Текст книги "A moongate in my wall: собрание стихотворений"

Автор книги: Мария Визи

 
Ты меня корил, а я смеялась,
раз уж было все равно теперь:
ведь любовь, не глядя, удалялась
в широко распахнутую дверь.
 
 
У кустов сиреневых запнулась
и в калитку дальнюю прошла.
Так ни разу и не обернулась,
не кивнула и не позвала…
 
 
Шелестя прощально, осыпались
листья в отцветающем саду.
Мы жалеть не будем, что расстались
в этом незадачливом году:
 
 
ты мою ладонь губами тронешь,
я слегка коснусь твоей руки.
Ты ее, ушедшей, не догонишь,
и увижу я – не без тоски —
 
 
как далеко на большой дороге,
в отблеске закатного луча,
мне махнет, слетев к тебе под ноги,
пестренький платок с ее плеча.
 

[1960-е гг.]

 
Улетала душа, покидая ненужное тело,
оставляя земных городов неприютность и грязь;
на заре веселилась, летя, и звенела и пела
и к обещанным солнцам далекого рая рвалась.
 
 
Ни о чем не жалела она и тоски не хранила
о забытых внизу человеческих трудных путях,
на листе ее жизни внезапно истерлись чернила,
точно все, что написано было, – писалось шутя.
 
 
Осыпались деревья, горела багряная осень,
леденевшего моря темнел прибережный карниз;
среди клочьев тумана блеснула последняя просинь,
журавлей треугольник, как нить ожерелья, повис.
 
 
Не понять, почему этих птиц пролетающих клекот,
прикоснувшись случайно к какой-то молчавшей струне
вдруг напомнил душе о давнишнем и очень далеком,
– о какой-то улыбке? О слове каком-то? О сне?
 
 
И она встрепенулась и дальше лететь не хотела,
отказалась от неба, не зная сама, почему,
и упала, как камень, где взморье внизу холодело,
вечный свет променяв на земную последнюю тьму.
 
 
И высоко над ней потускневший задернулся полог,
и, как тонкие свечи, дрожали вокруг камыши…
И прощального счастья лучом осветился осколок
так восторженно вовремя вспомнившей что-то души.
 

[1960-е гг.]

 
Мечусь совсем нелепо, не пойму,
куда ведут, запутавшись, дороги,
смотрю вокруг и вижу только тьму,
и вязнут впопыхах в болоте ноги.
 
 
Свернув с болота, попадаю вдруг
в дремучий лес, где груды бурелома,
– царапает лицо колючий сук,
и я все дальше от пути и дома.
 
 
И, падая, споткнувшись, на траву
вниз головой, как в смертный час на плахе,
кого-то вдруг на выручку зову
в последнем черном ужасе и страхе.
 
 
Ведь есть же чья-то сильная рука,
которая, минуя дебри ночи,
протянется ко мне издалека,
когда уже моей не будет мочи —
 
 
почувствует – протянется – найдет,
как только я позвать ее готова
из чащи леса, из глубин болот
на верный путь меня направить снова.
 

18 марта 1970 г.

 
Туман, туман … и нет ему просвета
в моем суровом, пасмурном краю,
твоя судьба, потерянная где-то,
тревожит мысль вечернюю мою.
 

22 апреля 1970 г.

 
Бежали
в дождь, в слякоть,
продолжали
кричать и плакать,
умирали глазами ввысь.
 
 
Снаряды,
как ананасы,
рядом,
за ними, в насыпь,
рикошетом скакали пули,
попадали в того ли, в ту ли…
Кой-кому удалось спастись.
 
 
Что случилось, никто не понял.
На коленях, лицом к иконе,
простояли, ища ответа.
 
 
Запирались двери в передней.
Выстрел умолк последний,
потухла, взвившись, планета.
 
 
И от дальних гор,
задрожав, стекая по склонам,
ближе – ближе – растущим стоном
доплыл похоронный хор.
 

24 июня 1970 г.

 
Старик стоит
на дорожке парка.
Над ним деревьев
желтеющих арка.
 
 
Старик стоит – идти тяжело.
Небо блестит
голубое стекло.
Седой. Нестриженый,
чуть косматый.
На нем рыжий
сюртук в заплатах.
Выполз, расстался с домашним смрадом,
вспомнить, как воздух осенний чист,
впиться давно помутневшим взглядом
в золотой
октябрьский лист.
Деревья древней старика
поднялись
ввысь.
Неожиданно, точно чья-то рука
тряхнула деревьев верхи,
как будто из очень большого мешка
осенние листья, желты и сухи,
посыпались на землю стаями.
будто бабочки кем-то сметаемы,
запестрели, заполнили воздух на миг.
 
 
И тихо. Ни лист не шуршит
В октябрьской тиши
на дорожке старик
стоит.
 

24 июня 1970 г.

 
Бросишь круглый камешек в пруд
И круги по воде пойдут,
до краев доплывут пруда
и потом пропадут навсегда.
 
 
Постоишь на сыром песке,
поглядишь на воду в тоске,
погрустишь, что блеснувший след
просиял, расплылся, и нет.
 
 
И пойдешь бесцельно шагать
Через рощу, просеку, гать.
Пустота, полумрак и тишь.
Грустно песенку просвистишь.
 

9 июня 1971 г.

 
Где встает Триумфальная арка,
в толпе бродили, одни.
На дорожках печального парка
проводили пустые дни.
 
 
За мостом, у ограды чугунной,
склонясь над бликом реки,
ночью темной, голодной, безлунной
от глухой скрывались тоски.
 
 
И уставившись в звездные дали
с колеи, по которой брели,
на все поезда опоздали,
упустили все корабли.
 
 
То солнце их жгло без предела,
то ветер над ними гудел.
И миру не было дела
до их несвершенных дел.
 

[1971 г.]

 
За бездомных, нелюбимых, сирых
я зажгу высокую свечу.
Для себя ведь на дорогах мира
ничего уж больше не хочу.
 
 
В раннем детстве, на лугу душистом,
мне цыганка, весело маня
и играя золотым монистом,
нагадала счастья для меня.
 
 
Так и вышло. Миновало горе.
Есть любовь, и хлеб насущный есть,
есть друзья, и музыка, и море —
никогда всего не перечесть.
 
 
Но одно всегда меня смущало
в этой светлой, ласковой судьбе:
почему на свете слишком мало
кто вот также скажет о себе?
 

31 марта 1972 г.

 
Голубая луна поднимается круче и выше,
мутно-белые звезды свершают положенный путь.
На высокий чердак залетают летучие мыши
и бесшумно садятся усталым и сонным на грудь.
 
 
В этот час умолкают далекие звуки гитары,
затухает последний фонарь в опустевшем саду,
из-под темных стропил опускаются в душу кошмары,
из-под черных деревьев сова предрекает беду
 
 
В этот час просыпается, вздрогнув, дремавшее сердце,
и молитва пронзает чердачную темень и тишь —
ожидая, что где-то откроется светлая дверца
что сова замолчит, что исчезнет летучая мышь
 
 
И уносится страх, будто ветром влетевшим гонимый,
так становится вдруг нестерпимо и дивно светло:
возникая внезапно, как пламенный щит нерушимый,
над лежащим простершись, блеснет золотое крыло.
 

2 февраля 1973 г.

 
В веселом саду серебрятся фонтаны,
высоко растут золотые тюльпаны,
рассажены чинно и стильно на клумбах,
на пестрых куртинах и мраморных тумбах.
 
 
Сгибая для важности синие спины,
хвосты распустив, выступают павлины,
и гости нарядные ходят, по парам,
по светлым аллеям и по тротуарам.
 
 
От дальней площадки, с открытой эстрады
оркестра веселые льются рулады,
и сад наполняется звуками гимна,
и вечер спускается томно и дымно.
 
 
А если коснется кого-нибудь горе,
ни в слове его не поймут, ни во взоре,
и если кого-то настигнет беда,
о ней не услышит никто… никогда.
 

16 февраля 1973 г.

 
Бывает тихий день такой в апреле,
когда висит прозрачной сеткой дождь,
и только что едва зазеленели
на косогоре силуэты рощ.
 
 
Идешь один проселочной дорогой.
По сторонам – канавы и кусты.
И не боишься вымокнуть немного,
когда кругом так много красоты,
 
 
Не торопись! Утра такие редки.
Дымок селенья виден вдалеке,
а над канавой протянулись ветки
пушистой белой вербы в ивняке.
 
 
Забудь свои дела, заботы, скуку
и город с человеческой гурьбой —
здесь на полях – ни голоса, ни звука,
и тихий, тихий дождик над тобой.
 

22 марта 1973 г.

 
Солдат возвратился с фронта,
здоровый и молодой,
с далекого горизонта,
где кровь смешалась с водой,
 
 
где плещут пеной кровавой
ручьи тропических рощ,
где в поле выжжены травы
и пахнет порохом дождь.
 
 
Там боги в кумирне древней
бессильны были и злы,
там хаты бедной деревни
упали в кучи золы.
 
 
Один только он из роты
в тот страшный день уцелел,
ушел живым от болота,
принявшего груду тел.
 
 
Вернулся снова в объятья
родной семьи и страны.
Зачем же будят проклятья
его молодые сны?
 

29 марта 1973 г.

 
У нас на лужайке цветут васильки,
кругом на холмах молодые дубки,
довольные в поле пасутся стада,
и сладкая в наших колодцах вода.
 
 
Привольно и мирно у нас на селе;
спокойней житья не найти на земле.
В речонке у нас за селом детвора
полощется в летнее время с утра;
 
 
ей каждый изгиб и порожек знаком,
обросший зеленым, густым ивняком,
и омут под ивами светел и тих…
Но бойся ты омутов тихих таких!
 

13 августа 1973 г.

 
Растут дома на склонах наших гор.
Их зелени не видно будет скоро,
и там, где пели птицы до сих пор,
шумят машины и гудят моторы.
 
 
Была тропинка… Но ее уж нет,
она сменилась мертвой панорамой:
цементом скрыт ее последний след,
который раньше вел к верхушке самой.
 
 
В горах ютилось мелкое зверье.
Лишенное насиженного дома,
нашло ль оно пристанище свое
в какой-нибудь ложбинке незнакомой?
 
 
И тишина царила здесь, пока
ее отсюда не спугнули люди.
Вот только в небе те же облака
напоминают о пропавшем чуде.
 

22 августа 1973 г.

 
Я теряю тебя, – понемногу, но верно теряю.
Светлым солнцем пройдя, с моего ты свернула пути:
ты ушла к своему золотому, далекому раю,
и в оставшийся срок мой тебя мне едва ли найти.
 
 
У тебя под окном караваном проходят верблюды,
купол древнего храма сияет тебе вдалеке,
и толпа незнакомого, мимо идущего люда
говорит на чужом, непонятном тебе языке.
 
 
Ты глядишь на волну своего голубого Босфора,
где с высот минарета зовет на молитву мулла.
Ты довольна теперь и сюда возвратишься нескоро.
Ты упорно мечтала отсюда уйти… и ушла.
 

22 августа 1973 г.

 
Был сад. Мы проходили мимо,
когда купаться к морю шли
той улицей, неповторимой,
босыми, по ее пыли.
 
 
По левой стороне – канава,
стена деревьев и ручей,
и дачи всю дорогу – справа,
и у одной, не знаю, чьей,
 
 
цветник – картинка! Но на свете
не может быть таких картин,
что пахли б также, как от этих
незабываемых куртин!
 
 
Табак – гвоздика – георгины —
гелиотропы – резеда —
левкои – розы… список длинный
не перечислишь никогда.
 
 
Мы быстро шли; спеша купаться,
на пляж морской держали румб,
но не могли не задержаться
у ароматных этих клумб.
 
 
Теперь, когда бывает надо
вдруг отдохнуть от суеты,
я ухожу к ограде сада,
где все еще цветут цветы,
 
 
и, стоя у калитки милой,
мне радостно бывает знать,
что им дана такая сила —
всю жизнь мою не отцветать.
 

2 ноября 1973 г.

 
Бездомна ты? Войди в мой дом,
Пусть и тебе приютом станет!
Темно и страшно под мостом
Осенним вечером в тумане.
 
 
Здесь крыша, стены и тепло,
И хлеба хватит – будем сыты!
Пусть ветер ломится в стекло —
Ведь окна наглухо закрыты.
 
 
Но ты не хочешь? Почему?
Ты ночью, в холод, в непогоду,
Предпочитаешь – не пойму —
Свою опасную свободу?
 
 
Как жаль… Я чувствую теперь,
Что буду жить всегда в тревоге.
Раз ты, мою отвергнув дверь.
Осталась там в своей берлоге,
 
 
И будет горько мне вдвойне
Что, выбрав с волей мрак и муку.
Ты и не вспомнишь обо мне
Тебе протягивавшей руку…
 

2 ноября 1973 г.

 
Я ранена была, но встала.
Еще в крови, еще в бреду,
еще отваги очень мало, —
с трудом, но все-таки иду.
 
 
Когда проснулась в сердце вера,
что слабость можно превозмочь,
сумела выйти из пещеры,
в которой пролежала ночь.
 
 
Хромая, выйду на проселок
среди распаханных полей,
уйду от тени черных елок
дорогой стройных тополей,
 
 
и вдруг увижу в блеске алом,
где солнце только что взошло,
на горизонте за каналом
свое знакомое село…
 
 
О, у меня найдется силы
дойти до этого села —
упала, да, – но видишь, милый,
я поднялась и добрела!
 

2 ноября 1973 г.

 
Смотрели дети жадными глазами,
как чудо проходило у ворот:
что магараджа, правящий в Низаме,
задумал позабавить свой народ.
 
 
Как будто вдруг волшебники и маги
внушив ему такую из затей,
пустили золотые колымаги
процессией для нищих и детей.
 
 
Блестели ярко на охране формы,
сверкали аксельбанты и мечи,
толпа кричала выше всякой нормы,
бравурный марш играли трубачи.
 
 
Парад прошел. Народ валил оравой.
И все исчезло за углом. И нет.
А дети у решетки за канавой
стояли долго и смотрели вслед.
 
 
И позже, в темном и сыром подвале,
под шорох крыс, закутавшись в тряпье,
еще так долго все переживали
чудесное видение свое.
 

22 марта 1974 г.

 
Давид Рубинчик
и Яша Иоффе
берут графинчик
и черный кофе,
и вспоминают, как было дома,
над кружкой кофе и жю-де-помма.
 
 
В далекой юности, до Парижа,
один был черный, другой был рыжий,
любили маму, блины и кашу,
и жизнь казалась куда уж краше!
 
 
Один жил в Пинске,
другой жил в Минске,
встречались оба
однажды в Двинске.
 
 
Но оказалось
все в жизни ломко:
и вот осталась
пустой котомка…
 
 
Они попались и отсидели
по десять лет и по две недели
и одном из жутких местечек в мире,
и залитых кровью снегах Сибири.
 
 
И много позже, уже в Париже,
сойтись случилось гораздо ближе.
Один весь лысый, другой весь белый:
бывает в жизни такое дело!
 
 
Давид Рубинчик
берет графинчик,
а Яша Иоффе
пьет черный кофе.
 
 
И вспоминая, как было дома,
над кружкой кофе и жю-де-помма,
склоняет каждый свою ермолку,
и слезы капают втихомолку.
 

22/23 марта 1974 г.

 
Старая старуха
с палкой шла
по дороге пыльной
вдоль села.
Старая старуха
утомилась,
отдохнуть на лавочку
садилась.
Старую старуху
тут спросили:
«Далеко ли, бабушка,
ходили?»
Старая старуха
отвечала:
«Далеко…
до самого начала!
У меня дороги
больше нет
я до дому
потеряла след…»
 

4 февраля 1975 г.

 
Гроздья рябины краснели над серым забором,
каркало хрипло в осеннем саду воронье,
нищие прятались с улицы в темные норы,
кутаясь тщетно в подбитое ветром тряпье.
 
 
Город вечерний устал от работы и замер.
Выла собака у чьих-то закрытых ворот,
путались в сумерках капли дождя со слезами
сирых, голодных, больных, стариков и сирот.
 
 
Только в часовне еще догорали лампады,
кто-то молился у полузакрытых дверей.
В мире так мало бывает тепла и отрады —
Боже, спаси и помилуй людей и зверей!
 

16 мая 1976 г.

 
Открывали маленькие лавочки
под старинной городской стеной.
Продавали нитки и булавочки,
торговали чаем и ханой.
 
 
На закате, побренчав гитарами,
рано спать ложились старики;
молодежь прогуливалась парами,
и в садах пестрели цветники.
 
 
Так трудились, обрастали внуками,
наживали денежки порой,
отдыхали в праздник под бамбуками
возле желтой речки за горой.
 
 
А потом зарделось в небе зарево,
донеслась до города беда —
отобрали новые хозяева
нажить многолетнего труда.
 
 
Вот и все. Позакрывались лавочки
под разбитой городской стеной,
где цветы цвели – повяли травочки.
и гитар не слышно… ни одной.
 

10 октября 1976 г.

 
Бродили у башни древней
под мартовским, злым дождем,
сидели в старой харчевне
за кружкой пива, вдвоем
 
 
чужие песни звучали,
цветы краснели в окне;
все было так, как в начале
в чужой, холодной стране.
 

18 апреля 1977 г.

 
Ночные мысли…
Пришли… ушли… вернулись снова.
Как клочья легкого тумана,
поднявшегося утром рано,
что в ветках ивняка речного
застряли, спутались, повисли.
Уйти куда-то…
Ближайшая к земле планета,
блестящая среди созвездий
от всех обид и всех возмездий.
 

18 июля 1977 г.

 
Всходила луна, было небо жемчужно,
закрывалась какая-то тихая дверь.
Не пробуй молиться о том, что не нужно,
– ведь Богу виднее, что нужно, поверь.
 
 
Были в чем-то грехи, были где-то ошибки,
непрощенное кем-то давнишнее зло.
Лед на озере тонкий – путь болотистый зыбкий —
в каждой жизни не может быть вечно светло!
 

13 октября 1977 г.

 
Мне сообщили, – кто-то приходил
(а я не знала, я закрыла двери
и тихо с книжкой у себя сидела)
– и спрашивал меня
(я не слыхала, погрузившись в книгу,
– не слышала звонка, не отворила,
на зов и на звонок не отвечала!)
 
 
А после мне сказали, что меня
искали и как будто ждали встречи.
 
 
И я теперь не помню даже имя,
кто это был; я так и не узнала,
и был ли человек разочарован…
 
 
Но только я жалею до сих пор.
 

Ночью 28 октября 1977 г.

 
В деревенской церковке темно,
холодно, запущено, бедно.
Ни одна не теплится свеча,
и колокола давно молчат.
 
 
Сквозь оконца пестрого узор
только месяц светит до сих пор
 
 
В уголках заброшенного храма
не один уже десяток лет
не витает запах фимиама,
и молящихся, конечно, нет.
 
 
Только, если приоткроешь двери,
ты услышишь у налоя, верно,
кто-то тихо плачет на духу,
и давнишние молитвы реют
где-то там, под куполом, вверху.
 

1 декабря 1977 г.

 
Женщина в больнице умирала.
Попрощаться не пришел никто.
Эхо похоронного хорала
под осенним небом проплывало.
 

1 декабря 1977 г.

 
Полощатся деревья на ветру,
и только тихо здесь на дне, в овраге.
Растрепанные облака, как флаги,
пестреют и белеют ввечеру.
 

Июль? август? 1978 г.

 
Сияет звездной ночью высота,
сияет на гранитном склоне голом,
по очертаньям горного хребта
туман метет прозрачнейшим подолом.
И слышу я: меня зовет сова —
по древнему индейскому поверью —
теперь мне больше ни к чему слова —
я подошла к последнему преддверью!
 

24 ноября 1978 г.

 
Кружевные фонтаны били
у серебряного дворца,
голубые стрекозы плыли
мимо мраморного крыльца;
 
 
тихо тренькали мандолины
за колоннами галерей,
аромат цветущей долины
наполнял изгибы аллей.
 
 
Но сновали серые тени,
завернувшиеся в плащи,
у парадной белой ступени
направляли свои пращи.
 
 
Закончились дни веселий,
и не стало невинных тех.
И никто в полумраке келий
не замолит смертельный грех.
 

В ночь на 12 декабря 1978 г.

 
Поставят крест, пропоют «Аминь»
и заторопятся прочь.
А вечер будет беззвездно-синь,
и вскоре наступит ночь.
 
 
И больше птицы не будут петь
в березе, что у ворот.
И все мне будет казаться впредь
как будто наоборот.
 
 
Я буду где-то лететь вверху,
забыв земные пути,
и Господа Бога, на духу,
буду молить:
«Прости!»
 

В ночь на 14 января 1979 г.

Гале (Ивановой) Гороховой

 
Никогда не пройдет обида…
Днем и ночью, ночью и днем,
каждый день по тебе панихида
в незабывшем сердце моем.
 
 
Ты ушла отсюда… куда же?
Вся земля подернулась тьмой.
Ты ведь часть моей жизни… даже
ты частица меня самой!
 
 
Разве лучше райские розы,
что вокруг тебя – навсегда —
белостволой твоей березы
в старом садике, у пруда?
 
 
Ветер ветви треплет, как перья,
в предосенней вечерней мгле.
Что же делать буду теперь я
на холодной моей земле?
 

21 июля 1979 г.

 
Долго брели мимо чуждых становищ,
кров находили в чужом шалаше,
много в пути растеряли сокровищ,
только одно сохранили в душе.
 
 
Вот, посадили горчичное семя
в нас приютившей далекой стране,
даже за это короткое время
первый росток появился к весне.
 
 
Если ж теперь вспоминаем при встрече
прошлые горькие наши пути,
Боже, прости нам тоску человечью,
память жестокую нашу прости!
 

В ночь на 3 февраля 1980 г.

 
Ветер, ветер, печаль развей…
 
 
В городе Козельске было сорок церквей,
а теперь все, что есть, —
шесть.
 
 
В одной еще можно молиться, стоять,
забиты, забыты другие пять.
Давно в дверях не стоит толпа,
давно к дверям заросла тропа.
 
 
А в Оптиной Пустыни кирпичи
разбросанные лежат,
нигде не горит ни одной свечи,
и колокола молчат —
молчат, потому что разнесены
по дальним концам большой страны,
и древних икон потерялся след —
там, где были, их больше нет.
 
 
Только один в лесу стоит
брошенный, старый, намоленный скит.
И расцветают, как прежде, весной
цветы за разбитой церковной стеной.
 

4 августа 1980 г.

 
Светилось озеро тихим светом
послезакатного торжества.
С низким поклоном и приветом
к самой воде сошла трава.
 
 
Еще по воде ходили блики,
еще розовела поверхность вод,
еще последние птичьи клики
сзывали к вечерне свой приход.
 
 
Но кто-то песню запел людскую
на дальнем краю лесной глуши,
как будто хотел рассказать, тоскуя,
великую скорбь земной души,
 
 
и птичьи клекоты замолчали,
и стало тихо по всей земле,
и только эхо людской печали,
дрожа, катилось в озерной мгле.
 

7 августа 1980 г.

 
Шлю поклон дорогим крестам,
что остались в далеких странах.
Будет скорая встреча нам —
на нездешних меридианах.
 
 
Через звезды и облака,
сквозь тумана легкую проседь
донесет нас жизни река
в бухту общую якорь бросить.
 
 
Там свернем свои паруса.
Утро встреч уже недалеко!
В небе тонкая полоса
розовеет уже с востока.
 

7 августа 1980 г.

 
Полустанок. Лесная просека,
железнодорожный путь.
Платформа. Два человека.
Осенних сумерек муть.
 
 
Возле стойки чьи-то пожитки.
Едва освещен вокзал.
Буфет. Самовар. Напитки.
Третьего класса зал.
 
 
Уже не помогут слезы,
уже ни к чему упрек.
Тяжелый лязг паровоза.
И последний слышен звонок.
 
 
И снова пуста просека,
исчез последний вагон.
Одинокая тень человека
покидает пустой перрон.
 

8 или 9 августа 1980 г.

 
Высохли ветки
чахлых осин.
Выросли детки
тяжких годин.
 
 
Взором окинув,
простились к утру.
Крона осины
дрожит на ветру.
 
 
В палевом свете
сонной земли
в даль на рассвете
лодки ушли.
 
 
Годы забыты.
Сны отцвели.
Корыто
разбито
лежит в пыли.
 

Ноябрь 1980 г.

 
У горы, у самого подножья,
над лозой зеленой вырастая,
малая ютится церковь Божья,
белая, дощатая, простая.
 
 
Если приведет туда дорога,
посмотри на голубую высь,
задержись минуту у порога,
на святую дверь перекрестись.
 
 
И войдя, где клубы фимиама
путаются с сумеречной мглой,
не забудь поставить свечку прямо,
где посередине аналой.
 
 
Все. И больше ничего не надо.
Ты минуту постоишь в раю.
 
 
Пусть теперь вечерняя прохлада
легче ляжет на душу твою.
 

2 февраля 1981 г.