355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Мария Семкова » Ад без жала (СИ) » Текст книги (страница 6)
Ад без жала (СИ)
  • Текст добавлен: 2 июля 2018, 19:30

Текст книги "Ад без жала (СИ)"


Автор книги: Мария Семкова



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Тут разум Бенедикта исторг на поверхность некоторые воспоминания о пытках:

– Даже здесь, даже здесь! Способности душ к переживаням очень, очень ограниченны! Они перестают чувствовать.

– Вот именно. Потому что нечем. И Богу моя душа больше не причастна.

– Так ты согласен умереть?

Людвиг поглядел ему в лицо еще раз, что-то решил:

– Смертная душа противоречит самому смыслу Преисподней. Так или иначе, Ад меня отторгнет. Если я рассыплюсь у всех на виду, это какой же будет конфуз! Так я просто дал понять, что подошел к пределу. Мне все равно, отпускают меня – или нет.

– Что могу сделать я?

– Быть свидетелем.

Да, а потом сесть тебе на хвоста? И помешать уйти. Или воспользоваться твоим способом. Тени снова устроились каждая на своей стене и притихли, а Людвига уже трясло. Бенедикт вцепился в него взглядом, и старик принял эту опору:

– Когда я шагну за жаровню, оно произойдет.

– Я увижу.

– Нет, – старик покачал головою и по-детски закусил губу. – Боюсь, нет. Нет, свет ослепит тебя. Тезей не увидел, как царь Эдип провалился к Эвменидам... Да что я так болтаю, стыдно... Все!

– Нет, погоди, погоди! Если есть шанс, что душа бессмертна...

– А если я скажу, что вовсе нет бессмертных душ?! Что вы здесь сохраняете их неизменными, как вяленых лещей? Цена вашего бессмертия – гибель!

– К чертям эти дохлые души! Если ты не погибнешь, исполни просьбу.

– Какую?

– И сделай этот кошачий Рай!

– Я не бубен, чтобы на мне играть!

Бенедикт заторопился, полез в рукав и быстро передал прошение:

– Это просто – цыгане просят, чтобы их похоронили по-христиански.

– Это просто. Бог им в помощь, да и я им не так уж нужен... Что еще?

– Вот это. Прочти-ка.

Доктор Коль развернул страничку, вытянул руки как можно дальше вперед, а голову закинул назад: так читают дальнозоркие.

– Ух ты! Никто так повестей не пишет – словно бабка на лавочке сидит и сплетнями делится. Это же повесть? Странная какая...

– Не знаю. В это самое превратился мой чиновник, когда я...

– Это он и есть Акакий Акакиевич Башмачкин – тьфу ты, московит, язык сломаешь! Про твоего Акакия, – хихикнул библиотекарь, словно бы и не предстояло никакой смерти. – Судачит вся Преисподняя; ну, те, кто умеет слушать. И что мне с ним делать?

– Не знаю. Он превратился в это, когда поверил, что попал не в Рай. Забери его отсюда, прошу!

– Так-так-так! Еще и человек-документ! Бенедикт, у тебя есть стиль!

– Я тебя прошу!

– Хорошо. Тогда мне пора.

Старик замолчал и широко шагнул. Бенедикт остался и смотрел. Второй шаг унес Людвига в темноту, тень его исчезла со стены. Кажется, было, было несколько шаркающих шагов, а потом растворились и они.

Вот и все. Когда Бенедикт вернулся, увидел нечто очень нужное и невероятно опасное. Кресло во главе стола не опустело – его занял Ириней, бывший епископ Лиона. На место Иринея уселась тучная женщина.

***


Как случилось дальнейшее? В Преисподней незаметно, легко занимают положенное место. Бенедикт был палачом, был чиновником и сделался рабом. Толстуха, напарница Иринея, проводила его куда-то. Ад как-то распланирован; в области канцелярий планировка эта прямоугольная, какой у естественно развившихся городов не бывает. Чиновница послала его в архив.

Прежний архивный раб выбыл. Документы не хранились, лежали пачками просто на полу, ни рассортированы, ни описаны не были. Бенедикт предположил, что от него требуется создание картотеки – но писать можно было только на клочках, отходах; рабы отказались сколачивать ящики, а чернила представляли собою темный студень, перемешанный с песком. Сохранилось только перо из отдела КL, случайно забытое в рукаве, короткое и мягкое. Стало быть, настоящей картотеки быть не могло, а то, что удавалось сделать, приходилось делать урывками. Все, что требовалось – разыскивать документ по запросу курьера и передавать, учитывая. Определенных мест у бумаг не было, потому приходилось много бегать, лазить и рыться в пыли. Работа для курицы. Приходили какие-то люди, строили полку за полкою, но грузить туда бумаги пока не следовало – ждали, пока их все не воздвигнут и не покроют лаком. Кое-где лак высыхал под сплошной пеленою пыли.

Пыль собиралась на одежде. Если замечали, что с рукавов свисают пыльные клочья, раба наказывали. Наказание болезненное, но еще больше унизительное: выбивание не одежды, а раба целиком кистью из толстой металлической проволоки. Ссылаться на то, что простой бывает вынужденным, что подвижность раба зависит от того, запрашивались ли документы, совершенно бесполезно и унижает любой разум. Итак, Бенедикта то гоняли, то били, а форма носорога все не могла проявиться. Видимо, зверю неплохо было в Лимбе, и возвращаться для того, чтобы разнести архив, он не желал. Память у этого зверя короткая. Страдания же Преисподней заключаются прежде всего в боли, и не обязательно сильной; менее заметны постоянная скованность и незавершенность движений. Прочие ощущения в Преисподней отмирают – постепенно, незаметно. Вот, строят полки, строгают планки – но сколько ни старайся вдохнуть, никак не пахнет это свежее дерево; оно не рассохлось, нет, не распадается в пыль, а порою даже теряет капельки смолы, но не пахнет... обитатель Ада, что жертва, что палач, что чиновник – своего рода мумия, еще способная испытывать боль. Все ощущения Преисподней так или иначе превращаются в боли.

Но нечто могло бы послужить опорой, пусть на краткий срок. Этот самый архив не делился по алфавиту, и в его хаосе можно было бы обнаружить любой документ. Значит, прежде его держали в шорах, К и L, но теперь, оказавшись чуть ниже уровня поверхности, Бенедикт обрел широчайший кругозор! Здешние документы уходили куда-то еще, там редактировались и только после этого поступали в канцелярии. Он видел: в одном документе, в другом, в третьем, во всех подряд – были отмечены возраст, место и причина смерти человека! Значит... А что значит? Фамилия Игнатия, Якобсен, распространена чрезвычайно, в основном среди простолюдинов (которые грешат по неведению, беззаботности и по необходимости), разве что имя довольно редкое. Так вот – когда Бенедикт отыскивал бумагу на очередного грешного Якобсена, то словно бы вмерзал в воздух. Бывают такие разновидности льда, что не тают, водой не растекаются, а испаряются, визжа и шипя, прямо в воздухе. В такое вещество превращался воздух архива, а то и всей Преисподней, если Бенедикту попадалась на глаза эта фамилия. Но потом, когда он читал, что грешника зовут не Игнатием, его отпускало, и начиналась огромная и тупая боль, как если бы он отлежал все тело в могиле. Вскоре подобные документы стали вызывать еще и раздражение, и зависть, и от них хотелось спрятаться, но это было невозможно! Значит, Радамант не обманул его? Значит, Игнатия, который десять лет не был у исповеди, все-таки не направили в Ад? Был и риск, что единственный нужный документ все еще валяется где-то в пыли, ждет Бенедикта. Да и в какой степени такая посмертная судьба зависела от безумного адского судьи – и в какой мере зависит сейчас от него, Бенедикта? Вероятно, никак, и его попросту поймали в примитивный силок. Если даже между философами его века и века следующего лежит неодолимая преграда (она-то и мешала ему писать о тревоге и скуке, об ужасе и гордыне), то связи между ним и тем, кто ушел на много тысяч лет назад, нет и не будет! Если это правда, то нет смысла разыскивать документ за документом и оставаться здесь.

Робкая крыса, а так же бродячий школяр – оба они хорошо понимают, что выхода откуда-то может и не быть, но, если ты туда попал, в твоем распоряжении остается вход. А где его, Бенедикта, врата в Преисподнюю? Радамант и его обещание? Возможно, да. Но, вероятнее всего, он сам уже был готов к такому повороту дела – но то, что завлекло его в Ад, проявилось и забылось много, много раньше.

...

Единственный нужный документ создал проблемы поиска причины. Вероятнее всего, Аду он стал обречен из-за падре Элиа. Бенедикт преследовал и соблазнял своего духовника. Агрумент "не ведает, что творит" не должен был работать – потому что отрок был уже конфирмован и стал полноправным католиком, будущим монахом. Он готовился к семинанрии. Три года издевательств во время исповеди безнаказанно забыться не могут – ни тем, ни другим; вот за то, что случилось с Элиа после (тот куда-то пропал из монастыря, когда Бенедикт уже учился в университете), Простофиля несет свою часть ответственности, даже если духовный отец и был виновен перед ним. Искупить эту вину Бенедикт не пытался ни сейчас, ни прежде – как если бы стал обязан только Игнатию и только за его посмертное состояние. Это посмертие так естественно, так идеально, что Игнатий сам способен его сохранить, не так ли, особенно если там его обожествили? Бенедикт же обречен страдать от собственной непричастности, отверженности и ходить по струночке перед Радамантом и иже с ними, лишь бы Игнатия не отправили полумертвым калекой обратно в то время, когда их обоих угораздило родится. Но сторож ли я брату моему? Он – не единственная вина, ожидающая искупления. Но искупление вины перед Элиа считал совершенно бесполезным. Да, Бенедикт возвращался в монастырь своего детства, да только падре Элиа там уже не было. И он не спрашивал о нем, ушел тут же. Что потребовалось, какой ценой можно было предать забвению своего исповедника или, сказать верней, оставить его? Очень простой и очень, очень дорогой – выйдя тогда из монастырских ворот, молодой магистр Бенедикт лишился будущего. Нельзя сказать, что он навсегда остался юношей, нет – он повзрослел и состарился, как любой другой. Но ощущение, ожидание будущего ушло навсегда. Этою ценой можно было не рисковать, что встретишь Элиа снова, и между ними подымутся старые демоны. А сейчас вместо времени и будущего есть что-то еще, неисчерпаемое, и потому...

Место, время и причина смерти падре Элиа не были известны. Хуже того, Бенедикт забыл его фамилию. Или не знал, потому что был юн и видел в нем только священника, отца Элиа. Сам он носил наименование причудливое и смешное, барон с Кучи Грошей, а люди вокруг него подбирались с совершенно обыкновенными именами. Простая фамилия, просто причудливая, потому что Элиа – из Флоренции. Ужас, переохлажденный воздух в общей спальне. Жгучий мороз, когда он вернулся, чтобы показать падре Элиа рукопись о том, как сосуществуют Тревога и Скука – это могло бы стать частью искупления, да не состоялось! Похоть, медленное сожжение в медном быке, тут это обыкновенное скучное дело. Медный бык... Бык! Торо, эль торо гранде! Торо, Тор, рогатый шлем... И все, только этот обрывочек.

Так! Тор..., Элиа. Нашелся один, другой Элиа, все не те. Многие другие Элиа никогда не покидали Италии. Будущее осталось на Земле, и это причиняло скорбь почти невыносимую – но еще в юности понял Бенедикт, что в "почти"-то все и дело! Сейчас некий документ, некое имя, забытое на Земле, нашлось, бумага сама почти прыгнула в руки. Так. Элиа Торелли... Он покончил с собой, когда его духовное дитя, Бенедикт, учился в университете. Что-то остановило его расспросы, а монахи бывшего воспитанника не удерживали...

***


В рекомендациях для Элиа было указано, что пытки должны быть живописными и архаичными. Сам Бенедикт эту область Ада знал, но служил в ином месте, взявшем на вооружение скуку, страх и боль. В нужной ему теперь области собирали людей артистичных, вспыхивающих и угасающих подобно соломе обаятельных притворяшек. На Земле они казались невинными и впечатляли других, но теперь адские слуги поражали и повергали в отчаяние их самих. Говорили, что эта область изукрашена так, как изображалась Преисподняя во всяческих видениях и на иконах. Котлы, жаровни, все очень, очень жутко и противно.

Если область канцелярий планировалась просто, чтобы курьеры бегали быстрее в прямоугольных кварталах, то области пыток никто не планировал, они нарастали сами собою. Это были веера, кольца, что-то, похожее на перья и спирали. Эту часть иногда величали Лабиринтом. Ходить в ней было сложно, поверхность не была ровной и значительно уклонялась от горизонтали; именно так почва уходит из-под ног. В Лабиринте никогда не было светло. Но добраться до его извилин – это само по себе довольно сложно. Пока Бенедикт искал документ, рабочие понастроили полок и полочек. Расставлять полочки – не их забота, и теперь его, раба, окружало что-то вроде толстостенной клетки или жесткой паутины. Эта клетка и станет еще одной паутиной, если начать расставлять полки упорядоченно, так, как хочется. Не следовало этого делать, никак не следовало! Паутина полок скрыла внешнее пространство. В Преисподней невероятно сухо – нельзя намочить палец слюной и проверить, куда дует ветер. Дышать там тоже почти нельзя – только если вспомнишь об этом. Тогда Бенедикт подбросил перышко, последнюю память о канцелярии КL, и оно рванулось куда-то, почти прямо, его засасывала разверстая область Преисподней. Бенедикт пролез под досками и пошел в том направлении. Шел он прямо, но чувствовал, как этот путь свивается в обрывки спиралей и меандры.

Идти нужно было очень осторожно, чтобы не переломать ног и не застрять в пыльных осыпях. Стопа двигалась вперед, скользя, как челн по воде, и вторая делала следующий шажок. Когда он зимою вернулся в монастырь и мерил шагами спальню, холод точно так же проникал сквозь стопы к коленям, и казалось, что ноги иссыхают. Сейчас они могли бы рассохнуться, растрескаться и развеяться пылью. Чтобы этого не произошло, связки в коленях превратились в металл или стекло. Бог запретил Своему народу употреблять в пищу ту связку, что натянута между головкой бедренной кости и вертлужной впадиной – неизвестно почему: ее, прочную, как канат, разварить невозможно. Эти-то связки, опоры чресел, теперь, казалось, вот-вот остекленеют и треснут. Так и шел Бенедикт вперед, зачарованный страхом – ему полегчало, когда он увидел дверь, привычную для адского служителя.

О жуткой красоте этой области Преисподней судачили чиновники и палачи. На самом же деле Бенедикт пришел к большому то ли сараю, то ли амбару. Выстроили его очень давно, и доски успели приобрести музыкальную легкость и мягкий тон черненого серебра. Фасад сооружения состоял из огромных двустворчатых ворот, и в правой створке была тяжелая дверь в человеческий рост и с глазком. Что-то по ту сторону глазка громко щелкнуло, Бенедикт выставил вперед бумагу на отца Элиа, и дверцу потянули внутрь. Добродушный служитель пустил гостя за порог, попросил прочесть документ вслух, а потом махнул рукой куда-то внутрь.

– Мне некогда, я тут один, – смиренно улыбнулся он, – Вы уж сами его поищите.

– Угу. Где у тебя самоубийцы?

– А вон там, – служитель указал ладонью вправо, подхватил с полу лопату и ушел.

Здание было сухим только снаружи. Внутри было тяжело, на диво влажно и то ли душно, то ли холодно. Стены кто-то выдумал окрасить в горохово-желтой краскою сверху и мутной, темно-зеленой внизу на высоту человеческого роста. Зал уходил куда-то в глубину, и был в нем постоянный очень въедливый шум, как если бы что-то постоянно там потрескивало, шуршало и лопалось. Шум сначала мешал, потом становился снотворным. В это заведении даже пахло – отсыревшей штукатуркой, древесной трухой, варевом из требухи и чем-то еще. Этот запах, самый незаметный и въедливый, остается, если много голых людей, безразлично, чистых или грязных, долго пребывают толпою в одном месте – это едкий запах кожного сала, общий для всех, лишенный отличительных признаков. Снаружи под ногами скользила пыль, а тут на скользкие плиты выплескивалась скользкая пена. Вообще-то слухи об ужасах Лабиринта предназначены тем, кто еще не умер. Эта часть его на вид совершенно не страшна и похожа то ли на бани, то ли на лазарет. Рядами разложены костры, над каждым распялена тренога, на треногу подвешен котел, а в котле варится грешник, все по одному. Есть медные котлы, есть латунные и даже золотые. Кто-то варится в воде, кто-то в масле, а кто-то и в собственном дерьме, судя по запаху. Ни один не двигается, не кричит, вроде бы и не мучается. Кажется, будто люди просто греются или моются. Но не похоже, что здесь варят именно мясо. Есть притча о том, как сварить лягушку, чтобы получить кость, любовный приворот. Лягушку в кипяток ни в коем случае не бросают (нужно сварить ее непременно заживо) – она выскользнет и удерет. Лягушку кладут в котелок с холодной водой и медленно, очень медленно усиливают огонь – тогда она, мол, раскиснет и позволит себя сварить.

...

Элиа был в первом ряду, в левом углу. Его латунный котел стоял на крепких львиных ногах – может быть, он, котел, пришел сюда сам, узнав о посетителе? Как бы то ни было, человек в котле дремал, запрокинув голову. Так чисто никто перед смертью не бреется, а священник не изменился с тех пор, как Бенедикт простился с ним. Но все-таки изменился. Щетины не видно, но его лицо напиталось водой и отекло. Почему-то Элиа обрил голову. Сейчас он сидел, зацепившись затылком за край котла (слишком тонкий и острый), погрузил руки в грязный, мутный бульон. Лицо его побелело, но что-то там было еще виновато, кроме влаги – этот синюшный оттенок... Борода, наверное, вылезла от воды, как и венчик волос вокруг тонзуры. Спящий запрокинул голову, и Бенедикт хорошо видел, но не сразу разглядел (так она была естественна) глубокую борозду на коже над краем воды, с мокрой ссадиной в глубине. Котел был слишком мал для взрослого человека, да и весь Элиа производил впечатление распухшего младенца, утопленного матерью сразу после родов. Бенедикт не посмел его тронуть, хрупкого:

– Элиа, падре Элиа! – позвал он очень тихо, шепотом. – Это Вы?

Тот приоткрыл глаза. Это его глаза, большие и черные, но теперь он не может поднять век. Сидящий в котле сразу привычно обиделся, это было заметно даже при таких отеках, но голос звучал бесстрастно:

– Я обрил голову, прежде чем... Чтобы знак своего сана не позорить, – и пригнул подбородок, указывая на борозду. Сказал он все это без выражения, как если бы выучил наизусть. Наверное, много паломников проходило через это отделение Лабиринта.

– Так вот почему мне никто ничего не сказал! – Элиа смотрел мутно, а глаза Бенедикта стеклянно распахнулись; он окостенел, словно бы спрятался в костяной панцирь, и при этом ощущал, как, подобно губке, распухает в тесном котле его наставник. – Вы повесились.

– Да, – вяло ухмыльнулся бывший духовник, стал поднимать ладони; Бенедикт видел сквозь грязно пузырящийся бульон, как сморщены его пальцы – словно мякоть грецкого ореха, когда ее обожгут и отбросят кожицу. – Не устоял. Был там один малыш, и я не устоял. А потом взял воти повесился.

Бенедикт мстительно, хищно улыбнулся и ничего со своей улыбкою сделать не смог. Правильно, падре был неравнодушен к милым маленьким блондинчикам – подростки говорили, что он рано или поздно доиграется. Почему он выбрал черт знает кого и зачем, если рядом был он, Бенедикт?!

– Это ты, ты во всем виноват! – Элиа был не очень-то понятен и при жизни – то ли он капризничал, то ли обвинял серьезно? – Это из-за тебя все получилось так!

Бенедикту чудилось: вот сорокалетний священник на его глазах превращается во младенца-переростка, и без мамы.

– Да, я. Я пришел сказать об этом.

– Ага! Ты и при жизни не умел просить прощения!

А вот это уже не мальчик без мамы, а его безумная мамаша, она ругает плохого друга мальчика – и как все это ужасно!

– Элиа... Что для Вас самое...?

– Да, это ты, – падре Элиа странно, облегченно вздохнул. В юности Бенедикт не обращал внимания на такое – но и тогда его духовник придумывал себе людей, приписывал им понятные душевные движения и исходил из этого, не из реальности. Элиа раскрыл ладони и воздел сморщенный указательный пальчик. – Да если б я попал в твои руки...

А что руки? Широкие и длиннопалые, в следах чернил и пыли, похожи на панцири крабов. Про такие говорят: загребущие. Бенедикт пошевелил пальцами в недоумении и решил не сдаваться, испуганно уставился прямо Элиа в глаза – чего не смел делать при жизни.

– Если б я попал к тебе в лапы... Я бы все уступал, уступал помаленьку и в конце концов покорился! – голос у него был странно напряжен, как если бы в Аду сохранялось хоть какое-то сладострастие.

– Как?! Я не знал, я не думал...

– Ты не думал! Когда тебе надо, ты был мальчишкой! Ибо ты не ведал, что творишь? Так я тебе не Господь, зря ты так думал!

Да, я боготворил тебя, и это часть причины, по которой я в Аду. Но я тебе этого сказать не могу.

– Падре, но юноши мыслят примитивнее взрослых и правда не понимают этого!

– С чего ты взял?!

– Учил студентов. Так Вы сказали... Вы готовы были... отдаться мне?

– Тебе... Хм... Нет. Ни коем случае. Ты и тогда был старикашкой, злым, въедливым и печальным. Просто притворялся ребенком.

– Так почему Вы меня не пытались остановить?

– Я не знал, как.

– Угу. Вы предпочитали ничего не замечать, верно?

– Думай так, если хочешь.

– Но для чего было тогда меня наставлять? Вы же предполагали, что я...

– Так я ж тебе мысль кидал, как кость злому псу, чтобы остановить и отвлечь! Ты не понял?

– Нет.

– Дурак!

– А Вы не видели разницы между взрослым и мальчишкой? Умно. Это вас и погубило.

– Еще чего!

– Вы боялись не устоять передо мною. Ничего себе!

– Не льсти себе. Мог бы и не устоять, с таким-то твоим норовом. Но устоял, как видишь.

– Тогда мне не в чем каяться...

– Как бы не так! Ты, мерзавец, издевался надо мною все три года!

– Простите меня. Мне самому было очень больно. Невыносимо.

–Больно ему! А мне? После тебя все и началось! Ты управлял бы мною. А мальчики, мальчики этого не могут, не смеют... И я...

– И я не смел по-настоящему. А Вы этого не заметили.

– С мальчиками я был свободен.

– Так это Вы ими управляли? И я был плохой частью Вашей игры. О Господи!

– Как ты смеешь обвинять меня? Ты, мучитель?

Бенедикта осенило, и он заговорил с наставником, как с мальчишкой:

– Так ты чувствовал, что я тебя старше, Элиа?

– Как же ты мне надоел!!!

А вот этой фразой Бенедикта можно было остановить и тогда, чем Элиа широко пользовался. Мальчишка знал, что легко становится навязчивым, и стыдился этого. Теперь старик встал, чуть поклонился и собрался уходить, вспомнил что-то и замер, а потом сказал сквозь зубы:

– Элиа, послушайте... Вот, у меня Ваш документ. Я могу унести Вас. Ну, хотя бы в Лимб...

Элиа только руками замахал, да и то осторожно – он боялся развалиться, как хорошо проваренная курица:

– Вот попробуй, вот только попробуй! Спаситель нашелся! Лапы загребущие! – а потом таинственно, безумно зашептал. – Бенедикт, ведь я же... Ведь мясо же свалится с костей!

Собеседник подумал, оглядел ножки котла и уголья под ними:

– Может быть, вместе с котлом?

Неожиданно Элиа снова спрятал руки в воду и лег затылком на край котла:

– Нет. Бенедикт, мое сердце в Раю, пока я здесь.

– Как?

– Так. Там оно запечатано в свинцовый ларец. Его пронизывает небесный свет, и оно вкушает блаженство Его милосердия.

– Так этот котел – Чистилище? Простите меня, падре Элиа, если можете.

Тут уж Бенедикт поклонился и, не распрямляясь, попятился к выходу, но закричал Элиа:

– Нет, стой! Котел! Коте-ол!!!

И правда, пламя зашипело почему-то. Да, котел, тонкий и почему-то блестящий, треснул по шву, и трещина побежала дальше. Варево выплеснулось, пар поднялся парусом, пополз по полу, как-то странно давя на грудь. Что-то свалилось назад, а потом котел рухнул в угли; тяжелые ножки упали одновременно на все четыре стороны. В голове Элиа взмолился: "Бенедикт, помоги!". Да, теперь, когда треснул котел, и свинцовый ларец в Раю распадется, и Свет Господень превратит слабое сердце Элиа в пепел! Как в старину, стремительно, Бенедикт метнулся за костер, ибо действовать ему, наконец, было разрешено.

– Сюда! Котел!

Подбежал служитель с паяльником в руке:

– Опять? Этот готов!

Служитель увидел: на одно колено припал старик, обернулся к нему, застыл, и голубые глаза его широко раскрыты – как будто бы здесь не Ад, а какой-то очень опасный лес (при жизни этот подгребатель углей был егерем). Он держит в руках какой-то бледный шар (голову за виски, понял служитель), а взглядом отталкивает постороннего. Странно для Ада – но этот человек то ли вспотел, то ли плачет. Нет, понял бывший егерь – это не слезы и не пот, лицо серое. Это просто осели капли пара, вскипевший на углях и остывший мясной бульон. Служитель подумал об ожоге – но все они тут уже давно были мертвы.

– Ну вот, – бормотал служитель, склоняясь к Бенедикту и обходя его. – Вот теперь все хорошо, все кончено. Дайте мне голову, ему так будет лучше.

Старик послушно отдал ее и стал смотреть тупо и вопросительно.

– Вот так, смотрите! – служитель вытер голову Элиа платком, закрыл ему глаза. Потом потянул дверцу шкафчика на стене. – Теперь ему уже не страшно, ничего хуже случиться не может. Его успокаивала вода.

– Котел его хранил?

– Можно сказать и так. А теперь он будет в покое.

Не зря, не зря служитель опустил и сжал веки этой головы. Он знал (а Бенедикт – нет), что теперь вечный неподвижный ужас овладеет этой душою. Потому он установил голову на остатке шеи, бережно закрыл дверцу на ключ. Потом вроде бы выронил ключ, но тот упал и повис, поблескивая, на шее. Когда ключ успокоился и прекратил блестеть, Бенедикт встал и пошел к выходу. Сторож решил молчать.

– Да! – сказал гость. – Чуть не забыл! Возьми документ.

Сторож принял бумагу с поклоном и подумал: "А на что она мне? Разве что для растопки".

Так канул в небытие падре Элиа, владыка судьбы своего ученика, ненадежный наставник, склочный возлюбленный. Сварился. Распух, как губка. Испарился, распался в прах. Он был, и вот его не стало. Кто его знает, как изменились те следы, что оставил он бездумно в душе своего ученика – ведь все, что существует на земле, оставляет самые неожиданные и прочные знаки. Рубцы и клейма.

***


Еще при жизни Простофиля Бенедикт научился извлекать скромную, но постоянную выгоду из служебного положения – иначе не продержишься даже в университете, а не то чтобы в Аду. А что ему было надо? Немногого, но постоянного. Так, он десяток лет сохранял любовника – и не сохранил в итоге, продолжает охранять его посмертие прямо сейчас (хотя этот долг уже очень сильно потускнел и перестал быть ведущим). Что еще? Людвиг был прав – книги он спасал, их не успевали сгноить и сжечь бездари, подобные фаворитам Млатоглава. Если Людвиг книги крал, то своею подписью это визировал ректор Бенедикт, даже за грех не считая подобное. Да, разграбление старых книгохранилиш, два пропыленных чудака и монастырский хормейстер, такой же музыкальный вор, как и они оба! Честные книжные воры, не опасавшиеся доноса. А то, что оставалось от библиотек еретиков? Это Людвиг тащил к себе, даже не понимая ничего в алхимии. Было это прекрасно...

Как случилось, что Людвиг, владевший сначала только учебниками, и Бенедикт, пришлый бродяга, создали своего рода шайку и набили книгохранилище до отказа? Итак, Бенедикту было уже под тридцать, а ваганты в этом возрасте или идут на содержание к князьям мира и Церкви, ежели у них есть поэтический дар (у Бенедикта не было такого), либо оседают в кабаках и медленно растворяются в пиве и вине. Если они продолжают странствовать – делаются подозрительны: еретики и развратники имеют резон уходить отовсюду, прибиваться к молодым и растлевать их тела и души. Да и гибнут пожилые ваганты много чаще, просто от голода и от того, что нет у них никакого ремесла. Исчезают где-то в пути пожилые ваганты.

Сам Бенедикт чувствовал, что нет различий между действием и мыслью – потому в итоге создал такой философский факультет, которому не было равных не только в городе с большим собором и крошечным университетом. Бенедиктн существовал в двух режимах – либо притворялся несуществующим под мантией (потому и ни одной собственной работы не завершил), либо уходил. Он ощущал свое движение как равнодействующую нескольких сил, то отталкивающих, то раздирающих, а притягивающей силы не бывало почти никогда. Цели у его движения не было – всегда только причина, а чаще всего несколько причин. Так вот, когда страннику Бенедикту почти исполнилось тридцать, он пришел в город с огромным собором. Он ушел очень, очень далеко на запад, и родина его забылась. Город с большим собором остановил и привил его к своему стволу совершенно случайно. Доктор философии пытался пробиться в другие университеты, восточнее и много восточнее, но... Он выбрал самое непрактичное поприще – философию, а рабом богословия так и не стал. Да и время было такое – мутное, кровавое, смывающее память: бродячим философом никого не удивить, это – расхожий товар. Бенедикт-бродяга был ничей, никого не знал он, никто не знал его, а подписи на его документах не свидетельствовали о важном покровительстве, ведь многие связи оборвались уже довольно давно, многие умерли или погибли и были забыты.

В городе N. был старый гигантский собор и крошка-университет, возрожденный почти из праха. Где-то отроились новые доктора, им не нашлось корма на старом месте, и вот самые нетребовательные и немолодые полетели к N-ским купцам и архиепископу в надежде понравиться и прижиться там, заселили старый университет. Рой этот был пуглив, деятелен, сплочен и склочен. Попробовать здесь можно было надеяться, но не так чтобы сильно. Бенедикта увидели, документы его прочитали и не вернули сразу, так что надо было задержаться самое меньшее на ночь. Среди пожилых оказался почти старик, его что-то среди подписей заинтересовало: он ухватил бумагу покрепче, сверкнул наметанным глазом и решил ознакомиться с документом (не с Бенедиктом) получше.

Денег у просителя почти не было, и ночь он решил провести просто в городе и уснуть на паперти, когда устанет. Согревала его всего лишь кружка пива – хотя согреться пивом, не будучи вагантом, да еще в середине сентября, невозможно. Город был устроен так, что все его отнорки так или иначе приводили к собору. Ночь до восхода Луны была серой, сам собор был серым и булыжники мостовой – тоже. Ступени и паперть построили широко – у того, кто вступает в собор, должно быть время подумать, а для чего он это делает. Ночью паперть казалась много светлее стен, хотя камень был тот же самый. Паперть говорила: "Вступи, и я тебя остановлю! Дальше ты не пройдешь, как бы ни хотел, потому что собор принадлежит..." Но кому же? Итак, бледная паперть казалась опасной, а все окружение собора выглядело одновременно как каменный колодец и лабиринт. Еще до странствий своих Бенедикт привык просматривать пути отхода и соваться во всякие закоулки, другим людям бесполезные. Так он обошел собор, сделал более трех сотен шагов и вошел в отсек лабиринта, где должно было быть темно. Темноты, однако, не было, и свет просачивался откуда-то снизу. Что ж, этот город задержит странника – если философ не нужен здесь, продолжится очень медленная смерть, и свет подземного царства будет очень и очень кстати.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю