Текст книги "Ад без жала (СИ)"

Автор книги: Мария Семкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

крыса и собака близки человеку, существу разумному и наделенному свободной волей. Потому-то они когда-нибудь, по счастливой случайности, после тысяч воплощений могут появиться на свет людьми. И уже в этом качестве исправить неблагие кармические последствия и даже достичь Просветления

Если это то же самое, что и Спасение, то... К чему Ады, если буддийская жизнь и так переполнена страданиями?

в Адах все очень, очень заняты, и нет у них времени для исправления собственной неблагой кармы. Но шанс что-то осознать у каждой жертвы и каждого адского служителя все же есть. Их повелитель смерти может поглощать и уничтожать неблагие последствия – если практикующий правильно применит для себя его возможности.

Так-так! Важнее то, что живое существо воплощается снова и снова. Если не падет, то станет рождаться во все более разумных формах, и Ад может тому поспособствовать! Тогда... И еще – была и здесь, в Преисподней христиан, одна жертва. Этот человек – он ученый – считает, что живое существо развивается благодаря страданию. Если некий орган плохо развит, жизненная сила направляется туда, вызывая страдания и обучая. Самое любопытное состоит в том, что существо действует так не только на благо себе самому. Оно передает требование развивать этот орган своему потомству – ведь ни животное, ни тем паче растение не может покинуть привычных условий своего существования и вынуждено приспосабливаться к нему – как и мы здесь, грешные! Но может ли оно уйти? Наверное, да, если разовьет тот орган, что творит смелость. Столоначальник, бывший палач, решил посмотреть, не обманывает ли его память, не грезит ли он вместо того, чтобы вспоминать. Нет, не грезит. В томе К не было ничего. В томе L, почти в начале – почему Бенедикт о нем и вспомнил – значился некий посмертно влиятельный (подчеркнутый красным) Ламарк. Идей своих он не оставил и после смерти. Узнав откуда-то об Адах буддистов, Ламарк обрадовался, ибо они служат трансформации и Просветлению! И подал прошение о переводе туда. Вопрос рассматривается. Ничего важного – "вопрос на рассмотрении"...

так не будет ли столоначальник КL любезен не тратить столько красных чернил? Их опьяняющие свойства всей Преисподней отлично известны

Вероятно, это и есть тот самый "чай", о котором говорила девушка? Их жаргонное название?

и не все ресурсы возможно возобновить. Если этот прискорбный инцидент повторится, будет решаться вопрос о переводе столоначальника КL именно в буддийские Ады в качестве адского служителя.

Какая удача! Ведро чернил мне!

поскольку там нужно описывать каждое воплощение жертвы – будь то мышь, собака, кишечная палочка и даже какая-нибудь «амеба»!

Как можно скорее...

но, поскольку оный столоначальник не владеет принятыми в буддийских канцеляриях языками (как то: санскрит, тибетский и с некоторых пор английский), то ему предстоит растирать там тушь в течение десятков тысяч воплощений! Чтобы казенные чернила расходовать неповадно было!

Подписи нет, но есть печать – пара радужных крыл, пара шариков на стебельках – это Вельзевул, славный своею мелочностью Повелитель Мух. Требуется написать объяснительную – красными чернилами, которые запрещено тратить! То, в чем нет ни следа логики, Бенедикта раздражало еще при жизни. Но наблюдать ее распад воочию и в уме, по виду очень даже разумный...

Он застонал и отложил верхний лист.

На следующем было написано, что отчеты столоначальника КL превосходны, и от него требуется писать их также на каждый десяток документов. Само собою, красными драгоценными чернилами! В распаде логики тоже есть смысл, простой, понятный и мучительный. Больше ничего во втором листе не значилось.

Третий – это директива. Надлежит наказать Александра Терещенко за изглоданное перо, которое ремонту не подлежит, а также означенного Александра Терещенко и Нину Венгерову – за отвратительный почерк

Как он понял? Наверное, мимо пролетела муха и отразила все это в своих зернистых глазах...

Ну уж нет! Плох тот начальник, который не оставляет некоторые громы и молнии без последствий. Дети и так скучают и злятся... Преисподняя существует не для уничтожения – такова шапка документов Вельзевула – и разрушать ее точным исполнением всех директив не следует.

тяжесть наказания – на усмотрение столоначальника КL. Это на первый раз!

Вот этим и воспользуемся. Пусть сидят и маются бездельем, верно?

Большой отчет завершен.

– Акакий Акакиевич! Снимите, пожалуйста, копию – оставим ее у нас. Пишите черным.

– Хорошо.

Что ж, большой отчет пишется. Докладные, переданные в другие отделы, оставленные без последствий и завизированные столоначальником КL, все до единой внесены в три журнала, их содержание кратко пересказано. Четвертый посвящен входящим документам других отделов, пятый – бумагам на Высочайшие Имена, Миноса, Радаманта и Эака, шестой – общего учета. Бумаги имеют тенденцию размножаться делением и используют для этого человеческие силы. Особенно любят документы ловкость рук пишущего, но ничего не знают о том, что и у писаря, и у его начальника есть разум. А Минос, Радамант, Эак и Вельзевул об этом знают и пользуются ожидаемыми эффектами.

Бумаги на самом деле размножаются! Журнал N 5 хлопнул обложкой, поднявши маленькие смерчи пыли, подпрыгнул – так передвигаются в море двустворчатые ракушки, посвященные Венере, – перевернулся в воздухе и упал на стол страницами вниз. Треснул в двух местах кожаный корешок, и все, кроме Акакия Акакиевича (тот писал) от ужаса остолбенели. Журнал поерзал на столе и распался натрое. Все три части подпрыгнули одновременно и упали последней страницей вниз. И пошел странный процесс – отросли картонные корочки и покрылись кожей. Вот книги "Эак" и "Радамант" пришли в себя и успокоились, а вот "Минос" немного опоздал, ему пришлось отращивать не одну, а две корки. Акакий Акакиевич услышал шорохи, притормозил перо, но вроде бы не удивился.

В Преисподней время – это действительно иллюзия. Я заканчиваю что-то одно, чтобы тут же начать что-нибудь еще. И хорошо, если эта видимость времени создается тем, что работу подкидывают откуда-то извне. Если думать об этом самому, то кажется, что все события, тобою начатые или заказанные, происходят одновременно. В Преисподней есть только последовательность "после того, как...", но нет ни точной продолжительности временных отрезков, ни того таинственного их наполнения, которое так заметно на Земле.

Работу подкинули. Пришла высокая ведьма с ведром зеленой... краски?

– Вот. Вам прислали для отчетов. Велели зеленым писать, их все равно никто не использует.

Тетка грохнула ведро на стол, прямо перед носом, но ни капли чернил не выпрыгнуло.

– Стойте!

Но она уже ушла. Зеленые чернила давно засохли и обратились в камень. Значит, остается только красный пузырек.

Второй курьер – в почти таком же одеянии, как у Акакия, только новом; этот старый плешивец принес нечто интересное:

– Вот докладные новых жертв. Велено переписать имена.

Откланялся (не забыл!) и удалился. Акакий прошептал:

– Это же тайный советник, Ваше превосходительство!

Бенедикт не понял, что хотел от него советник титулярный, и зашевелился на стуле:

– Акакий Акакиевич, Вы представляете, документы какой важности Вам придется писать? Вы сейчас будете вписывать имена в книги К и L.

Акакий самодовольно и уверенно подтянул рукава повыше; попросил:

– Прикажите, Ваше превосходительство, стол сукном застелить. Ровнее писать будет.

– Но сейчас Вы будете писать в книгах.

– Я на потом...

– Александр, сходите, попросите сукна!

Дети играли "в точки" и расходовали чернила, тратили бумагу. Что ж... Алекс нехотя встал и пробасил:

– Они велят письменное прошение.

Бенедикт быстренько черкнул его, отдал и обратился к чиновнику:

– Акакий Акакиевич, Вы сможете записать имена под диктовку? Пока я разбираюсь с содержанием?

Тот засмущался и поежился – виноват, виноват:

– Ваше превосходительство! Я... не смогу. Уж Вы оставьте так, как есть.

Значит, он не смог понять, какая буква какому звуку соответствует? Да и мог ли – документов я ему вслух не читал...

– Да, Александр! – попросите заодно книги учета адских служителей К и L. – Дадут или нет?

– Ладно.

Титулярный советник принял у начальника первый лист, раскрыл том К и посмотрел вопросительно.

– Пишите подряд.

Акакий, бормоча: "Не предвидел я, что стану в Книги Жизни вписывать имена праведных" осторожно записал некоего Кролля, ничем не примечательного.

– Ой! Ваше превосходительство, запись исчезла! Я...

– Не бойтесь, она просто ушла вперед и встала на свое место.

Титулярный советник нежно улыбнулся такому чуду и вписал Курцера, оружейника, подчеркнул по требованию столоначальника красным. Курцер побежал вверх по списку и замер. Потом Акакий осмелел, сам раскрыл том L и торжественно вписал Лернера.

Алекс куда-то запропал. Ниночка что-то царапала на поверхности зеленых чернил, расковыривала их перочинным ножом. Бенедикт читал докладные и вписывал в журналы сразу, чтобы сберечь несуществующее время.

– Ох! Ваше превосходительство, книги кончились!

Проволочка. Если дело не завершено, это переживается весьма мучительно. Бенедикт отвлекся, Акакий досадовал. Тут книга L подпрыгнула, как прежде скакал журнал учета, легла коркою кверху, задрожала и распалась, породив дочерей "La-Lot" и "Lot-Ly". Пока рассеивалась пыль, К превратилась в "Ka-Kim", "Kir-Kop" и "Kor-Kza". Титулярный советник сидел, разинув рот, очарованный, а потом широко, радостно улыбнулся:

– Вот Вам и чудо!

И продолжил свою перепись.

Александр уже нависал над столом, брюзжа:

– Книги не дадут. Сказали, секретно. Будете каждый раз посылать запрос в трех экземплярах. Вот предписание. Вот сукно.

– Акакий Акакиевич, отвлекитесь, внесите это сейчас же в книгу "Минос"! Золотом, золотом! Не это перо, белое!

– Не думал я, что буду писать Имена Божии ангельскими перьями!

Все равно он не узнает, что чернила имеют отношение к адским копоти и крови – палачи за все это отчитывались на красных бланках с водяными знаками. Только золото приходит неизвестно откуда и не иссякает. Бормотание Акакия начинает раздражать. Алекс и Нина переглянулись.Мальчик поднял палец к виску, девочка закатила глазки кверху. Дети что-то решили, они договорились. Им просто скучно.

События, следуя одно за другим, не завершаясь, служат истязанию. Двое вкатили катафалк. Третий вскочил на него, во мгновение ока схватил вилы и начал сбрасывать бумаги, охапку за охапкой. Те, послушные, прилетали прямо на стол и ложились перед детьми – потому что оба старика оказались очень заняты, как всегда. Возчик объяснил:

– Это ваши прежние бумаги. На утилизацию.

– Будьте любезны, объясните, как это делается.

– Сказали, вы сами все знаете. Чего у меня спрашивать?

Увезли катафалк. Кажется, что привезли гораздо больше бумаг, чем приносили прежде. Грубый возчик вернулся:

– Вот, забыл отдать. Каждую из бумаг нужно внести в этот журнал. Краткое содержание

– Акакий Акакиевич, Вы освободились?

Квадратный аршин сукна весь пропитался мелом; титулярный советник постелил его и поглядел вопросительно.

...

Вот она, долгожданная работа для детей! Я все знаю? Я знаю, как надо? Хорошо же! Я знал, что чернила делались здесь. Мы уничтожим бумагу – возникнет необходимость где-то добыть новую. Здесь нет ни единого дерева, никакой лишней тряпки. Где им брать бумагу, как не на Земле? Если я узнаю, где они ее берут, то смогу уходить отсюда и возвращаться. Если я обязан быть здесь... Тут мысли Бенедикта как-то странно застопорились. Если я обязан своим пребыванием в Аду этому легкомысленному существу, если здесь я искупаю безалаберность Игнатия... Мысли эти, напитанные ненавистью, продолжения не обрели. Игнатий, значит, получил идеальную жизнь – такая была невозможна в наше время. А я? Это – моя идеальная жизнь? Это – моя истинная природа?

Вот она, долгожданная работа для детей! Я все знаю? Я знаю, как надо? Хорошо же!

– Александр, Нина! Эти бумаги нужно разрезАть на мелкие кусочки.

Те оживились, обрадовались. Нина ухватила самые большие ножницы и стала кромсать документы на длинные полосы. Она старалась резать ровно. Алекс сложил полосы в стопки и резал их ножом поперек на квадратики; вид у него сделался озверевший и радостный. А девушка, подобно Мойре, знай себе щелкала ножницами. Акакий Акакиевич остановился и замер в ужасе. Капля поползла с конца пера, и он отвел его к чернильнице – а глаз с детей не сводил. Это же варварство – уничтожать бумаги! Но столоначальник поглядывал на этот разбой азартно и хищно, а на него, титулярного советника, даже не смотрел (такого почти не бывало). Так что Акакий посидел, повздыхал да и обмакнул перо в чернильницу снова. Веселый Алекс твердил о том, что можно обойтись тут без бумаги, поместить все в какую-то машинную память, но его никто не понял, и он огорчился.

Осыпались чернила. Ясно, почему безнадежно засохли зеленые – ими просто никто никогда не пользовался! Золото опадало первым, золотая пыль летела прямо в свою чернильницу, создавая иллюзию солнечного света, и растворялась там. Облетали красные и черные чешуйки; часть, и немалую, уносило неизвестно куда или смешивало....

– Не дышите на чернила!

– Еще чего, – прошептала Ниночка.

Остатки приходилось сметать кисточкой в ведро и в кувшин. Алекс по инерции складывал нарезанное в пачки, для него на диво аккуратные.

– Смотрите! – заорал он.

Нина щелкнула по пальцу, но крови не было; Бенедикт подскочил на стуле, а Акакий чуть было не посадил кляксу и мелко перекрестился рукою с пером. Все квадратики, шурша, дорастали до обычного размера листа. Значит, никаких проходов для бумаги в Аду не существует.

– Чудо, истинное чудо! – восторжествовал Акакий, улыбался он поистине ангельски; бумага бессмертна, никто ее не уничтожит, а только возродит. Наросли огромные стопы листов – и где все это хранить?

Бенедикт читает, Акакий пишет, дети наслаждаются "уничтожением" бумаг; времени нет, его не хватает. Время перестало быть линией и стало сетью, ведь все были заняты несколькими делами сразу. В этих тенетах и барахтался разум Бенедикта, стремясь найти клейкие точки и относительно безопасные сухие нити. Но тенета превратились в клей целиком, и он там безнадежно завяз. Он был зол на Акакия – тому не вдолбить, что он не в Раю (в таком раю живут бумаги, а он их обслуживает). Рай, беззаботность. Зачем его разубеждать? Или это не обязательно Ад, он не абсолютен? Допустим, что титулярный советник действительно достоин райского блаженства, и его определили сюда, потому что эта канцелярия полностью соответствует его истинной природе? Это разумно, но Акакия хочется треснуть по лысой макушке томом "La-Lot", он толще всех. Рай, беззаботность... Чем она порождена? Тем, что не сам Акакий создал себе этот Рай, свободы воли он не проявлял. Рай есть Ад, и он своим существование укрепляет Преисподнюю – так же, как и Бенедикт, ненавидящий ее. Беззаботный Рай, где жареные утки по небу летают – а вот здесь уже опасно, ибо кто еще на его памяти плыл по течению и счастливо жил там, куда его отведут? Не Игнатий ли? Тут Бенедикт совершенно забыл о глупом подчиненном. Игнатий, значит, охотится в свое удовольствие на оленей и быков. Или давно умер, обожествлен и теперь забыт. Что он сам сделал, чтобы заработать такое посмертное бытие? А ничего – его прямо здесь и сейчас зарабатывает Бенедикт. И будет отрабатывать вечно – при том, что блаженство Игнатия земное и временное!

Столоначальник горбился, стлался над столом – а это значит, что он вот-вот примет форму зверя. Самым обидным было то, что Игнатий ни о его жертве, ни о его судьбе знать ничего не желает. А Акакий демонстрирует тут, как именно можно не замечать очевидного. Он – прирожденный писарь, но чиновник неважный, иначе заметил бы, что начальник гневается. Это заметила девочка и склонилась над остатками бумаг – как если бы старик запустил в нее чернильницей; так иногда поступал ее отец с нею самой и с подчиненными. Это она принесла слишком маленький пузырек – значит, виновата. Но столоначальник разогнулся, вроде бы даже вздохнул и погрузился в последнюю бумагу. Прочитав, передал ее Акакию.

– Внесите еще их, тут человек двадцать, и пока все.

Это – единственное прошение среди докладных, и непонятно, как с ним быть. Целый табор цыган из Московии, то ли Лыковы, то ли Ликовы, то ли Люковы (этих варваров правильно и через игрек не запишешь!) были убиты и ночью тайно закопаны в овраге за конокрадство, которое не они совершили, и за потраву луга (а вот это было). И теперь цыгане, согласные с тем, что убили их за дело, просят ради облегчения посмертных мук перезахоронить их по православному обряду. Прошение идет, резолюции наложены, но в Преисподней нет никого, кто мог бы хоть как-то помочь. Нет даже предполагаемых лазеек. Потому-то Бенедикт решил задержать бумагу у себя, свернул и спрятал в рукав.

***

Не прошла даром тайная ярость столоначальника. Посмотрим: вот он путает входящие с исходящими, и тут появляются дурачок и дурочка; тайно помянув Бога, он мог способствовать появлению Акакия Акакиевича. Это все волшебно, но есть способы передачи настроения, одинаковые и в Преисподней, и на Земле. Он был раздражен, но не проявил этого, а дети ловят настроения взрослых так же чутко, как собаки и кошки, это для них жизненно важно. Тем более, что мальчик и девочка не умели ничего; резать бумагу им быстро надоело, ибо нарезка шла бумаге только на пользу. Дети обожают театр и устраивают его всюду; а титулярный советник – человек незлобивый, безобидный и замкнутый, ему нечего сказать, да и начальник его уважает, а их – нет. Такие люди подростков раздражают и интересуют, к ним цепляются, чтобы раскрыть, спровоцировать на что-то. Ведь подростки уверены: они что-то значат только тогда, когда на них бурно злятся взрослые. О прошлом Бенедикта-палача они что-то слышали – боялись и скучали с ним, а он их отвергал. Непроницаемый чудак, титулярный советник, сулил многие развлечения – такое с ним часто делали и при жизни. А дети болтаются в Преисподней как горошины в пустой миске и совершенно не могут повлиять на нее, подчинить себе.

Все началось с курьеров. Мальчишка, ровесник Алекса, принес еще журналов и письменную инструкцию. Она гласила: каждая доза чернил, каждое старое перо, каждый исписанный лист должен вноситься в книгу расхода. Каждый обновленный лист, полученные перья, новые чернила – в приходную книгу. Акакий Акакиевич умел копировать, но такая работа могла показаться ему слишком сложной – и он не справился. Бенедикт махнул рукой и велел ему дальше "записывать имена Праведников в Книги Жизни". Услышав, о чем он бормочет – именно об этом – дети ехидно, громко рассмеялись. Тот не заметил. И пошло: то бумагу ему свечкой запачкают, то в чернила песка насыплют, то конец пера подрежут – а все это учитывается! Одергивать их каждый раз не было времени, так как столоначальник совершенно погряз в отчетах. Если отчеты о каждой сотне и тысяче, а тем паче большой отчет, давали общую картину, то отчеты о десятках, он знал – просто кляузы. Ему не было известно, во что их воплотят, но догадывался: вероятнее всего, они для красоты где-то лежат, никто их не читает. Может быть, справятся, если кто-то из жертв им особенно надоест.

Вошел еще кто-то, тщился привлечь внимание, но его почти не заметили. То, что он принес, было куда важнее – туда Бенедикт написал золотом целый маленький тест – положенную благодарность. Принесли Книгу учета упоминаний Нижайших Имен, и туда попал выговор, посланный Вельзевулом столоначальнику КL. К этой книге можно было прикасаться только в черных перчатках. Они, в количестве 1 (одной) пары, прилагаются, но в книгу еще не внесены. Перчатки оказались малы.

Титулярный советник макнул перо в чернила; дети придвинулись так, что Алекс уперся животом в стол и умудрился отбросить тень. Сначала песок был только на дне, но теперь перо макнуть вовсе не удалось. Алекс еще надвинулся и пошатнул стол, Ниночка вся вытянулась, словно стремилась к любимому. Тут чиновничек отбросил перо и наконец возмутился. Он покраснел и, дрожа, совсем отвернулся от Алекса, а Ниночки и прежде не видел:

– Ваше превосходительство! Скажите хоть Вы им! Разве можно так в Раю над человеком издеваться?

Алекса и Ниночки для него не существовало – были взбесившиеся инструменты вроде перочинных ножей. Когда-то при жизни молодому коллеге Башмачкина стало стыдно за то, что он издевался над беззащитным. Новые, эти коллеги-инструменты опешили, но до вины и стыда, видел Бенедикт, им было куда как далеко. У них были перочинные ножи. Пусть в Аду нельзя убить, но он видел однажды: некий старик яростно бросался на палачей и не подпускал к себе; они разом всадили крючья и дернули. Разорвали старика, и куски, все так же переполненные яростью, начали сползаться, да так и не слиплись. Он и дальше так существовал – несколько кусков и голова в бешеной ярости. А Игнатия убили именно от скуки и от страха, и если теперь Акакий не выстоит, а он не сможет...

– Акакий Акакиевич! Поторопите, пожалуйста их там с запросами на палачей. Побыстрее, пожалуйста!

Когда титулярный советник вышел, столоначальник КL страшно оскалился и начал подниматься с места, да так медленно, что Ниночка вспомнила кошмарных покойников писателя Гоголя.

– На колени, оба!

Ниночка упала, как будто ей поджилки перерезали, и даже коленками стукнулась. Алекс замедлился, она потянула его за рукав, и он опустился тоже.

– Так. Извинений в адрес титулярного советника я с вас не требую. Но трогать его не сметь! Ты, Нина, сейчас процедишь его чернила и нальешь ему новые. Сама! Пора это уметь! А ты, Александр, будешь сушить и чистить песок. Я думаю, это была твоя идея.

Дети услышали, как шипит злое чудовище – почти без голоса и очень медленно. Они увидели, наконец, что челюсть начальника прыгает. Им стало страшно, но приходилось еще и сохранять достоинство – откуда-то они знали, что Акакий их не замечает, а вот Бенедикт по-настоящему боится. Сейчас оказалось неожиданно, что это они его боятся. Тогда Алекс спросил старика, чтобы отвлечь, а потом впал в отчаянный, странный азарт:

– Ваше превосходительство, можно спросить?

– Да.

– Почему Вы перестали быть палачом?

Начальник недоуменно сощурился:

– Наверное, вот почему... Они, жертвы, приходят, чтобы мучиться, так? Но это превращается у них в ритуал, что-то вроде рабочего дня. Они приходят снова и снова, как будто бы здесь есть время. Но я не обязан создавать им иллюзию времени, это не имеет смысла. И не обязан никого развлекать – и Вас тоже. Все. Встаньте.

Дети возились с чернилами и тревожно шушукались; Акакий Акакиевич принес документы, а молодые люди его и не заметили.

...

Столоначальник и присесть не успел, а она уже профильтровала и отжала смесь песка и чернил. Он стоял – вставать со стула в Аду не было смысла; теперь, когда он встал, не нашлось повода садиться. Ниночка то ли не смогла, то ли не захотела, то ли не осмелилась сама поднять ведро и залить чернила в чернильницу, а Алекс пропал из вида. Потому-то Бенедикт занялся черными чернилами сам. Девушка принесла негодную, распавшуюся по шву воронку. Пришлось сворачивать лист, заливать по нему и заносить его в книгу учета как истраченное. Разрезать лист и собрать чернильную пыль девица сумела.

Все закончилось. Бенедикт уселся на место, и тут длинная булавка впилась в соответствующее место, а вторая – в спину под лопаткой. Стул был оббит чем-то мягким и кожаным, а Алекс, единственный, кого он потерял из виду, воспользовался. Почему-то гаже всего было, что мальчишка воткнул вторую булавку. Прирожденный палач, но кишка тонка, слабоват и мелко-жесток. Театрален...

Бенедикт, и здесь простофиля, поднимался медленно и сгибался в спине, руки тянули его вниз. Титулярный советник все еще писал, а дети зачарованно смотрели. Столоначальник, ссутулясь, становился темнее и много, много больше. Упав с кресла, он оперся на ладони, и никто не уловил момента, когда в отделе воцарился носорог. Он, угольно-черный, покрытый тусклой броней, пригнул голову, топнул на Алекса. Тот и хотел бы, да не мог отодвинуться – оцепенел; голова плыла в пыльной пустоте, а телом больше невозможно было управлять. При жизни он напустил бы лужу или обделался бы. Но тут не смог – точно такое же мертвое тело, как и у начальника: на горбу носорога была заметна дырка от булавки, и теперь она останется навечно. Зверь мотнул рогом и не попал. Акакий вскочил, потянулся через стол, но не достал его. Он опрокинул чернильницу, залил бумаги и сукно, но пренебрег этим. Еще вытянувшись, он потрогал рог и проговорил, торопясь, умоляя:

– Ваше превосходительство, Бенедикт Христианович! Что Вы, нельзя же так... Оставьте Вы их, они же дети, дети...

Акакий свалился на место, схватился за голову и зажмурился. Ниночка стояла столбом, а челка ее поднялась дыбом, как у рассерженного попугая.

Носорог шатнулся назад и встал на дыбы; обратное превращение занимает совсем немного времени, и никто его, даже сам Бенедикт, не уловил по-настоящему. Вот стоит столоначальник, он упер руки в бока и скалится – а вот его оцепеневшие подчиненные. Бенедикт фыркнул все еще не по-человечески и обратился к Алексу:

– А если я тебя растопчу и рогом проткну? Ходи потом плоский и дырявый.

Отмерла Ниночка, встала между столоначальником и его нынешней жертвой:

– Разве Вы не понимаете, Бенедикт Христианович, что Вы нам не нравитесь? Акакий Акакиевич, он хотя бы добрый, а Вы...

Бенедикт развернулся; развернулись и дети – стояли теперь пред ним, как Гензель и Гретель перед ведьмой.

– Да я вас обоих тоже терпеть не могу! За лень, за бестолковость... Ты же хотел укреплять преисподнюю, да, Алекс-с? Так что же? И больше всего ненавижу за то, что вы сделали, идиоты!

– Но мы...

– Что вы? Я не про булавку, я про самоубийство.

– Отпустите нас. Ну, выгоните. Нам тут скучно, – предложил Алекс.

Столоначальник осекся и стал расхаживать туда-сюда, потирать руки, совсем как при жизни:

– Скучно?! Но ничего хорошего не обещаю.

Он пошел к столу несколько медленнее, чем привык когда-то; Алекс успел опередить его и очень заметно вытащить булавки. Сел и написал прошение на имя Вельзевула – по причине полной непригодности канцелярской работе Александра Терещенко и Нины Венгеровой столоначальник КL нижайше просит перевести вышеозначенных сотрудников в курьеры. Подписал и отдал.

– Отдайте кому следует. И вон отсюда!

Шкодники убрались. Башмачкин прекратил дрожать над пролитыми чернилами и немного расслабился:

– Ваше превосходительство...

– Они не ведают, что творят? Да, Акакий Акакиевич?!

– Я прошу извинения...

– Да к черту эти чернила! Осыплются.

– Туда мел попадет.

Башмачкин видел, как остывает Его превосходительство – медленно, наподобие банного камня. Тот уже не гневался, он досадует. Да, дети давно не видали, как он встает. Они проверяли, каменная у него задница или не каменная. Они не посмели больше трогать Акакия и переключились на Бенедикта. Нина отвлекла его, он встал, и тогда Александр... Им было скучно, их не уважали и не замечали – и плох тот преподаватель, который этого не понимает. А то, что он их боится, дети использовать так и не посмели. Или не поняли этого – не осмелились даже так подумать.

***

Прошедшего совершенного времени в Преисподней нет; потому-то дело Жана-Батиста Ламарка могло оставаться в подвешенном состоянии вечно, и опорою он стать не мог. Бенедикт не видел этого его прошения – вероятно, оно ушло еще в отдел КLМN; в его время и людей было куда меньше, и демоны безжалостней... Был еще один большой отчет, потом еще. Кто читал их? Ничего особенно нового об Аде из них узнать было невозможно, обыкновенные случайные колебания, на чем весь Ад и стоит. Но это создавало опору неграмотному Акакию – он копировал второй большой отчет и пребывал в обычном для него нежном покое. Иногда он вспоминал, что столоначальник опасен – все знают, что немцы на русской службе – страшные звери, а он такое зверское обличие даже видел и убийство предотвратил – и это в Раю! Бумаги надежны, бумаги безмятежны и без него, титулярного советника Башмачкина, существовать не могут. Он будет писать до самого Страшного Суда, тогда им написанное зачитают вслух, и восстанут, как школьники или чиновники, по первому зову. Но пришел еще кто-то – краем глаза Акакий Акакиевич ухватил только темную тень и услышал короткий шорох. Упругий шорох – значит, бумага ценная.

А Бенедикт понимал, что от его резолюций не зависит ничего, но не был в этом полностью уверен. Может быть, что-то меняется случайно: вот же, он написал прошение, и вредные подростки не вернулись. Любое его действие или бездействие обернется на пользу Ада, ведь не ради мучений грешников существует Преисподняя. Может быть, прав сумасшедший доктор медицины, и Ад – это всего лишь потерявшая душу тень Земли. Выхода нет, спасение – абсурд. Новый толстый лист мог быть и счастливой случайностью.

Итак, тот самый ересиарх(или экклезиарх?), пропитавший многие земли кровью, ждал перевода в Чистилище. Его имя должно было оказаться в томе "Lot-Ly", где-то в середине. Надо просмотреть, прочесть, что-то сделать в ответ. Но страшно, очень страшно. И невероятно завидно – как Бенедикту навязали службу палача, так этому предлагают освобождение. Не сам он требовал перевода, как несчастный Ламарк и все те, кого мучают надеждой и прививают ненависть к ней. Так что же?

Ересиарх не желает покидать пределов Преисподней на том основании, что Чистилища не существует!

Он боится оказаться в небытии или просто упрямо настаивает на своем, как и при жизни, в отсутствие разумных аргументов? В этом и сила его – в тупом, но необходимом упрямстве; если этот человек и боится, ужаса он не признает никогда – наверное, больше всего он боится именно страха

Он категорически отказывается покидать пределы Преисподней на том основании, что Чистилища не существует!

А кто это пишет? Отчаявшийся палач или просто жертва, которой надоел беспокойный сосед? Так-так, доносчик пожелал остаться неизвестным – вот почему такая толстая, гладкая бумага!

Что важнее, этот человек дал понять, почему отказывается от перевода, хотя пытки, чтобы выгнать его, были предприняты чрезмерные и невыносимые. Он проговорился, что готов сокрушить Преисподнюю.

одним упрямством ее не уничтожишь

Он сказал, что медленно, но верно соберет силы, чтобы разверзнуть Ад, когда придет время Страшного Суда. Такая гордыня – великий грех: Тот, кого запрещено именовать здесь, Сам придет и Сам разверзнет Преисподнюю! Это повод усилить мучения и отказаться от перевода этого грешника в Чистилище. Но что, если на самом деле соберет силы и разверзнет? Что делать сейчас ему, Бенедикту?