Текст книги "Ад без жала (СИ)"

Автор книги: Мария Семкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Радамант, Вы мне лгали, а я верил вам, потому что мне было так спокойнее. Но Ад вообще ненадежен. А ведь Сократ подсказывал, хотя я не мог расслышать его в тот момент. Что он сказал? "Я – не твой Сфинкс" и "Не я – твоя Сфинкс". Очень помогла и девочка с ее Райским Садом, краем вечной и доброй охоты, с теми картинами – современницами Бенедикта. Она, ее учитель, бабушка, мать, старый кот и дохлая стрекоза.

Это Вы – моя Сфинкс, Радамант!

***

Рабов Ада не приковывают, им все равно деваться некуда. Данте, когда посетил второй круг, видел тех самых слоняющихся, не привязанных к определенным мучениям, не особенно виноватых. Данте он решил, что кружение – это и есть одна из мук. На самом деле это отдых, который, в силу полного отсутствия смысла, наскучивает и сильно тревожит. Вот потому-то Паола и Франческо даже в Аду не посмели разлюбить друг друга и слились еще плотнее. Со смыслом слоняются только дети – исследуют все, что увидят, и играют с этим – а не мертвые души. Так что душа Простофили Бенедикта могла прогуливаться сколько ей угодно и вернуться в архив как раз перед появлением курьера.

В Аду существуют примитивные развлечения. Например, такое: сонмы душ летают по кругу, не опускаясь; некоторые их товарищи по несчастью, обычно палачи и мелкие чиновнички, стоят, разинув рот, и считают летящих, словно ворон. Кто-то подглядывает за парочками, ведь Паоло и Франческа – не единственные влюбленные Ада; там есть Паола и Франческо, Паоло и Франческа, Паола и Франческа, и все друг друга любят, чтобы спасти и спастись от ужаса, и не только они. Некоторые определяют даже закономерности полета толпы. Например, те, кто были холериками, всегда стараются вырваться вперед, их раздражает тот, кто впереди, особенно если он успокаивается в медленном движении. Бывший холерик (потому бывший, что ни одной из четырех жидкостей в нем тут не остается) вырывается вперед, и другие за ним, подобно овцам, так что в медленной толпе всегда есть быстрые струйки и завихрения. Внизу тоже протоптана тропа, замкнутая овалом, но сейчас Бенедикт пересек этот "стадион" по диагонали, быстро, и редкая толпа (некоторые даже танцевали) не задерживала его.

Он спустился еще немного ниже, к то ли баракам, то ли амбарам; Радамант обитал еще дальше, в своем приятном для Преисподней отдельном домике, и время подумать пока было. Требуется его зеркало, даже не сам Радамант. И действовать надо быстро – если тот не солгал, то нельзя дать ему времени все переиграть. Бенедикт и при жизни, и после смерти обладал одним преимуществом – он мог всецело доверять собственным движениям. Сейчас думать заметно (как говорил Людвиг, "думать вслух") было нельзя, ведь Ад создан из тех же материй, что и сон, и потому нельзя предсказать, когда он станет сопротивляться и когда будет податливым. Мыслей о Радаманте следовало не думать вообще! Тело будет действовать само, а пока оно молчит – и пусть молчит.

Задумавшись так, Бенедикт чуть было не наступил на еще одну игрушку. Что-то в перьях и с какими-то торчащими ветками валялось в пыли, как морская звезда во время отлива. Перья и палочки то ли подогнулись то ли сломались, и звезда направила свои лучи влево, противосолонь. Когда звезда в перьях издала пискливый скрип, Бенедикт понял, что она живая (он принимал ее за конструкцию вроде той, что лежала под очковым стеклом) и склонился к ней. Существо простонало еще, и он понял, что это белая цапля. Кто-то выбил из правого крыла ажурные перья, и теперь она не могла сохранять равновесие в полете, а хрупкие ноги оказались целы. Бенедикт подхватил ее за клюв (чтобы не ударила) и под грудь, поднял на ноги:

– Вставайте, Йозеф!

– Он пустил в меня стрелу...

– Ничего страшного, крыло не перебито. Просто не хватает трех перьев. Кто-то хотел украсить наряд своей девке...

Йозеф отряхивал от пыли белый халат; Бенедикт не замечал раньше, какие у него смешные зубы – спереди щель, и резцы сходятся, как лезвия ножниц. Йозеф похож на дурачка, и язык он осваивает хуже других.

– Спасибо, – сказал Йозеф. Когда он вот так застенчиво улыбался, то походил на мальчишку – иногда он ради интереса обрывает мухам крылья, он этим очарован, но обычно стеснителен и послушен.

– Послушайте, Йозеф, – сказал Бенедикт. – Простите меня. Тех двух чиновников, девчонку и мальчишку, я больше требовать не стану – они все равно никуда не годятся.

Йозеф то ли не знал, то ли не придавал значения тому, что у Простофили-столоначальника больше нет канцелярии.

– Они хороши! – заулыбался, засуетился Йозеф. – Особенно юноша. Он скоро будет понимать в боли больше, чем Вы!

– А девочка?

– Что девочка? Она изучает голод. Хочет, чтобы ее тело превратилось в чистый эфир и потеряло связь с вещами. Это невозможно, но она пока не хочет понимать.

Вот тут-то внутренние глаза Бенедикта раскрылись широко-широко, внутренние уши носорога стали торчком. Он даже повел носом и вдохнул. Помедлил, задержал в себе пыльную пустоту и льстиво молвил:

– Скажите, Йозеф... Я понимаю, изучение боли для нас необходимо крайне... Но зачем же Вам голод? Мы не едим, жертвы не едят...

– О! Прекрасно, что Вы спросили! Может быть, замолвите словечко – Вы же человек Радаманта, а он в этом лично заинтересован.

– Как так? – насторожился Простофиля Бенедикт и, заметив это, обмяк и привалился к ближайшей стене. Мол, стою, отдыхаю, веду светскую болтовню. Речь Йозефа стучала бы в голове, словно ткацкий станок, но сейчас в этом был смысл!

– Вы понимаете, – зашептал Йозеф – сейчас он был немного выше собеседника, и ему пришлось склониться к настороженному уху. Вот она, действительно полезная исповедь! – Вы понимаете – ведь Радамант жив! Он стыдится такого, но он живой!

– Но это невозможно! – торжествовал про себя Бенедикт.

– Еще как возможно! – у Йозефа даже акцент пропал, в такой он пришел экстаз, раз собеседник готов сейчас слиться с ним и всласть понаушничать. – Не знаю как, но он жив, потому и болен. Он испытывает постоянный голод, но настоящей пищи не ест. Поэтому я – только я один во всей Преисподней! – занят проблемами голода!

Бенедикт наставил ухо и слушал, а болтун Йозеф заливался соловьем (правда, шепотом):

– У него же диабет...

– Поэтому гниет нога?

– Ну да! Он все время голоден, он алчет, и это притягивает души именно сюда.

– Они попадают к нему, даже если не так уж виновны... Попадают, если не понимают, что творят... Или не хотят прилагать усилия в Чистилище. Вынуждены бесплодно трудиться ради блага Преисподней.

– Ну да, ну да! Он ищет, чем насытиться, потому что от голода разыгрывается боль. Пока мучается кто-то другой, его язвы молчат. Но он все равно алчет. Бедняга. Мы хотим ему помочь.

"Когда я видел Радаманта, он поджаривал людей на сковородке. Значит, он не готовил себе кушанье. Он обезболивался, мучая их. А потом пытал их страхом смерти, когда топил в помоях"

– Ничего себе – в Аду и хотят помочь! Это же натуральное Чистилище, разве так можно?! Так вот почему, Йозеф, он не хочет Вас видеть – потому что, если Вы помогаете ему, то он, значит, слаб.

– Наверное, да, – впервые за весь разговор задумался Йозеф; Бенедикт, словно девчонка или старуха, слушал. – Ведь он же никогда не встанет, даже если заживет нога. Знаете, он ведь был борцом. Неудачно сделал мост, и у него треснул шейный вроде бы позвонок. Обратили внимание – руки у него слабые? Так вот – ходить он не будет – ни ногами, ни на костылях...

Речи Йозефа бессмысленно стучали в голове, потом словно бы схватились, стали прозрачными и полезными; поняв это, Бенедикт улыбнулся:

– Йозеф, а Вы можете взять меня к себе?

– Ну конечно же! С Вашим-то опытом причинения боли... Те мальчишка с девчонкой Вас все еще боятся! Только знаете что – поговорите с Радамантом сами. Скажите, что я, со своей стороны, полностью согласен. Он меня не очень-то любит видеть. А прошение напишем post factum.

– Прекрасно! Разумеется, я скажу, это в моих интересах.

Йозеф хотел было хлопнуть нового сотрудника по плечу, но остановился и просто подал руку, а Бенедикт пожал ее.

– Я пошел, поговорю прямо сейчас. До свидания, Йозеф.

– До свидания.

Йозеф обернулся цаплей, взлетел и уселся на крыше лаборатории, зорко поглядывая золотистым глазом. Бенедикт чувствовал этот взгляд, он словно бы подталкивал в затылок и, слава Тебе, Господи! – мешал думать. Оживающая мумия шла сама по себе.

***

В домике Радаманта света почти не было, в окне трепетал какой-то слабый отсвет – вот и все. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что Радамант не рассмотрит лица собеседника, и потому плохо, что сам Бенедикт станет видеть хуже. Он ожидал внезапного превращения в зверя, но этого не происходило – видимо, Мишель отлично приручил зверюгу. Прежняя взрывная ярость превратилась в холодную, очень полезную ненависть: Бенедикт лучше видел, лучше слышал, быстрее двигался и соображал. Может быть, и ему, как Радаманту, суждено ожить в Аду? Ну уж нет! Заканчивай разговор! Замолчи!

Бенедикт, обернувшись Простофилей, негромко постучал и вошел, не дожидаясь ответа. Он знал, как плохо двигается Радамант и решил немного помочь ему. Дверь, как и в прошлый раз, привела в кухоньку, сейчас темную. Мрак был густым и бурым, словно патока. На сей раз никаких сковород не было – на столе стояла просторная клетка из бамбука и в ней сверчок, смешной и толстый, с колючими и жесткими ногами, с коленями гораздо выше спины. Это на вид сверчок комичен, но мы-то понимаем, почему он сидит в такой просторной клетке – сначала их там было несколько, а потом они сцепились и разорвали друг друга на части. Остался этот – то ли самый сильный, то ли самый хитрый, сумевший притвориться мертвым... Поблескивали только ободья больших колес – Радамант сгорбился в легком черном кресле для инвалидов. Он пропаривал над жаровней какие-то грязные бинты, и лучше здесь было не вдыхать! Наверное, потому мрак так сгустился.

Бенедикт нашел взглядом зеркало – с ним нельзя было терять контакта ни в коем случае. Потом, Быстро и низко кланяясь, подступился к Радаманту. Тот бинта не отложил и буркнул:

– Ну? Слушаю.

– Я пришел, господин мой, с просьбой.

– Я так и понял. Продолжай.

– Я хочу поступить в лабораторию Йозефа-цапли, исследовать боль.

Радамант уронил бинт – с расчетом, на стол, а не в огонь – потер ладони (они зашуршали, как крылья большой стрекозы), улыбнулся, от чего его монгольские глазки стали еще уже, а потом рассмеялся, как мальчишка:

– Я же говорил, что тебе понравится! А что Йозеф? И у нас, кстати, не говорят: "Я хочу"!

– Он полностью согласен.

– А где прошение? Порядка не знаешь, что ли?

Радамант капризно супился, а Бенедикт, встав немного сзади, его утешал:

– Простите, господин. Но Йозеф решил написать его сам, после назначения. И спасибо Вам за Иринея!

– Кого? Это не я его прислал.

Бенедикт вгляделся в зеркало. Оно было прежним, прямоугольным и в человеческий рост. Только сейчас там было совсем не утро, не рассвет. Стояла ночь на том же самом лугу в предгорье, очень темная – при том, что Луна была почти полной. Она взошла недавно, огромная, и отсвечивала золотом. Так оно блистает, сплавленное с серебром. Успели раскрыться прозрачно-белые цветы – "Так это и есть тот самый звездоцвет, так похожи на звезды!" – подумалось Бенедикту. Большие серые мотыльки слетелись к ним без звука, да и от цветов ничем не пахло. Прилетела маленькая сова и выхватила мотылька из воздуха. "Так вот он, Край Вечной Охоты". Это не может быть Раем, в Раю никто никого не ест. И не может быть тем темным веком, куда отослали, словно ребенка поиграть, Игнатия... Или может?

– Вы согласны? – напомнил Простофиля Бенедикт – очень уж Радамант увлекся грязным бинтом.

Расшевеливая пальцы, Бенедикт увидел, как из-за горы слишком быстро примчался желто-пегий пес. Радамант вроде бы не заметил этого – и не стоило привлекать внимания, но Бенедикт от зверюги оторваться не мог. Пес встал на дыбы и навалился на поверхность зеркала, заскреб по ней когтями. Он закрывал и открывал рот – лаял, но слышно этого не было. При жизни Урс не любил Бенедикта – все пытался отогнать его, ревновал, видимо. В прошлый раз пес шел, сгорбившись, еле лапы волочил. Ждал, пока его нагонит Игнатий. Если пес лает, пугает – значит, Игнатий где-то поблизости. Но Урс вдруг завилял хвостом. Тяжелый хвост обметал зеркало изнутри, а весь собачий зад ходил ходуном. Лаять Урс не перестал. Так это он просится, чтобы его впустили! Он его, Бенедикта, зовет? Он рад? А Радамант по-прежнему ничего не видел в зеркале. Он скатывал старый бинт.

А потом развернул кресло и сказал:

– Я еще ничего не позволил.

– Как прикажете...

– А вот если ты сможешь очистить мне рану да наложить повязку, и чтоб без боли... Тогда – может быть. Подумаю.

Тут Бенедикт начал быстро остывать внутри. Так уже было, Радамант уже играл с ним, сделав единственным ответственным за посмертную судьбу Игнатия! Ох, зря он это начал, не надо было так – не надо! Пес успокоился вдруг, сел, заулыбался во всю пасть и красиво разложил хвост. А Бенедикт посмотрел вниз. Нога ниже колена была раскрыта, она опухла и покраснела, как вареная колбаса, и по ней змеились лиловые и пурпурные сосуды. Несколько язв были пусты, суховаты, одна гноилась. Высохли два пальца и напоминали теперь березовые веточки. Не зря Йозеф тебя жалеет...

Бенедикт чуть наклонился, как если бы хотел взять и свернуть бинты. Что сказал Йозеф: шея – твое слабое место? Вот и посмотрим.

Хитрец Бенедикт ухватил Радаманта под подбородок, а другой рукой резко провернул голову, словно пробку ввинчивал. Страшно не сделалось – сначала что-то треснуло, а потом Радамант слабенько всплеснул руками, обмяк и упал глицом вперед, когда Бенедикт смог его – не тотчас – выпустить.

Дальше – неважно. Он может или остаться трупом, или продолжать прежнее уже как мертвая душа. Бенедикта это больше не касается.

***

Пес еще раз прыгнул на зеркало, поскользнулся и завалился на бок. Он вскочил, развернулся носом к горе, свернул хвост колечком и помахал им. Потом отбежал и вернулся. Залаял, как на дурачка.

Зовет!

Так. Если зеркало разбить, весь этот мир Доброй Охоты может исчезнуть. Не так значителен Простофиля Бенедикт, чтобы уничтожить Рай – но он может прервать с ним связи. Бенедикт похлопал по коленям, подозвал Урса. Стекло, как и вода, создает на поверхности натянутую пленку исчезающей толщины. Пес живет тут, он знает...

Урс прервал его размышления, высунул нос сквозь стекло и лизнул другу хозяина руку. Бенедикт спросил:

– А Игнатий?

И повел руку дальше, погладил зверюгу по голове, почесал за ухом:

– Урс, ты меня, если что, не гони, не трави...

Бенедикт боялся, что на той стороне обернется носорогом сразу же.

– Ты меня веди, ладно, Урс?

Урс еще раз лизнул пальцы и развернулся к горам – спеши, мол. Тогда Бенедикт обмакнул руку в зеркало и сделал шаг, потом второй, очень осторожно. Не было желания опуститься на руки и отрастить рог – вот не было, и все!

Урс побежал, мелькая изнанкой хвоста и пышными штанами. Врассыпную бросились мотыльки. Они, оказывается, жужжат в полете. Влажно, ароматно, пахнет свежей травой, жасмином, душистым горошком. Не в точности так же, но похоже. Пес побежал быстрее и за ним Бенедикт. Хорошо, что Урс – светлый.

Бенедикт до боли в затылке хотелось обернуться, но он знал – этого ни в коем случае нельзя, все пойдет прахом, как обычно и случается в Аду. Нужно смотреть на пса, иначе он убежит за пределы видимости. Это был склон, он немного опускался, и приходилось бежать осторожно, чтобы не упасть. Бенедикт слышал странный ритмичный шорох. Он отвык дышать, и теперь шум собственного дыхания беспокоил его. Сердце билось сильно и быстро, но без перебоев. Сначала он замерз, потом стало жарко.

Внизу, у самого ручья, он все-таки поскользнулся на мокрой траве и упал на спину. В небе было немного того же коричневого мрака, что и в кухне Радаманта. Но мрак этот был связан с облаками, а звезды были видны прекрасно – низкие, они сложились в знакомые, но искаженные созвездия.

Пес вернулся назад, перепрыгнул через ручей, потом – через Бенедикта, залаял и развернулся. Перепрыгнул через лежащего снова. Бенедикт осторожно встал и последовал за ним через ручей, к горам.