Текст книги "A moongate in my wall: собрание стихотворений"

Автор книги: Мария Визи

W.F.

 
At night I see the barges on the ocean,
each light a spectre, every hull a ghost,
and doubt within me stirs a strong commotion
wonder if it's the sea or you I love the most.
 
 
Far in the blackness, breaking loose its tether
one after one, launches a fishing crew.
Here on the beach where we have sat together,
speechless, the sands keep footprints made by you.
 
 
What can I know? I feel the whitecaps reaching
only to quench the need of you in me.
Coldheartedly the sea is always teaching
that men are midgets. And I love the sea.
 

1926

 
За рекою – отдаленный
медный звон монастыря…
На курган посеребренный
рассыпает свет заря.
 
 
Долгим стоном звон несется
из-под старческой руки…
Скоро ль белый день проснется
над остывшим льдом реки?
 
 
Старичок веревку тянет,
раз потянет да вздохнет,
он не первый раз устанет,
он не первый раз зовет
 
 
чернецов поторопиться
к ранней службе поутру,
о несчастьях помолиться,
что гуляют по миру.
 
 
День за днем, тихонько всходит
но ступенькам винтовым,
дряхлым взором долго водит
но курганам снеговым,
 
 
сядет тяжко на колоду
и, напрягши сил, что есть,
к христианскому народу
зазвонит Господню весть.
 

1922

Гале Ивановой

 
Я уйду, где холоден песок,
где лишь ночь назад была с тобою.
Там, где говор праздничный далек,
можно тихо встать лицом к прибою.
 
 
Вот такой же черный океан
и такой же месяц остророгий
нас с тобою из далеких стран
привели изменчивой дорогой.
 
 
Ты была частицей моего,
только что-то ярче и светлее.
Ты ушла, – не знаю, для чего.
И туман поднялся, холодея.
 
 
Пусть туман! Ведь лунный блеск не мне,
лунный блеск – сияньям черным взгляда.
Я не знаю, что шепнуть волне,
я сегодня ничему не рада.
 

1926

Блоку

 
Стою в пыли и слышу снизу
твои молитвы и мечты.
Твою серебряную ризу
мои украсили цветы.
Твое лицо теперь – икона,
твоя в сиянье голова,
и медного не нужно звона,
когда звенят твои слова.
Ты далеко, но я спокойна,
пусть никогда не взглянешь ты —
мое кадило недостойно
твоей слепящей высоты.
 

1927

 
Возможно, ты забыл, как лилии стояли
по темному пруду, в вечерних гор тени,
как сонным и сырым они благоухали:
тогда вернись туда, не бойся, и взгляни.
 
 
Но если помнишь ты – то лучше отойди
в равнины, что лежат далеко от озер
– там лилий водяных случайно не найти,
– и на сердце тебе не ляжет тень от гор.
 

1926

Gladys Willman

 
Меня к неласковой судьбе
зовут изменчивые дали, —
зачем же я приду к тебе,
тебя тревожить и печалить?
 
 
Ведь если б письма те дошли,
что я тебе не посылала,
до солнечной твоей земли.
– тебе бы сразу грустно стало,
 
 
и океан бы даже стал
тебе враждебным и немилым,
за то, что он меня украл
к таким чужим и странным силам.
 

1928

Леле Мосоловой

 
Мне сказали, что я побледнела,
и спросили, куда я иду?
Подожди: я дойду до предела,
и тогда я к тебе приду.
 
 
Все забуду: горе и промах,
от обиды прочь улечу,
и в твоих золотых хоромах
навестить тебя захочу.
 
 
И когда над высью туманной
ты услышишь шелест крыла, —
может быть, с тоской несказанной.
ты поймешь, что я умерла.
 

1928

 
Есть встречные немые корабли,
которые проходят ночью мимо,
в чужих морях, далеко от земли.
И встречи те – неповторимы.
 
 
Такой корабль, как призрак или сон,
свой беглый свет за черной гранью прячет,
и не узнать, кем этот свет зажжен,
и где ему пристать судьба назначит.
 
 
Летящей птицей дрогнут и уйдут
его огни, и станут тенью снасти,
и от людей, что призрак гот ведут,
не ждите ни привета, ни участья,
 
 
и будет ночь полна тоской тупой,
и будет больно так и непонятно,
что тот корабль серебряной тропой
уже ничто не повернет обратно.
 

1928

 
Скелеты эвкалиптов на заходе
насмешливого солнца. И в туман
ползут немые призраки, обходят
окрестности задумавшихся стран.
 
 
Все отошло, что днем крутилось злобно,
как горсть пылинок в солнечном столбе,
и стало вдруг спокойно и удобно
сесть на траву и вспомнить о тебе.
 

1926

 
Я сломала немые заставы
всепобедною песней своей,
и нашла только сорные травы,
где искала цветущих полей.
 
 
Что вдали будто солнцем сияло,
было ближе опутано тьмой,
и та башня, что гордо стояла,
оказалась бездонной тюрьмой.
 
 
Я вернулась опять на граниты,
где лежала в осколках стена,
и рыдала, что были разбиты
золотые прообразы сна.
 

1926

 
Твоя таинственная сила,
которой ты не знаешь сам,
меня ночами приводила
к твоим закрытым воротам.
 
 
Но, приходя, я не стучала
и не звонила никогда,
а только долго наблюдала,
как молча падала звезда.
 
 
Потом, устав от звезд немного,
пересекавших небосклон,
я засыпала у порога…
И это все бывало – сон.
 

1926

 
Верно, долго жить я не буду
что с людьми всегда я одна,
точно я какому-то чуду
на служенье обречена.
 
 
Точно между мной и другими
кто-то встал высокой стеной,
ослепительными такими
вея крыльями за спиной,
 
 
и сказал: «Иди и не трогай,
не пугайся и не зови,
те – сильнее тебя, их много,
им не нужно твоей любви.
 
 
Пусть дорога твоя такая,
– ты грустней и ласковей их,
видишь: крылья твои, сверкая,
защитят тебя от других».
 

1928

 
Ведь в мире может быть уютно,
и в жизни может быть покой, —
зачем же биться бесприютно
с неутолимостью такой?
 
 
Как будто все чего-то мало
у этих праздничных полей —
как будто сердцу недостало
чего-то ярче и милей, —
 
 
что вечно надо к звездным далям
по непробитому пути
за золотым идти Граалем
и за мечтой своей идти.
 

1928

 
Серый сумрак, холоден и злобен,
в городские входит ворота.
Холод мысли сумраку подобен,
и часовня сердца заперта.
 
 
Я иду куда-то вдоль забора,
а в краю, который снится мне,
далеко в ущелье сикамора
подымалась к синей вышине.
 
 
Белой свечкой юкка украшала
золотой и розовый простор,
и вились дороги, убегали
в тишину молитвенную гор.
 
 
Это все когда-то, где-то было,
это все прошло, и кончен сон,
мне не нужно помнить, я забыла
между гор затерянный каньон.
 

1928

 
You did not go. But maybe you
in your unapprehended worth
escaped and banished all I knew
and all I loved about the earth.
 
 
And life no sadder parting knows:
within my many-colored jail
I sing, a gray-hued nightingale,
to you – as silent as a rose.
 

1929

 
We weep so often, – I and you
about this morbid life of ours, —
oh, friends, but if you only knew
the cold and gloom of coming hours!
 
 
You press your loved one's fingers, ay,
you play with her, beguiled,
and weep when you have seen her lie,
or in her hand a dagger try,
Oh, child, child!
 
 
There is no end to lies and spite,
and death's not near.
Still blacker will grow the awful light,
and madder the whirling planets' flight,
for many a year!
 
 
And we will witness, you and I,
the last, most horrid, day:
hideous sin will hide the sky,
laughter on every mouth will die,
and life will pass away,
 
 
You'll wait for spring to come again —
but spring will fly.
And you will call the sun in vain
to light the sky.
And as a rock will fall the strain
of your lone cry.
 
 
Be then content with living so,
stiller than water, lower than grass,
children, if you could only know
the gloom of what will come to pass!
 

1929

 
Я – полярный медведь за железным забором,
я как пленник живу в незнакомом саду,
ухожу только ночью в полярные горы,
к бесконечному снегу и синему льду.
 
 
Когда солнце дневное, такое чужое,
отойдет и погаснет, я буду один,
я вернусь в полосу голубого покоя,
я отдамся виденьям вечерних равнин.
 
 
Только ночь исцелит, если день утомляет,
только сон в неземные края унесет,
где холодное море, где ветер гуляет,
где уставшую голову солнце не жжет.
 

1928

Блоку

 
Ты мне вручил сосуд с зарею,
блеснувший ярким солнцем шар,
и я пошла твоей стезею
искать края заветных чар.
 
 
Кусочек солнца золотого
ты дал мне и велел идти,
но умер, не сказав ни слова,
и мне дороги не найти.
 
 
В какой-то сокровенной башне
теперь стоишь ты по ночам,
где не печально и не страшно,
где не бывать, наверно, нам.
 
 
и где за синими зубцами
тебе не видно до земли,
до тех, что робкими руками
твои лампады понесли.
 

1927

 
Ведь огни только в сказках горят,
над верхушками призрачных гор,
о незримых мирах говорят,
непонятный выводят узор.
 
 
Вздохом этих огней не вспугнуть,
и над ними руки не согреть…
Чтобы на горы эти шагнуть,
надо только сперва умереть.
 

1923

 
Где опушкой кусты всколыхнутся
и поникнут вечерней тоской,
наши лица себе улыбнутся,
мы коснемся друг друга рукой.
 
 
Отойдем, завернувшись с глазами
в непроглядную серую шаль,
попрощавшись слепыми словами,
– и чего-то покажется жаль.
 
 
Нам, что были так долго чужими,
будет слишком мгновенным закат
и в скрывающем призраки дыме
будет жаль недопетых баллад.
 

1926

 
Иду болотной дорожкой,
с кочки на кочку
скользя,
подберу кое-где по цветочку,
– разве нельзя?
Мне ведь нужно очень немножко!
Вот желтенький, вот голубой,
клонится прямо в траву:
он ведь ничей, он – мой,
я сорву, —
Бог не накажет, на меня не посмотрит строго:
у Него их так много.
Я только один цветочек возьму у Бога.
 

1926

 
Я тебе не дам своей руки
и не поведу к садам нирваны,
где летают ночью мотыльки
под луной, любовью пьяной.
 
 
Я тебе и сказки не скажу:
ты теперь большой и незнакомый.
ласково простившись, ухожу
к своему оставленному дому
 
 
и, забравшись на свою полать,
где свернулся котик мой мохнатый,
постараюсь снами доказать,
что и без твоей любви богата.
 

1926

 
В хрустальный гроб, с цепочкой драгоценной,
запрятали любовь и отошли.
И не было заката над вселенной,
и тени на поляну не легли.
 
 
А нужно было, чтобы смолкли птицы
в печалью очарованных кустах,
и призраки собрались поклониться
на сделанных священными местах;
 
 
и чтобы содрогнулись сами боги,
взглянув совсем случайно с высоты,
и вдруг поняв, как хрупки и убоги
придуманные ими же мечты.
 

1926

 
От луны до солнца протянула
золотую, призрачную нить;
день и ночь оковами сомкнула,
и весенней чары не забыть.
 
 
Я колдунья. Я властна над всеми,
кто мою дорогу пересек!
Ты со мною встретился на время,
и теперь не можешь быть далек.
 
 
Пусть чужим путем, к чужому раю
ты ушел, – но ты мой видел след,
и тебе нельзя забыть, я знаю.
то, что было за мильоны лет.
 

1926

То Eva Doyle

 
You camе from quite a distant land,
– perhaps a dream land, – from a place
where sycamores and poplars stand
in infinite and golden grace.
 
 
Yet you, whose words were clear to me,
you somehow had to drift away,
till many countries and a sea —
an endless sea – between us lay.
 
 
And now my house is desolate,
for neither you nor others such
will come to knock upon my gate
with hands I used to like to touch.
 

1928

 
Вода из камня сверкает
прозрачностью глубины,
и даже месяц пугает
за кудри синей сосны.
 
 
Ночные звери обходят
чернеющую дыру,
где черти вечером бродят,
и ведьмы поют поутру.
 
 
Я помню скользкие травы,
горбы нечистых могил,
и горький запах отравы,
который с туманом всплыл.
 

1925

 
Мой бог – таинственная замкнутость лесов,
где бродят волки и зовет сова,
причуды передутрешних часов
и отклики незримых голосов,
и мягкая болотная трава.
 
 
На облаках рубинно-золотых
сгустилась слава всех бессмертных сил.
Мой бог блеснул закатом и затих,
и слились волны сумерек седых,
прорезанные взглядами светил.
 
 
Я чую легкий времени полет
и шум непобедимого крыла.
Когда река свой зимний сон прорвет,
я поклонюсь перед движеньем вод,
где черная у берега скала.
 
 
Я верю в солнце, звезды и луну,
и в колдовство заката и зари.
Я от Отца и Сына отверну
свое лицо, и старый храм замкну.
Но если я заплачу – не смотри.
 

1925

 
Когда посыплет снег, мелькая,
мне будет память тяжела,
что смерть – ненужная такая —
его ведь снегом занесла.
 
 
Что он страдал, и даже слова,
которое сказать хотел,
до края берега пустого
замерзший звук не долетел.
 
 
Что только птицы и тюлени,
пришедшие со всех сторон,
и синие ночные тени
свершали тайну похорон,
 
 
и что, насмешливо блистая,
такой же яркий падал снег,
холодный саван наметая
для бледных и закрытых век.
 

1928

 
You will remember me forevermore
and all my world of magic and of light,
a flaming world, with music held in store,
amid the rest – the only that is right.
 
 
You could have made it yours, did you but speak
It was too small for you, or else too wide.
Perhaps the poems which I wrote were weak
that all my prayers for you have been denied.
 
 
But later – later you w ill drop your head,
«I do not dare remember», you will say,
«Another world has conquered me instead,
has won me by its crude and simple way.»
 

1925

 
Стукнув дверью, кто-то вошел.
Мы не слышали, но узнали,
как, ложась неровно на пол,
сапоги его зашуршали.
 
 
Пробежала дрожь по спине…
И когда осмелились – «Кто вы?».
Он стоял, прижавшись к стене,
и в ответ не бросил ни слова.
 
 
Тихо-тихо стало вокруг;
только треснул графин с цветами,
точно тот, непрошенный, вдруг
замахнулся дико руками.
 
 
И потом ушел в темноту,
и мы все понять не хотели,
для чего он был и к чему
серебрились зубы – блестели.
 

1925

 
I used to wear a crown,
a mantle and a ring,
and I, who am a beggar,
pretended I was king.
 
 
But I grew sick of playing.
I broke my heavy crown,
I donned my raggy garments
and wandered down town.
 
 
And now, if people greet me,
passing by the square,
it isn't for my headgear,
but for my golden hair,
 
 
and if they toss a coin
that's rather large in size,
it isn't for my jewels,
but for my shining eyes.
 

1925

М.Л. Зыряновой (Бенефис. 1923)

 
Вы пленять всегда способны,
в каждой роли Вы милы,
но в «Кармен» Вы бесподобны,
выше всякой похвалы!
 
 
Вы – Севильи восхищенье,
но сдается сильно мне,
(не сердитесь за сравненье!)
– Вы сильны и в Харбине.
 
 
Вы любовь примите нашу,
о, царица всех сирен,
за Далилу, за Любашу.
за Амнерис, за Кармен.
 

1923

Леле Мосоловой

 
Тех ландышей, что ты вчера мне подарила,
пьянящий аромат я в темноте ловлю,
и не могу понять, за что ты полюбила
ту самую меня, что я так не люблю.
 
 
Как ты мне дорога – цветы вот эти знают:
они своей душой проникли мне в мечты.
Они нежны, как ты, тебя напоминают,
и если б говорить могли – то так, как ты.
 

1923

 
Боже, той игры, что Ты мне задал,
чувствую, что мне не доиграть.
Неужели тех, кто духом падал
в этой жизни. Ты не мог прощать?
 
 
Если долго мне еще томиться,
если смерть нескоро заслужу,
и сам а, – пусть это не простится,—
на себя я руки наложу,
 
 
неужель не будет сожаленья
в приговоре праведном Твоем,
в час, когда, докончив преступленье,
я приду с опущенным лицом,
 
 
и увидишь Ты, как я заплачу,
потому что не хватило сил,—
слишком трудная была задача,
та, что Ты мне, Боже, предложил.
 

1924

 
Я стою на высоком холму.
Я пришла по пути Твоему.
Видишь, – лунный серебряный щит
на дороге следы сторожит.
 
 
Отчего же я стала такой,
что напоены песни тоской,
что блаженные я не пою
даже в тихую полночь Твою?
 
 
Если видишь и сжалишься Ты, —
дай метнуться сейчас с высоты,
дай звенящую лютню разбить,
дай на камни упасть и не быть!
 

1928

 
Ночью на земле гуляют гномы,
где дорожки месяц осветил,
делают воздушные хоромы
тем, кто очень сильно попросил.
 
 
Кажется, счастливей нет народу,
чем душонки глупые людей,
выпущенных снами на свободу
от тоски-печали от своей.
 
 
Кажется, другой не надо славы
и не надо радости другой,
только ощущать ночные травы
под своей ушибленной ногой.
 
 
и. входя по лестнице чудесной,
к самым вышкам взглядами прильнуть,
чтоб из самой темноты небесной
сырость полуночную вдохнуть.
 

1926

 
Были песни твои веселы
на свиданье заката и мглы,
и глаза твои серые знали,
для кого самоцветом сияли,
 
 
и другие глаза зажигались,
когда вы на закате встречались.
Отчего ж твоим серым глазам
не закрыться теперь по ночам?
 
 
Для чего до зари до румяной
ты томишься невидимой раной
и глаза твои, полные горя,
не глядят на вечерние зори?
 

1926

 
От горы блестящая дорога,
на закате – моря полоса.
И чего ж еще просить у Бога,
для чего другие чудеса?
 
 
Белые верхушки волн так стройно
на песке вырезывают след.
Я стою. Я знаю так спокойно,
мне не двадцать два, а меньше лет.
 

1926

 
На мне юбчонка в три вершка,
и туфли – просто срам,
но я взираю свысока
на встречных чинных дам.
 
 
И загорела, как матрос,
и никаких прикрас, —
а все хожу, задравши нос:
«Небось, не хуже вас!»
 

1926

Володе Визи

 
Мы с тобой пришли не отсюда,
а с какой-то другой звезды,
оттого мы носим, как чудо,
предыдущей жизни следы.
 
 
Ведь за морем, в спрятанных далях,
на давно забытом пути,
мы любимый сон потеряли,
что хотим так сильно найти;
 
 
и, одни на целой вселенной,
оттого не можем устать,
что живем надеждой блаженной
ту звезду увидеть опять.
 

1928

 
Есть короли заморские – седые,
кудрявые, в коронах золотых.
К их славным странам волны голубые
несут поклажи всех утех земных,
 
 
и мраморные ломятся ступени,
и полнятся хоромы их дворцов
от царственных причудливых велений,
исполненных усердием гонцов.
 
 
У них живут, как звезды, королевы
в миндалевых и розовых садах,
и дивные слагаются напевы
народами о мудрых их делах.
 
 
Но иногда, одни и ночью темной,
выходят те владыки к берегам,
где океан, бессветный и огромный,
бросается со стоном к их ногам,
 
 
и в этой буре чувствуют родное,
и всю ее тоску хотят понять,
и все блаженство яркое дневное
на этот стон готовы променять.
 

1928

 
Я отойду к угрюмым берегам
и возведу лачугу на песке,
так, чтобы там, совсем невдалеке,
трава морская падала к ногам.
 
 
Я не вернусь, и никогда не дам
руке своей лежать в твоей руке.
– уйду к тому, что так понятно мне,
– уйду к счастливым больше прежних дням.
 
 
Любовь, едва зажегшая глаза,
слова, едва слетевшие на рот,
все это живо лишь на полчаса,
все это недосказанным умрет;
но я найду скалу и небеса
все теми же, как в молодости год.
 

1926

 
Выдь на дорогу,
стань лицом к ветру,
кликни клич, свистни:
– Гой, счастье!
Гой, веселье!
И жди, и слушай,
как с перелеска,
от гор высоких,
речных разливов,
взлетит, большое,
крылом ударит,
шумя по ветру,
все ближе, ближе.
 

1927

 
Есть тихий пруд в глубоких дебрях бора,
забытый, черный, одинокий пруд,
где не слыхать людского разговора,
куда и звери ночью не идут.
 
 
Стекла ли это капля дождевая
по синим елям в яму у корней?
Иль это леший плакал, укрывая
следы нечистой горести своей?
 
 
Живут ли там оставленные Богом
земные души, прячась от земли?
Иль, заблудившись по ночным дорогам,
туда русалки бледные пришли?
 
 
Но в тех местах замолкнет клекот птичий,
и той глуши сторонится лесничий,
и в сумрак иногда там слышно эхо
лесного, дикого, неласкового смеха.
 

1923

 
Я спрячусь от всевидящей луны,
я убегу от лунного сиянья,
ведь ей, живущей вечностью, смешны
мои убогие воспоминанья.
 
 
Из года в год – подняться и светить,
не помнить ничего и не пророчить,—
а мне сегодня нужно воскресить
другие луны и другие ночи.
 
 
В подвале отсыревшем и глухом,
куда луна еще не заходила,
я отопру заржавленным ключом
старинный ларь, в котором то, что было,
 
 
и просижу до самого утра,
не уставая от святого бденья,
перебирая слитки серебра
и неоценные каменья.
 

1926

 
You are not you; you are an ancient dream,
an echo of a song, the old unrest
of very distant strings, the swaying gleam
as morning comes, and starlight wavers west.
 
 
You are the words of onward running brooks;
a roadway, traveled ere the shadow clears;
a prayer, recited from unopened books,
a hymn to God unknown, who never hears.
 
 
I will inter the day that had to die
and hide my grief within his royal shroud,
and over shores where sacred rivers lie
my pyramid will rise to touch the cloud.
 

1925

 
От коричневых северных гор
протянулся покой,
пой —
сотки своей песней узор
для меня золотой.
 
 
Пусть тоска увернется, как вор,
и пригнется в пыли,
ты
будь песней моей с этих пор
до заката земли.
 

1926