Текст книги "Ад без жала (СИ)"

Автор книги: Мария Семкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– Матушка, кому же разбирать? Передай, пусть помощь посылают.

– Скажу, скажу, батюшка! Не извольте беспокоиться.

Все, ушла. И тогда Бенедикт нехотя отложил книги учета и подтащил к себе корзинищу. Вошла вторая служанка с точно такой же корзиною, потом слуга с двумя ящиками бумаг, потом мальчишка с четырьмя папками... При жизни столоначальника бросило бы в холодный пот. Но здесь он всего лишь подавил рвотное движение, сорвал печать с самой первой корзины, отбросил крышку.

Как он и подозревал, там были доносы – они здесь называются докладными. Жертвы думали, что держат адских слуг под контролем и могут заставить их сделать-не сделать что-то, но доносили почти всегда на таких же жертв. Что ж, для иллюзии могущества нужно оказаться хоть на вершок повыше, чем прежний равный... Но кое-где упоминались и служители – надо было затребовать книги учета адских слуг, чьи имена тоже начинаются на К и L. Если выдадут такое.

И, засучив рукава в самом прямом смысле этого слова, столоначальник полез в корзину. Поминутно справляясь с томами К и L, начал работать монотонно и быстро.

Через несколько минут он начал громко сквернословить – некоторые имена были написаны со слуха и начинались на самом деле не с К, а с С! Эти бумажки следовало отложить, передать по назначению, и разругаться с теми, кто эту пакость прислал – безграмотные этого заслуживают вполне! Второе затруднение заключалось в том, что господин Лошак, например, не всегда подавал докладную на госпожу Капелюху или наоборот! Комм мог жаловаться на Субо, а Токарев – на Лоуренса или Метелла. И что с этом делать – и "истцы", и "ответчики" чаще всего были именно жертвами! Тогда, наложив резолюцию, касаемую "подопечного" этого стола, следовало передать докладную в соответствующий отдел. Далеко не все фамилии можно было обозначить латиницей – скажите, как поступать с человеком, чье имя начинается со щелчка или чмоканья? Были и просто ошибки: Ириней, допустим, аккуратно доносил на Валентина и Маркиона, что последние по существу являются не христианами, а язычниками, и потому находиться в Преисподней недостойны, не имеют права! Эту докладную со въедливым сладострастием Бенедикт отложил далеко в сторону.

...

Рассортировав обе корзины, оба ящика и все папки, Бенедикт потрудился подумать и о резолюциях. Но, разогнавшись, остановился разумом и похолодел, как при жизни: надо ли усугублять чьи-то мучения? надо ли облегчить их? Имеет ли это смысл, если вопрос о смысле вообще в Аду правомерен? Что ж, бумага идет по инстанциям, а люди забавляются, якобы контролируя ситуацию. И, что важнее, ждут исхода, потому что у них есть хоть мизерная, но цель – так они творят себе иллюзорное время, смеют надеяться. Нет смысла, его не подделаешь – зато есть вроде бы власть и вроде бы время. Потому-то большинство докладных Бенедикт и решил оставить без последствий – пусть идет себе бумага по кругу, а автор ее ожидает чего-то. Надо было составить и уведомления "ответчикам", что докладные на них поданы – но сохранить в тайне, от кого и за что: тогда они и помучаются тревогою, и при этом явного вреда причинить не осмелятся... Надо бы, но совершенно не обязательно. Вот если он изволит наложить резолюцию, тогда и потребует кого-то себе в помощь писать такие отписки. Хороший бюрократ умеет тянуть время (здесь эта тягомотина как раз и создает ощущение времени) и правильно, осмысленно предаваться административной лени. Но четверть самых глупых докладных, полных кретинических измышлений и фантастических клевет, он завизировал – рекомендовал наказать истца. Кое-где попало и жертвам, самым тупым. Глупость должна быть наказуема, у него всегда было именно так!

После этого он начертал душераздирающую докладную на столоначальника отдела С и его безграмотных подчиненных. Дальше следовало "сделать выжимки": написать отчеты на каждую сотню и тысячу доносов – словом, превратить массу мелких кляуз в одну большую, о причинах недовольства и о тех людях, что вызывают его чаще всех остальных. Он так и сделал. Разложив стопками то, что требовало передачи, подготовив бумаги для того, чтобы послать их на все остальные буквы и то ли в самые верхние, то ли в нижайшие инстанции, Бенедикт, весь в поту и в пыли, одумался. Для чего все это было нужно и кому? И тогда он, одной только злостью побуждаемый, решился создать общий отчет и застрочил, скрипя и пером, и зубами.

...

Все это было хорошо. Люди, чьи имена начинаются на К и L, своими грехами не отличаются от всех остальных. Значит, большой отчет станет общей панорамою Преисподней, из этого можно будет сделать выводы и что-то предпринять, но не для дела, не забывай – для себя.

Но только Бенедикт продумал это, у него закончились чернила. Он недовольно огляделся. Кто-то прошептал: "Осатанел совсем, бюрократ", это пробудило его окончательно.

***

Их существование следует подтвердить. В Преисподней что-либо доказать невозможно из-за неустойчивости множества смыслов, но подтверждать приходится на каждом шагу. Бенедикт, приходя в себя, мимолетно подумал о какой-то ошибке, совершенной случайно, но мысль не успела оформиться. Те, кто пришли, не задумываясь об этом, громко подтверждали непонятно кому, что они здесь есть.

– Понимаете, они все время пили чай, чай, чай. Или делали вид, что пьют, – рассказывала девушка.

– И при этом не ходят в туалет, да? – хихикнул юноша.

– Фу, да как Вы...

Сначала Бенедикт увидел стол. Казалось, что все пришли, но конец этой широкой доски терялся в пыльном мареве. На расстоянии чуть больше человеческого роста от него сидел паренек, а напротив него – девушка, они-то и болтали. Девица при жизни покраснела бы, но теперь она всего лишь привычно сжала губки, чтобы не захихикать тоже. Молодой человек чуть пригнулся и требовательно, с любопытством глядел на нее. Девушка заметила первой, что начальник уже проснулся. Не торопясь, она встала и сделала легкий реверанс. Следя за нею, поднялся мальчик и коротко кивнул головой.

– Кто вы? Зачем вы здесь?

– Нас прислали к Вам, – ответила девушка.

– Хорошо. Я – Бенедикт фон...

– Нам сказали, – прервал начальника мальчик. Бенедикт слегка оторопел и решил подождать и понять, что же это такое – нахальство, обусловленное возрастом, или же совершенная невоспитанность.

– Тогда назовитесь вы сами. Имя, возраст...

Мальчик пробормотал нарочитым басом:

– Алекс. Четырнадцать лет.

Как бы то ни было, это бурчание прояснило его. Юноша был одет в колет или курточку из черной кожи, очень старый, с длинными крестами у застежки, явно чем-то протравленными. Тем же средством юнец протравил и волосы – они висели, неживые, впереди и позади ушей, а у корней были темными. Теперь они навечно будут вот такими, двухцветными. Интересно, что это за крестоносец такой и как его допустили в током виде в Ад?

– А полностью?

– Александр Терещенко.

– Хорошо. А Вы, барышня?

– Нинель. То есть, извините, Нина Венгерова. Мне пятнадцать лет, ваше превосходительство.

"Ох ты черт! Молокососы! Московиты! Вроде бы взрослые, но ведут себя – совершенные младенцы, особенно мальчик"

– Латынью и греческим владеете?

– Латынью... Совсем немного, – это Нинель.

– Нет, – это Алекс.

– Чем вы занимались?

– В школу ходил, – с вызовом объявил Алекс.

– Я училась дома, ваше превосходительство, – Ниночка смягчала разногласия, как могла.

"Еще хуже. Что ж, не привыкать – просил подмогу, а получил еще одно адское мучение. Теперь держитесь, детки – дьявол ленив, и все мы здесь мучаем друг друга сами"

Тут Бенедикт задумался серьезно, захватил подбородок в кулак, глядя на них так, как дети очень не любят – как если бы их тут не было, а он таращился вроде бы просто вдаль. Но и далей не было тоже. Алекс смотрел ему в лоб недовольно, с отвращением, а девочка потупилась. Вид получился такой, как будто бы они заранее перед столоначальником виноваты. Столоначальник сосредоточился и сказал:

– Что ж. Нина, будьте добры, налейте черных чернил. Угу. Возьмите бумагу – вот ту, вон ту, шершавую! – возьмите перья...

Мальчик повертел перо в пальцах и прикусил за нерабочий конец.

– ... и попробуйте переписать хотя бы вот это, – он указал на красный текст инструкции для адских служителей.

Дети не поняли, приказ это или просьба. Взрослыми их считают или детьми? И надобно ли слушаться прямо так сразу? На секунду растерялись, переглянулись. Нина что-то смогла сообщить Александру, и тот уселся.

– Воронка вон там.

Девушка нашла ее, нашла чернильницу, но подымать и наклонять ведерную емкость пришлось из вежливости Бенедикту. Мальчик мерно жевал перо.

Итак, бумагу и перья взяли. Положение оказалось примерно таким же отвратительным, как Бенедикт и подозревал. Девушка водила по бумаге уголком рабочего конца пера, хотя в готическом шрифте важен правильный поворот руки, чередование жирных и волосяных линий, – а у нее получалось что-то наподобие очень растянутой безвольной черной паутинки. Мальчик не только изжевал бородку пера, но и умудрился расщепить его конец – перо оставалось только выбросить; сделанная им копия, если не приглядываться, была не так дурна – но он не писал, у него получался рисунок, и очень медленный. Ему бы кистью писать. Концы пера поехали в разные стороны, когда он нажал чуть сильнее.

– Нет, не годится.

Ребята с облегчением вздохнули и бросили перья прямо на то, что писали.

"Не умеют ничего. И, насколько я знаю студентов, у меня им будет скучно и страшно – не люблю бездарных. Значит, мне придется их развлекать, чтобы не бояться"

– Хорошо. Александр, сделайте, пожалуйста, вот что. Тут у меня документы – раз, два, три, четыре... Ага, двадцать девять. Видите, стопки?

Стопки эти уплывали и терялись в пыльное марево, но без хорошего курьера они с места не сдвинутся, так?

– Мне нужно двадцать девять курьеров разнести их по отделам. Какая литера наверху стопки, такой и отдел. Они должны знать.

На это самое "должны" мальчишка сделал стойку; так ведут себя те, кто развлекается, стрекает учителя, чтобы увидеть, где тот не покрыт панцирем.

– Я не знаю, где курьеры.

Попал, дерзец, сразу же попал! Дело в том, что сам Бенедикт понятия не имел, где и как их искать!

– Выйдете в коридор – перехватите первого попавшегося и следуйте за ним.

Мальчик вышел за дверь, и шаги его тут же смолкли.

– А Вы, Нина, подойдите сюда.

Девица почему-то смутилась. Обыкновенная девочка в коричневом странном платьице с рукавами величиной и формой примерно с арбуз. Красавицей она не стала бы, но волосы уложила аккуратно: в кукишек на затылке, а ушки прикрыла толстыми "бубликами".

– Скажите мне, Вы сразу попали сюда, ко мне?

– Нет, ваше превосходительство, я была в отделе XYZ, а потом его расформировали. Разделили на X и YZ. Столоначальник отдела Х целиком перешел на греческий и меня не взял.

– Понимаю. Сплошные Ксантиппы и Ксенофонты.

Девочка чуть расслабилась и продолжила:

– А столоначальница YZ...

– Продолжайте.

– Она... Она устроила сокращение. Она сказала, что делать там и ей особенно нечего. Но, я думаю, это ее старухи были против меня...

– Барышня, а вот об этом новым начальникам не говорят!

– Я поняла.

На всякий случай сделав реверанс, Нина решила подождать. И тогда Бенедикт ее по-настоящему атаковал:

– Скажите мне, из-за чего Вы здесь? Я должен знать своих подчиненных, и потому отослал Александра, чтобы Вы не смущались.

– Но я уже рассказала...

– Я имею в виду, в Преисподней.

– Ох!

Все оказалось просто и примерно понятно, несмотря на реалии более поздних времен. Итак, она – единственная дочь статского советника, а мама умерла при родах, ее имя горюющим отцом не упоминается, нет о ней ни рассказов, нет портретов. Все скучно – занятой папаша, старая нянька да старый учитель, книжки о несчастной любви (во времена Бенедикта студенты называли "И вместе умерли они" все это бумажное скопище). Подружки? Вроде бы нет. В один прекрасный день некая пехотная рота расположилась на самом видном месте, чтобы проводить ежедневные занятия. И она... Она полюбила поручика! Он был так юн, так хорош, когда вытягивался во фрунт перед штабс-капитаном, и еще более прекрасен, когда учил своих солдат делать ружейные приемы. Ничего не было – Нина видела его только издалека, не могла определить ни цвета волос его, ни цвета глаз. А поручик в ее окно не заглядывал (наверное, он был слишком старателен на плацу), а она смотрела на него из-за занавески) и совсем не знал о ее существовании. Так продолжалось года два, а потом полк ушел из города. Узнав об этом, Нина проглотила очень много каких-то спичечных головок. И отравилась фосфором насмерть. Вот почему она здесь, больше она ни в чем не виновата!

И вот почему она оказалась среди служителей ада – для самоубийства необходима какая-никакая жестокость.

– Что ж. Я понял. Как жаль.

Нина почему-то продолжала смущаться и делала это очень заметно. Тогда Бенедикт спросил прямо:

– Нина, Вы смутились. Вы меня боитесь?

Она выпалила:

– Я никогда не оставалась наедине с незнакомым мужчиной!

Бенедикт не выдержал и словно бы лопнул от смеха, довольно странного хихиканья:

– Не беспокойтесь, барышня! Это самое пришло бы мне в голову в последнюю очередь!

И зря он это сказал, зря рассмеялся. Нина сверкнула серыми глазками, сделала холодный взгляд и уселась на стул, не дожидаясь разрешения.

Какую-то ошибку Бенедикт совершил еще до этой! Но какую именно? Он пока не понял.

Алекс распахнул дверь, и двадцать девять курьеров и служанок строем вошли в отдел. Это были профессионалы – не ломая строя, не замедляя шага, бесшумно, они разобрали пачки документов и удалились так же беззвучно и быстро, как и пришли. Алекс утопал на свое место и уставился на столоначальника, изображая собачью преданность. Нина продолжала дуться. Когда Бенедикт попросил ее принести кувшин красных чернил и связку перьев пожестче, она демонстративно подумала (очень шумно!) стоит ли послушаться сразу. Алекс отвлекся от начальника (он принял его за кого-то вроде бывшего учителя, чьи манипуляции шиты белыми нитками) и одобрительно улыбнулся ей. Тогда вышла она, и наступила время отчета для маленького придиры, который считал себя одновременно и ребенком, и взрослым. Бенедикт спросил о первом попавшемся:

– Александр, как Вас пустили сюда с этими крестами?

– Они, – гордо ответил тот. – Посвящены Сатане.

– Вы его видели?

– Нет, он меня не принял.

– Хм-м. Скажите, а Вы пришли в отдел КL сразу?

– После чего? А, нет. Я дважды пробовался на палача, но меня все время тошнило, – Бенедикт не совсем понял, в чем признается юнец – в позорной трусости или все-таки считает это доблестью? Озаботившись (на самом деле Бенедикт побаивался этого Алекса), столоначальник спросил еще:

– Вы знаете, из-за чего попали в Преисподнюю?

– Я сам сюда хотел! – гордо заявил юноша. – Но Сатана не призвал меня пока...

Причины оказались еще глупее, чем у Нинель. Молодой человек читал "Божественную Комедию", но ни "Чистилища", ни "Рая" не осилил: не понял аллегорий, а читать примечания было скучно. Он всегда симпатизировал Сатане, назло новокрещенным родителям и православной бабке, а потому занялся готикой (Бенедикт понял, что это не строительство соборов и не изучение искусства и уж тем более не каллиграфия). Видимо, Князя Мира Сего молодой человек не впечатлил, так как падал в обморок от вида крови и никаких жертв приносить не мог. Тогда он решил не дожидаться призыва и не мучить себя. В этой жизни, и у детей (все они дураки) и у взрослых (они – совершенные идиоты) все очень скучно, а выхода из этого нет. А вот в Аду, как его видел этот Данте, все очень даже интересно. Поэтому он стал приучать себя к виду крови, делать надрезы на руках. Он научился не падать в обморок. И тогда же где-то прочитал, что так проявляется его неосознанная тяга к самоубийству и саморазрушению. Приятели сочли, что он ведет себя позорно, и оставили его. Но он, неукротимый, не желая признавать ни утрат, ни боли, ни собственной мизерности, залез на крышу пятнадцатиэтажного дома и прыгнул оттуда вниз. Еще в падении он сошел с ума и почувствовал, как его душа распалась на части. Но потом Сатана как-то уладил это, а как – никого не касается!

Мальчику не понравилось, какими круглыми глазами таращится на него столоначальник; Алекс отвернулся и сел, широко раздвинув ноги. Штаны на нем были плотные, синие и словно бы специально разодранные пошире на коленях и порезанные на бедрах. Зачем так портить прочные, хорошие штаны, они-то е заживают?

Господи, помоги! Эти двое, дети они или просто идиоты, не понимают, что наделали! Они как младенцы, которые хотят конфетку и потому давятся и плюются хлебной жвачкой. И теперь навечно останутся не детьми и не взрослыми, ведь в Преисподней не растут, они будут скучать и возненавидят первую попавшуюся жертву. Они – самоубийцы, потому в них есть очень мелкие наклонности палачей... Но что же с ними делать, как их развлекать, как создавать иллюзию роста и деятельности? Или пусть мучаются и мучат – но мучить будут его, Бенедикта!

...А ошибка была элементарна: столоначальник С не был виновен в посылке тех документов. Он, скорее всего, знать о них не знал: они должны были попасть к нему, но не попали. Для бывшего преподавателя логики и нынешнего бюрократа перепутать входящие и исходящие – нелепая ошибка! И подвести коллегу... Но докладная уже пошла по инстанциям, Бенедикт отправил ее, а теперь следует написать опровержение.

***

Пока Бенедикт усмирял панику, девица принесла все, что надо; дети о чем-то беседовали, хихикая время от времени. И тут Господь, упомянутый мысленно, кажется, сжалился над столоначальником. Осторожно приоткрыв дверь, вошел некто третий. По сутулости его и согнутым локтям можно было надеяться, что он – чиновник, из маленьких. Человек этот не поздоровался, не поклонился, не осмотрелся, как если бы всегда работал именно здесь. На нем коробом стояло одеяние из ворсистого сукна. Оно походило на привычные Бенедикту одеяния университета, но оказалось затейливее – с широким отложным воротником и вторым, стоячим. Отвороты второго воротника покрыли, видимо, крашеной кошкой, потому что намеки на полосы было все-таки видно. Одеяние новое, а вот сапоги рыжие и с заплатами, головной убор с козырьком расплющен и засален. Человек очень бережно снял суконное одеяние и повесил его на крючок у входа; пола завернулась, открыла подклад из маркого белого коленкора. Поправив полу, человек отошел полюбоваться одеянием и только потом развернулся к Бенедикту.

Тот видел словно бы себя на посту ректора, такое вот кривое зеркало. Один нелепый старикашка в "почти новом", но уже обвисшем одеянии оглядывал другого, одетого в безобразное то ли черное, то ли зеленое нечто с протертыми локтями, но с блестящими пуговицами. Один был высок, тощ и гибко-неподвижен, второй – скован и суетлив, низенький и какой-то словно бы отечный. Оба выглядели небритыми, как очень и очень многие мужчины в Аду: душа в Преисподней сохраняет облик тела, в котором застала ее смерть, а побриться прямо во время агонии почему-то приходит в голову далеко не каждому. Щетина начальника отросла довольно ровно, смягчив довольно хищные линии челюсти, а у новичка росла островками возле ушей, в углах рта и подбородка. Новенький оказался рыжеват, волосики младенчески-легкие, а на лице конопушки и глубокие рубцы от оспы. Носик уточкой. Как бы и нет лица, но все-таки это лицо, и вполне определенное.

– Так! Александр, Нина! Возьмите бумагу, перья!

– Что нам делать?

– Учиться писать пером, пока на вашем языке. Пишите каждый о том, какой он человек. Я этого все равно прочесть не сумею, поэтому можете не врать.

Мальчик и девочка переглянулись, громко вздохнули, но послушались.

– Здравствуйте! Я барон Бенедикт фон Кройцерхауфен, ваш столоначальник и бывший ректор провинциального университета.

– Я знаю, Ваше превосходительство.

– А кто Вы?

– Я титулярный советник Башмачкин, Акакий Акакиев, Ваше превосходительство.

Так. Надо называть его как-то иначе, но не по имени же?

– Так Вы чиновник?

– Да, Ваше превосходительство.

– Вас сюда сама судьба послала!

Тут уже и детки оторвались от бумаг.

– Акакий Акакиевич! – как-то слишком уж восторженно вскрикнула Нинель. – А мы Вас знаем!

Титулярный советник покраснел (странно, остальные краснеть не могли, ибо в Преисподней нет крови) и сморщился, не собравшись с ответом. Он словно бы отупел и задумался так, как это делают животные. А Нинель продолжала свое, и было страшновато от визгливых ее интонаций; возможно, что и новенький оторопел.

– Да! Писатель Гоголь сочинил повесть про Вас и про Вашу шинель.

– Ага. В школе проходили, – Алекс хихикнул: на языке его времени имя чиновника воспринималось довольно неприлично.

– Вам ее вернули?

– Шинель? Вот она!

– А как?

Тут новичок расплылся до ушей: вслед за ним, насколько это возможно в Аду, просиял и Бенедикт – новенький хотя бы умеет писать, если дружит с литераторами. Чиновник рассказал вещь совершенно неожиданную:

– Вернул апостол Петр. Он меня проводил и у входа отдал шинель. И говорит: "На, вот она, душа твоя, шинель!". Пошутить изволил. А она и впрямь как душа...

– Апостол Петр? – поразился Бенедикт.

– Да!

– Какая честь! – встрял мальчишка, но Акакий иронии не заметил и возбужденно продолжал:

– Но у него не было с собой ключей. Наверное, я...

– ...не такая важная птица? – гнул свое Алекс.

– Да. Титулярный советник... Он меня проводил, а статуя у входа ожила и подняла плиту.

Вот как надо его называть!

– Акакий Акакиевич, у того, кто поднимал плиту, был хвост?

– Что же Вы говорите, Ваше превосходительство! Не может такого быть. У него ноги спутала змея...

– Все понятно.

Тот, кто поднял плиту – это Минос, все ясно. Данте видел его и чуть ли не говорил с ним. Интересно, юнец это запомнил? Наверное, нет – сидит и молчит, а ведь Минос распределяет грешников по кругам Ада: сколько раз обмотается хвост Миноса вокруг грешника, в круг с таким номером он и попадет. А Акакия он почему-то не захлестнул, не пошевелился! Тот, кто шутил – третий судья, Эак. Спору нет, смотрится он хорошо, но он – идиот. Его касаются глупые, случайные смерти, но не грехи. Стало быть, новенький принадлежит Эаку и может не понимать, что с ним и где он. Бенедикт насторожился. Если придется защищать Акакия от мальчишки, мучений станет чуть побольше. А тот не понимает. Московиты подобострастны, а при власти подобны Хаму. Акакий уловил, что столоначальник чем-то недоволен, и весь обратился в слух.

– Акакий Акакиевич, Вы умеете хорошо и быстро писать? Бумаги срочные, идут очень важным персонам...

– Столоначальник мною был доволен.

– А латынью и греческим владеете?

– Никак нет, ваше превосходительство! – титулярный советник даже головою замотал, мелко-мелко, и попятился.

– Что же нам тогда делать? Пишем-то мы по-латыни в основном...

Тут чиновничек собрался и решительно заявил:

– Это неважно, ваше превосходительство!

– Как?!

– Я переписывал бумаги, но никогда их не читал!

– Как такое возможно?

Этим заинтересовалась и юная парочка. Акакий Акакиевич поглядел на всех троих нежно и покровительственно:

– А вот как. Разрешите показать, Ваше превосходительство?

– Показывайте!

Титулярный советник проскользнул на место у левого плеча нового начальника.

– Ах, какой у Вас тут славный свет! Теней совершенно никаких! И перья прекрасные – это перья ангелов, такие...

"Неужели он думает, что оказался в Раю? Он сошел с ума, умирая?"

– А чернила! Но что мне написать?

Бенедикт подал те же самые инструкции для служителей.

– Какой прекрасный шрифт!

– Будьте внимательнее, это латынь.

– Конечно же! Ежели наверх чинам прошения подавать...

Акакий Акакиевич уселся по-хозяйски, попрочнее поставил локти и попробовал перо. Писал он довольно медленно и очень, очень ровно. Бенедикту всегда нравились работники с долгим дыханием, а Акакий мог бы писать вечно. Копия получилась совершенно точной, только черной, а не красной. Оценив работу, Бенедикт написал на клочке довольно небрежно: "Акакий, ты в Преисподней" и передал подчиненному.

– А вот это Вы можете написать таким же шрифтом, как в красном документе?

– Да, Ваше превосходительство.

Написал, но латыни не понял.

– И вот, смотрите – обыкновенные документы мы пишем по-латыни, как Вы сейчас писали. А на Высочайшие Имена – по-гречески, совершенно по-другому.

Столоначальник начертал: "Мир расширяется, Преисподняя неизменна. Минос, Радамант, Эак" и передал:

– Пожалуйста.

Акакий, чуть повозившись и пробормотав что-то вроде "Червячки, червячки", переписал и это.

– Последние три слова – Высочайшие Имена. Их всегда пишем золотом, где бы то ни было. Запомнили?

– Так точно.

– А перья Вы чинить умеете? Никому доверить не могу...

Акакий Акакиевич даже обиделся:

– Ваше Превосходительство! У нас этим мальчишки занимаются, вот как этот!

– Простите.

Старики уже оценили друг друга и поняли, что сработаются. Он сидели молча, но молчание было неуютным, просто от нечего сказать и от вынужденного безделья.

И тут заплакала Нина:

– Как же так? Ведь я была живая, меня все любили! А теперь – теперь все пропало...

Алекс (он уже давно рисовал перевернутые пентаграммы и рогатые головы) уставился на нее недовольно.

– Я же была хорошая!

– Ну, я был плохой, и что с того?! Успокойся.

– Ты не понимаешь! Мы не будем взрослыми, у нас не будет детей. Никогда!

– Ведь хорошо же! Ты чего?

– Алекс, Вы дурак и скот!

Алекс из оцепенения вышел (ругательства вывели, признал Ниночку своей, а не кисейною барышней?), девушку за плечи обнял и продолжал бормотать словно бы вместо нее:

– Зато мы никогда не станем взрослыми! У нас есть вечная молодость, ты поняла?!

Нина промокнула глазки и тут же закапризилась:

– Ну да. Блаженствуют одни старикашки!

А мальчик рассмеялся и поцеловал ее в щечку.

"Старикашки" тем временем растерянно ждали, а дети не прощают растерянности взрослым. Первым отозвался Бенедикт:

– Александр! Прошу Вас, погуляйте где-нибудь с барышней, приведите ее в порядок, пусть успокоится.

Дети были счастливы уйти отсюда, но у дверей подумали хором: "Немец-перец-колбаса" и "Он хочет, чтобы я трахнул эту фифу". Акакий приуныл: вот, девочка попала в Рай и плачет, все не может расстаться с жизнью. Все у нее отняли, это так. А вот ему, титулярному советнику, вернули даже новую шинель...

...

А за столом Бенедикт загрустил, посмотрел на подчиненного внимательно и спросил напрямую:

– Акакий Акакиевич! Правильно я понял – Вы думаете, что попали в Рай?

– Ну конечно же, как же... – недоумевал Акакий.

Бенедикт уставился на него как можно более строго, ведь начальники московитов – сущие звери, об этом судачит вся Европа:

– Господин титулярный советник! Акакий Акакиевич! Очнитесь Вы – мы все в Аду, в Преисподней. И встречал Вас не Петр...

Тот растерялся и закипятился:

– Да как же Вам не стыдно, Ваше превосходительство! Да где же я могу еще писать ангельскими перьями по-латыни и по-гречески золотыми чернилами и свободно со столоначальником разговаривать? Все так со мной шутят, но от Вас я такого не ожидал!!! Или это искушение какое?

Ну и как после этого разговаривать с ним? Как можно переубедить сумасшедшего?

– Простите, пожалуйста, Акакий Акакиевич!

***

... Бенедикту уже давно подсовывали баночку и несколько листов. Но он глядел, как пишет Акакий. Нина думала: так на пишущих смотрят кошки, но старик не станет хлопать лапой по бумаге, ловить перо и размазывать чернила. Бенедикт следил за ползущим пером, Нина следила за ним самим, Акакий Акакиевич писал. Все увлеклись, и только Алекс поглядывал на все это с явным отвращением. Нина с его помощью добыла себе протертые синие джинсы, но торчащие в прорезях нитки почему-то решила украсить, превратила во что-то типа кружева; это называется «мережка» – отношения своего к этому новшеству Алекс так и не понял. Она обтянулась красной маечкой, обрезала волосы и сделала себе ядовито-розовую челку. И прежней прически с баранками у ушей в ее время уже не носили, она навертела ее уже тут. Пока человек изменяется, решила она, он вроде бы живет.

"Мы не дышим, – подумал Алекс. – Мы просто набираем воздух, чтобы что-нибудь сказать".

Все четверо теперь походят на нищее семейство, которое покинули взрослые женщины.

Девочке надоело подсовывать начальнику необходимое, так и она сама могла бы превратиться в автомат:

– Ваше благородие, скажите, наконец, вашему превосходительству, чтобы он изволил взять бумаги!

Перо приостановилось на миг и побежало дальше, наверстывая время, которого здесь не было.

– Простите. Благодарю Вас.

Бенедикт забрал бумаги, забрал чернила, подивился тому, что баночка так мала; золотые чернила всегда на дне и не иссякают, но красные-то расходуются, не так ли? лист наверху разъяснил, в чем дело. В нем говорилось, что заслуги столоначальника КL оценили по заслугам – так и написано

Повышение? Но зачем?

– и могут рекомендовать его для исполнения иной службы. В неких буддийских Адах настоятельно требуются те, кто умеет долго и неутомимо писать. Дело в том, что их подопечные проживают жизнь, умирают и воплощаются снова согласно так называемым "кармическим следам"

"Это похоже, – мелькнула мысль. – на прием у врача. Вот очередной раз приходит больной. И врач говорит ему: "Привет, вот и Вы опять!" Вот и Вы опять, но для чего?" Мысль уплотнилась и окрасилась, врач, сначала в черном, как при Бенедикте, а потом вдруг в белом, сидит за столом, а перед ним раздевается тощий пациент.

Например, некто совершает ужасающее злодеяние, воплощается в виде некоей кишечной палочки, причиняющей многие страдания

Наверное, это глист?

и его "карма" никак не улучшается. Так он живет 250 тысяч воплощений, ибо срок жизни этой самой палочки очень краток.

А "карма" случайна, верно? Кого-то она убьет, не замышляя этого, а кто-то выживет. Сама "кишечная палочка" хочет где-то жить и что-то есть, как и все мы.

потом по совершенной случайности палочка наследует определенные свойства и становится менее вредной. И тогда она появляется на свет, к примеру, "коловраткой" и существует так десятки тысяч воплощений

Опять до какой-то счастливой случайности?

и уже тогда воплощается блохою. Блоха переносит чуму и сеет многие страдания и смерти вместе со своею сообщницей крысой. Итак, если блохе посчастливится быть убитой, особенно человеком, существом разумным, она перенесет страдание и получит шанс воплотиться лучше

Например, той же крысой? Да, блоха поедает крысу, и крыса страдает! Эти поедатели книг и свечей очень умны...

например, в качестве крысы. А ее враг, сообщник и пища, крыса, будучи убита, воплощается таксой или терьером

И они продолжают пожирать друг друга...