Текст книги "A moongate in my wall: собрание стихотворений"

Автор книги: Мария Визи

 
Вдруг – пахнет ягодами…
и года, как лента
кинематографа, бегут назад, и я
одна в лесу. Кругом большие сосны
вверх розовыми тянутся стволами
и тихо, ровно, глухо шелестят.
Иду или стою – неважно. Мягко
лежит ковром пушистая черника;
мох полузакрывает пни, и вереск
свой розово-сиреневый отсвет
бросает ласково в зеленом мраке.
Свежо и тихо и совсем неслышно
совсем ненужного людского шума,
всей суеты годов, идущих мимо —
о, хорошо, так сладко потеряться
в таком лесу, – еще стоящем где-то!
– где тишина, и мягкий мох, и сосны,
– таком далеком и неповторимом!
 

8 апреля 1960 г.

 
Горек хлеб разлуки и утраты,
и мотив прекрасен, что утих;
вот, зияют черные заплаты
на хитоне светлом дней моих.
 
 
Но зачем печально на пороге
четки прошлого перебирать?
Видишь, розовеют гор отроги,
трогает заря морскую гладь?
 
 
Видишь, чайка, пролетая мимо,
на песок метнула крыльев тень?
– Осторожно и неотвратимо
подошел какой-то новый день.
 
 
Для него оставь свои хоромы!
Даже спотыкаясь и скользя,
не пойти дорогой незнакомой
с ним, таким единственным, нельзя.
 
 
– Он одарит за такую встречу:
это море! этих гор хребты!
Даже грусти трепетные свечи
не частица разве красоты?
 

29 декабря 1960 г.

 
Сегодня город мой покрыт туманом.
Играют в прятки люди и дома,
И в парке по деревьям и полянам
голубоватая струится тьма.
 
 
Какой-то отблеск серебристый реет
над очертаньем крыши и стены
И лица встречных делает добрее,
И улицы – похожими на сны,
 
 
ведущие в неявленные дали,
в ненайденный, давно искомый сад,
который мы когда-то загадали
так много городов тому назад.
 
 
И в сутолоке синей предвечерья
вдруг чудится, что близко, за углом,
торжественно откроется преддверье,
обещанное каждому в былом;
 
 
и можно так легко простить обиды;
и грязь, и камень, и цемент, и дым
скрываются дорогой Атлантиды
под этим сном туманно-голубым.
 

12 января 1961 г.

 
Вода в ручье струится. А на дне
ничем не тронуты и мглой одеты,
от шума дня скрываясь в тишине,
упрятаны каменья-самоцветы.
 
 
Так дни мои струятся. И тихи,
песком и илом мелочей прикрыты,
как галька, в глубине лежат стихи,
еще не писаны и не изжиты.
 
 
Но если быстро вынуть камень тот
из-под воды, что так блестя бежала,
он потускнеет и почти умрет,
и красок всех его – как не бывало.
 

19 января 1961 г.

 
Спустилась ночь легко и глухо.
Надраил месяц острие.
Сосна, косматая старуха,
глядится в прошлое свое.
 
 
Как черные, немые змеи
ползут равниной струи рек,
и в небо глаз поднять не смеет
земле подвластный человек.
 
 
Так. Нет конца, как нет начала,
и месяц света не прольет,
когда к последнему причалу
докатится разбитый бот.
 

25 января 1961 г.

 
Над улицей серой нависла туча.
На японскую ширму похожий,
шелк дождя закрывал дома вдалеке
и прохожих.
Пожилой мужчина в дождевике
и в шляпе, чуть нахлобученной,
ждал трамвая у остановки…
 
 
Так странно
похожий, —
совсем как тот, давнишний, близкий:
руки в карманах,
немного неловкий;
из-под шляпы, надвинутой низко,
седые виски видны.
 
 
Профиль мелькнул
сквозь серые нити
осеннего дня: как будто годы —
целая четверть века —
не сумели его изменить!
 
 
В память кольнуло —
и канул в воду.
Так просто.
Стоял человек невысокого роста,
и дождь, точно ширма, закрыл человека
и дома с другой стороны.
 

30 января 1961 г.

 
За серым рукавом залива,
где ветер – вечный дирижер,
где он бурунов лейт-мотивы
несет к отрогам дальних гор,
 
 
где звезд туманно-белых трассы
родятся за плечом скалы,—
встают лиловых гор террасы
из сумеречной и холодной мглы.
 
 
В тени глубокой, черной щели,
в дичи разлоговин глухих,
приморский шторм ломает ели,
ползучие съедает мхи;
 
 
и там, в затерянных каньонах,
под сенью скромных очагов
живут, кто любит эти склоны,
аккорды волн и ветра рев.
 
 
Вот этих диких гор подножья
и хмурый этот океан
всего на свете им дороже
и им других не нужно стран.
 
 
И в день, когда для них настанет
назначенный им час
уйти за дальнюю из граней
сиреневых террас —
 
 
они поднимутся по круче,
туда, где льется свет,
и скажут – там, наверно, лучше…
но гор и моря нет.
 

10 февраля 1961 г.

For Max Angell, a patient at UC Hospital

 
У окна зацветала белая слива.
В учебной больнице, за стеной,
пищали крысы, собака выла тоскливо,
и где-то в недрах кричал попугай – больной.
 
 
Лабораторию, где микротомы,
крутясь, гудели, и густо висел формалин,
наполнил дух голубой весенней истомы
с окрестных садов и зеленых дальних равнин.
 
 
В конце раскинувшейся больницы,
в сером переднике, в маске по самый лоб,
хирург вырезал людского тела частицы,
отправлял к патологу, под микроскоп.
 
 
А тот, в котором теплилась сила
после наркоза и ножа,
в окно от края своей могилы
на белую сливу смотрел, дрожа.
 

20 апреля 1961 г.

 
Я слышу мелодию песни так ясно,
каденцию нот, голубые бемоли,
но только слова вспоминаю напрасно,
и думать о них не умею без боли.
 
 
Закат розовеет, бледнеет и тает:
как занавес, ночи спустились порфиры,
и память одни за другими листает
страницы раскрытого в сердце клавира…
 
 
Но слов не найти… Одинок неизменно,
несется мотив в темноту сиротливо,
и кажется, где-то в орбитах вселенной
замолкнут, остынув, слова без мотива.
 

23 августа 1961 г.

 
Встревоженная тишиной
глухой, глубокой, долгой ночи,
я часто слышу sotto voce
мотив, поющий мне одной.
 
 
Я знаю: он меня зовет,
и ухожу за ним, без спора,
за изумрудные озера,
в страну нетронутых высот,
 
 
куда еще никто не взлез
и где еще не дрогнет эхо
людского говора и смеха
сквозь девственный молчащий лес.
 
 
Там звезды клонятся в кусты,
и на опушке, у поляны,
дурманят запахом медвяным
полураскрытые цветы.
 
 
Я долго там одна брожу,
и звуков ночи слышу много,
но где лежит туда дорога,
я никому не укажу.
 
 
И знаю: – ранним утром пусть
я возвращусь в свой шумный город,
но в легкой памяти не скоро
растает радостная грусть.
 

[1961 г.]

В.В.

 
В твоем саду зеленый пруд,
над ним ракитовые ветки,
и птицы синие поют
у входа мраморной беседки.
 
 
Куртины дышат резедой,
левкоем и гелиотропом,
и ты, – веселый, молодой, —
по золотым шагаешь тропам.
 
 
Но это – сон: разбит фонарь,
не видно вех на поле мглистом,
и не найти тебя, как встарь,
в саду зеленом и душистом.
 

3 мая 1962 г.

 
Белая апрельская луна,
и, остановившись в этом миге,
кружевом курчавилась волна,
точно на пейзаже Хирошигэ.
 
 
Там, где горизонта полоса,
лунный луч своей рапирой тонкой
осторожно тронул паруса
уходящей на ночь в море джонки.
 
 
Мы следили, стоя там, одни,
как в воде у самого причала
инфузорий вспыхнули огни;
слушали, как тишина молчала,
 
 
И за то, что мы стояли там,
нам присуждено хранить навеки
в памяти, как нерушимый храм,
эту ночь в порту Шимоносэки.
 

9 мая 1962 г.

В.В.

 
Есть сон: в нем все перемешалось —
озера, улицы, мосты,
давнишняя ребячья шалость,
и много встречных лиц, и ты.
 
 
Как будто я, совсем другая,
забыта всеми и одна,
под эхо гулкое шагаю
в безлунную трущобу сна.
 
 
Детьми мы бегали по полю —
но резко оборвался путь…
Законы жизни не неволю
и не прошу тебя вернуть.
 
 
Друг друга раньше мы встречали:
ты помнишь – ярко бил фонтан
в тот день, когда корабль отчалил
на светлом озере Леман!
 
 
Дома поплыли, взмылись горы,
аэропланное крыло
неотвратимо и без спора
тебя, как тень заволокло.
 
 
Ушли деревья, берег, крыши,
фонтан, мосты и фонари.
Одни часы на башне слышу
у перекрестка Корратри,
 
 
и стихшей чернотой ночною
лечу, иду ли – не понять,
лишь в памяти передо мною
озерная пустеет гладь.
 

Женева, 20 сентября 1962 г.

В.В.

 
Мы куда-то шли и говорили
в городе, в котором мы росли;
звезды те же самые светили,
что когда-то начали светить,
но не помнится, куда мы шли.
Было времени ужасно мало —
разве можно все обговорить?
 
 
Где толпа крутилась и мешала,
я на площади большой отстала,
не смогла тебя остановить.
 
 
Я тебя по улицам искала,
вдоль решетки длинного канала,
облако зловещее вставало,
как огромный гриб, с конца земли.
 
 
Я звала тебя и догоняла,
в переулке темном и пустом,
только эхо гулко отвечало
и само с собой перекликалось,
а потом
даже эхо где-то потерялось
за мостом.
 

Женева, 1962 г.

В.В.

 
Так всем и говорю: «Не спорьте».
Я знаю, в тот короткий час
на лондонском аэропорте
мы виделись в последний раз.
 
 
Текла, серея, Темза где-то,
вздымались древние мосты.
Через Ламанш твоя корветта
тебя спустила с высоты.
 
 
Друг друга долго мы искали
в многоязычной толкотне…
Крылатая махина стали
прицеливалась к вышине.
 
 
Конечно, и тебя встречала
не раз в чужих портах, – но тут
хотелось вспомнить все сначала,
всю жизнь, в те несколько минут.
 
 
Мы обнялись. И слов не надо,
и слез не вытереть с лица…
Вокруг взметнувшейся громады
пустеет небо без конца.
 

Женева, 1962 г.

 
В жизни надо быть очень твердой,
упрямой, такой, как вол,
иначе кто-нибудь мордой
треснет тебя об стол.
 
 
Надо также быть очень храброй,
не нужно бояться пугал,
иначе выметут шваброй
с мусором в дальний угол.
 
 
Но если ты не такая,
а просто – какая есть,
то тем, кто тебя приласкает,
совсем особая честь!
 

13 февраля 1963 г.

 
Скажите, доктор, вы не устали?
Вы режете десять часов подряд!
Как видно, нервы у некоторых из стали.
Не устают. Не едят иногда. Не спят.
 
 
Ваше призванье – нейрохирургия.
В пальцах ваших – чуткость и сила.
Пусть устают иногда другие. Другие.
Вас, очевидно, судьба наделила
силой, совсем ни на что непохожей,
какой-то совсем особой способностью.
Волшебная палочка, ваш хирургический ножик,
вы знаете мозг до мельчайших подробностей.
 
 
Режьте. Вырезывайте анжиомы,
расправляйте запутанные артерии.
Но те, что ближе с Вами знакомы,
знают, из какой Вы выкроены материи.
Знают, что каждая смерть и Вам несет расплату,
хоть Вы непричастны к неудаче,
что сердце Ваше, под синим халатом напрасно прячась,
тоже кровавые слезы теряет и плачет.
 

21 февраля 1963 г.

 
Коридоры в палатах еще пусты.
Цвета солнца – желтые стены.
Последний час тишины, темноты,
перед утренней дежурной сменой.
 
 
Кое-кто из больных всю ночь не спал,
кое-кто из них всю ночь стонал,
кто-то молился – помилуй Бог!
О чем-то плакал, кого-то звал…
 
 
А один, молодой, курил, не курить не мог.
Тихонько сестры сновали по коридору,
два санитара шушукались у окна,
и интернист, отдернув белую штору,
торопился взглянуть на ту, что кончалась, одна.
 
 
И в этот час, неожиданно, просто,
тот, молодой, которому резали мозг,
у которого только что высохла шрама короста,
закрыл глаза и сделался весь – как воск.
 

21 февраля 1963 г.

 
Вы не слышали ли мифа?
 
 
Только высохла олифа
в тронной зале у халифа,
два воинственные грифа
на ножах подрались вдруг.
 
 
Сам халиф, – потомок скифа,
чуть не умерший от тифа, —
не допив аперитифа,
страшный пережил испуг…
 
 
Он воскликнул: «Разве ж можно?!»
Очень, очень осторожно
он велел своей надежной,
самой ловкой, чернокожной,
самой преданной из слуг,
принести его дорожный,
медью кованый сундук —
был халиф ужасно сложный:
не любил он драки звук;
 
 
и достав кинжал старинный
(свой подарок именинный)
очень острый, очень длинный,
кровью политый невинной
(тут не ножик перочинный!),
не боясь запачкать рук,
 
 
как сверкнул изгибом стали —
даже стены задрожали —
на полу, в дворцовой зале,
грифы мертвые лежали…
Слуги тотчас подбежали
и забрали грифов в тюк…
 
 
Торжествующий халиф,
жажду мести утолив,
допивал аперитиф:
«Пусть не лезет в драку гриф!»
 

8 ноября 1963 г.

 
Отворила сердца ворота
и впустила тебя без спора —
жить такая была охота,
что казалось – конец нескоро.
 
 
Небо всплыло облаком белым,
блещет полдень над океаном,
нам с тобой ведь не надоела
красота земли осиянной.
 
 
Этот кубок, что полным налит,
я дала тебе без возврата.
Отчего же с мачты сигналят,
что пора уплывать куда-то?
 

4 августа 1964 г.

Володе

 
Ни поездом, ни вплавь, ни на верблюдах,
ни на ракете пущенной стальной
ты не вернешься никогда оттуда
и больше не увидишься со мной.
 
 
А помнишь – мы в глуши финляндских сосен
построили себе уютный сруб?
Мы верили, что мир довольно сносен,
что даже бури вой не гак уж груб.
 
 
Мы думали, что розовые бревна
для нас с тобой продержатся тогда,
что путь назад к опушке будет ровным
и тучей не закроется звезда!
 
 
Мы поняли теперь, что все – ошибка:
все наши бревна недруг растаскал,
где путь пролег – болото было зыбко.
Устала я… и, знаю, ты устал.
 

4 августа 1964 г.

 
Пролетали птицы высоко,
уверенно правя лет,
в сторону юго-востока
от самых верхних широт,
 
 
над руном октябрьских деревьев,
над прудом, где темнеет сталь,
и над дымом лесных кочевьев
в им одним знакомую даль.
 
 
Проносились, как парус серый,
над волной голубой взметнут,
преисполнены твердой веры,
что дорогу свою найдут.
 
 
Не завидуй. Не знай корысти.
Не жалей, что здесь на земле —
золотые падают листья
в налетевшей осенней мгле.
 
 
Не мечтай. Не моли о чуде.
Пусть не тронет сердце испуг.
Как положено, так и будет:
только птицы летят на юг.
 

22 октября 1964 г.

 
В предрассветном розовом свете
под зов буддийского гонга
рыбаки расставляют сети
у берега Bai-d'AIong'a.
 
 
Восход полосою тонкой
освещает острые скалы…
У мола джонка за джонкой
снимаются от причала.
 
 
И сигналом долгой разлуки
бросив парус коричневый в небо,
к океану идут фелуки
из пролива Баб-Эль-Мандеба;
 
 
и на севере дальнем тоже
отшвартовываются шхуны
с белой птицей огромной схожи
в Белом море искать фортуны.
 
 
Мы не знаем, будет ли море
с вами ласково или нет…
Или, сбиты в неравном споре,
вы уснете на темном дне —
 
 
но маячьте всегда, маячьте,
бередите сердца мечту,
золотые огни на мачте,
гордо поднятой в высоту…
 

22–23 октября 1964 г.

 
Глаза у тебя – стальные,
точно бляхи стальные две,
точно спрятаны мысли дурные
под замком в твоей голове.
 
 
На губах у тебя – улыбка,
но во взгляде совсем не смех.
Ах, судьба изменчива, зыбка,
взгляд холодный пугает всех.
 
 
Все же очень хочется верить,
что, быть может, ошиблась я,
что не прячешь ты образ зверя
и в душе твоей – не змея.
 

23 октября 1964 г.

 
Вот и август уже растрачен —
золотые розданы дни —
ничего не получишь сдачи,
как назад теперь ни мани.
 
 
За рекой, над рыжей осокой
птичья стая клином на юг
в белом небе взвилась высоко
от налета северных вьюг.
 
 
Не смотри в окно исподлобья
ожиданьем темным томим,
что дожди непробудной дробью
застучат по окнам твоим.
 
 
Самой черной, пустынной ночью
возле складок спущенных штор
не забудь: ты видел воочью
летних дней золотой узор!
 

28 октября 1964 г.

 
В воскресенье, к старой гостиной,
где накрыто шалью старинной
желтозубое пианино,
отыгравшее долгий срок,
 
 
опершись на толстые трости,
собирались званые гости —
кто пешком, а кто – на metro.
Было все нарядно и чинно,
 
 
был большой пирог именинный
(как положено, с осетриной),
были водки и были вина
и парадное серебро.
 
 
Разговор затянулся длинный,
анекдоты, смех беспричинный,
demi-tasses, бенедиктины,
а потом, ублажив нутро,
 
 
вспоминали, порой не без злости
(под романсы Паоло Тости),
тех, кто жив и кто на погосте,
и судили зло и добро.
 
 
И не слушая «хватит, бросьте!»,
перепив на последнем тосте,
хоть и чувствуя, что de trop.
баритон о руслановом росте
 
 
спел про поле и мертвые кости
и закончил… песней Пьеро.
А потом, в тишине полночной,
кто вдвоем, а кто – одиночный,
 
 
расходились в час неурочный,
когда холодно и серо,
под белесой луной восточной
и пешечком и на metro.
 
 
И как символ совсем невинный
суеты людской именинной,
задохнулся окурок – в длинной
в тонкой рюмочке Cointreau.
 

11 марта 1965 г.

 
Ты не знаешь, куда ты идешь,
для чего свою песню поешь,
и не знаешь, куда ты придешь
и какую утеху найдешь.
 
 
Наливается золотом рожь,
изумрудная в зелени дрожь,
одинаково полдень хорош
для бродяг, для детей, для вельмож.
 
 
Но когда ты до грани дойдешь,
ты увидишь и сразу поймешь,
что надежды твои были ложь,
что потерянных дней не вернешь,
 
 
– что ж,
ты обратно опять повернешь
и понуро назад побредешь,
не узнав, для чего и живешь
 
 
За полями, где сжатая рожь
где овраг на могилу похож,
с болью на сердце, острой, как нож
ты почувствуешь, что устаешь,
 
 
и печально итог подведешь
и, быть может, подумаешь: «Все ж,
Божий мир, вероятно, пригож,
есть и правда, не все только ложь…»
 
 
И свернувшись в комок, точно еж,
в свою темную нору нырнешь,
и усталые веки сомкнешь,
и умрешь…
 

16/17декабря 1965 г.

 
Затерялась, забылась где-то
нежная юность поэта —
не осталось следов,
где прошла когда-то,
где поляна была примята
среди белых майских цветов.
 
 
Смолк последний аккорд сонета.
Выпал ландыш давно
из петлицы.
Ночь в окно —
затуманились лица,
и под желтым, скупым фонарем
этим темным, глухим ноябрем
никто не споет о нем,
не придет о нем помолиться.
 
 
Все не верили знакам, слезам,
не видали, как стлался туман
по низам,
вот, мол, только воскликнуть
«Откройся, Сезам»
– ждали чудо увидеть в пещере.
 
 
А оттуда глазом недобрым
их встречали гадюки и кобры
и клыкастые, смрадные звери —
а потом, убегая по кочкам, пескам.
 
 
прижимая беспомощно руки к вискам —
не заметили – тот на пути отстал,
не слыхали последнего крика,
 
 
и когда оглянулись дико
при финале звериного скерцо,
увидали, как кровью дымилась
гвоздика
вместо ландыша возле сердца.
 

18 февраля 1966 г.

 
Далеко паруса уходили.
Голубые туманились воды.
Голоса вечерних идиллий
отзвучали da capo al coda.
 
 
Языки огневые заката
прибрежные камни лизали
День отошел куда-то,
покидая кусты азалий.
 
 
И пусто. Только лениво,
будто нехотя расставаясь,
холодные губы отлива
трогали мокрые сваи.
 
 
И черного мола торса
силуэт от мели до мели
в темноту глухую простерся
до уже невидимой цели.
 

2 марта 1967 г.

 
Облака бульвар обложили ватой,
высоких кленов тревожа чуб.
Месяц мартовский бесноватый
поднял рога над тенью груб.
 
 
Чопорной яви дневной на смену
призраки ночи вставали разом,
путались с лунным мерцаньем пенным,
висели над улицей, как миазм.
 

2 марта 1967 г.

 
… и ах, не видят, идут, слепые,
как вол, что тащит ярмо на вые,
тяжелую голову опустив…
 

2 марта 1967 г.

 
Проходили высокой тенью,
как Масаи с границы Кеньи,
странным говором говоря,
и звучали их барабаны,
 
 
точно зов в далекие страны,
где горит иная заря,
где закон времен неподвижен
над соломенной крышей хижин,
 
 
где мираж блеснул и пропал,
где над выжженной солнцем степью
пронесется летучей цепью
молодое стадо импал.
 

19 апреля 1967 г.

 
Здесь народы в древности жили;
глубоко под слоями пыли
их жилищ исчезли следы.
 
 
На песке, на пустынном поле,
начертали песни о боли —
первый ветер унес слова.
 
 
На снегу написали снова —
не осталось и там ни слова,
в талом снеге взошла трава…
 
 
Мир вокруг и чужд и чудесен,
и никто не запомнил песен,
тех, что ветер веков унес.
 
 
Лишь миллениум и поныне
нерушимо в сердце пустыни
бессловесный стоит утес.
 

1 мая 1968 г.

 
Ребенок племени Ибо
(вернее, ребенка тень)
жевал тухлую рыбу,
не евши четвертый день.
 
 
В лианах рвались снаряды —
в кровавом центре атак
спускался, точно из ада,
тропический черный мрак,
 
 
и чтобы забыть обиду
туземный раненый вождь
цитировал Энеиду
ночью, в кромешный дождь,
 
 
как будто от древней латыни,
что в сердце его цвела,
поверит вдруг, что отныне
в мире не будет зла.
 

12 ноября 1969 г.

 
Ни покоя, ни отдыха нет.
Над горой зажигается свет,
разгорается яркое пламя,
на ветру развевается знамя,
в поле битвы уходят полки.
Пули смерти часты и легки.
 

[1960-е гг.]

 
В каньоне высокая пальма:
поникший венчик зачах,
висит, как черная тальма
на женских худых плечах,
 
 
и будто огромная астра,
в петлице ее видна
точеная из алебастра
белеющая луна.
 
 
Потом и луна погасла,
и мраком каньон объят,
как будто кончилось масло
на дне небесных лампад;
 
 
И только в углу долины
темнеющей горной стене
далекие мандолины
поют о чьей-то весне.
 

[1960-е гг.]

 
Тень осенняя тихо ляжет
на загородный приют.
«До свиданья» никто не скажет,
и песню тебе не споют.
 
 
Фонари проезжей дороги,
что от города к полю нить,
на ползущие мимо дроги
равнодушно будут светить.
 
 
Не будет дружеской встречи,
только ветер и листопад,
и созвездий мутные свечи
в сумерках невпопад.
 
 
А люди будут все те же,
и будет толпа весела.
На случайный вопрос: «А где же…?»
«Да вот, недавно была…»
 

[1960-е гг.]

 
Я ушла по чужим дорогам,
ты теперь за мной не иди.
Будет встречных радостей много,
как и горестей, впереди.
 
 
Но не будет ни слез, ни истерик,
ни упреков, ни горьких слов,
если выйду на дикий берег
и скудный будет улов.
 
 
Только песни будут со мною,
только память о светлых днях.
Буду спать под ущербной луною,
отдыхать на корявых пнях,
 
 
буду слушать шумы прибоя
и не стану считать потерь.
Не смогла остаться с тобою —
не ходи за мною теперь.
 

[1960-е гг.]