Текст книги "Ад без жала (СИ)"

╖1

...я наблюдал, как большие несчастия проистекали

из поведения осторожного и благоразумного...

Мемуары Казановы

Данте Алигьери был далеко не первым и не последним в Преисподней странником. Сложно сказать, кто дал начало этой моде – он или кто-то другой. Во времена более варварские ангелы-хранители водили своих подопечных через Ад, чтобы те в оставшееся им время успели одуматься. Один из этих христиан, заблудший рыцарь по имени Тнугдал, видел даже, как Сатана претерпевает самые ужасные мучения, и это чистая правда – Дьявол является Князем Тьмы не из-за великой власти своей, а только в силу безмерности его страданий!

Много времени спустя, когда христианство отступило от душ человеческих, странствия по Преисподней стали совершать по доброй (дурной!) воле, и это превратилось в своего рода туризм, неимоверно и постоянно повергающий служителей Ада в молчаливое бешенство.

В конце прошлого века в Преисподнюю живые просто повалили валом – мешали работать, заставляли дополнительно страдать, вспоминать и завидовать (Данте тоже проклинали везде и всюду, особенно те, кто вызнал, как он ушел в чистилище) – а в Аду никто, понимаете, себе лишних страданий не желает, ни жертвы его, ни служители! В Аду нет времени, но спешка и алгоритм действий есть всегда, и становится очень больно, когда ритуал так часто нарушают своим появлением чужаки. Странно, никто из них туда не возвратился мертвым.... Так вот, в это самое время на тропе у самого начала пути показалась тощая девица, одетая для Ада вполне себе приемлемо. На ней была обвисшая кофточка с короткими рукавами, плотные синие штаны, облегавшие ноги наподобие вязаных чулок и огромные матерчатые башмаки радужной расцветки, со шнуровкою. Девица это была стриженая, вполне в духе этого места куафюра, но зато на ней были очки – как если бы она оказалась Доктором из итальянского уличного театра. Вблизи стало понятно, что не девица это – девчонка, тощая и без фигуры. Осторожно ступая ногами, превращенными обувью в мягкие лапы, она ставила ноги след в след, чтобы не оскользнуться на цементной пыли и глядела в основном под ноги. Эта праздношатайка, не отбрасывая тени (теней здесь не было никогда), была уверена, что жива, и знала, что находится в мире ином. Но каков этот мир и как именно она пришла туда, ей известно не было; те же самые представления были у нее и о мире, ей родном (в оправдание легкомысленному созданию надобно сказать, что в ее стране совсем недавно произошла вторая буржуазная революция, не названная этим именем официально, и запустила бурю событий невероятных и непривычных).

Дерзкая спустилась и стояла, озираясь – тропы больше не было, только плоский, серый, пыльный ландшафт, словно бы старая огромная газета под ногами, – и очарованное любопытство в ее взгляде постепенно стало тревожным. Тогда-то перед нею и встало чудовище. Страннице повезло, она видела таких на картинках – размером чуть больше носорога, на этого зверя оно и походило больше всего. Зверь встал, перекрыв путь широкой головою. Кто он был – сам демон или чье-то верховое животное? От затылка его расширялся вогнутым веером толстый костный воротник, там можно было сидеть погонщику. Смотреть зверю было не очень удобно, ведь глазки его злой творец поместил почти по бокам головы. Ноздри не широки и не мясисты, как у наших зверей, пасть подобна черепашьей, без губ, и пять рогов, толстых и острых, торчали вперед параллельно носу. Самый длинный и неприятный из рогов рос прямо изо лба. Тяжелый зверь, но тихий и быстрый, ноги его стояли крепко на изящных подобиях высоких копыт. Шерсти не было, а плотную шкуру разрисовали разводы, кольца и полосы цвета лимонного, апельсинного, оттенка весенней травы. Зверь копнул копытом пыль и сосредоточил взор, взглянул прямо на путешественницу.

– Ты мой проводник? Ты проводишь меня? Или я должна ехать на тебе?

"Думай, о чем говоришь, женщина! Поехать? На мне?!"

Голос прозвучал прямо у нее в уме, а чудовище так и не разомкнуло челюстей; это был довольно скрипучий старческий баритон, такой, как если бы этот старик прежде очень долго молчал...

– Простите, пожалуйста, – и дурочка резко склонила голову примерно так, как это делают офицеры. – Значит, Вы привратник? Но тогда я...

"Привратника ты миновала и не заметила, так я понимаю. Скажи ты мне, дуреха, зачем ты сюда притащилась? Кто тебя научил?"

– Я учусь искусству сновИдения, вот меня и занесло. Простите, пожалуйста!

"Занесло на самом деле. Но у нас тут не прощают, знаешь ли... Запрещено это. Кто, ты сказала, тебя научил этому?"

– К-к-карлос Ка-кастанеда...

У чудовища мимики не было – но выражение слегка изменилось, зверь что-то прикинул в уме:

" Не знаю такого богослова!"

– Он не богослов! – заторопилась собеседница. – Они... ну, как Вам сказать... маги... В Мексике.

"Ага, колдун?!" – хищно обрадовалось чудовище.

– Пусть будет колдун. – она заметила, как глазки этого образованного зверя стали затекать кровью и насторожилась; испугаться по-настоящему она почему-то не смогла. Зверь тоже заметил странность ее состояния и с усилием прервал приступ гнева. – Пожалуйска, скажите мне, как тут надо идти дальше?

"Я тебе не Чеширский Кот! Откуда я знаю, куда тебе надо, и надо ли вообще?"

– Вы знаете Чеширского Кота? – оторопела собеседница; чувствовала она себя неважно, словно бы выговаривал ей, неразумной, очень занятой педагог, не менее чем доктор наук, а она ему мешала размышлять о куда более важных вещах...

"Знаю о нем. Может быть, ты вернешься?"

– Но...

"А если я тебя, ведьма ты придурочная, сейчас на рога насажу вдоль продольной оси тела и вдобавок медленно, а? Если твой индейский колдун отправил тебя в жертву нам – ты об этом подумала?!"

Тут девчонка неожиданно улыбнулась, а зверь подивился ее облегчению и даже вроде бы радости.

– Ты все-таки привратник, ты пугаешь и угрожаешь мне! Да, ты изменил форму!!!

Зверь исчез, а вместе с ним и единственное тут яркое пятно. Гладь – а пред нею и чуть над нею нависает старик, невероятно похожий на преподавателя анатомии по прозвищу Дракула! Только не в привычном, белом и без колпака – он одет в обесцвеченно-черное одеяние, вроде бы средневековое, седой, простоволосый, костлявый и длинный.

– Нет, не привратник. Я – палач! – печально, с отвращением сказал старик.

– Как? – странница поверила.

– Да. Смотри. Это для таких – как вы говорите, туристов – как Данте или ты, Ад – это путь вверх или вниз. Иди – вверх или вниз.

– Но одна? Это же нельзя!

– Правильно! – Палач погрозил пальцем и улыбнулся. – В Преисподней нет ни времени, ни направлений. Это только постепенный распад. Так вот, для Данте с Вергилием Ад – это путь подъема. А для всех для нас, и для тебя тоже, для не осененных благодатью – это множество слоев, уложенных друг на друга, как страницы книги, и свою страницу ты не покинешь, не сможешь. Будешь блуждать по своей и только своей странице, а краев у нее нет! Если помнишь, у точки нет длины, и множество точек не сможет стать прямой – никогда! У прямой нет толщины – и множество прямых не построит плоскость! Точно так же стопка плоскостей не сделает объема. Мы остаемся каждый на своей странице...

"Вот, начались адские мучения, – отметил голос без интонаций прямо в голове странницы, и она жалобно подумала: – Да, математика, и теперь так будет всегда"

Она как-то медленно отшатнулась, а старик оскалился и прошипел:

– Вы хоть представляете себе, какую боль причиняете всем нам – и жертвам, и палачам? – Злость его молниеносно ушла, потом скомкалось и отвращение, и осталась только печаль. – Вы приходите, уходите, напоминаете о жизни, времени и направлении. И, пока вы гуляете тут и играете в свои игры, мы-то остаемся здесь! Нас вы не помните, один лишь Данте... Да о чем с тобой говорить?! Ты играешь, а мы в плену.

– Простите. Я не знала.

– Ты слишком молода и эгоистична. Я полжизни учил студентов, знаю вас...

"Так ты поэтому палач?"

– Но самое гадкое, – очень серьезно продолжил палач-преподаватель, и встревожились они оба. – Пока вы этак странствуете, Ад поддерживает свое существование. Пока ты идешь, он обновляется и чуть-чуть оживает.

– Вы хотите, чтобы он исчез?

– Погоди-ка! – вскинул брови старик, – Я тебя откуда-то знаю? Мы виделись?

– Нет!

– Я тебя знаю. Прости, но ты похожа на хилого мальчишку, а не на девушку. Вроде "Давида" Донателло, но похуже, конечно. И я тебя запомнил.

– Но я не помню! Вы ошиблись, наверное. Послушайте, а откуда Вы знаете о Чеширском Коте? Вид у Вас средневековый и речь...

Старик опечалился еще сильней, но ненадолго:

– Знаешь, это своего рода пытка. Приходят умершие, и мы читаем в их сознании. Тут нет времени, и нам известно то, что у вас называется будущим, но хаотично, фрагментарно. А книги, – старик снова зашипел сквозь зубы. – Книги еще при жизни дают нам понять, в каким плену мы живем и умираем! А сейчас, – хмыкнул он. – Я поступлю с тобой почти так же, как некоторые с Данте (но тот не разговаривал с палачами!). Я все-таки знаю тебя, ты была старше и научилась задавать точные вопросы. Я разговаривал с тобой еще при жизни – значит, ты выбралась...

– А если это была наша прошлая жизнь? – глаза этой дурехи, серовато-голубые, как и у старика, так и вспыхнули светлым азартом.

– Какая еще прошлая жизнь?! Не бывает такого! Не мешай.

– Все-таки отпустите меня, профессор!

– Ты так и не поняла? У меня нет власти ни отпустить тебя, ни оставить – только задержать, и все.

– Вы хотите уничтожить Ад?

– Когда уйдешь отсюда, – попросил профессор, не услышав вопроса. – Передай как-нибудь весть обо мне.

– Кому?

– Неважно. Слушай. Торопись. Меня звали Бенедиктом, я был доктором философии...

Старик некоторое время назад отступил с пути и стоял теперь, повесив непокрытую голову, на своего рода обочине, которой никогда не было. Девушка слушала. В пыли мотнулся ветер, и на миг потянуло свежим. Миги, секунды и минуты есть в Преисподней, но все, что длительнее, исчезает. Ад разрушается постоянно, но не может рассыпаться раз и навсегда. Дунул ветер света и принес издалека плотный световой шар. Бенедикт знал – так сюда приходят умершие. Они, испуганные, надеются, что свет и те, кого они видят в нем, защитит их. Умершие идут на свет и попадают туда, куда им суждено. Сам Бенедикт попал сюда иным путем, без малейшей надежды и в совершенно ясном сознании... Неожиданно изящно старик сделал шаг назад; шар потускнел и вытянулся воронкою, а девушка обернулась на свет. Свет потянул ее к себе. Тогда она, пытаясь обернуться, спросила еще;

– Вы хотите, чтобы Ад развалился?

– Я здесь в залог того...

Свет потускнел, девушка потеряла вещность, ее словно бы промывало светом до прозрачности. Старик исчез; улепетывало чудовище с ярко-полосатой задницей носорога, оно параллельно "земле" несло тяжелый, длинный и неподвижный хвост в форме морковки. Потом исчез и остаток облика странницы, а свет погас.

***

Наш родной мир ветшает и отступает в прошлое, когда ты действуешь в нем. Но деяния твои, особенно суетливые и бессмысленные, укрепляют, освежают Ад. Потому-то Бенедикт проигнорировал все вопросы путешественницы о существе Преисподней – чем больше ненавидишь ее, чем больше жаждешь, чтобы она рассыпалась прахом, тем крепче ее существование – в этом и состоит одна из функций адских слуг. Как в муравейнике есть «рабочие» и «стражи», так во Аде существуют более озлобленные, отчаявшиеся палачи и суетливые строители и чиновники. В зависимости от состояния служители могут чередовать эти функции.

Но имя Карлоса Кастанеды, предположительно индейского колдуна, следовало запомнить. Старый ребенок, Крысолов давно уже съеден крысою на Земле, и теперь никого никуда вывести не может – ничего от него не осталось даже для Преисподней. А вот Кастанеда, как выяснил Бенедикт, стал кем-то наподобие нового Крысолова, но лично не сделал ничего. Не было его, был странный сон. На самом деле, как выяснилось, этот маг – всего лишь сочинитель с одурманенным и дурманящим сознанием, даже шарлатанистее Аполлония Тианского. Имя следовало запомнить и забыть, так как в Крысоловы этот Карлос Кастанеда никак не годился, его бы самого на веревочке водить...

Мечтать о разрушении Ада опасно, это вмазывает, как кирпич, в его стены. Но к чему приводят мечты о побеге, неизвестно... В Преисподней нет времени, ни исторического, ни личного, ни философского. Есть своего рода атомы времени, только и всего. Именно это, думал Бенедикт, может оставить ему лазейку. Единственная причина, по которой он "добровольно" находится здесь – выплата за следующую, счастливую жизнь друга, Игнатия. Невероятно, чтобы человеку доставалась судьба, полностью или почти полностью ему подходящая; человек и мир мешают друг другу, сковывают друг друга. Но за такое... Но: Игнатий оказался на десять тысяч лет назад до сотворения Адама, и этот ад не предназначен для него. О времени с верховным судьей Радамантом договора не было, да и сам этот судья был только стержнем Ада, поддерживая его своими мучениями. Неизвестно, солгал он или сказал правду. Если нет времени, то Бенедикт пребывает в Аду уже вечность и волен в любой момент его покинуть, но как, как? Ад пластичен и зависит от намерений человека неизмеримо больше, чем мир земной, но зависит непрямо, парадоксально – потому-то свет появился для девушки в самый неподходящий для Бенедикта момент. С этим парадоксом тоже надо что-то делать.

У палача, бывшего ректора, на миг возникла и пропала очень подлая мысль, имевшая значение и для него, и для Ада (эта-то ответственность за любую мысль, вкупе со скукою, и заставляет страдать еще больше, чем переживание насилия): нужно было воспользоваться светом и уйти самому, но тогда девочка навсегда осталась бы в той плоскости Ада! Потому-то он, старик, резко изменил форму и позорно удрал, не договорив. Оставалось надеяться, что мысль эта скажется только на нем самом, не укрепив Преисподней в целом. Он видел, как она ушла, знал ее в своем прошлом и в ее будущем (это, вспомнил он, была та самая врачевательница душ, что сумела свести знакомство с Крысоловом), а воспоминание о движении и времени дарило надежду – и важно было воспользоваться этой надеждою, а не переживать ее неисполнимость во славу Преисподней. И получился прелюбопытный, как говорят медики, побочный эффект, ублюдок основного чувства.

Вернемся немного назад. В Преисподней нет времени, потому понятия "до" и "после" приходится поддерживать сознательно, а на это уходят силы. Вехами тут может служить все, что угодно, а Бенедикту, поскольку он при жизни боялся только людей и был совершенно не брезглив, поспособствовало разложение его же тела. Дело было так. Первые семь недель, когда все мягкое постепенно обращается в гной, было больно так, как на костре инквизиции. Зря, значит, пугал Бенедикта пресловутый костер: душа его не развалилась и не исчезла в огне, она отсчитывала уже ненужное время! А потом, когда обнажились и выветрились кости, наступила пустота, сосущая скука. Полного уничтожения произойти не могло, и пока останки позволяли сохранить хотя бы память о чувстве времени. Оно причиняло страдания – хуже, чем боль, и Бенедикт в ту пору был как палач чрезвычайно добросовестен. Он мог и причинял нескончаемые боль и страх. И радовался, но как-то куце.

А потом прибыл Млатоглав. Он умер, видимо, вскоре после самого Бенедикта. Чертов инквизитор, во-первых, был унижен кровавым поносом. Во-вторых, он был уверен, что заслуживает Рая. Потому-то Бенедикт его, обиженного, пытал с особой радостью – сама разочарованная душа эта своим страданием так укрепляла Ад, что надо было бы остановиться, но не хотелось, совершенно этого не хотелось... Не зря модного инквизитора прозвали Млатоглавом: он постепенно принимал соответствующий имени облик – дело в том, что люди на Земле теряют свою животную природу и в тоске ищут ее, а ведь задолго до Адама они были еще и иными существами – но не в птицу, о которой думали университетские, давая прозвище, а в рыбу-акулу с прямоугольной плоскою мордой и глазками по бокам. И акулища дополнительно страдала в пыли Преисподней, потому что живого моря тут не должно было быть и не было! Разум оставался у Млатоглава – как поймать и растерзать, но не более, и прекрасно! Под воздействием этой пытки ускорилось и изменение самого Бенедикта. Кто знает, может быть, что-то от природы Млатоглава было и в нем самом, потенциальной жертве инквизиции, но принимал он временами облик африканского зверя носорога, существа ох какого свирепого и страшного, подслеповатого и неожиданно грациозного, как хороший конь. Сам Бенедикт этой своей природы совершенно не предвидел и обвинял в своем превращении именно рыбу Млатоглава, методично его затаптывая и пронзая рогом. Тот облик ящера с рогами и воротником был для него не слишком привычен, но возможен. Радужными полосами покрыла его, наверное, та глупая девчонка.

Но потом его снова унизил Радамант. Млатоглава он отнял:

– Извини, Бенедикт, эта душа нужна мне, он и при жизни был отличным палачом. А ты отвлекся бы на других, мало ли тут подонков?

Бенедикт поклонился и вышел, пятясь. Он прикидывал, как можно бы обойтись с самим Радамантом. У того давно гнила нога, он был сам себе отвратителен и страдал от боли постоянно, но пока выносимо. Зачем ему Млатоглав – ногу аккуратно откусить? Пристально глядя на отекшую стопу, Бенедикт пятился в поклоне и что-то понимал без слов. А за дверью встретился ему сослуживец, но почему-то в ярком и остром ужасе, что для Преисподней совсем не характерно. Имя этого человека Бенедикт позабыл. В тот период для него имело значение различие языков, а этот второй палач в белом халате и шапочке говорил на странном, но все же немецком языке. Из другого времени и иной культуры, он был врачом когда-то. Сейчас этот человек, иной немец, схватил Бенедикта за плечо, уставился полубезумным взглядом и прошептал:

– Я понял, господин, я понял, что есть Ад! Это всего лишь деление живых клеток, и все, все существа, все растения поддерживают его бытие!

– Какой "живой клетки"? Какое деление?

– Ты не знаешь, ведь клетка – в основе всего живого. Ах, если бы жизни не было в этом виде, в этой плоти...

Бенедикт вырвался; врач побежал, нелепо всплескивая руками. Он мог бы воплотиться журавлем или аистом, но трансформация почему-то не давалась ему.

***

Наверное, не прав был грешный врач – Ад создается душою и Духом. Но ему виднее все, что касается плоти, а она – вещь довольно жуткая. С момента того свидания с Радамантом Бенедикт заскучал и стал суетлив. Воспоминание о времени почти оставило его, а вместе с ним и злоба с завистью. Тогда оказался он – так сновидение заменяет один эпизод другим, внешне совершенно чуждым – в качестве столоначальника в одной канцелярии Преисподней. Столоначальник тут буквально возглавлял длинный стол, исписанный и изрезанный от скуки. Ящики в торце пока были пусты, а чиновники еще не собрались.

Пришел курьер, принес три бутылки чернил – черные (с ведро), красные (с кувшин) и золотые (крошечный пузырек); ушел и вернулся с чернильницами. Пришел второй, принес связки белых и черных перьев, подарил якобы от себя перочинный ножичек. Пришел третий, сгибаясь под стопами бумаг одного формата, но различных блеска и толщины. Четвертый принес конверты, сургуч и все, что надо для запечатывания.

Четверо поклонились и стояли, чуть пригнув головы.

– Вы остаетесь в моем штате? – спросил Бенедикт.

– Нет, господин столоначальник, – ответил тот, кто принес бумагу, и пошевелил затекшими плечами. – Разрешите идти?

– Что ж, разрешаю.

– Да! – встрял носильщик перьев, который совсем не устал и переминался с ноги на ногу. – Нужно еще шесть канцелярских книг, карандаши и линейка, но Вы это сами добывайте, у нас нет.

Что-то нужно дать ради журналов? Но что? Деньги тут не в ходу?

– Знаете, я новичок – так не поможете ли вы мне, у вас все-таки опыт?

Носильщик бумаги даже не оглянулся; носильщик перьев выскочил за дверь. Человека с конвертами уже не было, а вот Чернилка понял, что опоздал уйти, и недовольно вздохнул.

– Чем могу быть полезен?

– Ваш коллега сказал о шести журналах, линейке и карандашах. Так не могли бы Вы хотя бы сказать мне, где все это есть?

Тот потер затылок:

– Я вам принесу.

– Что я буду должен? Не знаю, что здесь в ходу...

– Словечко замолвите как-нибудь.

– Благодарю, понял.

– Пока это сложно для Вас, журналы. И вы не должны бы видеть, как... Они совсем обленились...

– Так вы все-таки обязаны обеспечить этот стол журналами, да?

– Ну да. Я принесу.

И правда, принес. Шесть журналов, уже расчерченных на первой и второй странице десятком узких граф. И еще две огромные книги учета тех жертв, чьи имена начинаются на К и L. Бенедикт поблагодарил и записал имя курьера – оно начиналось на Р.

А штата нет как нет, что поделаешь! Делать нечего. Бенедикт налил себе чернил черных, выбрал лист средней ценности и перо с довольно широким концом, сел и начал писать. Писать было даже приятно, шрифт красив и экономен, что для готики характерно, латынь мерная и не вычурная. Потом он понял, что по наитию записывает некий основополагающий приказ. То были должностные обязанности адских служителей. Прав у них, само собою, не предусматривалось никаких. Целей деятельности, как ни странно, тоже. Как и следовало, много общих словес – и указаний, за что и как адский служитель должен оказаться в роли жертвы (это хотя бы понятно и конкретно!). Этот угрожающий отрывок Бенедикт отдельно переписал красными чернилами, чтобы повесить на стене. Важно было всячески поддерживать животную форму существования и уметь ею пользоваться, но тщательно избегать постыдных растительных форм – последнее является терминальной стадией адского выгорания.

Приказ второй касался жертв. При жизни Бенедикт думал так: жертв надлежит держать в черном теле и полнейшем отчаянии, чтобы они сокрушались о содеянном вечно, но раскаяться по-настоящему и спастись не могли. Нет, оказывается, совсем не так. Цели пребывания жертв в Аду ничего не значат для них самих, и это особенное мучение. Ни знания, ни надежды, ни спаси Сатана, покаяния! Покаяние следует пресекать хитро, решительно и устрашающе. О животных формах жертв ничего не говорилось – значит, в цели Преисподней трансформация душ никак не входило. Сам термин "душа" не употреблялся, очень редко упоминался Дух. Значит, Преисподняя существует только ради того, чтобы поддерживать свое собственное бытие, и в вечном своем распаде как-нибудь незаметно для себя не развалиться. А он-то думал, что Ад нужен хотя бы для тех легкомысленных странников – они ходят туда, как добропорядочные бюргеры в тюрьмы, и развлекаются созерцанием сумасшедших и преступников.

Ничего не говорилось о том, как именно жертве предписано переживать муки. Всякие упоминания о том, материальна ли душа и материальны ли адские мучения, воспрещались строжайше и карались дополнительными, но вечными муками. Запрещалось также тайно или явно владеть совестью, распространять ее и даже упоминать о ней. Одержимость ею рассматривалась как способ зависимости типа чревоугодия или пьянства и каралась дополнительно как смертный грех. Слово "покаяние" сокращалось как непристойное, а его употребление каралось специфически, муками стыда. Следовательно, были важны только греховные помыслы, допущенные именно в Аду, а мирские грехи здесь значения не имели.

Никаких готовых правил поведения, отношений и субординации для жертв, палачей и чиновников не предусматривалось. Между строк можно было прочесть, что эти правила следует держать вне сознания и при этом изменять на каждом шагу. Хорошо же!

Значит, мучение – это не процесс, никакой цели для жертвы он не служит. Процесс вне времени существовать не может. Все процессуальное и целенаправленное позволяет не раствориться в Преисподней. Для палача призрачная надежда – не надежда даже, а предчувствие – состоит в изменении формы души и в безупречном овладении формою зверя.

Приказа об устройстве и смысле Преисподней в целом так и не последовало. Ах, да! Все документы пишутся на древних языках, выбор языка от чиновника не зависит. Красными чернилами надлежало пользоваться самому столоначальнику, а золотом выводить имена Миноса, Радаманта, Эака, писать их не иначе как лебединым пером в память о Платоне, обернувшемся лебедем перед смертью, который их в одном диалоге прославил на века. Имя же Сатаны писалось черными чернилами и орлиным пером. Понятия "Ад" и "Преисподняя" пишутся с заглавной буквы и употребляются вольно, как синонимы – но за нарушение вкуса в их употреблении можно пострадать дополнительно.

Закончились оба указа, и осталась от них довольно гадкая умственная оскомина – подобострастный трепет, ибо все приказы и указы пишутся здесь как откровение, и недоуменное, любопытное отчуждение. Понять все это было можно, а вот попытки анализа очень быстро заводили в тупики, порождая отвратительную латынь, длиннейшие усложненные периоды (хотя урожденному немцу к ним не привыкать) и множество внутренне пустых терминов. Это речь безумца. Нет в ней ни огня, ни вопля, только скрип и жужжание. У Бенедикта от отвращения даже рот пересох, как если бы все это он выговорил вслух и перед толпой. В результате получилось ощущение-сумма: будто бы кто-то перемешал все в уме Бенедикта немытой ложкой, а потом залил поверх какой-то неподходящий соус.

Тогда новый столоначальник полез сразу в обе книги учета. Он надеялся увидеть хоть какую-то хронологию – пусть воспоминание о всепорождающем Времени, но и этого не было. Открыв книгу с литерой К на корешке, он прочел: первым был Каин, а дальше номера шли уже за миллионы, имена были расположены по алфавиту. Книга была исписана совершенно безличным почерком до последних страниц. В книге L первым оказался Ламех (с пометкою в следующей графе: "пыток не применять, на разум не воздействовать"), а далее по алфавиту. Там, где есть порядок, есть надежда на существование разума, пусть иллюзорная! Можно бы уцепиться за нее, стать преданным ей... Но: дата прибытия жертвы нигде не значится, а это Книги Жертв, жизнь ее не имеет значения. И, что странно, ничего не говорится о грехах, ставших причинами адских мук. Так – а на эзоповом языке читали и писали во времена Бенедикта почти все умные взрослые люди – грех здесь то ли не имеет значения, то ли как раз имеет... Важно, чтобы жертва не знала, почему она здесь, и имела только случайный шанс понять, в чем дело, и покаяться. Да и не было тут смысла в покаянии, верно, ведь муки вечны? Но тогда ее отчаяние наполнилось бы смыслом, что крайне нежелательно. Не лучше ли такое отчаяние, чем отчаяние безо всякого смысла? Вот вопрос, вот вопрос... Грешники Данте претерпевали свое осмысленно и с достоинством. Сам столоначальник запродал себя сюда с ясной целью – это может стать преимуществом, его очередной опорой...

Пока Бенедикт думал так, помещение немного изменилось, стало реальнее. Сделались заметными стены, запрыгали по ним и по жирной столешнице отблески свечей, потянуло салом, воском, чернилами, песком и бумажной трухой. Надо ли продолжать думать?

Лучше просто читать. Вот дополнительная мука – останавливать разум, когда он готов ухватить важное и породить нечто еще важнейшее... Итак, грешную душу сопровождает краткая характеристика. Вот, ближе к концу, некто Куприн – московит, вероятно. Он вечно похмельный сквернослов, но имя его подчеркнуто красным, что означает... постой-ка... продолжительное посмертное влияние. Почему? В Аду этот вопрос почти запрещен – почему и для чего, это вопросы мира. После характеристики есть еще графа, о пытке. У большинства там указано – "как угодно", единицы "тяжелых", "чрезвычайных" и "невыносимых" мучений. Куприн этот влиятелен, сам по себе мелок, и в графе о муках не указано ничего особенного. Странно, но ты не думай... Вот это и есть еще одна пытка, очень, соглашусь, изящная.

Ага! Ближе к концу тома "L" описан некто очень значительный, чье имя вписано красным, сеявший войны и раздоры, породивший ересь; упомянуто в кои-то веки то, что он сделал в мире – это нужно и для Преисподней. Поскольку человек этот – композитор (неважный), проповедник и переводчик (очень, очень любопытный), то было предложено быстро перевести его в отдел пропаганды и искажения информации. Он решительно отказался и отказывался впредь в такой грубой и враждебной форме, что некий ясный, но бездарный ум хотел попробовать его в качестве палача – но от такой благоглупости отказались прямо тут же. Против пребывания в Аду этот грешник не возражает, так как считает, что сам виноват и спасения не заслужил. Стали решать вопрос о том, как перевести эту всем надоевшую, всех обидевшую душу прямо в Чистилище. Вот будет весело – ведь даже само понятие о Чистилище этот еретик решительно отвергает! Этот лжеучитель Крысловом Ада, значит, стать отказывается. Но Крысоловом в мире был и будет, даже лучше – ловцом человеков, а не глупых детей. Его наживки и сети все еще работают. Значит, этот водитель душ, если только ему позволят покинуть Ад, может стать еще одной опорой. Но есть у этой опоры одна очень, очень большая слабость – ересиарх считает, что благодать заработать невозможно и что свобода воли перед Ним, Кого здесь называть не смеют, не стоит ничего.

Ах, как ровно горели свечи, как послушно переворачивались теперь страницы! Книги учета оказались интересны и, что самое важное в Преисподней, их можно было понимать, они заставляли думать и использовать воображение. Вот почему, значит, появились привычные ночные тени и свечи.

Но снова пришел белый неяркий свет, наиболее удобный именно для письма, не дающий теней. Без малейшего скрипа отворилась дверь и вошла старая толстушка с большой плетеной корзиной за плечами. Нижние углы этой корзины задевали ее за пятки, а к углам дальним (корзина та оказалась намного толще носильщицы) прикрепили небольшие и бесшумные колесики. Поклониться старушка не могла, груз мешал, но попыталась сделать реверанс.

– Вот, батюшка, велено разобраться Вам.

– Что это?

– Я неграмотная, не знаю, что такое. Велено разобрать.

– Ладно. Спасибо.

Освобожденная служанка выкатилась за дверь, как большой шерстяной клубок, и только тогда Бенедикт спохватился: