Текст книги "Ад без жала (СИ)"

Автор книги: Мария Семкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

А Знайка спала на боку, окруженная тремя котами. Васька все так же обнимал ее голову, Тиша устроился подмышкой и даже Мосей растянулся в ногах. Перед тем, как пустить разбойника в постель, бабушка вычистила его щеткой и похвалила – он принес большую мышь (если бы это был очередной птенец, она погрозила бы коту батогом). Знайка спала, иногда посапывала, но не шевелилась – хотя обычно к утру она запутывается в простынях, а однажды каким-то образом влезла в пододеяльник и подумала, что спит в сугробе.

***

Бенедикт попал в пустоту и держал ребенка за плечи, чтобы не исчезнуть. Оказалось, это больно, это вредно. Он отступил, но след его рук остался на плечах и на загривке девочки. Из-за него у бедняжки разболелась голова? Взрослая женщина – очевидно, мать испуганной девочки, сама была труслива. Кое-что видел Бенедикт внутренним зрением адского палача – между кожей и мышцами матери скопились слезы и превратились в соляную глазурь, уже довольно толстую. Мать любит все чистое, правильное, прекрасное, неизменное, особенно книги, а дочка своими вспышками, драками, странными интересами то и дело врывается в эту правильность, пугает мать, разбивает нечаянно ее глазурь (в этом доме говорят: «За нечаянно бьют отчаянно»). Дочь таскает домой гусениц, личинок, мышей и косиножек, разводит слизней и пиявок – это страшная тайна для дочки, но мать боится этих тварей как самых настоящих чудовищ. Дочь вся в кота – Бежит Мосей, в хвосте репей, несет домой мышей-чертей... Неугомонная девочка повреждает эту соляную скорлупу, и матери от того плохо. Сейчас женщина почувствовала, видимо, мертвенное присутствие и испугалась. Она беспомощна, она боится дочери, она боится того, что дочь умрет. Она собирается позвать на помощь собственную мать. Он, Бенедикт, может раздавить этот соляной панцирь и оставить от женщины мокрое место. Ее чувство опасности точно, как кошачьи усы – и женщина быстро уходит, не поняв того, что убегает – нет, она идет за помощью, как можно быстрее.

Зачем Бенедикту надо, чтобы женщина-соляной столп ушла? Девочке страшно, она не понимает, чего боится, и страх матери заставляет ее чувствовать себя виноватой. Маму пугать нельзя, ей будет больно.

Самой девочке очень больно. То горбатое насекомое, мертвая стрекоза, так и не родилось. Девочка не понимает, при чем тут стрекоза, но голова у нее болит из-за нее. Стрекоза привела в ее мир нелепую, жестокую, случайную смерть – ее рождение должно было стать величайшей удачей и для стрекозы, и для девочки (та еще никогда не видела появление имаго из личинки), но стало жутью, для которой не было слов. И теперь мертвая стрекоза ожила в ее голове и превратилась в смертоносный миф.

Девочка боялась, что стрекоза вырвется и разорвет ее, убьет ее старого кота. Режущие крылья шевелились в голове и делали разумное непонятным. Она действительно могла вырваться – Бенедикт часто видел такое в Аду, так случилось с Элиа – страх воплощается точно, буквально. У девочки действительно могла расколоться голова.

Тогда он подошел, сжал влажные, похолодевшие виски ребенка и не позволил стрекозе родиться. Тут же отступил, чтобы не причинить лишней боли.

Что ж, прощай, малышка-натуралист! Звери стали знаками, а твой Райский Сад погиб. Ты их все еще любишь, но больше никогда не пойдешь на охоту, не сделаешь ни чучела, ни препарата, иначе на волю вырвется хищная стрекоза. Ты немного менее виновна, чем другие дети, но и ты способна причинить смерть просто по детской беззаботности, как причиняешь боль матери. Ты виновата в том, что ты – ребенок (точно так же мальчик Бенедикт годами издевался над своим духовником), что дети растут слишком быстро, у них нет времени понять, что и почему они творят. Может быть, ты создашь бестиарий, но натуралистом тебе не быть!

Отступив, Бенедикт снова устроился в своем углу, стал очень похож на Людвига – когда тот в прежнем, поглощенном времени в полудреме наблюдал свой университет. Задремал и Бенедикт.

***

Девочку Знайкой больше никто не называл – прошло почти четыре года, а детские смыслы так легко поглощаются временем! Перестройка достигла если не своего расцвета, то апогея, и застопорилась. Бабушка не перенесла этого и умерла от сердечного приступа, одна, в огороде. Она обычно не говорила ничего ни о перестройке, ни о Горбачеве, но, кажется, знала о том, что на самом деле происходило до войны. Знала и молчала, а перед смертью ее что-то то ли возмутило, то ли оскорбило, и это было связано именно с прошлым. Незадолго до ее смерти погиб в лисьем капкане Васька, а после похорон ушел и не вернулся Мосий Шило. Мама сразу поседела, растерялась. Девочка была поражена – не существовало, оказывается, строительства коммунизма – были лагеря, и теперь у правительства не будет ни желания, ни времени устроить Нюрнбергский процесс над палачами – потому что победителей нет. И перестал писать отец – но алименты все еще худо-бедно присылал.

Был май, то самое краткое похолодание, когда цветет черемуха. В художественной школе стали выходить на пленэр, учиться писать сложный солнечный свет. Прежде писали натюрморты с одним-двумя источниками искусственного света. Пейзаж создается светом, а темой этого занятия были дома и дворы. Старые дома были как раз за художественной школой, и получилось так, что почти все ученики жили именно там. Они выбрали себе натуру, чаще всего свои собственные дома, и расселись на бревнах. Девочка выбрала себе один интересный дворик и принялась оглядываться. Ей было примерно понятно, на что опирался учитель. Собрались кучевые облака – синеватые, их становилось все больше, они рассеивали слишком сложный свет. Расцвела черемуха – по сравнению с облаками желтоватая, как старая бумага, и создала свои земные облачка. Зелень еще не так груба, как летом, оттенков зеленого сейчас немного. А старые дома отливают серебром. Или нет! Не серебром, их древесина высохла и стала легкой, как скрипки, а провода могут ныть, как струны. Дома похожи не на серебро (ненарисованного серебра девочка никогда не видела), а на алюминий.

Девочка знала, что художником ей не бывать – ученики становились оформителями, фотографами или учителями рисования (к этому стремится Оля Волкова). Оля этого и хочет, а вот для бывшей Знайки такой путь заказан – даже отец, пьяница-оформитель с трясущимися руками, способен рисовать лучше, чем она. Девочка почти потеряла зрение на левый глаз и вместе с ним способность видеть объемы и расстояния. Хорошо – но есть же еще плоскостная живопись! Но и тут незадача – у нее совсем нетвердая рука, карандаш ползет сам собою и получается у нее всегда не то, что задумано. Но есть способность видеть и находить в красках любые оттенки цвета, да еще очень затейливое воображение. В художке теряют власть и остаются за порогом ссоры с учителями, мамина депрессия (она все два года напоминает дочке, что та оставила бабушку одну в огороде; Знайка в это время была на уроке рисунка, а когда вернулась, оказалось: она перестала быть Знайкой, потому что бабушка умерла), потери и даже любовь. Есть гипсы, есть старые предметы и множество журналов из глянцевой тяжелой бумаги, и в них – очень интересные картины и скульптуры самых разных времен. Там имеет значение твоя способность видеть мир и душу и подбирать для этого формы. Михаил Вениаминович (по-детски " Витаминыч") говорит, что ученики рождаются или живописцами, или графиками. С живописцев он не требует чрезмерной точности рисунка, а с графиков – чувствительности к оттенкам. В художке царят импрессионисты и имажинисты. Детям надо уметь видеть и выражать увиденное, а хорошей технике они научатся позже.

Никто из них, знал Витаминыч, профессиональным художником не станет, если только чудо... Но учить писать их как можно лучше необходимо. Как-то раз Михаил Вениаминович поставил натюрморт с восковыми морковками на синем фоне и добавил туда настоящий кочан капусты. Сначала его ученики отрывались – морковь отбрасывала пламенные рефлексы на синее (чего он и добивался), а капуста получилась просто загляденье – льдистая, холодная, граненая! Но тут ребята попались в ловушку. Настоящий кочан увядал, а вместе с ним жухла, зеленела и рыжела нарисованная капуста. Тускнели морковкины рефлексы, и кое у кого аппетитный натюрморт сделался похож на помойку. Тогда учитель провел занятие о том, почему нарисованные продукты выглядят тухлыми и как быстро надо писать настоящий хороший натюрморт.

Он высокий, рыжеватый, с чуть покрасневшими глазами, очень добрый и тихий. Большой фантазер.

Никто, кроме девочки, не переоделся, сидели в коричневых платьях и синих костюмчиках. А она, отсидев физкультуру на лавочке (играли в волейбол – для того, чтобы верно отбить мяч, нужно видеть двумя глазами), сунула форму и туфли в пакет, осталась в синем спортивном шерстяном костюме и смешных розовых кедах – единственных, какие ей налезли. По мнению девочки, она в них походила на гуся лапчатого. Гуси тоже так думали. Во время стометровки по стадиону ее, сверкающую розовыми подошвами, преследовала в бреющем полете целая стая гусей – отчего она очень улучшила свои до того скромные спортивные результаты. Писать в костюме и кедах куда удобнее, это уже не школа. Пишешь в форме с фартучком – и рисунки получаются детские, в рамках школьного. Только одна ученица постарше взялась выразить контраст голубой и желтоватой белизны – облаков и черемухи. Большинству было важнее правильно написать деревянный дом с фасада. Но те, кто в розовых кедах, легких путей не ищут!

Девочка выбрала не то чтобы дворик, а закоулок меж двух заборов, туда вываливались тяжелые ветви черемух и пока еще спящей сирени. Задание будет сделано, потому что будут написаны две половины разных старых домов. Здесь тень, и черемуховый цвет похож на слоновую кость. Хорошо, что сирень и черемуха недолго цветут вместе – бабушка всегда предостерегала: ставить вместе цветущие кисти нельзя, получается яд, и начинается головная боль, как от болиголова. Наверное, потому в этот закоулок никто не ходил, он зарос. Дома стали почти черными, лишь сверху пробегают узкие алюминиевые блики. Облака оттуда не видны, есть только клочок очень чистого, даже какого-то наглого неба. Зелень сирени спокойна и равномерна. Серость домов и слоновая кость черемухи дают впечатление чего-то старинного, а свежая листва – новизны. Вот на этом пейзаж и построим. Отец говорил: это дураки смотрят полминуты и потом пишут десять минут, а нормальные художники смотрят десять минут и кладут всего один мазок. Девочка-художница и, видимо, все-таки дура, и смотрела и писала минут по пятнадцать без перерыва. Потому пейзажи и натюрморты получались довольно странные.

Михаил Вениаминыч никогда не возражал против фантазий – не то что преподаватель рисунка. Более того, он умел управлять фантазиями. Года за три до этого, еще до настоящей перестройки, президент Рейган, актер, изо всех сил запугивал мир ядерной войной. Поползли слухи, что нейтронная бомба оставит все, уничтожит только людей. Что лазер из Космоса (нашего мирного Космоса!), будет охотиться на людей и боевую технику. Злющий физрук объяснял, как реагировать на сигналы воздушной тревоги и как сшить ватно-марлевую повязку, в которой нечем дышать. Дети пугали друг друга, и кое-кто даже перестал спать. А хитрый Витаминыч взял себе в помощь обычную программу для художественных школ. Сначала он провел занятие по истории искусств – об антиядерных плакатах. Демонстрация началась с произведений самых страшных и безнадежных, например, о горилле, которая нашла в пустыне человеческий череп. А закончилось карикатурой о том, как жирные капиталисты катят Землю к войне, но огромная толпа простых людей перехватывает ее и уводит к миру. Затем Михаил Вениаминыч объявил конкурс плаката. Тема: как дети могут воспрепятствовать ядерной войне. Каждый отрабатывает свою идею. Все это происходит в классе, открыто. Все в друг у друга видят. Работа продолжалась пять недель, и конкурс выиграл мальчик, чьи работы и до, и после считались скучными, ему постоянно попадало за избыток коричневого. Он нарисовал ядерную боеголовку СС-20 и целую толпу детей с инструментами. Дети ее пилили, скоблили, строгали и сверлили – всячески портили, от боеголовки уже оторвался изрядный кусок. На земле вокруг валялись металлические стружки и росли цветы. Этот плакат оценили все и решили повесить на почетное место рядом с "Шоколадницей". После этого страхи ушли в прошлое. Недаром в каждом выпуске находится кто-нибудь и дарит учителю на прощание своей рукой набросанный портрет.

Уроки на пленэре спаренные, и учитель решил, что пора вмешаться и проконтролировать. Он пошел по кругу, беседуя – поправил там, дал указание здесь и, наконец, добрался до ученицы в спортивном костюме. Ошибки у нее, само собою, были – потому что видит девочка одним глазом. Даже сейчас, несмотря на избранную цель, она не смогла добиться нужного ощущения глубины. Ее проулок уводил куда-то мимо домов и кустов, но в том месте не было ничего, кроме ядовито-бледного неба меж облаков. Учитель решил, что недостаточно глубоки тени и показал, как их углубить, чтобы задержать взгляд зрителя на пустоте между домами. Ученица сделала, но возникла еще одна проблема – пейзаж словно распался пополам и вертикально, и горизонтально. Теперь ни два дома, ни земля и небо не были связаны. Витаминыч похмыкал в сомнении, а ученица решила, что не миновать ей тройки за пленэр. Но хуже тройки оценок в художке не бывает, а потому теперь можно поэкспериментировать.

Она вспомнила вредного козла с черным крестом на спине. Но третий белый, кроме облаков и черемухи, тут был явно лишним. Тогда она набросала контуры его тем самым неопределенным серо-синим, какой бывает в тенях и на рыбьих спинках. Козел стоял, опираясь мохнатыми копытами на забор, и обгладывал куст сирени. Козла породила прозрачная тень, поэтому он получился синим, весь из лазури и ультрамарина. Лукаво косил его золотистый глаз, но и этого было мало. И девочка написала ему явно золотые рога. Козел и куст соединили дома, а рога дали яркий блик, переход от снежной белизны туч к живой белизне цветов. Учитель решил не вмешиваться и улыбнулся про себя, а девочка этого не заметила, вся ушла в работу.

Тут налетел пыльный шквал, зашевелились облака и стали стремительно темнеть. Кое-кто принялся лихорадочно замазывать нарисованные облака фиолетово-синим, превращая их в тучи, а тени – серым. Делать этого ни в коем случае нельзя – весь пейзаж придется писать по новой. Витаминыч посмотрел в небеса и сказал:

– Все, не надо портить. Урок окончен. Свет ушел.

Ученики подхватили рисунки, гуашь и акварель. Собрались в художку, ведь время еще не истекло. И тут брызнул дождь. Странно, но небо за секунду до него расчистилось и стало ослепительно ярким. В пыль упали капли – с копейку, две копейки, с пятак величиной, а потом слились. От дождя пахло пылью. Девочка запрокинула лицо и увидела, как из некоего эпицентра летят вниз тяжелые алмазные искры, яркие капли, в каждой из которых – фрагмент радуги. Такого ей ни за что не написать!

Прикрывшись кто своим листом, кто палитрой, дети гуськом побежали в художку. Учитель подобрал забытое и ушел за ними.

Когда ввалились туда, этот дождь уже кончился. Девочки хотели закончить портреты своих домов, но Витаминыч сказал – нет, свет изменился, и все придется начинать сначала, лучше это сделать в другой раз. Он велел расходиться по домам, пока не началась гроза.

Девочка размышляла над пакетом – переодеться в сухую форму или нет? Но Михаил Вениаминыч попросил:

– Останься. Сейчас пойдет дождь.

Он стоял и внимательно смотрел в окно, упершись кулаками в подоконник. За окном в самом деле сильно посерело. Идти домой было километра два-два с половиной. Пока ученица отмывала кисти, учитель начал спасение работ. Кое-что размыло. Высыхая, пейзажи покоробятся... Когда девочка присоединилась к нему, Витаминыч прикидывал, как разместить работы: если приколоть их на мольберты, размытые краски стекут, и все испортится окончательно. Вместе они присмотрели горизонтальные плоскости поровнее и прицепили пейзажи прямо к столам. Работы с замазанными облаками получились очень даже ничего – ясный свет еще не ушел, но тучи превратились в темные призраки и дали нужный контраст. Кое-кому повезло – вода размыла краски так, как нужно, так произошло и с синим козлом – его шерсть распушилась, а рога испускали настоящее сияние. Та девочка, что искала контраст облаков и черемухи, перестаралась; облака смотрелись как небесные сугробы (чем они, по сути, и являются, это не так страшно), а вот черемуха у нее цвела ядовито-лимонными и охристыми цветами. Козел хорош, но это случайность, ему просто повезло. Человек пять рисует лучше ее, но и они станут учителями рисования или оформителями. На следующем занятии, Витаминыч обещал, они будут учиться писать воду, а ей не дается даже изображение стекла... Художником ей не быть – даже таким, как отец. Но уметь видеть и зарисовывать нужно театральным режиссерам – и почему бы нет? Девочка втайне думала, что может стать искусствоведом, но тогда есть риск умереть от зависти к настоящим художникам и писателям. Хирургам тоже над уметь видеть, а у нее еще и безошибочная зрительная память – но и хирургом ей не бывать при одном-то зрячем глазе и корявых руках. Врачом? Вероятнее всего.

Михаил Вениаминыч видел, как придирчиво ученица разглядывает работы, как сокрушенно поджимает губы. Вот и дождь – сплошная стена и словно бы кидает в окно дробью. Град? Девочка в это время подумала о проволочных бичах. Живописцы вообще разговаривают немного, а уж о себе – тем более. Так что девочка удивилась, когда учитель первым заговорил с нею.

– Я делал диплом, – пожаловался он, глядя в окно. – Писал девушку под дождем. Но мой учитель, Красильников, – Михаил Вениаминыч все еще был обижен, но именно тогда и понял, кто он есть – не художник, учитель. – Красильников сказал, что это плагиат. Пожалел и поставил тройку.

– А у кого плагиат? Он не сказал?

– Нет. Сам был должен понять. Только так и не понял. Пока дождь идет, посмотри-ка!

И принес из каморки учителей (ученики никогда не входили туда: им было строго запрещено) тонкую, но большого формата книгу в блестящей обложке. Это не был альбом Третьяковской галереи, всем им прекрасно известный. На черной обложке поместили картину, изображающую средневековый город бесящихся детей. Девочка подумала, что это беззаботное царство Крысолова, и всмотрелась внимательнее. Художника звали Питер Брейгель Старший.

Она знала его по автопортрету и картине, где усталые охотники и усталые собаки без добычи возвращаются в городок. Городок походил на плохо осушенное болото. Пока Брейгель был молод, он изображал толпы людей, мелких и безобразных, какие они и есть на самом деле. Толпы и пейзажи. С возрастом его люди становились все странней, а пейзажи – обширней и прекрасней. Девочка смотрела и смотрела – все эти уродливые люди и фантастические твари, написанные и нарисованные изящно и одухотворенно, все эти чистые, прекрасные цвета – все это была чистая правда. Толпы казались страшными, подвижными – хорошо, что его люди так малы. Толпа у Брейгеля всегда совершает сильное разветвленное движение, чаще всего немного опасное. Он просто видит ее или управляет ею?

А учитель сидел у раскрытой двери своей каморки и набрасывал портрет карандашом. Лицо его ученицы очень скоро стало сосредоточенным, это ее обычное выражение, этого ему и надо было. Она обещает вырасти такой же крепкой и стройной, как бабушка – и довольно неуклюжей, тоже как она. Дочь не унаследовала эфирной красоты матери и ее странной прелести то ли Снегурочки, то ли Снежной Королевы – но унаследовала ее разборчивость, ее вкус. Это мать поспособствовала тому, чтобы дочку приняли в художественную школу; Михаил Вениаминыч и учительница литературы выделяли и уважали друг друга, она очень любит Врубеля, Нестерова и Рериха. У дочери формируются иные вкусы, и, может быть, Брейгель... С отцом девочки учитель знаком не был – просто знал, что тот раньше был оформителем, а потом спился. Она подражает Ван Гогу, он тоже терял зрение – и у нее хорошо получается. Вероятно, она сможет и копировать его. Дело наставника – учить ребят работать честно и добросовестно, видеть и выражать мир по-своему, ценить искусство. Михаил Вениаминович настоял, принял девочку – которая так сильно нажимала на карандаш, что грифель постоянно ломался – и не пожалел.

Рано или поздно Брейгель перестал уходить от толп и созерцать их с высоты птичьего полета.

Вот почти безлюдный живой пейзаж – своего рода портрет виселицы и людей, у которых нет памяти. Если на виселице сидит сорока, а не болтается очередное тело – это не значит, что теперь под нею можно плясать! И слепые – их некому вести, у их поводыря вообще не видно глазниц, и он первым провалился в яму! Кажется, он – самый безглазый из всех. Ужасные "Пчеловоды" – они одеты во что-то вроде противохимических костюмы, у них нет лиц. Они берут пчелиный мир в руки, вскрывают его и отравляют. Они двигаются – как бы по очереди, слева направо, делают мерные трудовые операции одну за другой. Их пчелы умерли, они не защищают ульев. Пчеловоды? Отравители пчел.

Даже немного людей – это уже толпа, и никуда от этого не деться.

Вот картина – медальон. Идет старик в черном плаще с капюшоном, а вор тем временем срезает его кошелек. Старик не видит толп, но это сослужило ему дурную службу, потому что люди толпы все равно его видят. Девочка подумала, что этот старик ей странным образом знаком – и стал внимательнее, ее детские глаза в голове открылись снова. А настоящий невидимка – это вор, дитя толпы, плоть от плоти...

Внутренние глаза раскрылись, и тут же девочку остановил последний разворот. Бабушка ее владела одинаково и правой, и левой рукой, а прабабушка была левшой. Потому-то девочка сначала увидела страницу справа. Там собиралась разгневанная маленькая толпа. Безногие кого-то поджидали. Они были одеты в странные колпаки и мантии вроде королевских, но украшенные не горностаем, а очень маленькими лисьими хвостиками. "Гезы". Революционные нищие. Уленшпигель. Жуткая картина, но в ней хотя бы есть надежда.

А слева никакой надежды нет, она-то и заставила девочку проснуться окончательно. Картина серая, и это выбивает ее сразу из остального яркого сонма. Две мартышки сидят в проеме окна. Глубокий подоконник скошен, и это заставляет прилагать усилия, чтобы не упасть, но обезьяны неподвижны и вроде бы спокойны, они привычно держат баланс. Центр картины – ввинченное в подоконник к кольцо, к которому прикованы обезьяны. Цепи слишком тяжелы, и обезьяны их не трогают. Цепи коротки, как раз по длине подоконника. Обезьяны остаются там, хотя не могут распрямиться в полный рост. Обезьяна слева играла с ореховой скорлупой, а теперь смотрит на зрителя, оцепенев в ужасе. Обезьяна справа, в тени, сгорбилась и напряженно смотрит в окно. А за окном поднимается серая вода. Парусные лодки уплывают, они пока устойчивы, но вода уже стоит вровень с берегами. Еще немного, и она зальет подоконник. Обезьянок, видимо, забыли там, и теперь они утонут.

Книга закончилась, а дождь прекратился немного раньше.

Девочка потрясла головой, словно пробуждаясь, и как раз в тот момент учитель отложил карандаш и ластик:

– Держи портрет. Получилась, правда, маленькая девочка, которая увидела что-то волшебное.

– Ух ты! Спасибо.

Девочка получилась действительно моложе – не подросток, а очарованное дитя. Так она выглядела, когда нашла невылупившуюся стрекозу. Взгляд все время был слишком глубоким и пристальным, словно бы уходящим внутрь и за горизонт.

– Я на самом деле была такая? Маме подарю. Спасибо.

Девочка спрятала рисунок понадежней, в отцовский тяжелый дипломат, в отделение для бумаг.

– Странно, – сказал Витаминыч. – Я думал, ты на рисунке получишься старше, я не очень-то хороший портретист.

А ученица стояла тем временем в прихожей, где хранились недоделанные пластилиновые работы, смотрела в зеркало рядом с умывальником и думала, не переодеться ли ей в сухое. Но при Витаминыче переодеваться неудобно. Она решила пойти домой так – все знают, что шерсть согревает даже влажная.

– Михаил Вениаминыч, спасибо за Брейгеля. Я пойду?

– Ладно. В следующий раз, не забудь, собираемся около вашего пруда.

Пруд. Человек в черном плаще. Детский портрет. Пляски под виселицей.

Зеркало в художке повесили большое, прямоугольное, в полный рост. Так удобнее видеть недостатки рисунка – они виднее на отражении. Так можно рисовать автопортрет. И, не в последнюю очередь: ученики перемазываются красками с ног до головы. Сейчас девочка рассматривала отражение. Она только что видела рисунок. Поняла, как Михаил Вениаминович видит ее. Как видит себя она сама? Как бы ее портрет написал Питер Брейгель, кем бы она стала в его толпе? Девочка пока не писала автопортретов (они учились рисовать гипсовые головы и поддельные черепа) и не знала, что, если долго, неподвижным взглядом всматриваться в отражение, оно начинает меняться и нагоняет транс. Она привыкла рассматривать детали и видела сейчас, как ее лицо стареет. В возрасте оно будет похоже на льва, а потом станет сухим и острым, углубятся морщины. Тело, казалось, стало выше и много старше – голова. Только глаза оставались прежними: синими, с сильным блеском. Брови низко, а на веках эпикант. Все остальное принадлежало другому. Она не видела лица Черного Монаха, не видела лица брейгелевского Мизантропа, его полностью закрывал капюшон. Сейчас на нее смотрел старик. Это было жутко, но не страшно. Девочка сморгнула, и тогда отражение стало обыкновенным. Внутренний взор вспомнил двух мартышек. Та, что была слева, шевельнулась, подняла цепочку и стала внимательно рассматривать звенья, потом выбрала одно и укусила изо всех сил. Обезьяна справа услышала лязг, ухватилась за кольцо и стала расшатывать его.

Девочка чуть не забыла форму, когда, наконец, ушла.

Как всегда, после дождя осталась очень липкая рыжая грязь. Кеды промокли насквозь и облипли доверху. Их пришлось отмывать прямо под уличной колонкой.

Дома девочка сама стала рисовать эскиз для портрета. По старым фотографиям она набросала, как на плакате, свою бабушку. Вечно старая и в то же время молодая, комсомолка в белом платочке, она полуотвернулась от темного леса и придерживала на плече полосатого котенка, Ваську. Карандашный портрет самой девочки лежал на виду, на столе.

***

Бенедикт видел долговязого художника – тот велел ученикам рисовать по-своему, а не так, как надо. Пока дети рисовали, старик сам чертит что-то пальцем в пыли, пока не наткнулся на фрагмент какой-то гладкой полусферы. Он начал аккуратно, по спирали, отодвигать песок и раскрыл вскоре довольно странную вещь, непонятно для чего предназначенную. Кто-то сложил вместе очень мелкие обрывочки вороньих, гусиных и рябых тетеревиных перьев, добавил полосатое перышко сойки, зеленый и красный камешки – и получилась словно бы кисточка ягод с листьями. Потом тот, кто играл, аккуратно покрыл композицию линзой очков и засыпал пылью. Может быть, он и потом приходил, расчищал ее и созерцал. Тот бедолага, такой же чиновный раб, как и Бенедикт, тосковал о живом.

Теперь уже Бенедикт спрятал в пыли неживые ягоды. Дети тем временем разбежались, и только одна, та самая девочка, помогала учителю просушить эскизы. Странно, но этот живописец не взял к себе ни одного по-настоящему талантливого ученика. Но девочку он почему-то уважал. Тогда старик снова расчистил ягоды под стеклом и подумал, что такое мог бы создать ребенок. Учитель рисовал, а ученица рассматривала картины в книге. Все это Бенедикт видел при жизни – не картины, а именно таких людей и тварей. Он проснулся, заметив вора, обрезающего кошелек такому же философу, как он сам, и посмеялся. Художники почему-то считают философов слишком наивными, что они лишены здравого смысла, а это совершеннейшая неправда! Пчеловодов таких и слепцов он знал прекрасно – не зря же коллеги собирались когда-то пожертвовать его инквизиции! А обезьянки перепугали. Разве не так бывает в Аду – сидят, неподвижные и позабытые. И почему-то не могут спастись, даже не пытаются. Видимо, выдохлись и сидят теперь в ужасе.

Что его самого держит в Аду? Во время оно, когда инквизитор так и не вошел в город, студенты были этим разочарованы. Бенедикт умудрялся сохранять своего любовника целых десять лет, но в тот раз не сберег – целили-то в Бенедикта, но ради этого сначала ранили, а потом оскопили Игнатия, и тот погиб. Просто пришло время освобождать кресло ректора, а Бенедикт вовремя не сообразил. Радамант (Бог весть, кто он такой) воспользовался спешкой и растерянностью Бенедикта и потому заключил с ним договор: Игнатий уходит в во времена древние, к охотникам на быков, и может стать там культурным героем и божеством; но ценою того, что Бенедикт остается в Аду и реализует себя как палач, ибо такова его истинная природа. В случае малейшего несогласия оба вернутся назад, а оскопленный выздоровеет и будет жить дальше калекою. Бенедикт, естественно, на такие условия согласился. Но что держит его в Аду теперь? Страх, ужас – подсказал некий внутренний голос. Но страх чего? В Аду бояться уже нечего. Может быть, неизменности. Или возвращения, когда старик и калека будут таращиться друг на друга, вызывая вину – во времени охоты на людей, которое стало невыносимо обоим?

Его "истинная природа" уже реализована. Он забыт, так говорит его интуиция.

Любая его попытка бежать останавливается огромною виной перед Игнатием – да как он смеет лишить его такого прекрасного посмертия, даже рисковать этим? Потом начинаются зависть и ярость – да как он смеет жить так прекрасно и не помнить о нем, когда Бенедикт за это счастие тут отдувается? Все, с кем Бенедикт был связан, так или иначе исчезли или разрушились – они, словно прыгуны на канате, отталкивались от него и освобождались, а он оставался натянут, как этот канат. Он был элементом Ада, его использовали как удобную для толчка опору, и все это началось именно с Игнатия. Вот и оказывается, что Бенедикту безопаснее оставаться здесь, потому что Игнатия он еще и ненавидит. И предстать перед ним, кем бы тот ни был, недостоин.

Хорошо. Но моя природа зверя раскрыта и реализована. Если идти к Игнатию, зверь очень может пригодиться. Игнатий Якобсен, бывший моряк, рассказывал, что на очень опасных зверей охотятся не для еды, а для того, чтобы стать единым и опасным мужским союзом. Если носорог придет туда, юноши сплотятся и год будут гонять его в степи, а потом убьют, но до того носорог уложит в пыль очень, очень многих. Не одним ударом, и последний удар нанесет распорядитель охоты, живой бог. Потом зверь умрет, будет расчленен, съеден мужчинами и похоронен. Зверь, существо призрачное, но вполне материальное, вернется снова, и новые юноши выйдут на охоту. Возможно, погоню возглавит Игнатий. Если же он останется человеком, будет еще интереснее. Разве божество и существо адской природы не смогут противостоять одному из судей Ада, который, возможно, лгал?