Текст книги "A moongate in my wall: собрание стихотворений"

Автор книги: Мария Визи

 
Я подошла к сияющей палате,
В которой Бог, мне указали, жил:
Но там старик в изодранном халате
В мои сандальи камнем запустил.
Я прошептала тихо – «Извините»…
И поклонившись, отвернулась прочь.
Теперь уж мне о Боге не твердите —
Нет больше сил неверья превозмочь.
 

11 июня [1925 г.]

 
Молча я книгу ворочаю,
Думаю: глупый бред:
Разве кто видел воочию
Призрачный свет?
Он, верно, так, как и я же,
С горя поет,
А жизнь – ни ярче, ни глаже, —
Русло без вод…
Паяц швыряет перчатку,
Кривляется над тобой,
И, как бы ни было гадко.
Вынудит – пой.
И вот плетешь небылицы.
Глаза подымая в высь.
О том, как синие птицы
В закат золотой неслись.
 

22 июня 1925 г.

 
Мне чудесные силы знакомы,
Мне подвластен сказочный мир.
На закате горбатые гномы
Мне приносят славу порфир.
Изумрудные чары теней
К моему стремятся плечу.
Где, на грани своих владений,
Я к ночным дубравам лечу.
Где пещерой сдвинуты скалы.
Для моих добыты забав
– Голубые светят опалы —
Лепестки полуночных трав.
Мой приход приветствуют совы,
Соловьи от кустов летят,
Для волшебных танцев готовы.
Золотые скрипки звенят.
Только свистну – вскроются норы.
Задрожит лесная душа;
И русалки бросят озера.
На мои призывы спеша.
Будет красочна ночь веселий,
И огнем насытится мрак,
И каскадами дивных трелей
Оживет лесистый овраг.
В голубой тиши полнолуний.
Когда ляжет на мох роса.
Прилетят тринадцать колдуний
И нашепчут мне чудеса.
И слова их, в шарик мотая,
Я сложу в мешок за спиной.
Чтобы после, утром, мечтая.
Н е забыть беседы ночной.
Прослежу потом, сквозь дремоту.
Как окончится праздник мой,
– Пронесется эхо к болоту,
И овраг застынет, немой.
А когда рванутся потоки.
Предрассветной силой полны,
И свирелью принц светлоокий
Разобьет заклятые сны —
Дам ему кусочек опала.
На котором феи печать.
Если спросит, где я достала, —
Улыбнусь, но буду молчать.
 

28 июня 1925 г.

 
Хочется туда – где выше, холоднее,
Хочется туда, где за ночь выпал снег.
Где на белых склонах дышится вольнее.
Где как будто к Богу ближе человек.
Только бы с долиной солнечной расстаться
И до самой выси бесконечно лезть,
И с глубоким снегом долго целоваться
– Потому что дома – снег и горы есть…
 

Claremont. 10 октября [1925 г.]

П.

 
Разве можно именем назвать
Призраки полуночного света?
Разве можно словом перервать
Песню, что осталась недопета?
Я не знала, что так много сил
В имени придуманном таилось,
– Так, что первый звук его закрыл
Дверь, в которой счастье появилось.
 

12 июня [1926 г.]

 
Точно есть, о чем горевать.
Точно здесь не жизнь, а могила…
– Бог сказал, нельзя убивать,
Я совсем нечайно убила —
Немножко солнца убила.
Бог, должно быть, верно сказал.
Дни проходят, тенью скользя
Через щели сдвинутых скал,
И смеяться больше нельзя, —
Совсем нельзя.
 

1 августа [1926 г.]

П.

 
Посмотрю – и закаюсь смотреть
в золотой медальон.
Чтобы только успеть
Позабыть чуть оставленный сон.
Много синих деревьев
Поднялось на закате.
Ты не мой, не со мною.
Я простила. Не ты виноват.
Мы друг друга понять не успели,
Услыхать не могли.
Бесконечные длятся недели.
Боже, на самом ли деле
Это воля Твоя на земли?
 

1 августа [1926 г.]

 
У моря.
Где розовые, плотные пески.
Какой-то ветер беглой мысли вторит.
Что в этом мире вовсе нет тоски.
С певучим наслажденьем слышишь, лежа.
Как пеликаны плещутся в воде,
И глубину сознанья не тревожит
Печаль, ушедшая в ненужное нигде.
 

Hermosa Beach, 7 августа [1926 г.]

 
На берегу.
Где ласковые зори
И волны от далеких граней моря
Приносят откровенья на бегу.
Где белые и солнечные лодки.
Как радостные мысли на воде, —
Дыханья жизни искренни и кротки
И не полны намеков о беде.
 

Hermosa, 9 августа [1926 г.], понедельник

П.

 
Здравствуй! Расскажи, ты будешь рад,
Если я найду твои хоромы
И войду, и твой поймаю взгляд
Серо-голубой и незнакомый?
Иль тебе уж будет все равно
И не будет никакого дела —
Безразлично выглянешь в окно
И махнешь, «уйди, мол, надоела»?
Да, и право, можно надоесть.
Если так, как я, границ не знаешь.
Ведь бывало, что ни пить, ни есть.
Все тебя сидишь и вспоминаешь.
 

10 августа [1926 г.]

П.

 
Мы разошлись – и нет
Той тонкой ниточки, что нас с тобой сомкнула.
На дисках красных лун блеснул твой силуэт,
И к утренним полям дорога повернула.
Нет глаз твоих. Ты на другой черте,
Где искра света за небо упала.
Пусть. Мне не жаль – ведь я своей мечте,
А вовсе не тебе стихи свои писала.
 

10 августа [1926 г.]

Гале

 
Ты унесла с собою столько шуму.
С тобой такие песни унеслись!
И желтый месяц мне навеял думу.
Что нам с тобою больше не сойтись.
Как стало холодней – как низки тучи —
Как потускнел над океаном свет!
Я знаю: никогда не будет лучше
С тобою вместе проведенных лет.
 

15 августа [1926 г.]

Гале

 
Мы с тобой бывали – как одно,
Нас одним узлом судьба скрепила,
И теперь не будет все равно,
И нельзя забыть того, что было.
Я боюсь – не помнится, чего,
Точно призрак мне велит бояться…….
 

[Август 1926 г.]

 
Ты не плачь —
Куплю тебе калач.
Ты не сетуй,
Дам тебе конфету.
Не тоскуй —
Получишь поцелуй!
Не тужи —
Что хочешь, укажи.
Что имею,
Все не пожалею…
Но за то уж, сколько
ни реви, —
Не видать тебе
моей любви!
 

3 декабря [1926 г.]

 
Золотые самокаты сани,
Где конем зарница впряжена.
Унеслись в темнеющем тумане
В даль, что порошей заметена.
В небе темном звезды выходили.
Путаясь под млечной пеленой.
Точно корабли куда-то плыли,
Призрачной влекомые волной;
Застонали голой степью птицы.
Будто примириться не могли.
Видя, как последний взгляд зарницы
Отошел надолго от земли,
И опять своей дорогой трудной.
Возвращалась по снегу душа,
И над ней, как степь зимой, безлюдной
Звездная немела пороша.
 

4 декабря [1926 г.]

 
Я помню тебя, Руслан.
Взойдет луна молодая,
и льется песня былая,
и будит старый дурман.
 
 
Углы улыбки твоей
меня давно укололи,
мне памятны в каждой роли
изгибы нервных бровей.
 
 
Зеленый шитый кафтан
затмить действительность хочет,
и Риголетто хохочет
над болью призрачных ран.
 

1925-26 г.

 
На дне души своей ваш образ берегу.
Люблю вас, хоть в любви глубокая тоска;
и не смотреть на вас совсем – я не могу,
хоть грустно так смотреть издалека.
 
 
В углу, на ящике каком-то, в темноте,
я села вечером. Все думала о вас.
Улыбка ваша долго снилась мне,
взгляд ваших серых глаз.
 
 
Потом мне снился Бог, – высоко где-то там,
в пространстве, где едва ль Он стал бы мне внимать,
где духи высшие, где свет, где фимиам.
 
 
Как мне хотелось взгляд Его очей поймать!
– Он увидал меня. Успела я сказать,
чтоб счастья, – на земле и после, – дал Он вам.
 
 
Бог далеко. Вы – там всегда, где он.
Не знаю, где.
Бог так глубок, как водопад времен.
Но только Вас я вижу в глубине.
 
 
Бог слышит ли меня? Язык молитв могуч,
и милосердью Божью нет конца,
но между Ним и мною слишком много туч,
– Ему не видно моего лица.
 
 
Открыта для молитв Господня высота?
Бог, я зову Тебя! Внемли словам моим!
Источник всех молитв – любовь, моя мечта,
а цель их – благодать тому, кто мной любим.
 

[1927 г.]

Гальке

 
Отчего ты не здесь, когда верба цветет,
распускаются почки на ивах?
Что так держит тебя, мне тебя не дает,
от твоих берегов от счастливых?
 
 
Помнишь, в пыльные дни – в желтом ветре степном,
на Страстной мы ходили к собору, —
под окошком стрельчатым с узорным стеклом
сердце с жадностью вторило хору?
 
 
Помнишь черных передников стройный рядок
и свечей чуть дрожавшее пламя
в наш Великий Четверг, как он страшно далек,
как неласково отнят годами!
 
 
Помнишь, помнишь апрель, утра свет голубой,
дни счастливой Пасхальной недели,
садик с только успевшей родиться травой
и крылечко твое – и качели?
 
 
Плачь! Тоскуй! Я утешить тебя не берусь,
плачь у пальм у своих и лимонов,
вспоминая родную далекую Русь
и напевы умолкшие звонов.
 

16 апреля [1927 г.]

 
Духи гор по сопкам бродят
ночью темной,
хороводы свои заводят
ночью темной.
Спят в ложбине
дома людские,
замолчали поля пустые,
звезды блещут золотые
в небе черном.
 
 
Духи гор поползут по склонам
вниз, в долину,
песни дрогнут
печальным стоном,
вдруг застынут.
Было время, что в сопках жили
только духи подзвездной пыли,
хороводом в горах бродили,
днем и ночью.
С дальних стран
от чужих селений
враг нагрянул,
стал единым царем владений
горной сети.
Тихо-тихо и так печально
по хребтам и верхушкам дальним
духи к звездам уйдут кристальным
на рассвете.
 

Май, кажется 1927 г.

К.Н.М.

 
Из дальних стран какой-то добрый случай,
какой-то дух привел тебя сюда.
Есть в мире земли ласковей и лучше,
и есть заманчивее города!
 
 
В твоих глазах так много отражалось,
в них море плещет и цветы растут.
Тебе, конечно, жалким покачалось
простое все, что ты увидел тут.
 
 
На берегах луной залитых Нила,
где ты скитался год тому назад,
о, не одна египтянка пленила
лицом и станом твой зеленый взгляд.
 
 
В салонах Вены, в улицах Парижа
ты, может быть, везде искал следы
таких, к которым сердце рвалось ближе,
и не были напрасны те труды.
 
 
(Я глаз твоих во веки не увижу,
что были холодней морской воды…)
Признайся, что не только колоколен
готических, палаццо и церквей
ты вид любил: что был мечтами болен
от тонких рук и вы гнутых бровей.
цыганок смелых или нежных фей.
 
 
Где Гималаи снегом в небо
поднялись круто, ты блуждал,
– не знаю, где ты только не был,
чего не видел и кого не знал.
 
 
И золотом без меры и без веса
ты все достал, чего ни захотел,
с базаров Анкары и Бенареса,
и весь твой дом, как сказочный, блестел.
 
 
О, ты провел чудеснейшие годы
и лучшие пути исколесил
и любовался досыта природой,
волшебнее которой не просил;
 
 
и не прошли без твоего вниманья
десятки женщин, полных обаянья,
красавиц смуглых, рыжих, белокурых,
оставивших в твоем воспоминаньи
мимозы Капри, пальмы Сингапура
и блики звезд, глядевших на свиданья.
 
 
Так для чего же к краю скуки,
где никого тебе не надо,
ты протянул случайно руки,
сверкнул аквамарином взгляда
и бросил розу в день разлуки,
отравленную каплей яда?
 
 
И не промолвив ласкового слова,
ушел искать пристанища иного,
в сокровищнице памяти, на дне,
не унося и мысли обо мне!
 

28 июля [1927 г.]

Леле

 
Знаешь, кто мы были за завесой
многих лет, в иные времена?
Я была варяжская принцесса,
ты была – монгольская княжна.
 
 
Мой отец в серебряные латы
был закован с ног до головы;
твой носился на конях крылатых
по просторам голубой травы.
 
 
Я любила сосны и утесы,
тени кораблей и моря всплеск,
голубые ленты в светлых косах
и оружья северного блеск.
 
 
А тебе – в степи твоей далекой
был милей веселый бег коней,
песнопенья томные востока
и наряды ярче и пышней.
 
 
Но в пустыне раскаленной Гоби
и в краю, где вечно стынут льды,
тихой ночью мы смотрели обе
на один и гот же луч звезды.
 
 
И, мечтая о своих героях,
мы тогда не знали, я и ты,
что столетья унесут и скроют
эти наши древние мечты
 
 
и поставят рядом нас с тобою,
сотворенных из одной земли,
чтобы мы, сведенные судьбою,
так друг дружку полюбить смогли.
 

3 августа [1927 г.]

П.

 
Нет, я тебя уже не вспоминаю.
Не позову тебя и не приду.
Хоть дикой, темной полночью, я знаю,
Ты иногда стоишь в моем саду.
Где синие ночных деревьев тени.
Где сорная косматая трава.
Ты как-то опустился на колени,
И так без сил висела голова…
Не надо – пусть кустарник у порога
Твоей щеки не тронет острием.
Мы были, но не надо, ради Бога.
Нам больше никогда бывать вдвоем!
В июне, год назад, за океаном —
И год спустя, сегодня, здесь в саду —
Я знаю, это призрак над бурьяном…
Но если даже ты – я не приду.
 

Начало сентября или конец августа [1927 г.]

 
Есть такое сильное горе,
Что и смерть его не мирит.
Смертной ночью в темном просторе
Черный ангел за ним слетит.
Нежно-нежно рукой погладит
И родным своим назовет.
Если с жизнью кто не поладит,
Т о вражду за гроб унесет.
 

12 сентября 1927 г.

 
Когда от серой пыли тротуара
И от людей на миг я убегу.
Мне слышится гавайская гитара
В тени лиловых пальм на берегу,
Холодная волна ложится с шумом.
И берег дрогнет от такой волны.
И льет огонь моим мечтам и думам
Твой нежный, звучный, твой напев струны.
Бездонный, черный холод океана
Так странно согласован, гак родной
Бессловной песне южного дурмана,
Как будто он и песня – ты со мной.
И не уйдут из памяти, не сгинут
Ни океан, ни пальмы тень, ни ты,
Ни остров тот, что мной давно покинут
Для дальней золотящейся черты.
 

29 сентября [1927 г.]

 
Вижу ночью – черная долина.
А за ней – лиловая гора,
У которой, будто середина,
Выложенный крест из серебра.
И не знаю, надо ли, не надо.
До креста до этого долезть,
В нем ли скрыта тихая отрада.
Или в том, что где-то звезды есть…
Черные орлы крылом тяжелым
Бровь мою заденут. Упаду.
Протяну устало руки долу
И нигде отраду не найду.
 

29 сентября [1927 г.]

 
Меня тянет, тянет снова в горы,
где по склонам облака ползут.
где кругом лесистые просторы
разговор со звездами ведут.
 

[1927 г.]

 
Не гадай по моим рукам,
я и так все черточки знаю,
знаю всех, кто подходит сам
и кого на пути встречаю.
Лучше я тебе объясню
про судьбу твою про такую
и последнюю песню мою,
непонятную, растолкую.
 

[1927 г.]

П.

 
Не смотрю напрасно на иконы
И на ум молитва не идет:
Ни тебя, ни синие каньоны
Даже Бог мне больше не вернет.
Под огнями злыми Холливуда
Разве счастье дал тебе удел?
Глупый, глупый, – ты не понял чуда,
Приобщиться солнцу не хотел!
Если ты и встретишься со мною
(Нелюбимый и ненужный, нет),
– Я пройду спокойно стороною
И не обернусь тебе вослед.
Ведь тебя сманил к себе двуликий
Мишурой украшенный обман;
Ты не знал, что волны так велики
И что так безгранен океан.
А теперь ты помнишь всей мечтою —
Всей душой, которой снятся сны, —
Девочку со светлой головою —
Из чужой, далекой стороны.
 

26 февраля [1928 г.]

Helen Stanley

 
Я помню желтые узоры,
Что осень южная плела,
И на заре – немые горы,
– И эта память мне мила.
 
 
У наших ног была долина
Туманной шалью повита.
Дымок крутился нитью длинной,
И с ним струилась в даль мечта.
 
 
И холод рос, и холод тени
Бодрили дух и тело нам,
И были горы – как ступени
К высоко скрытым чудесам.
 
 
Ты говоришь, «мы были боги» —
Пусть это был нездешний сон,
Но разве больше нет дороги
Ведущей в тихий тот каньон?
 

6 марта [1928 г.]

 
Золотые краски умирали
На верхушках сказочного леса.
В золотой, узором шитой шали
Бледная задумалась принцесса
Приходили дамы посмеяться,
– «Верно, принц баллады пел искусно»,
Но никто не мог и догадаться.
Отчего принцессе было грустно.
Ей не принц веселый вовсе снился,
– Молодой, в доспехах и с забралом, —
А горбун, что ночью удавился
Глубоко под бальным белым залом.
 

7 июня [1928 г.]

Р.J.

 
Зачем так ясно-ясно-ясно
сейчас ты снился мне опять?
Зачем так ласково-участно
пришел со мною постоять?
 
 
Ведь мне казалось, я забыла,
ведь я тебя уж не зову,
когда ничья на свете сила
тебя не даст мне наяву.
 

Воскресенье, 1 июля 1928 г.

 
Ты видел инфузорий —
светившихся от фосфора, ночами,
за кораблем?
 
 
Их было очень много,
они куда-то за волной стремились,
как будто им куда-то было нужно,
за черным кораблем, в чужие земли.
 
 
Так, может быть, на нас
глядят – на маленьких, которых много, —
откуда-нибудь сверху
и не знают,
куда нам нужно, для чего мы бьемся
и для чего горим
такими беспокойными огням и…
 

Харбин. 27 сентября [1928 г.]

 
Свечи вспыхнули, зажжены,
Ярким венчиком,
У меня колпак зеленый.
Да с бубенчиком,
Я в толпе бреду-гуляю,
Да побрякиваю.
Только что-то вспоминаю
Поплакиваю.
 

[1928 г.]

 
Есть малый ларчик у меня.
Я в этот ларчик сердце скрою,
Пусть будет дальше от огня
Под крышкою его резною.
Замкну на ключик золотой
И брошу в струи голубые
Тот ключ, который не был твой —
Чтоб не нашли его другие.
 

Числа 14 января [1929 г.]

 
Я закрыла створки окна,
я опять осталась одна.
Пусть заката огненный змей
поползет по шторе моей,
пусть шумит толпа за стеной,
я к окошку стану спиной,
я в свою пустынную ночь
не смогу тоски превозмочь.
 

16 февраля [1929 г.]

 
Оттого ли я не знаю цену
многолюдных здешних городов,
что меня зовет морская пена
и нельзя бежать на этот зов —
 
 
Оттого ли жутко мне в спокойных
человеческих чужих домах,
что во мне не умер сон о стройных
отошедших в море кораблях —
 
 
Только знаю, лучше песни нету
и властнее всякой надо мной,
это та, которая пропета
ударяющей о борт волной,
 
 
и которую, летя, повторит
белопарусный корабль, чья грудь
незнакомым и холодным морем
одинокий рассекает путь.
 

20 февраля [1929 г.]

 
Ты на троне высоком сидишь,
И одежда Твоя – из порфира,
И в покоях великая тишь
Твоего недоступного мира.
Где верхушки холмов в вышину
Подымаются стройным узором.
Ты глядишь на людскую страну
Только небо приемлющим взором.
На Твоем утомленном челе
Тонкий обруч блестящий положен.
Мы не видим Тебя на земле,
Хоть и знаем, что Ты непреложен.
И мучительных дней колея
Лишь тогда забывается нами.
Если мы Твоего бытия
Ощущаем священное знамя,
– О, тогда мы горим о Тебе,
И следы Твои ищем дорогой,
И в своей сиротливой судьбе
Мы Тебя принимаем за Бога.
Но на самом последнем конце.
За согретыми солнцем реками.
Ты один в сокровенном дворце.
Все о чем-то мечтаешь веками.
Видишь, мне оттого и печаль.
Что зеленой и ясной весною
Мне тяжелая Божья скрижаль
Начертала блаженство иное,
Что, пройдя голубую гряду,
Одолев неприступные годы.
Твоего недостойная взора.
Я Тебя все равно не найду.
 

10 марта [1929 г.]

 
Высоко над землей вечерней
летели в небе журавли.
Холодные ложились тени
на лик смолкающей земли.
В восторге журавли кричали,
что светел юг и мир велик,
но люди их не замечали
и не слыхали этот крик.
И только небо серым светом
прияло дань бездомных птиц,
как будто чуя в этом крике
родную ширь своих границ.
 

31 марта [1929 г.]

 
Я в шали, шитой серебром,
уйду и отвернусь куда-то.
Ты помянешь меня добром,
– не я, ты знаешь, виновата.
В холодных залах замка ты
молитву оборвешь укором,
и будут силы темноты
бродить по длинным коридорам.
И в блеске дальнего дворца
я гордо надсмеюсь над горем,
я не пошлю к тебе гонца,
и мы веселья не повторим.
И вот, за го мы не поймем,
что за лиловой гранью далей
на солнце сад цветет, и в нем
людские сгладятся печали.
 

21 апреля [1929 г.]

 
Голые ветки колотят по крышам.
В келье своей мы сидим, чуть живы,
слушаем ветра глухие порывы,
тихо на пальцы остывшие дышим.
– Господи бурь, сохрани, помилуй, —
Синие губы тревожно шепчут.
Ветер не внемлет, ветер все крепче,
снежную в поле сметает могилу.
 

25 апреля 1929 г.

 
Я помню ласковые рощи,
где пело солнце на траве,
но нет давно бывалой мощи
в моем привычном колдовстве.
Видений старых вереницы
толпятся в тихий мой приют,
и золотые колесницы
меня от них не унесут.
И я не знаю, сон ли милый,
что болью память мне мутит,
иль дней последних ход бескрылый
душа Всевластным не простит.
 

25 апреля 1929 г.

 
Иди, – ты хочешь, и я пойду,
мы станем в далеком глухом саду
на желтой дорожке,
где солнце дрожит на зеленом пруду,
постоим немножко.
Будет над липами день потухать,
и будут птицы свистать;
в последнем оконце
среди деревьев исчезнет солнце.
Мы будем камешки в пруд бросать
и будем петь.
О, в темноте холодной той,
в темноте пустой,
ярким оком взглянет на нас вода,
если мы придем туда.
И в высокой, сырой траве,
в небывалом ночном колдовстве,
до бровей завернувшись в ночь,
кто-то серый и страшный, кто-то слепой
навсегда прибрежной тропой
отойдет – прочь.
 

5 апреля 1929 г.

 
Холодный и сырой рассвет
какой-то новый день приносит.
Бог сохранит тебя от бед
и даст, чего душа попросит.
Я знаю; я молилась так.
В моих молитвах были стоны,
не дрогнул благовонный мрак,
и слушали меня иконы.
Луч, неявленный до сих пор,
прорежет день, пустой и сирый,
и запоет незримый хор,
и на тебя падут порфиры.
Великий, ты взойдешь на трон,
твоя ладонь коснется жезла,
и по земле прольется звон,
что ты пришел! что тьма исчезла!
А я – в глухом своем скиту
я в этот час свечу поставлю,
облекшись в тишь и темноту,
твоей победы праздник справлю.
Сунгари.
 

4 часа утра. 18 мая [1929 г.]