Текст книги "Ад без жала (СИ)"

Автор книги: Мария Семкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

– Что это, Барух?

– Если человек общается с животными, духи болезней проникают в него и формируют вот такие пузыри. Человек становится падалью, его съедают псы и выпускают этих духов-личинок, поселяют их в своих утробах. Мысли человека в этих пузырях замирают и теряют связь с речью – так произошло с твоим собеседником, Сократ.

Еврей снова поклонился и решил уйти.

– Спасибо, мой Барух – ты, Стеклянная Колючка! До свидания, ты свободен.

– А ты все так же тщеславен, мой Сократ. Ты распят своим тщеславием вот под этой кучей разумного мусора.

– Ну да, отступник, ну да, и кому же это мешает?

– Не мне, дорогой учитель, не мне...

***

Философы остались вдвоем. Бенедикт поглядел печально и пусто – стало видно, наконец, что глаза у него голубые. Сократ перехватил взгляд своими бледными глазками, глазками веселой беспечной Горгоны, и не сказал ничего. Тогда, вздохнув, начал Бенедикт.

– Гераклит. Сократ Или даймон. Я был философом, и я был палачом. Потому послушай меня.

– Я слушаю. И соболезную.

– Так вот. Я предполагаю, что тебе известно, как покинуть Ад. Ты не делаешь этого сам, и это грех.

– Я не спрашиваю, из-за чего ты сделал это предположение...

Бенедикт отмахнулся.

– И я могу выпытать это знание. Ты меня понял?

Сократ посмотрел, одобряя, кивнул и отодвинул тряпочку на груди. Кто-то когда-то забил ему меж ребер железный костыль, и костыль этот давно заржавел.

– Хорошо догадался. Я и впрямь знал и не ушел. И Барух прав – я пригвожден здесь. Это место называется Лимб, ваш Данте его видел... Ты все еще думаешь, что я тебе полезен?

– Нет. Не воспользовавшись им, ты сделал свое знание ложным?

– Умница! Я кое-что расскажу тебе все-таки. Первое. Барух не зря говорил о животных. Он ненавидит животную природу человека и старается ее убить.

А Бенедикт потерял счет тем, кого подымал на рога, кого пропарывал рогом, кого разбивал копытами. Он разломал гнездо людей, но это никого не спасло.

– Твой Платон, умирая, превратился в лебедя, так?

– Не знаю. А ты чего это защищаешь звериную природу? Что это ты ей так предан?

– Уж очень вы ею пренебрегали, греки.

– Мы?! Ты мне это говоришь, христианин?

– Ладно. Мы все ею пользовались, презирая.

Игнатия она, природа зверя, спасла во время оно. Спасала всю жизнь, в том числе и от Бенедикта.

– Я не запрещаю. Если хочешь, тупой ты вепрь, становись зверем и разбивай врата вашей Преисподней – только зверем ты их не найдешь.

– Что тогда?

– Подумай.

– Сначала разыщи ворота, потом сноси их, так?

– Сам сказал.

Ничего интересного в этом разговоре не было, привычный сократический диалог. Слово за слово, старикашки на лавочке. Оцепенели.

– Смотри-ка ты, – сказал Сократ. – В Преисподней есть не только сновидения, но и сонливость.

– Еще скажи, что Ад – это сон.

– Таких бездарностей много и без меня.

– Хватит, Сократ!

– Угу. Слова чередуются бесконечно. Чего тебе надо?

– Я хотел покинуть Преисподнюю.

– Помочь не могу. Оставайся в Лимбе или уходи.

– Говори что-то настоящее.

– Хорошо. Говорить с тобой смысла нет. Развернись, найди любую дырку и смотри. Преисподняя видна отовсюду, но из Лимба-Левиафана – лучше всего.

Простофиля, неофит – Бенедикт послушался: все равно скучно, все равно сонно, но это что-то новое – время без событий. Вот, значит, для чего нужны мысли философов. Куча мусора состоит из дыр. Как говорил один старый монах про муху под решетом: "Дырочки везде, а вылезти нельзз-ззееее!". Видно – по спирали из ярких камней спускаются двое. Тот, кто одет в покрывало, сопровождает молодого. Этот молодой уродлив. Черную бороду расчесать не удастся никому, нос великоват для лица, и из-за того верхняя челюсть словно бы провалена.

– Идущих ты знаешь, – отвлек Сократ-Гераклит. – Ничего нового.

– Вергилий и Данте...

–Ты смотри на двух других.

"Двое других" были замечены, возникли.

– Они словно бы в песочек играют. Строят круги Ада, верно?

– Угу. Тот, щекастый, с лысинкой...

– Седые волосенки до плеч...

– Это Иеремия, ты его не знал. Он строит свой – он это называет Паноптикум, на самом деле это еще и Ад.

– Это не спираль – круги. Они разделены. Движения там нет?

– Правильно. Смотри пристально.

– Вижу. Круги состоят из клеток, в каждой – человек.

– Это не слишком важно. Люди всегда были уединенными, это не тайна. Смотри в центр, ну!

– Он строит башню из темных стекляшек.

– Это – главное. Тот, кто в башне, видит всех, кто в клетках, а они его – нет. Они не знают и не могут знать.

– И при этом они думают, что за ними всегда присматривают, так?

– Умница! Когда Иеремия Бентам описал это, адские судьи – они ленивы – решили, что теперь за Адом не надо следить самим. Кто угодно может смотреть из башни на кого угодно. Иеремия – циник, и он думает, что такая власть необходима на Земле.

– Скучно.

– Угу. Никто и не смотрит. Если те, кто в клетках, узнают...

– ... эту страшную тайну, то... Смешно.

– Да. Они разочаруются – никому они не нужны.

– Никто не хочет знать.

– Молодец!

– Ничего нового. Сам так жил.

– Знал об этом?

– Знал.

– Хотел это знать?

– Да. Это необходимо.

– Возвышает, да?

– Иеремия здесь поэтому?

– Он – циник, такая власть ему очень нравится. Но посмотри на второго.

Второй, темноглазый и лысый, сверкал большими зубами, посмеивался.

– Он проводит палочкой какие-то канальцы. Не понимаю.

– Это Мишель. Смотри, смотри внимательно!

– От башни исходят стволы, потом разветвляются мелко, как корешки. Куда это направлено?

– От башни.

– Я так и думал. Просачивается?

– Он жил в совершенно сумасшедшее время. Ваше было жестоким и радостным, а его – невероятно жестоким, человеку не вместить.

– Наверное, это скучно, если не вместить. Зачем тогда зверствовать, если не наслаждаешься?

– Сладострастная и обезличенная жестокость – его конек, как говорят они, французы. Он действительно строит канальцы, чтобы власть незаметно стекала к каждому – даже если башня пуста.

– Такова Преисподняя?

– И не только она.

– Благодарю.

Тут он, Гераклит или Сократ или даймон, рассвирепел:

– Отделаться от меня хочешь?! Так ни Эфес, ни Афины не отделались. Сиди и смотри!

– Больше не на что.

– Дело твое. Тогда слушай.

Софисты говорили речи хорошо поставленными голосами. У старого нищего был обычный надтреснутый негромкий голос. Теперь он очистился и занял собою все пространство, но звука так и не обрел. Старички сидели под мусорной кучей, а голос создавал свое пространство. Мусорный вал должен был пасть, но этого не случилось. Бенедикт отодвинул железный лист. Башня, идущая пара и пара строителей исчезли, пространство заполнила пыль.

Знай. Это важно, это просто. Когда Иеремия, играючи создал свой Паноптикум, Ад был завершен, и судьи его заскучали. Неизвестно, кто и за кем наблюдал из башни-оси, нужна ли она хоть кому-то. Есть ось, но периферия неподвижна. Сначала было трое посмертных судей. Их тоже звали Минос, Радамант и Эак.

– ... те же...э-э... персонажи – или судьи сменились?

– Я не знаю. Не знаком с ними. Да какая разница?

Мой Платон, сочинитель, написал: трое судей Ада выспрашивают, определяют приговор и направляют душу в следующий, соответствующий ей мир. Так было. Но Платон, заговорив об этом, заставил судей задуматься о себе. Они изменились или ушли – или все изначально было не так, как придумал себе милый Платон. Так вот, было три судьи, три способа окончательной смерти. Можно во сне выпасть из повозки, так и не проснувшись, а повозка не заметит тебя и уедет своим путем – это Первый. Можно остановиться или остановить, удерживать движение – это Второй, он требует много сил. Можно разрушить, превратить в прах – это Третий

– При чем тут Минос, Радамант и Эак?

– Ни при чем.

Вот трое

– Забвение, Зависимость, Ярость.

– Умница!

– Раз, два, три – а где же четвертый?

– Остро! Ты думаешь, он должен быть?

– Это не смерть, это подмены смерти. Сократ ошибся с даймоном – выбрал зависимость. Но афинские важные персоны были в ярости и не замечали этого. Его даймон – ярость, разрушение.

– А не запрет, не остановка? Разве даймон хоть когда-то требовал от тебя что-то делать?

– Нет. Он именно запрещал.

– Кто он?

– А тебе какое дело? не отвлекайся. Четвертый есть.

Это тот, кто уничтожает без следа – как если бы кто-то не существовал вовсе. Он, четвертый, когда-то был главою адских судей и жил на покое, на отшибе

– Минос, Радамант и Эак повинуются Ананке...

Они ее очень хорошо понимают – она нема, бессловесна. Ее мысли – не речь и не действия. Тираны Преисподней знают ее мысли. Смотри. Вот самый темный, самый пыльный угол Ада – за пределами Лимба и Паноптикума, и связей с ним нет

– Кто там?

– Те, кто смог избежать проклятия. Представь, что Эдип действительно и от папочки ушел, и от мамочки ушел, не стал отцеубийцей и кровосмесителем, не родил проклятых детей. Он убежал, жил хорошо, умер спокойно. Никто о нем ничего не знает. Но – не происходит никаких важных событий, которых требовала Ананке. Знаешь, Исмена...

– Дочь Эдипа?

– Да. Она сопротивлялась проклятию и осталась жива – она теперь там! Исмена – единственная, чье имя сохранилось. Все остальные там безымянны, их кара – полное забвение.

– Зачем ты мне это говоришь?

– К слову пришлось. Но, подумать если – так действовал тот, Четвертый, уничтожая бесследно.

– Мне нужна область забвения? Выход там?

– Не знаю.

Старички сонливы, даже великие философы. Вот Сократ-Гераклит уже дремлет, вот покачивает головою, хотя никаких мух в Преисподней нет. Хотя кто знает – вдруг в куче философского мусора зарождаются и философские мухи?

– Что теперь?

Сократ раскрыл глазок:

– Ты спрашиваешь об этом у меня? Я тут кружу, как козел вокруг колышка, и ты спрашиваешь меня, как уйти отсюда?! Брысь отсюда, не мешай спать!

– Ого! У вас тут можно поспать? Тогда я вернусь.

– Уходи и возвращайся, дело твое. Знаешь что? Оставь-ка ты нам в залог своего зверя! Разве тебе жалко, глупый ты калидонский вепрь?

– Это не вепрь, это носорог.

– Какая разница... Оставь его в Лимбе в залог, а сам ищи, чего искал – тогда я увижу, что ты настроен серьезно. Когда он тебе понадобится, мы его вернем.

– Вам он зачем?

– Любопытно. Мы – не звери.

– Ох, какие вы тут высокомерные! На Баруха своего посмотри!

– Ну да. Не беспокойся – мы честные люди. Наша жизнь достойнее наших мыслей. Мы твоего зверя не обидим. Выбраться из Лимба он не сможет и тебе не помешает.

Бенедикт, хихикнув, спросил еще:

– А если он разрушит вашу стену? Прошибет дыру?

– Твои коллеги построят новую. Их много.

Это было первое событие, фоновое – хотя оно возникло и закончилось, но не исчезало. Видно, так уж устроен Лимб или Левиафан: не отпускает свидетелей, чтобы можно было вернуться туда и уснуть.

***

Второе событие, спусковой крючок, напротив, четких начала и конца не имело.

В канцелярии протерли стол, пока столоначальника не было на месте – он пыли не касался принципиально, потому что она, вездесущая, накапливается прямо тут же, как вытрешь ее. Носорог остался в залоге, и теперь всякие непрошеные вмешательства раздражали Бенедикта, словно власяница. Но при этом почти не пугали. Пыль смели не зря, оказалось. Принесли толстую пачку листов и к ней опись, прошнурованную тетрадь. Бенедикт посмотрел – листы пронумерованы и в эту самую тетрадку записаны. Значит, нужны журналы такие-то, чернила сякие-то и силы, поскольку времени тут нет. Сонливость Лимба стала приносить пользу...

Злополучный документ состоит почти целиком из шапки. Уже известные Валентин и Маркион

Прекрасно! Можно переслать эту пакость куда следует!

а также некто Кирилл

Нет, не переслать.

и полторы тысячи их учеников подают вот это самое слезное прошение. Они челом бьют, уже в который раз, на мучителя Иринея. И так-то они, грешные, терпят муки, а оный Ириней вознамерился силой спасти их души и привести к раскаянию. Ежели они покаются (да в чем же?), то Судьи Адовы, проименованные тут золотом, отправят их на муки еще горшие. А ежели они будут упорствовать в ереси – тогда упомянутый Ириней, человек методичный, работящий, требующий, чтобы все трудились ради спасения душ, станет их вольным-невольным палачом. Занудство оного Иринея известно всем. Так вот, упомянутые выше Валентин, Маркион, Кирилл и полторы тысячи их учеников покорнейше просят Судей Адовых (проименованы золотом) перевести оного злодея Иринея в адские слуги. А будет ли то ему наградой или наказанием (Ириней не жесток, просто беспощаден), это просителям заранее не известно.

Вот оно, значит, как! Возвращаться из Лимба в канцелярию – гиблое дело. Душа рассыпается пылью по поверхности стола, но не исчезает. Ах, как же это обидно! Вот оно как! Прошение нелепое, эти сукины сыны сделали пародию. Они, не без оснований, считают Ад машиной; логика адских канцелярий может им как-то помочь, если они нашли верные формулировки, правильные спусковые крючки. В то же время пародия дает им повод посмеяться над всеми участниками этого действа – ими, ничтожествами, нудным Иринеем, адской троицей и даже самой Ананке. Вот только о канцеляристах они и не подумали. Ибо теперь прошению должен быть дан ход, коли его породили. И теперь он, Бенедикт, должен написать 1554 отписки и внести все это в шесть журналов, а потом и в седьмой. То же самое сделают и другие столоначальники, выбора у них нет. Так кто из вас адские служители – благодетельный Ириней или вы, утонченные Валентин, Маркион и Кирилл? Чиновник и на Земле не считается человеком, это живая машина. Но все-таки есть смысл смеяться.

Засучивши правый рукав (левый, где хранились бумаги, не поддался), столоначальник КL захихикал, сначала нервно, потом сердито и далее совсем уж ехидно. Так он сотворил еще один документ, для себя. В нем он слезно и покорнейше просил направить под его начало оного Иринея, если того решено будет использовать в качестве адского служителя – нелепо растрачивать такие способности и делать из него слабого палача.

Пока столоначальник писал, какие-то люди входили, отодвигали стулья, наливали чернила, чинили перья, разбирали бумаги. Постепенно и незаметно 1554 документа расползлись по столу, были сотворены и учтены так, как следовало. Чиновники переговаривались между собой и, видимо, сами все знали, так как столоначальника никто не по тревожил. Когда закончили скрипеть, шуршать и переговариваться, тот, кто сидел у входа, позвонил в судейский колокольчик. Тут же, словно бы того и ждал, вошел еще один. Даже для Преисподней такая скорость была удивительна. Новенький поклонился, поискал взглядом главного, нашел Бенедикта и поблагодарил. Тот спросил:

– За что же?

– Я – Ириней из Лиона.

– Значит, курьера придется подождать, все в порядке. Очень, очень рад Вам.

Ириней удивился, а вот Бенедикт был по-настоящему рад. Во-первых, поддался Ад (хотя кто его знает – может быть, своей проницательностью столоначальник КL его только укрепил, сделал чуть поудобнее?); во-вторых, умные силы Иринея будут растрачиваться чуть менее бездарно.

Призванный Бенедиктом пока стоял; когда-то его вырядили в шутовское облачение – оно изображало епископское. Потом нанесли несколько ран мечами – раны эти не оставили кровавых потоков – одна или несколько причинили смерть, остальные были нанесены уже трупу. Странно: раны колотые, но их места и размер очень медленно, неуловимо менялись, и было уже не понять – как их нанесли, как удар следовал за ударом. Это наваждение прошло, раны исчезли (не затянулись, а именно пропали), а вот шею епископа обернуло широким рубцом, не топора, а тоже меча.

Да и лицо его было странным – большеглазое, чернобровое, бородатое – обыкновенный южный святой. Византиец? И более ничего о нем сказать невозможно. Столоначальник посмотрел-посмотрел, что-то для себя решил и указал новенькому место по правую руку. Тот сел и поглядел вопросительно.

– Вот, смотрите. Это мое прошение о Вашем переводе сюда – еще не успел отправить. Вот что – Вы напишите рапорт от своего имени, что Вы уже здесь. И отошлем задним числом.

– Эх, господин мой, нет здесь ни задних, ни передних чисел...

Бывший епископ Лиона позволил себе вольность – махнул рукой. И сел.

Вот еще странность – Бенедикт не представился, а Ириней не спросил, как обращаться к столоначальнику. Вот уж деталь бумажной машинки!

..

Ах, не зря, не зря так навязчиво беспокоил Бенедикта глупый сюжет о царе с ослиным ушами. Видно, эти уши не мешали Мидасу превращать все вокруг в золото, золото, золото! Точно так же Бенедикт превращал души в бумаги. Бумаги имеют подлое свойство размножаться: казалось, повысишь голос или пожирнее поставишь точку, и рассыплются стопки; когда документ соскальзывает с документа, они совокупляются, распадаются на куски, плодятся – и вот уже бумага выдавливает из помещения человека за человеком. Хорошо бы, если б это было так! Но пространства Ада невозможно заполнить – потому и говорят, что Ад вечно голоден.

***

Что ж, это шутовское прошение было вступлением. Пришло второе, непонятно как.

Ириней заполнял журнал, а Бенедикт просматривал докладные. Их пишет такой же писец, как и они, канцелярский. Но то, странное, и написано странно – стойте, это же Людвиг Коль, старый библиотекарь! Почерк его. И пишет доктор Коль о том...

Если в Преисподней, паче чаяния, появится кот странной окраски... У него бледные глаза, короткая шерсть, черные голова, лапы и хвост, а сам он бурый и толстый. Зовется оный кот Базилевсом и принадлежит он библиотеке университета города N. Следует знать, что животные грехов не совершают, не так их задумал Господь. Потому-то и Базилевс неповинен ни в каком колдовстве – это можно сказать заранее. И за свой странный вид он отвечать не может – таким уж он родился. Потому, ежели этот кот объявится в Аду, вот что предлагает Людвиг Коль – раз зверь служил в библиотеке, так пусть и тут сторожит документы, крыс ловить он умеет. Если крыс тут нет, пусть спит на бумагах. И еще: Базилевс – кот общительный, одному ему будет скучно. Для того, чтобы его мучить, он не годится – чересчур пуглив и совершенно не зол, душа у него слишком летучая, теплая и мягкая. Чтобы всех утешать, тоже не подходит – он всецело привязывается к кому-то одному. Но еще лучше будет, ежели кота направят в кошачий Рай или создадут таковой. Насколько он, доктор Коль, знает Базилевса, в этом Раю всегда тепло, а земля покрыта мягкой шерстью, и текут в ней реки сливок. Травка на ней растет только местами, но очень вкусная. На деревьях растут мясоовощи, на кустах – рыбоягоды: стоит лишь взглянуть на них, эти вкусные вещи сами падают наземь и начинают кататься, играть с котами в догонялки. Если же внимание Людвига Коля к оному Базилевсу причинит коту вред, то доктор Людвиг Коль впадет в самое глубокое и искреннее раскаяние. А Базиль, добрейшее существо, обижаться и злиться не умеет – только утешать и заботиться. Так что мучить несчастное животное себе дороже. С почтением, Людвиг Коль.

Прочитав это, Бенедикт медленно пришел в себя и решил: Людвиг или умер в маразме, или сошел с ума уже в Преисподней. Так шутить – и ради чего? но под скрепкой был еще второй документ, его же рукою написанный.

Людвиг Коль доказывал с помощью богословских и философских доводов, языком то юридически точным, то причудливым, как у медиков – у него нет никаких оснований находиться в Аду. Книг ворованных он специально не покупал. Он хранил то, что скупил, вот и все. То же самое относится и к тому, что он якобы распространял колдовские, алхимические и враждебные Церкви источники. Ничего он не распространял – хранил у себя. Казенных денег зря не расходовал, тратил, наоборот, свои собственные. Ничего ни у кого не вымогал – ректор завещал ему книги и рукописи совершенно добровольно, ради сохранения. Вольнодумцев у себя доктор Коль не привечал, ибо при жизни был необщителен и непредсказуем.

Лишь в том, что касалось смерти его начальника, Г. Вегенера, доктор Коль не имеет никакой уверенности. Да, он покрывал пьянство Вегенера, и каждое утро тот мог восстановить уважение к себе: мол, он не все выпил, оставил кувшинчик пива на утро. Никто не знал, что это делал Людвиг Коль и никто не мог сказать Вегенеру в глаза, что тот давно уже пребывает в состоянии смертного греха. Да, Вегенер был беззаботен. Но он был безумен: пьянство сначала перекрывало дорогу бесовским голосам, но потом приманило всю их толпу. А он, Людвиг Коль, никому не позволял это разглядеть. Но: Вегенер был одержим, он каялся в несовершенных грехах, впадая в гордыню, и мог ради прощения оговорить кого угодно. При жизни обоих Людвиг Коль скрывал от своего начальника все эти опасности для его души и потворствовал ему, это и тогда мучило его. Теперь же он не видит, как внешние мучения Ада связаны с состоянием его, Людвига Коля, души. Ему достаточно и той вины, которую теперь, возможно, уже не искупить. Он и так пребывает в состоянии уныния, а это есть смертный грех. В своей гордыне он взвалил на себя смертные грехи Вегенера, подозревая, что тот слишком слаб – отнял у него даже надежду на истинное покаяние. Такой грех упорнее адских мучений. Кроме того, он раскаивается – не оптом и на всякий случай, как бывший его начальник, а пересматривая каждое свое действие. Это, по мнению таких-то богословов, прямое показание для того, чтобы оказаться в Чистилище. Со смирением, Людвиг Коль.

Бенедикт обратился в соляной столп и стал прозрачным. А Ириней все шуршит мягким пером, думает что-то о вызволении адских душ. Гордые гностики хотели бы освободиться сами, не Божьим произволом. Он, Ириней, им такого не позволит – так служить ему в Аду, служить Преисподней, пока... Поздно. Не нужен Бенедикту Ириней – ему самому не нужен, но канцелярии очень даже пригодится.

Столоначальник оживал потихоньку. Безумие – Людвиг сам написал и сам передал прошение. Он говорит о совести, о покаянии, о вине и о смертных грехах. Он сознательно не соблюдает правил. Это дерзость – обычно люди подчиняются правилам автоматически, даже не понимая того, чему подчинились – и что находятся под их властью. Так ошеломляет Ананке.

Второе – это настоящий скандал. Людвиг знает наверняка, за что он здесь. Прочие овцы об этом не думают – дескать, Господу было виднее, в чем они грешны. Да и я, Бенедикт, барон с Кучи Грошей, знаю, почему здесь я. Я очень глупо запродал душу и, наверное, могу ее украсть отсюда.

Третье – Людвиг посмел опровергнуть обвинения, сам себе выбирал вину. Такое безумие не угодно не только Аду, но и Церкви. В этом я, мол, каюсь, а в том – не считаю нужным! И, главное, зацепки, зацепки находит! Нет никакого маразма, нет сумасшествия! Кстати, и для себя зацепки я вижу, пусть ненадежные – но с чего ты взял, что опора должна быть прочной?

Так прошло еще сколько-то мелких событий – то, что здесь заменяет время. Потом постучали, был получен ответ, и Людвиг вошел и поклонился. Вид он сделал непроницаемый: непонятно, узнал он Бенедикта или не узнал. При жизни старый Людвиг Коль походил на переспелую и подгнившую грушу: словно бы штаны набиты ватой спереди и сзади, а головка на тоненькой шейке клонится в сторону, чаще на правое плечо. Ступни он ставил тоже презабавно, носками внутрь, и из-за болей в позвоночнике сильно ворочал тазом при ходьбе. По лестницам он не всходил, а вползал, цепляясь за перила. Был у него еще один атрибут, не очень заметный. То ли молочно-голубоватые глазки, то ли пух на лысине, то ли еще что-то – но казалось, что старика сопровождает странный свет, бледный и слепящий, смягчающий грани, стирающий цвета. Потому-то казался Людвиг недоступным и слишком странным. Сейчас он смотрелся в точности так же.

Неловко. И начинать следует Бенедикту.

Из кресла он вылез, распрямился, как будто бы делал что непотребное, и, склонившись, написал на обоих документах какие-то расплывчатые резолюции. Передал Иринею; тот, не глядя, принял. Неловкость превратилась в странную оторопь. При жизни Людвиг Коль не влиял на него так, не обездвиживал.

...Увел гостя дальше, к окну. Это окно, как любая вещь в Преисподней – видимость и мучение: его то ли заложили кирпичами, то ли приспособили переплет и подоконник просто к стене. Бенедикт подумал-подумал, да и брякнул:

– Зачем ты написал прошение о коте? Теперь его замучают. Зачем ты предал беднягу?

– Не замучают, – улыбнулся Людвиг углами губ. Вид у него стал такой, будто бы ему одному известна какая-то очень приятная тайна, и всех остальных глупцов он снисходительно жалеет.

– Я подписал твои прошения и передам дальше. Сам знаешь, тут от меня ничего не зависит.

– Зато от меня очень даже зависит. Ты при жизни умел читать и писать на языке Эзопа.

– Но зачем все-таки ты приплел сюда кота?

Людвиг оперся поясницей о подоконник; при жизни он больше на лавочке сидел, но тут было слишком высоко.

– По нескольким причинам. Отсюда можно незаметно выйти?

– Угу.

– Как при жизни?

– Как при жизни.

– Тогда идем.

Незаметная дверца слева вывела их вон, но это оказалось странным местом. Так же, как в городе N., мостовая, лет триста назад замощенная булыжниками. Улочка сворачивает чуть влево, но стены, границы ее – без окон. И прямо посреди дороги поставили жаровню на треноге. Она горит, дает неплохой свет, по мостовой скачут тени. Но две тени падают неверно, и они неподвижны: стена справа остановила тень длинную, а слева прилипла тень то ли репки хвостиком вверх, то ли груши.

– Странно, – сказал Бенедикт. – Этого не было.

– Вероятно, и нет.

– Зачем, – утомленно вздохнул Бенедикт, – Зачем ты обратился к мне?

– Моя фамилия начинается на К, а имя – на L. Мне тебя не миновать.

Ощущение плоского света все-таки оставалось, оно скрадывало Людвига; легче было видеть не его, а его странную тень. Тени верней и надежней, чем те, кто их отбросил.

– Ты пишешь и знаешь, что ничего на самом деле от тебя не зависит. Но ты почему-то должен писать и даже не спрашиваешь, почему...

– Я знаю, почему.

Тень отмахнулась пухлой ручкой:

– А я – я преподаю источниковедение уличным акробатам и жонглерам! Боги мои, да ведь они все неграмотны! Да и кому здесь нужно это источниковедение?!

– Судьям?

– Они, наверное, собираются посмотреть все это как-нибудь потом. Они могут откладывать на потом. Источниковедение – неграмотным, и актеры не спрашивают, для чего им это нужно. Моему коллеге это нравится, он на своем месте...

– Никогда не мог понять, – обидчиво заявил Бенедикт, – Почему все кругом, за исключением меня, прекрасно понимают... нет, владеют правилами игры. Они вступают, действуют, и все друг друга прекрасно чувствуют. Интересы-то у них шкурные. Я это знал, но не знал, какие именно эти шкурные интересы.

– Вот потому тебя сделали ректором и надолго оставили в покое.

Теперь был заметен Людвиг, не тень, и смотрел он по-доброму.

– Но при чем здесь все-таки кот?

– Смотри! Первая причина. Это прошение – бред. Коты не попадают в Ад, они не грешат. Я буду смеяться, а кое-кто остолбенеет. Как ты, например.

– Но все-таки нехорошо. Жаль кота. Он умер?

– Я оставил его живым. Ты не думай, я этим прошением не предавал его, и я не шутил. Причина вторая. Этот кот – не совсем кот, очень уж похож на святого человека. Хотелось бы создать ему Рай.

– И воспользоваться мною и Судьями?

– А почему нет?

Нет-нет. Ты сам создашь свой кошачий Рай. Ты сам – старый кот с непроницаемым взглядом. Чеширский Кот.

– Третья – ради тебя. Ты что?

Бенедикт только фыркнул:

– Не думал, что именно ты будешь делать что-то ради меня, да еще в Аду.

Теперь пришла очередь Людвига смотреть так, как смотрят на упрямых дурачков.

– Я пригрел всего одного кота, который не совсем кот и не совсем мой. А ты? Этот твой Игнатий – человек с душевным складом пса или медведя. Он даже тебя близко не подпускал...

В уме Бенедикта наступила ясность, сделалось любопытно. А Людвиг довольно улыбнулся и продолжил:

– Или этот твой фаворит, который по правую руку, с иконным лицом...

– Это Ириней, бывший епископ Лиона. Тот самый, борец с гностиками, – Бенедикт засмеялся. – Он – мой преемник, но пока не знает этого!

– Ты готовишь преемника? Ого!

– Тогда не называй его фаворитом.

– Это неважно. Я говорю не о нем – о тебе. Ты понял, что ты делаешь?

– Что?

– Ты выбираешь не совсем людей. Человек-зверь. Человек-икона. Чем-то тебя не устраивает человеческая природа.

– Не устраивает.

Бенедикт насторожился и похолодел

(он все знал? и ревнует?)

был еще и человек-ангел, первый

а Людвиг продолжал, и напряжение в голосе сменилось смехом:

– Ты бы и меня не обошел вниманием, будь я лет на сорок помоложе, ведь так?

– И потому, – Бенедикт изобразил светское изумление. – Ты намереваешься что-то сделать для меня. За то, что я мог обратить внимание. Или за то, что не обратил. Нет, не совпадает.

– Не в этом дело! – а вот это уже самая настоящая досада. – Просто я тебя понял. Тебе тут делать нечего.

– Твое собственное прошение... Сам знаешь, что бы я там ни написал, Ад только ухудшит твое положение и добавит мучений мне. Тогда зачем?

– Совесть замучает? Ах, как хорошо! Тебя, столоначальник, даже не передернуло от такого слова! К чертям в уборную мое прошение!

– Как?!

– А вот так! – Людвиг показал, как.

Теперь оба шли к жаровне бок о бок, и тени их падали обыкновенно, просто назад. Людвиг коль очень устал и решил закончить разговор. Но Бенедикта он знал и мучить его не хотел (Аду мы не служим!) – этот не отцепится, пока все себе не разъяснит. И пока не будет сам готов отпустить и проводить.

– Прошение – чепуха. Я-то мастер изобретать чепуху...

Людвиг вдохнул, вдохнул и развернулся к собеседнику; тот резко остановился.

– Прошение для кота – не чепуха.

– Хм, хм... Думаю, ты сам создашь этот твой которай.

С улыбкою светлого ангела Людвиг закивал головой.

– Да! С твоей помощью. Прошение про меня – вот чепуха!

– Ты что-то хочешь сказать и не решаешься?

– Да. Спасибо. Да... Я почти уверен, что моя душа не бессмертна.

– Но почему?!

Как вообще способна существовать смертная человеческая душа?!

– Я похож на того кота... Ты выделял меня... Человек-Кто? Человек-Книга?

– Погоди-ка, это не то!

– Не то. Согласен.

– Да не вертись ты, не под пыткой!

– Ага! Вот ты как! Под пыткой, говоришь? В пытках-то все и дело. Я тебя старше лет на тридцать, ведь так?

– Угу.

– Тогда ты плохо это помнишь. Время как будто бы отступило назад – как отлив, и у молодых пропала память, оно ее смыло. Ты пришел к нам, когда уже наступила эта тишь-гладь-божья благодать и дядя Руди в князьях Церкви. Я-то не оттуда, и видел другое.

Людвиг глядел в пламя и оттуда что-то глазами выхватывал.

– Не так давно – а для тебя слишком давно... У нас, в том, моем, городе, был некий пророк. Мужик, вроде не бедняк. Все собрал в одну кучу – женщин, золото, товары, продукты. Мужчин и детей они перерезали. Почти всех. Потом снова грабили. И вроде бы во славу Божию. Не работали. Собрали все и стали ждать, когда же господь пошлет им благодать! А он послал, он ох как послал! Переловили их, пытали. Казнили да подвесили гнить на колья. Там творилось... Во время этого с душой моей что-то произошло. Она стала стеклянной и распалась на куски, вот и все. Душа избегает причастности Бездне. И ради сохранения невинности она теряет жизнь вечную. Мерзость!