту, но послушная и ответственная Знайка все расставила, утюг включила на тройку и потянула из стопки бабушкин фартук. Этот фартук сшили из фиолетовой ткани в мелкий белый горошек; ткани не хватило, и потому его снабдили большими розовыми карманами. Знайка провела по ткани раз, другой, еще и еще, и у нее совсем закружилась голова. Если долго гладить что-нибудь в полосочку или в горошек, в глазах рябит, но не до тошноты же! В детстве ей иногда становилось очень, очень тоскливо, она капризничала и не могла перестать плакать, а мама и бабушка уже знали – ребенка скоро стошнит – и готовили тазик. Сейчас девочка едва успела поставить утюг на дыбы и убежала в туалет.

Стены его очень давно выложили полупрозрачной плиткой цвета морской волны, и сейчас Знайке казалось, будто она тонет и отплевывается горькой морской водой. Вырвало ее какой-то отвратительной пеной, ничуть не похожей на пшенную кашу.

Когда она вернулась в гостиную и взглянула на фартук, ее затошнило снова. Пришлось убрать и утюг, и доску – попадет ей там от мамы или не попадет.

Делать нечего – она опять свалилась с книжкой на кровать. Конец истории ей совершенно не понравился. До Синдбада, наконец, дошло, что возить старикашку по острову он не обязан. Все быстрее девочка читала о том, как изобретательный купец угостил своего пассажира забродившими фруктами, а когда тот опьянел, сбросил с плеч и убил. Невероятно глупая сказка! Ничего-то Синдбад не узнал – ни кто этот старик, ни чего ему надо. Его не было – был – его не стало, и ничего не изменилось, как если бы весь смысл только в том, чтобы купец вернулся к себе в Багдад! Тут девочка подумала о бражке из бродящих фруктов и старых алкашах – и почувствовала, будто наелась такой пакости сама, как Эмиль из Леннеберги. Ее снова затошнило, и она метнулась в туалет. На сей раз ее вырвало желчью, прямо как если бы ее зондировали.

Знайка совершенно упала духом. Года через два она будет читать уже "Мастера и Маргариту", увидит там слова Понтия Пилата: "Боги, боги мои! Мой разум не повинуется мне более!" и поймет – это оно и было. Но сейчас у нее не было таких слов. Казалось просто, что воздух стал неподвижен, и кто-то словно переполнял его углекислотой. Чужая комната, и коты словно бы где-то за стеклом (на самом деле оба уселись смотреть в окно), до них не дотянуться, они не услышат, не почувствуют. Все пусто и чуждо. Если девочка останется здесь, то время остановится, сама она станет имбецильной, а мама и бабушка не вернутся уже никогда.

Знайка решила выйти на улицу, там можно было бы что-то предпринять. Она по стеночке пошла к выходу, уронила бабушкин батожок (палку нашла и срезала бабушка, а внучка очистила от коры ее рукоять и украсила резными крестиками, иксиками и спиральками вроде резьбы винта всю остальную поверхность; почему-то бабушка сегодня отправилась в дальний путь без палки, несмотря на свои шпоры). Васька слез с подоконника и прошел вперед. Он побежал по лестнице, потом остановился подождать хозяйку, а та медленно ползла, цепляясь за перила. Нет, до больницы она уже не доберется. Девочка хотела бы прилечь прямо в подъезде, там всегда было прохладно, но тогда ее могли бы принять за пьяницу и вызвать милицию, как однажды случилось с ее отцом. Потому она старательно слезла по лестнице и улеглась на лавочку у входа. Их на самом деле было две – одна пошире, и над нею по решетке поднимался вьюнок. Его цветки сейчас уже дрябли и увядали, но шмели все еще кормились на них. Вторую, узкую, увенчивало странное растение с плодами наподобие колючих огурцов; внутри каждого огурца было что-то вроде сетки, свернутой словно бы дольками, и крупные семена. Девочка села под вьюнком, потом мягко легла на бочок, перевернулась на спину, вяло сбрасывая сланцы. Она вытянулась как в гробу и прикрыла глаза локтем. Не надо было открывать глаз, чтобы видеть, как прилетел и улетел единственный шмель и как Васька плотно устроился в ногах. Тут было светло и прозрачно, но чуждость и неподвижность мира никуда не делись.

...

Маме показалось, что приехал без предупреждения отец девочки и свалился на лавку пьяный. Точно так же падали сюда другие алкоголики, а он вот так вот мучительно прикрывал глаза от света. Мама похолодела и увидела лужицу желчи под лавочкой. Но, уговаривала себя она, муж не собирался приехать, ничего не писал. Его ноги не поместятся сюда, а сейчас хватило места даже для кота. Васька подошел к ней и стал тереться об ноги. Мама рассеянно погладила его. Нет, это дочка. Но неужели пьяная? Неужели гены отца сказались так рано?

– Что произошло? – грозно (а на самом деле испуганно) спросила мама.

Знайка осторожно убрала руку и открыла глаза:

– Мама? Я ничего не сделала...

Нет, с облегчением увидела мама, глаза у нее растерянные, мутные, но трезвые.

– Доченька, что случилось?

– Не знаю... Голова болит. И тошнит.

– Давай сядем и пойдем домой.

– Там душно!

Девочка резко села и чуть не упала назад. Мама подхватила ее под локоть, и она опустила ноги, нащупала сланцы. Мама потрогала дочкин лоб, и тот показался ей горячим – она за доли секунды убедила себя, что лоб горячий.

– Сегодня солнце не печет. Ты что, опять гуляла без панамки?

– Угу.

– Ты что делала?

Девочка рассказала про невылупившуюся стрекозу и про старика, который оседлал Синбада. Пожаловалась, что ничего не понимает. Мама тоже ничего не поняла, подумала, что у дочки начался бред. Но взрослым нельзя ничего не понимать, и она притворилась знающей:

– Это болотные испарения. Пойдем домой.

Знайка снова поползла, цепляясь за перила, теперь вверх, а мама поддерживала ее под локоть. Дома девочка снова повалилась на кровать, мама прикрыла ее простынкой и села на стул напротив. Солнечный удар или какая-то инфекция?

– Все-таки, что случилось?

Дочка еще раз рассказала про стрекозу и старика. Мама вышла, принесла мокрый компресс и осторожно положила дочери на лоб. Та тут же скривилась, как от боли, и тряпку сбросила:

– Не-ет! Больно.

Мама раздернула занавески и открыла окно. Тиша тут же сел у проема, а Василий прыгнул на подушку (он не любил спать на подушках, проваливался в них), свернулся вокруг хозяйкиной головы и замурлыкал. За окном затявкала какая-то мелкая собачка Мама обернулась и увидела, как страдальчески дочь прижимает ладошки к глазам и как странно, беззащитно она теперь выглядит – словно ангелок в полосатом меховом нимбе.

– Закрыть окошко?

– Угу.

Мама так и сделала, закрыла окно на защелку, задернула темные занавески, включила вентилятор – и как последнее средство диагностики достала градусник. В их доме было принято мерить температуру ровно десять минут, и мама уселась ждать. Дочка оторвала ладошки от лица и снова прикрыла глаза локтем, как ее отец.

– Мама, тошнит!

Мама быстро принесла тазик.

– Не вставай. Пусть рвет сюда.

Температура оказалась совершенно нормальной, и вот тогда мама по-настоящему испугалась. Она на самом деле не знала, что это такое может быть. И было в комнате что-то еще, жуткое. Может быть, растерянность несчастного ребенка? Мама приняла решение и встала; Тиша тут же спрыгнул с подоконника и свернулся там, где только что сидела мама:

– Ты, дочура, лежи, не вставай. А я пойду позову бабушку.

– Ладно. Но, мам, это далеко...

– Я быстро.

Когда мама вышла из комнаты, и ей, и Знайке стало немного легче и свободней.

...

Голове стало тепло, кот задремал и сворачивался все плотней, тихо мурлыкая. Знайке вспоминались гнилые плоды (груши и яблоки) и болотная черная вода. Она не опускала взгляда, чтобы перед глазами не появилась горбатая мертвая стрекоза, и вместо нее видела дряблые розоватые вьюнки и ленивых шмелей. Тот, кто схватил ее за плечи, теперь словно бы сел на шею, но не требовал никуда идти. Стрекоза не должна была появиться, но Знайка чувствовала – она шевелится в голове, напрягает горб, хочет распустить мокрые крылья. Нет, крылья в ее голове сухие, твердые и острые, как бумага, и стекло, и жесть. Когда треснет кожа на лбу, стрекоза вылупится, и этого не предотвратить. Но она может схватить и унести Ваську, а он даже не просыпается! Унесет и сожрет прямо в воздухе, ведь она больше тех, что водились в каменноугольном периоде, огромная, сине-зеленая, какая-то зигзагообразная! А Васька все спит, он уже старый. Знайка не хотела, чтобы у нее начинался бред. Но теперь, когда бред уже был, пустая жуть стала менее ужасной.

Девочка мотнула головой, и ее чуть не вырвало. А Васька так и не проснулся, только свернулся еще плотнее. То жуткое, что было в комнате, приблизилось. И старик на плечах ослабил хватку. Стрекоза в голове затрещала крыльями, потянула, и оказалось, что позвоночник девочки – это стрекозиное брюшко. Стрекоза хотела вывернуть ее наизнанку и лишить опоры. Тогда приблизился Черный Монах, и девочка не осмелилась увидеть его лицо. Он склонился к ней, схватил за виски, сдавил и не дал стрекозе родиться. Повисли жесткие крылья, стрекоза снова слада маленькой, а девочка вроде бы задремала.

...

Мама вернулась очень быстро. Девочка услышала ее, тяжелые шаги бабушки и еще какой-то женский спокойный голос. Все сложилось очень удобно: не успела мама выйти за больничные ворота, как подъехал мотоцикл с коляской и высадил бабушку. С коровой и козой все получилось прекрасно, вот только после восьми километров пешком бабушкины ноги стали петь Лазаря. Подруга вручила бабушке большой пакет кроличьего пуха (бабушка предвкушала, как она сегодня вечерком сядет прясть и покажет внучке, как навивать этот пух на суровую нитку) и приказала племяннику отвезти подругу домой.

Это бабушка перехватила маму, а то бы они разминулись; мама от волнения мотоцикла не заметила, и они почти побежали в приемный покой. Там они поймали фельдшерицу Валю и утащили ее с собой.

Дома бабушка пошла отмывать руки щеткой и хозяйственным мылом, а фельдшерица подошла к окну и расположилась там. Знайка приоткрыла глаза и увидела: это тетя Валя, толстая, добрая. Говорят, у нее легкая рука. Неприятный лязг означал, что тетя Валя пришла со своим страшным железным чемоданчиком "Скорой помощи". Бабушка вошла, согревая руки (белый платок она повязала как пиратский капитан):

– Так, убери-ка котов! И выключи вентилятор.

Мама сняла Ваську с подушки. Он, не просыпаясь, свернулся на полу, а Тиша прыгнул на подоконник сам. Бабушка села на стул, посмотрела внучке зрачки и пульс, пощупала сосуды на висках. Лоб девочки показался ей ледяным. Давление оказалось чуть повышенным – но, возможно, из-за рвоты.

– Температура была?

– Тридцать шесть ровно.

– И сейчас нету.

Бабушка о чем-то пошепталась с фельдшерицей; запахло спиртом, затрещали ампулы. А бабушка невозмутимо продолжала:

– Казак, у тебя голова сильно болит?

– Ага.

– А больше справа или слева?

– Не знаю.

– Видишь что-нибудь вроде огненных колес?

Знайка задумалась так, что даже боль немного отступила:

– Вроде нет. Только стрекоза крыльями трещит.

– Угу. Тебя сколько раз тошнило?

– Два? Нет, три. Сначала пеной, потом желчью.

– А ты что сегодня ела?

– Кашу.

– Гуляла в панамке?

– Забыла.

– Я готова, – сказала тетя Валя.

– Бабушка, у меня инсульт?

Та от неожиданности даже рассмеялась:

– Глупости! У детей инсульта не бывает. Не доросли.

– Бабуль, а что это?

– Мигрень.

– Как у мамы?

– Как у мамы. А теперь перевернись на живот, будут уколы.

Девочка осторожно перевернулась; ее снова затошнило, но для рвоты этого было недостаточно.

– Бабуль, болезненные?

– Угу. Это анальгин с димедролом и магнезия.

– Я же зареву! – ужаснулась Знайка и покрепче вцепилась в подушку.

– От мигрени не ревела, а от леченья заревешь? За дурной головой попке работка! Давай, готовься, – сказала бабушка и погладила внучку по голове. Это было как-то оцепеняюще и не очень приятно.

Тетя Валя Легкая Рука поставила оба укола так, что пациентка зареветь не успела. Да и силы у нее на рев просто не осталось. Девочке помогли перевернуться на бок, укрыли простынкой понадежнее, посадили на подушку Ваську и отвели тетю Валю на кухню пить чай с конфетами. Она не могла надолго оставить приемный покой и буквально через минуту убежала.

Знайку оставили в покое. Задница болела кошмарно, но из-за этого боль в голове казалась далекой и тупой. Васька опять свернулся нимбом и задремал. Девочка обняла его, погладила: "Васисуалий пришел!", и он снова тихонько запел. Потом голову охватили три волны боли, одна за другой – холодная, горячая и колючая. Каждая волна уносила с собой боль изнутри головы, и после колючей волны почти ничего не осталось. Знайка сама задремала в обнимку с котом. Тогда пришел Тиша и устроился у живота. Громко запел. Девочка уснула.

...

Вечером мама и бабушка сидели на диване в гостиной, краем глаза смотрели программу "Время" и говорили о том, что случилось с девочкой. Это пришла их фамильная болезнь, она передается по наследству так же, как светлые волосы, синие глаза и стройное телосложение; от нее разламывается голова, а под конец начинается неукротимая рвота. Прадед благодаря мигрени предсказывал погоду для целого колхоза. Почему-то этим не болеют дураки. Мигрень любит покой, тишину, темноту и тепло. Плохо одно – теперь болезнь будет возвращаться и не отпустит девочку до самой старости – у бабушки она исчерпала себя всего лет семь назад. Так надо ей об этом говорить или не надо? Маме было жалко дочь, а бабушка знала, что ее Казак все равно доберется до "Справочника практического врача" и прочитает там все, что нужно. Решили так: пока девочку пугать не стоит; им, взрослым, и в голову не пришло, что Знайка жила, как и все дети, сегодняшним днем или очень далекими мечтательными планами, она бы особенно не испугалась. Значит, пока не говорить, вдруг это единственный приступ, хотя вряд ли... Когда болезнь вернется, тогда все расскажем и объясним, как с нею быть. И на всякий случай купим побольше цитромона. Девочка будет принимать таблетку в самом начале приступа, и боль не будет так сильно нарастать.