Текст книги "A moongate in my wall: собрание стихотворений"

Автор книги: Мария Визи

 
Есть синее море и за морем горы,
где теряются будни судьбы,
где в темных каньонах живут сикаморы
и у самых подножий – дубы.
 
 
На взморье – бурунов тяжелые взлеты,
и охапки подводной травы,
и от гор вечерами выходят койоты,
и разносятся крики совы.
 
 
Ты мне говоришь – я с тобою не спорю,
я ведь слушаю, точно во сне:
я тебя не люблю, я тоскую о море,
о заморской далекой стране.
 

1929

 
Я уйду куда-то, где сейчас темно,
где ночное небо звездами полно,
где на белом поле лапчатая ель,
в тридесятом царстве, за тридевять земель.
 
 
Я не буду помнить душные сады,
кровью на дорогах легшие следы,
человечьих песен вспомнить не смогу,
буду ждать чего-то на пустом снегу.
 
 
Буду ждать и слушать, как зовет сова,
как под снегом шепчет сонная трава,
как ликует месяц звонкою красой
девушки небесной с огненной косой.
 
 
Будет ночь, как сказка, будет ночь сама
трепетать, как чудо, за плечом холма,
и тихонько полем, где тропинки нет,
проберется в душу небывалый свет.
 

1929

 
Sleep blissfully, sleep, oh ye guests that have come from afar,
forget that it's growing more dark in the cage where we are…
That stars now are falling, and draw silver threads as they pass,
and golden and shimmering wine serpents dance in the glass.
 
 
When all these threads join and a net has been made that will shine —
infinity has been created by snakes in the wine, —
this needless old cage will be lifted and whirled and thrown
in some blue eternity, bottomless chasm unknown.
 

1929

 
Я с неба яркую звезду
рукою смелой украду.
О, разве это мир заметит?
Одна звезда так мало светит,
темней не может быть ему,
а я звезду свою возьму
и в сердце на конце кинжала
воткну, чтоб вечно освещала
все уголки, где мысль живет.
та мысль, что жизнь мою прядет,
все чувства в сердца клетке тесной
осколком мудрости небесной.
 

1921

 
Дуют, дуют белые метели,
заметают след твоей судьбы.
Поднялись высоко за неделю
белые, тяжелые гробы!
 
 
Мертвому тревожный сон не снится,
мне – живой – мятель сковала грудь.
Здесь еще недавно пели птицы,
зеленел и золотился путь.
 
 
Что же помнить солнечные дали
в той стране, где вечный май блестит,
где в оправе розовых азалий
голубое озеро лежит?
 

 
Не смотри на меня, не смотри!
Я идти по земле не умею
далеко позади фонаря
городской и знакомой аллеи.
 
 
Зимней вьюгой я сбилась с пути —
злая, темная выдалась вьюга —
мне теперь никогда не найти
ни дороги, ни дома, ни друга!
 
 
Отчего в непогодную ночь
ты, сказавший великое слово,
не сумел прибежать и помочь,
довести до надежного крова?
 

 
Прости, что я еще не верю
и песни не хвалю твоей —
твои глаза пустынней прерий,
росы вечерней холодней!
 
 
Я даже рук твоих не трону.
О, я с тобой – совсем одна…
За гранью синего каньона
невидящая глубина…
 

 
На севере стоят большие скалы,
на севере растут высоко ели,
озера серые в лесах лежат – зеркала,
куда глаза людские не глядели.
 
 
Лиловый вереск длинными коврами
в далекой расстилается просеке,
отсвечивает солнце вечерами
и не скучает, нет, о человеке.
 
 
Я помню звезды в черном небосклоне —
и млечный путь, как тонкой ткани шарф,
раскаты неоконченных симфоний,
неповторимые аккорды арф…
 
 
Но у меня пути теперь другие:
в огромных городах, где ходят люди,
я видела глаза одни – людские —
и я не брежу об уснувшем чуде.
 

 
Над Тобою голубь белый вьется,
благостен Твой лик и речи сладки.
Вот, я пью от Твоего колодца
и Твоих одежд целую складки.
 
 
Даже в самый страшный час. в пустыне,
где земная тварь едва жива,
я Тебя запомню, и отныне
утолят меня Твои слова.
 
 
Только, Боже, для чего Ты создал
нам глаза печальные такие,
вместо сердца положил нам звезды
и велел нам песни петь людские?
 

 
У тебя на солнце зреют фиги
в островном тропическом саду.
Я к тебе на легком белом бриге
по морям серебряным приду.
 
 
Оттого, что слишком ты мне нужен,
брошу якорь в золотое дно
самой тихой бухты, где жемчужин,
как любви в душе моей, полно.
 
 
И когда в стремительной пироге
на песок швырнет меня волна,
о, твои глаза не будут строги!
Ты поймешь: и я тебе нужна.
 

 
Возьми меня в аэроплан
и подымись со мною выше,
над пестрой картой здешних стран,
до самой до небесной крыши.
 
 
Ты будешь опытный пилот,
и я тебе доверюсь смело,
с тобой отправившись в полет
до осиянного предела.
 
 
В холодных, белых облаках
мы будем оба – точно птицы,
нам непонятен будет страх
и не захочется спуститься.
 
 
Вон, там, зеленая, земля,
а выше – небо, смерть и слава,
неосторожная петля —
и мы, как камни, канем в травы!
 
 
И людям, с болью на лице
рыдающим внизу над нами,
не знать, что о таком конце
взмечтали души наши сами.
 

 
Ушел, блистая парусами,
и я одна на берегу
пустыми, долгими часами
свою лачугу стерегу.
 
 
Луна взойдет – и не укажет
своим лучом, что ищет зря
корабль, который тенью ляжет
на слишком дальние моря,
 
 
и даже думать я не смею,
что можно птицей белой пасть
к нему на дрогнувшую рею
и на обрызганную снасть.
 

 
Иду одна. Большое поле,
кругом цветы, трава, трава.
И нет в душе привычной боли,
лишь пустота и синева.
 
 
Как будто кто-то тронул тихо,
промолвил: «Ты теперь в раю,
не поминай, – не надо, – лихом
нечаянную жизнь свою!»
И я поверила; не стала;
сдержала бурю горьких слов.
Но – Боже! – как ужасно мало
пустого поля и цветов…
 

 
На синем небе белая звезда
горит, не меркнущая никогда,
а на земле – ненужные труды
и вечный призрак страха и беды.
 
 
Оставь твоих друзей, забудь свой дом,
взмахни своим слепительным крылом, —
вон, там зовет звезда твоя: она
светлой мечты, великолепней сна!
 

 
Самарянин, меня ты поднял в поле,
остановившись на пути своем,
елей целебный мне на раны пролил
и внес меня в благословенный дом.
 
 
Цветут поля, поют в деревьях птицы,
и с ласкового неба смотрит Бог.
И я живу, – чтоб о тебе молиться
за то, что ты пришел и мне помог.
 

 
Ты от меня уехал снова,
тебе с другими веселей:
ты в шуме города большого
не слышишь песенки моей.
 
 
В тени своих бетонных зданий
в лучах неонова огня,
я знаю – ты в воспоминанье
недолго сохранишь меня.
 
 
Но я почти что не тоскую:
вон звезды новые зажглись!
Как наглядеться на такую
бездонную ночную высь!
 

 
Я слышу странные мотивы,
и сны мне видятся, когда
дрожат серебряные ивы
на грани синего пруда.
 
 
О, я в глуши пустого сада,
где месяц – шелковый фонарь,
бываю так тревожно рада
подумать о тебе, как встарь!
 
 
Там травы ласковые встали,
цветы взросли со дна болот,
там тише боль людской печали
и голоса дневных забот.
 
 
И там, где тонких ив побеги,
в холодной и зеленой мгле
поют слова твоих элегий,
сладчайших на моей земле.
 

 
Зачем ты помнишь обо мне?
Мой путь одет глубоким мраком,
и я не верю светлым знакам,
встающим в этой тишине.
 
 
Туда, где юкка, как алмаз,
горит на солнце блеском ровным,
я не приду в часу условном —
как приходила столько раз.
 
 
Я стала реже повторять
твои любимые мотивы…
Здесь слишком тяжко никнут ивы
в пруда серебряную гладь!
 
 
И слишком грустно я пою —
твоих садов, что близки к раю.
о, я давно не вспоминаю
в своем задумчивом краю.
 

 
Я не знаю, по чьему указу,
от каких морей пришли суда,
неожиданно так много сразу
благодати принося сюда!
 
 
Вероятно, это все – ошибка,
и, должно быть, ветер их завлек
на пути изменчивом и зыбком
посетить мой дикий уголок.
 
 
Только даже если это случай,
и серебряные крылья их
унесутся в розовые тучи
от убог их берегов моих —
 
 
я не стану плакать, сожалея:
пусть ушли – они ведь были тут, —
вот, и небо сделалось светлее,
и цветы душистее цветут.
 

 
В Великий пост я буду в черном,
верна обряду своему,
молитвы петь в хору соборном —
и глаз к тебе не подыму.
 
 
Я буду спать на голых досках
и жить на хлебе и воде, —
и стану вся прозрачней воску,
тростинки ивовой худей.
 
 
И если не случится дива,
и вдруг не победит мечта,
ты скажешь: как я некрасива,
угрюма и совсем проста!
 

 
Мне черной ночью снится иногда,
в глубоком сне, на самом дне сознанья,
холодная, зеленая вода
и кораблей высоких очертанья,
 
 
и я дышу и чувствую в груди
соленый, острый ветер океана,
и в сером небе вижу впереди
одну звезду, поднявшуюся рано,
 
 
и, кажется, что счастье – в той звезде,
что можно перестать просить о чуде
и что никто, никто уже. нигде
мне больше нужен никогда не будет.
 

 
Да, я зову тебя в бреду:
мне сон приснившийся отраден —
хоть Бог берет большую мзду
с того, кто так упрям и жаден.
 
 
Ведь если дни мои скупы
на то, что мне всего милее,
и надо браться за шины
из-за цветка, что в них алеет,
 
 
я все отдам, что мне велят,
не дрогну перед высшей платой, —
за тень, за звук шагов, за взгляд —
и буду все-таки богата.
 

 
Нам скорбь великая дана,
и мы ее несем, как знамя,
дорогами слепыми сна,
который тянется веками.
 
 
Настанет мир, взойдет зерно,
в лесах родится дичи много,
все будет людям прощено,
и станут люди славить Бога.
 
 
Но мы останемся одни:
за серым пологом тумана
горят огромные огни
земли, не нам обетованной.
 

 
Слишком рано. Боже, повяли
голубые в саду цветы —
слишком рано звезды опали
с голубой Твоей высоты!
 
 
На кусту, что обнят печалью,
соловей замолчал во мгле, —
точно Ты железной скрижалью
заповедал горе земле…
 
 
Боже, Боже, темно в долине,
опустел сиреневый сад —
неужели никто отныне
ничему на свете не рад?
 

 
«… Only thine eyes remained:
they would not go – they never yet have gone.»
 

Edgar Alan Poe

 
В твоих глазах – высокие хоромы,
несчитанных сокровищ подземелья,
цветущие сады, моря и реки,
и голубых далеких гор вершины,
далеких гор отроги и ущелья,
где сладко пахнет медом и цветами.
 
 
И дно великолепное морское
в твоих глазах: к нему ни разу солнце
не снизошло, не трогало жемчужин
и белых анемон не золотило.
 
 
И лес старинный… И звездой зеленой
огромное окрашенное небо,
и шепот трав вечерних, и в оврагах
бегущая серебряным потоком
вода – в глазах твоих.
 
 
А часто у людей бывают
глаза – стеклянные шары пустые,
в которых отражаются снаружи
дома, глядящие рядами окон,
идущие толпой другие люди,
и блики электрической рекламы.
 

 
Случайный взгляд куда-то вбок,
минута – встреча – в сердце пенье,
и вот, уже готов предлог,
чтоб загорелось вдохновенье,
 
 
О, как наивна я, смотри!
Мне, взрослой, скучной и серьезной,
уже приснились фонари
какой-то фьесты грандиозной.
 
 
Но если даже я смешна,
ведь разве не завидно это,
какая малость мне нужна,
чтоб целый день заполнить светом!
 

 
У тебя миндальные сады
по краям берилловой воды,
у тебя цветные фонари
освещают праздник – до зари.
Для тебя у девушки любой
вспыхнет сердце искрой голубой.
 
 
Знаю: волны на море зеленом
не докатятся к тебе со стоном
и, ласкаясь у твоей руки,
не передадут ничьей тоски.
 
 
Ты сейчас не помнишь никого,
ты сейчас не слышишь ничего,
в эту томную глухую ночь
ты не можешь мне помочь.
 

 
Ты, Лилит, спустилась по ступеням,
ты, Лилит, себя не пожалела,
ты сошла туда, где жили тени,
чтобы обрести, кого хотела.
 
 
Отдала светящиеся крылья,
звездную тиару, что сверкала,
сделала последнее усилье —
опустила даже покрывало.
 
 
Все – по приказанью тех, оттуда,
чтобы только увидать, что надо,
и стояла, все еще – как чудо,
и ждала желанную награду.
 
 
Ну и что же, ты его узрела,
своего архангела во плоти,
у него изломанное тело,
крылья потемневшие в лохмотьях.
 
 
Ты, сама ушедшая из рая,
бросившая небо добровольно,
что же, от тоски своей сгорая,
ты не скажешь, что теперь довольна?
 

 
Из тишины, из темноты
вздохнули сладкие цветы,
где капли белые луны
на венчиках видны.
 
 
В глубокой дреме старый сад,
и черных лип усталый ряд
недвижен, точно строй солдат,
и даже птицы спят.
 
 
И только белая луна
сползла туда, где два пятна —
две клумбы белые взросли
из дремлющей земли,
 
 
и от упавшего меча,
от лунного луча
блаженно дрогнули цветы
из темноты.
 

 
Луч заката играет на пальме,
в игрушечном хуторе между гор.
Старый японец в серой тальме
вышел гулять в свой двор.
 
 
Рядом в окошко глядит японка,
глаза у ней – вишенки, ротик ал,
точно художник очень гонко
куколку разрисовал.
 
 
Смотрят на речку, зеленый берег,
смотрят, как день сменяет мгла, —
и Бог их не тронет, – Он им верит:
они никому не сделают зла.
 

 
Лес лиственный и вместе хвойный
и, затерявшись между скал,
пруда зеленого провал,
такой глубокий и спокойный.
 
 
А дальше, – так за десять миль, —
есть город с серыми домами,
и весь он – сталь, бетон и камень,
и весь он грязь, и дым, и пыль.
 

 
Тамара, Тамара, зачем в тиши
ты ждешь опять лиловых сумерек?
Ведь князь не приедет, он ведь умер,
молись о спасенье его души!
 
 
Зачем ты смотришь на гребни скал,
и страх и надежда в сердце спорят?
Кто это, высокий, слетел и встал,
высокий и темный, – с огнем во взоре?
 
 
Тамара, беги, он так силен,
забудь про звезды, про тех, кто выше,
забудь, что видишь, забудь, что слышишь,
ведь это призрак, ведь это сон, – Тамара!
 
 
Снежных вершин высока громада…
Замок молчит и ночь темна…
Если он призрак – жизни не надо, —
что же в жизни прекраснее сна?
 

 
Поцелуешь горестные веки,
скажешь, «дорогая, улыбнись!»
в час, когда засеребрятся реки
и подернется туманом высь.
 
 
В далеко ушедшем кватроченто
так писали небо мастера:
облака развившаяся лента,
звездная кайма из серебра.
 
 
Что же делать, если счастье зыбко,
и последний луч дневной зачах, —
если неразгадана улыбка
у мадонны Лизы на губах?
 

 
Пролетали пули мимо, мимо,
вспыхивали красные цветы, —
что же я осталась невредима,
если защитил меня не ты?
 
 
Думала, не будет утешенья,
думала, живой не убегу,
если бросил на поле, мишенью
самому свирепому врагу…
 
 
Сжалились другие, видно, силы,
там, где ты не захотел спасти!
Для чего же я тебя любила,
как же о тебе могла грустить?
 

 
Унес меня – в ночи туманной —
от сонма лютого врагов, —
а я не знала раньше, странно,
не думала, что ты таков.
 
 
За то, что я жила без веры,
что встанешь ты, светлее дня —
ты, чьи глаза ясны и серы, —
прости незнавшую меня.
 

 
Когда потухнут на пути огни,
я верю: наклонись ко мне, взгляни,
и будут дни мои озарены
лучами удивительной весны:
 
 
у солнца не настолько ярок свет,
и у ночи таких созвездий нет,
и надо мной, когда ты бросишь взгляд,
чуть видимые крылья прошумят.
 

 
За окном раскрывались сиявшие дали.
Люди несли убитого прах,
и они не видали, ах, они не видали,
что кто-то вошел и встал в дверях.
 
 
Только видала одна Тамара,
и черные косы дрогнули вдруг.
Что это – радость? Божья кара?
Кто же он, кто же он? враг? друг?
 
 
Господи, Боже, как ответить,
где ей найти довольно сил?
Даже вратарь не мог заметить,
даже ангел его впустил.
 
 
Даже молитвы звон и хора
бедному сердцу не могут помочь.
Темная келья. Как пламя, взоры.
Темные крылья. Черная ночь.
 

 
«Мимоходом встретить
и на век уйти,
лишь стихом отмстить
на своем пути».
 

Андрей Блох

 
За твой привет и ласковость твою
тебе я песню лучшую спою,
и, свечку восковую теребя,
я помолюсь о благе для тебя.
 
 
Но ты, нашедший лучшие пути,
не вспоминай меня и не грусти.
На синем небе много жарких звезд,
и мир земной прекрасен, тих и прост.
 
 
и отражает ночью океан
светящийся вверху Альдебаран.
Гляди на эти звезды и забудь,
что я тебя благословила в путь.
 

 
Уехал. Я одна стою.
Мне этот мир и чужд и тесен.
Я больше песен не пою,
когда моих не просят песен.
 
 
Пускай другие, что звончей,
на золотых играют струнах,
и в тишине твоих ночей
тебе поют о желтых лунах.
 
 
Мне только жаль, что в чарах мглы,
которые моих чудесней,
ты не поймешь, как странно злы
у женщин тех глаза и песни!
 

 
Любить тебя? Я вовсе не люблю:
ушедшему чужому кораблю
смотрю вослед и вспоминаю, – так,
на миг один приснившийся пустяк.
 
 
Морские птицы кружатся гурьбой
над белым кораблем и над тобой,
и черные шумящие валы
вокруг тебя вздымаются из мглы.
 
 
Еще пройдет неделя или две,
и на сердце моем и в голове,
конечно, не оставит и следа
ушедший темным морем навсегда.
 

 
Вот, ты ушел, и ты забыл, конечно,
мое лицо и глаз моих вопросы.
Есть много лучше: смех у них беспечней,
алее губы и пушистей косы.
 
 
Но отыщи, где выберешь, иную,
и говори, о чем захочешь, с ней,
– я не боюсь ее и не ревную:
меня она не может быть нежней.
 
 
Ведь неужели хоть одна на свете
из женщин самых сказочных земных
тебе подарит песни лучше этих, —
певучее и ласковей моих?
 

 
Ты стоишь в священном храме Пара,
в ароматной темной тишине,
Бог за радость посылает кару:
Он не возвратит тебя ко мне.
 
 
Долго смотришь на большого Будду…
Мне бы на тебя смотреть вот так!
Но и с тем, что было, не забуду
ни единый о тебе пустяк.
 
 
Там поют под «самисен» японки,
с ними веселее, чем со мной.
Хризантемы там на стеблях гонких
нежно позолочены луной.
 
 
Синих сосен странные изгибы
четко отражаются в воде,
и блестят серебряные рыбы
в голубом искусственном пруде.
 
 
Ты не встретил чуда, я ведь знаю,
в дикой той степи, где я живу,
ты, ушедший к сказочному краю,
где и сны бывают наяву;
 
 
оттого в пустом и темном храме
ты не вспомнишь, в лунной тишине,
о мгновеньях, проведенных с нами,
и не пожалеешь обо мне.
 

 
Глубокой ночью мне приснились сны…
Кончался день тропический и длинный
над городом, где белые слоны
носили золотые балдахины.
В толпе людей, крикливых и чужих,
я шла одна, беднее всех одета.
Под синим небом жаркий ветер стих,
и я ждала… какого-то ответа.
И вдруг толпу прорезал странный свет,
упавший от сияющего взгляда,
и стало ясно: «вот тебе ответ,
ты больше ничему не будешь рада.
Зеленый взгляд, берилловая нить,
в твоей судьбе пронижет дни и ночи,
и ты поймешь, что нечего просить,
и лучшего блаженства не захочешь!»
О, будь благословенна власть Будды,
которая земным его послала!
 

 
Художник написал с меня портрет
и своему искусству придал весу,
и мне свои стихи дарил поэт,
и для меня артист поставил пьесу.
 
 
И уходя на край чужой земли
(теперь жалею – focolare spento!),
блистательные рыцари пришли,
 
 
Но ты, но ты, мой милый, не был щедр:
я бросила к твоим ногам корону. —
ты на меня взглянул, как гордый кедр
на бедную лесную анемону.
 
 
И потому, – вот горести предел,
как будто без нее печали мало, —
ты даже никогда не посмотрел
на те стихи, что я тебе писала!
 

 
О жизни призрачной моей,
о жизни странной и крылатой,
в глубокой тьме твоих ночей
тебе приснился сон когда-то.
 
 
С тех пор тебе забрезжил свет
великого очарованья,
и прежней веры больше нет
в мои обиды и страданья.
 
 
Обманут солнечной мечтой,
что ж, ты идешь своей дорогой,
но ты не видишь слез простой,
земной души моей убогой.
 

 
Уйди в дремучий лес, ложись
на мох зеленый, под сосною, —
там встанет ночь совсем иною,
когда звездой зажжется высь.
 
 
Пусть ты – отшельник и бродяга,
не помнишь своего жилья,—
зато ты слышишь у оврага
ночные трели соловья.
 
 
Что ж, если на тебя укажут.
«Вот нищий, что от нас ушел»,
они, – не видевшие даже,
как в полночь папоротник цвел!
 

 
Блестят коричневые лики,
им много свечек зажжено.
Приду к тебе Постом Великим
и постучусь в твое окно.
 
 
Коснусь твоей двери кленовой,—
легко ли гордость принести?
«Прости неласковое слово,
глаза недобрые прости!»
 
 
Такая вышла, видно, злая,
упрямая моя мечта.
Но видишь, как свеча пылает
сияньем тайного поста?
 

 
В далекий путь уехал воин —
уже назад не повернет;
он беззаботен, он спокоен,
он песню весело пост.
 
 
А позади, в тени часовен
рука лампаду подняла:
и путь далек, и час неровен —
«Спаси его, Господь, от зла!»
 

 
Мы недоброй сказке не поверим,
старую прогоним прочь Ягу.
Подойди! Высок и весел терем,
я тебе навстречу прибегу.
 
 
Пусть узнает мир, как мы богаты,
как нестрашно нам и как светло:
видишь, крылья красного заката
бросили огонь в мое стекло!
 

 
Беленькое платьице,
белая кровать,
больше никогда тебя
мне не целовать.
 
 
Белый венчик матовый,
белая свеча,
белы губы сжатые
навсегда молчат.
 
 
Плачет сердце, есть о ком,—
помер человек…
Падай мелким крестиком,
мертвый белый снег…