Текст книги "A moongate in my wall: собрание стихотворений"

Автор книги: Мария Визи

 
Есть Господь. Сердце ведает, молится:
– «Боже, дай избушку мне – у околицы.
Дай колодец ключевой у заваленки.
Дай лапти и валенки.
Дай ведрышко, ходить по грибы.
Хорошо бы еще хоть горшочек, вместо трубы.
Дай еще – красную коровку,
И землицы – посадить свою морковку.
 
 
И еще, не забудь, одолжи
Хоть полдесятинки ржи.
А главное – березку у порога.
Неужели не дашь? Разве много?»
 

1925

 
Старуха гадалка седая
возле наших ворот проходила.
Я ее о тебе спросила,
зачем и сама не знаю.
 
 
Она число указала
и пристально так смотрела,
– огорчить, должно быть, не смела,
только долго руку держала.
 
 
Прошептала, кивая: «Смотри,
как красиво цветы распустились!
Как красиво по небу увились
розоватые краски зари!
 
 
Отчего ты горюешь? Не надо».
И потом медяшку взяла
и, согнувшись низко, ушла
за изгибы железной ограды.
 

1926

 
Розово-коричневые клубы
западных последних облаков.
Подойди ко мне! И прямо в губы
поцелуй, без слов.
 
 
Самородки на небе без меры,
серебро, алмазы, аметист.
Я молчу. Перед лицом Венеры
не дрожит и лист.
 
 
Я молчу – и ты пока со мною,
и, как в правду, верю в глупый сон:
но вздохну – и призрак за спиною
уплывет в каньон.
 
 
Заболят глаза от гор лиловых,
хоть и знаю, что не нужно ждать,
потому что привидений новых
не найти опять.
 

1925

 
Упал и вдребезги разбился
сосуд, зовущийся мечтой,
который в сердце серебрился
лампадой хрупкой и святой.
 
 
Остался сир и полон болью
тот угол, где она жила,
и по окрестному раздолью
печаль туманом поплыла,
 
 
и долго гулкое звенело,
катилось эхо по реке,
как будто небо сожалело
о человеческой тоске.
 

1928

 
Дальний берег синей реки,
и на нем золотые пески,
и высоко – червонный узор
заплетенных листов сикамор.
Мне нельзя тоски облегчить,
и нельзя мне руки омочить
в той сверкающей ярко волне,
пробегающей в дальней стране.
 

1928

 
Убеги и спрячь с собою грезу
в старом и оборванном мешке
и, приняв обиженную позу,
скорчись в отдаленном уголке.
 
 
Пусть застрянут слезы в паутине,
где лучи дневные не дошли,
– пусть любовь на золотой картине
смотрит, как печаль лежит в пыли.
 

1926

Володе Визи

 
Мы не одни. По нашим колеям
идут еще какие-то. Их много.
Они, пригнувшись, громко шепчут нам
о тех полях, где началась дорога.
 
 
Упрятаны одеждами теней,
они от посторонних взглядов скрыты,
и сетью только нам понятных дней
их разговоры цепко перевиты.
 
 
Я слышу ночью жуткие тона
и отклики – в сырой траве рассвета;
мне память неотъемлемо дана
о призраках оконченного лета.
 
 
И если я увижу – ты устал
и, сев в пыли, глядишь в пустые дали,
я догадаюсь: кто-то нашептал,
что где-то одуванчики завяли.
 

1926

 
The silver pilgrims of the sky —
the clouds of sunset go,
and sw eetly starts her lullaby,
my Goddess Moon, Chang-O.
 
 
Dispel thy drowsy dreams, my friend,
as rays of twilight fade,
and with my song thy magic blend
upon thy lute of jade!
 
 
Then let me love thee, as a cloud
may love a flashing star,
as ripples on the lake, that crowd
to touch a nenuphar.
 

1925

 
Я умру на высокой горе,
мне почудятся вещие сны
в час, как мир поплывет в серебре
уходящей со мною луны.
 
 
Я скажу – Что же мне, я готов,
отпустите меня от земли,
я пойду по ступеням богов
в край, куда мои думы ушли.
 
 
Но, уйдя от земных деревень,
растопчу свое сердце во прах,
если долго знакомую тень
не увижу в небесных садах.
 

1926

 
Голубая птица улетела
в синие и чудные края,
канула у крайнего предела,
где вскипели заревом моря.
 
 
Эта птица – верхний блеск заката,
темнотой исполненный простор.
Эта птица – радость без возврата;
ей не вспомнить слова «Мутабор».
 
 
Я стою, и пустота ущелья
мне на ноги пылью полегла.
Этот мир – моя тюрьма и келья,
в этом мире день не даст тепла.
 

1926

 
A gypsy woman – hollow wrinkled cheek
framed in her hair that hung like cobweb veils —
knocked at my gate one evening, to speak
of secret and prophetic starry tales.
 
 
I bade her speak of you, I know not why.
She looked into my eyes, she held my hand
and whispered: «See the colors of the sky?
the restful shadows of the sleeping land?
 
 
Why be so sad? You must not». And she took
the silver piece for which I bought my fate,
and bowing low her feeble head that shook
she hobbled out my iron-railed gate.
 

1925

 
Уйду к опушке, где деревья строги,
где из-за серых призраков лесных
не услыхать с проселочной дороги
ни голосов, ни стуков городских.
 
 
Я буду знать и буду рада, зная,
что в экипажей траурном ряду
один из многих вспомнит, проезжая,
и будет ждать, что я опять приду.
 
 
Но я, забравшись в самый синий ельник,
не покажусь из своего дупла:
ведь та заря не встанет в понедельник,
что в воскресенье вечером зашла.
 

1926

 
Когда на хмуром океане
на миг ты встретился со мной,
скажи, ты слышал ли в тумане
сигнал тревожный над волной?
 
 
Ты видел, как дрожали снасти
и напрягались паруса,
как будто силясь верить в счастье
и уповать на чудеса?
 
 
Иль ты прошел, невозмутимый,
не чуя гибели, прошел
туда, где ждал тебя родимый
и, может быть, спокойный, мол,
 
 
и дома, в гавани далекой,
тебе припомнить не дано
корабль, упавший одиноко
на черное морское дно!
 

1928

 
Серебряные туманы,
черта, где солнца чело
в лежащие дальше страны
вечерним морем прошло,
 
 
и что-то помнится живо,
какой-то голос зовет,
и снится, где-то красиво
все то же солнце взойдет.
 

1925

 
Я – отшельник в дикой пещере
в отдаленном горном краю.
На закате синей Венере
о своих мечтах говорю.
 
 
Иногда мне полночью снится
старый дом в какой-то стране,
и людские яркие лица,
как-то странно близкие мне.
 
 
Я проснусь, и утро угрюмо,
и пещера не так мила,
и не может проститься дума
с той страной, где ночью была.
 

1925

 
Ты не жалей меня, что свет дневной
под вечер уж не медлит надо мной;
ты не жалей ушедшей красоты,
покинувшей поляны и кусты;
и не жалей ущербную луну,
и что отлив уносит прочь волну,
и что тебя оставил прежний пыл,
и что меня ты скоро разлюбил.
Всегда я знала, что любовь – цветок,
с которым ветер может быть жесток,
изменчива, как берегу – волна,
несущая обломки от судна.
– Жалей, что сердцу трудно так учиться
тому, чему уж ум не удивится.
 

1928

 
Тихое вечернее смиренье,
сердце думу думает, стуча,
слушает журчащее теченье
вечности подземного ключа.
 
 
Где садилось солнце, потухая,
эвкалиптов тени, чуть дыша,
протянули руки, точно чая
брошенного звездами гроша.
 
 
Но холодным гордые кристаллом,
высоко над царственным челом,
звезды не заботятся о малом,
о далеко-низменном, земном.
 
 
Скрыв в тени усталость смертной кары,
вечер грезит об ушедшем дне.
Тихо жизнь кует свои удары
в сердца передночном полусне.
 

1926

 
When amethyst lamps were lighted
and sunrays had traveled far,
I parted my velvet curtain
and listened for your guitar.
 
 
But I fell asleep on the marble,
the wind blew my scarf away,
and my tiger-footed servants
announced the break of day.
 
 
I woke, and went to the temple;
I will worship gods, not men.
You did not come when I waited —
now you need not come again!
 

1925

 
Серебряные, тихие заливы,
гранитов прибережных череда,
и трогает забытые мотивы
знакомая восточная звезда.
 
 
Какие-то глубокие лагуны,
где ползают гондолы по ночам,
какие-то неведомые струны,
послушные полуночным лучам.
 
 
И эти струи – только отраженья
разлившихся, расплесканных прудов,
и отзвуки – пустые повторенья
пропетых песен, сломанных смычков.
 
 
И корабли везут свои поклажи —
награбленное золото луны —
на берега – дразнящие миражи,
рисующие сказочные сны.
 

1925

 
Гора, покрытая ковром зари и юга,
и северная дикая скала…
И нам с тобою не видать друг друга,
хоть я тебя настойчиво звала.
 
 
Теперь и ждать и спрашивать не стоит.
Стрела рассталась с луком, ты – со мной.
Теперь пусть каждый сам себе пророет
свою тропу на пустоши земной.
 
 
Но даже там, где черная берлога,
где не достать до глаз моих лучу,
я не забуду, что была тревога,
и не любить тебя не захочу.
 

1926

Блоку

 
Из камня белого Каррары
твой профиль вы сечет рука,
сереброструнные гитары
передадут тебя в века.
 
 
Ты будешь юный и певучий,
певцы живые не затмят
ушедший твой печально-жгучий
и гордый и глубокий взгляд.
 
 
Твой будет свет – лучом от Бога,
тебя мы чудом назовем
и самой трудною дорогой
к своим святилищам пойдем.
 

1926

М.А.Z.

 
When the heat has fallen and the skies are calm
and the desert sands are turning black from red,
I can see your image in the drooping palm,
w here the smoke goes upward in a silver thread.
 
 
Then I leap and call you in a pleading tone,
and forget – Great Allah – that you cannot come,
for your fairy dust on many winds is blown,
and your lute is broken, and your hands are numb.
 

1925

 
О, мир, я упиваюсь так тобой!
Твой ветер, серый неба свод,
туман, что встанет и плывет!
В осенний этот день твой яркий лес
и той скалы чернеющий навес,
и тот утес, поднявшийся дугой!
Мир, как налюбоваться всласть тобой!
Извечно чудо: но вот этот год
во всем такая страсть видна,
что душу трогает она
и тянет прочь. Бог, я боюсь, что Ты
дал миру слишком много красоты.
Как рвется сердце! Пусть не упадет
горящий лист; пусть птица не зовет.
 

1929

 
Как только я умру и светлый надо мной
тряхнет Апрель дождем промытое руно,
пусть даже ты придешь, изломанный тоской,
– мне будет все равно.
 
 
Со мною будет мир, как в зелени ветвей,
когда побеги дождь на землю приклонил.
– и сердце замолчит и будет холодней,
чем ты со мною был.
 

1926

Гале Ивановой

 
Твои глаза – две быстрых птицы,
они проснулись и летят,
и видевшим однажды снится
твой крыльями взмахнувший взгляд.
 
 
Твои глаза – две ярких птицы,
что прямо с солнца принесли
его целебную частицу
для нищей и больной земли.
 
 
Твои глаза – две певчих птицы,
и звуки райской песни в них;
кто этой песни приобщится,
тот не пойдет искать других.
 

1927

Блоку

 
Мы видели твою зарницу
у вод священного пруда,
и нам, я знаю, не приснится
прекрасней скажи никогда.
 
 
За синие лесные воды
ты отошел, и больше нет
того, что ждали все народы
безропотно так много лет.
 
 
Для чьей страны ты нас покинул,
мы не видали. Нам темно.
Прощальным пологом задвинул
свое блеснувшее окно.
 

1927

 
Видишь, я сегодня горда
(точно с неба упала звезда!),
вверх загнулись кончики губ
(точно Бог на веселье не скуп!):
 
 
точно стаи синие птиц
прилетели от дальних границ,
и внизу цветы расцвели
на отравленных топях земли…
 
 
Боже, будь же милостив к нам —
дай подольше цвести тем цветам!
 

1928

 
Нет, любовь сильней, чем это:
блудным сыном бродит любовь,
убежит до окраин света
и потом воротится вновь.
 
 
Проберется выцветшим садом,
где убитые мотыльки,
и опять нирваной и адом
запылают, вспомнив, зрачки.
 
 
Побоится – вдруг не ответят
за грехи прошедшей поры,
но ее сокровища встретят
и торжественные пиры.
 
 
И любовь, устав от разлуки,
с яркой свечкой в полночь придет
положить скрещенные руки
на забытый долго киот.
 

1926

 
Дни пройдут, и много новых дней
пробежит избитыми путями,
на которых лес корявых иней
будет выжжен между мной и вами.
 
 
В чаще леса звезды не горят.
Может быть, и мне и вам случится
в темноте, где филины кричат,
в лабиринте жизни заблудиться.
 
 
На какой опушке вас найду?
Где лежит ваш путь? Когда б я знала,
синюю, лучистую звезду
я бы вам сопутствовать послала.
 
 
Вам тогда бы не было темно,
вас бы тронуть не посмели совы.
Только мне и звезды, все равно,
не прогонят призраков дубровы.
 

1925

W.F.

 
Breakers upon the seashore, you and I,
the sand, a bird, a mass of yellow weeds —
things that have come into this world to die,
things that have all aspired to greater deeds…
 
 
Here in the silence of each other's hand,
tell me, which is it I should cherish best —
you, or the flying shadow on the sand —
or the bright wave that rises to a crest?
 
 
You dare not speak. The ocean will not tell.
Let us love on, hope on; I am afraid
that if I watch too long the water swell
I may forget the vows that I have made.
 

1926

 
Я песню тебе спою
на флейте своей певучей,
когда за чащей дремучей,
за синей горною кручей
запрячет вечер зарю.
Пусть звуки песни моей
с твоей сольются игрою,
когда полночной порою
они примчатся толпою
по белым гребням морей.
 
 
Ты будешь думать, что чудо
тебе поет небылицы
звучнее, чем майские птицы…
И мне не стоит сердиться,
что ты не поймешь, откуда.
 

1925

 
Медленно белые птицы от цепкой травы поднялись,
те, что еще на заре сильными крыльями били.
Белые тучи своими стенами укрыли
берег бессветных озер, до которых они унеслись.
 
 
Белые снежные птицы расстались с долиной певучей,
плыли сквозь капли росы, что висела, как пар,
в даль, где на грани пруда покачнутся ряды ненюфар.
где исчезнет звезда в лабиринте лианы пловучей.
 

1925

 
В незнакомых и серых и строгих
городах мне мерещилась ты,
в самых нищих и самых убогих
я твои узнавала черты.
О, мечта моя бедная! Даже
в самой сильной и горькой тоске
мне какие-то снились миражи
далеко впереди на песке;
 
 
и туманы твои водяные,
и звезда на закатном краю
в наши скудные страны земные
низводили частицу твою.
 
 
Все, что нужно, вели, – я готова,
хочешь, буду гореть и страдать,
чтоб одно твое вымолить слово,
чтобы призрак тебя увидать.
 

1928

 
Мне город твой не нужен темный,
мне страшно каменной стены.
Как огоньки болот, бездомны
мои блуждающие сны.
 
 
Мой путь лежит через туманы
и не ведет туда, где ты
глядишь на белые фонтаны
и грациозные мосты.
 
 
Такие сказки мне знакомы,
такая даль меня звала,
что даже ты в своих хоромах
меня согреть бы не могла.
 
 
Ведь я иду с печальной песней
от ласковых земных полей
затем, что знаю, нет чудесней
невидимой страны моей.
 

1928

W.F.

 
I will set your picture in a chiseled frame,
I will seem to others what I will not be.
Days will come and vanish as they always came,
– stupid days and empty, by the empty sea.
 
 
I will hear the breakers as they grow and scatter,
I will watch the piling of the tangled kelp.
But the stinging beauty of the nights won't matter,
for the wrong that's happened moons will never help.
 

1926

 
Глубокой тенью гор лиловых
и длинной тенью сикомор
клянусь, что звезд не ищет новых,
кто помнит солнце до сих пор.
 
 
и тот, кто полночью гадает
о возвращении весны,
на целый век не променяет
ее томительные сны.
 
 
Пустыми, долгими ночами
ты будешь звать меня в бреду,
за безграничными морями
ты будешь ждать, что я приду.
 

1928

 
Я дам тебе серебряный цветок,
сработанный из самых тонких тканей:
он вырос там, где светится восток,
предел и правда всех земных исканий.
 
 
В прекрасной вазе, черной и простой,
его поставь, храня рукой и взглядом,
цветок, вспоенный солнечной мечтой
и выхоленный лучшим Божьим садом.
 
 
Он ни богатств, ни счастья не дает,
он будет недвижим и безглаголен.
Тот аромат, что он с собой несет,
повторит звон небесных колоколен.
Он – красота земли, где день встает:
смотри на красоту – и будь доволен.
 

1927

Tо Helen Stanley

 
Ты ушла, и разве лучше, что же,
где домами спрятан горизонт,
– разве там хоть что-нибудь похоже
на Сиерра-Мадрэ и Клэрмонт?
 
 
Может, лучше, я еще не спорю,
может, ты давно забыла всех,
только разве там такие зори
и зарей такой же звонкий смех?
 
 
И когда тебя задушит скука
и пойдешь бродить одна в ночи,
что ж? тебя утешит в поле юкка,
белая, как стройный воск свечи?
 

1928

 
There was a message from a passing ship,
a clamor through the darkness, like a whip
that tore my senses, bringing them again
back to the dreamlessness of earthly men.
 
 
It was at sunset. And there was no light
aboard that ship. I watched her out of sight,
and as she vanished, I forgot her tone
without regret. I, too, have been alone.
 

1926

Блоку

 
Я в самом темном отдаленьи
в кусочке сердца сохраню
твое слепящее стремленье
и огненную песнь твою.
 
 
И день меня пугать не станет,
и ночь не будет так мертва,
когда во тьме твой луч проглянет
и упадут твои слова.
 

1927

 
Весь мир по сторонам тебя
не шире, чем душа твоя,
и небо, что над ним видно,
лишь сердцу высотой равно.
 
 
Душой раздвинуть можно нам
весь горизонт по сторонам;
и, небо разорвав, сердца
увидеть могут лик Творца.
 
 
Но запад и восток прижмут
всех тех, что их не растолкнут,
и тех. кого душа плоска,
упав, раздавят облака.
 

1926

 
Ничего совсем не хочется,
и как будто сердце спит.
только что-то все пророчится,
где лиловый снег блестит.
 
 
Месяц на небе качается,
словно обруч золотой.
Сердцу горько, сердце мается
холодящей пустотой.
 
 
То молчит, то снова плачется,
припадая до земли.
Что-то шепчется и прячется
на морозной на пыли.
 

1927

 
Закатный город мне шептал секреты
над белыми садами и забором,
лиловые тянулись силуэты,
и мягкие спускались в окнах шторы.
 
 
Я слушала и шла, и было скучно,
не разобрать, чего они хотели,
и почему печально и беззвучно
ложился снег на мокрые панели;
 
 
как будто город был чужой и новый —
меня никто не ждал, никто не встретил,
и я не поняла совсем ни слова,
о чем шумел сырой и сонный ветер.
 

1927

 
Вы теперь – не вы, а древний сон,
эхо песни, звон струны далекий,
отголосок призрачных времен,
луч звезды, зашедшей на востоке.
 
 
Вы – вода бегущего ручья,
на заре пройденная дорога;
вы – молитва, и она ничья
и зовет невидимого Бога.
 
 
Я похороню прошедший век,
я ему прощу его обиду
и на берегу священных рек
возведу до неба пирамиду.
 

1925

 
На горизонте неба я поймаю
лучистую лиловую звезду,
отдам тебе и счастья пожелаю,
когда с тобой проститься подойду.
 
 
Камелии тропического сада,
где ты пройдешь, я брошу на ступень,
и если ты наступишь – буду рада
и назову счастливым этот день.
 
 
Как будет трудно бросить те ступени!
Когда на тихом западном краю
предлунный отблеск успокоит тени,
я о твоих глазах ему спою.
 
 
Потом уйду в глубокие каньоны
и упаду на диком берегу,
чтоб никуда не долетели стоны,
которых я умерить не могу.
 

1927

Леле Мосоловой

 
Здесь у меня луна в тумане
и звезд неясных толчея.
Но если ты сейчас в Бретани —
не все ль равно, где буду я?
 
 
Когда дрожит и потухает
моя свеча у алтаря,
тебя, я знаю, утешает
невидимая мне заря,
 
 
и если за морем, до краю,
быть может, туча залегла,
ты не поймешь, что я страдаю
и что участья ждать пришла.
 

1925

 
В голубом новоселье
бледный месяц горит.
В самом ярком веселье
сердце болью стучит.
 
 
Над домами далеко
звоны дня отзвучали.
– Ты со мной, темноокий,
тихий ангел печали.
 

1927

 
Будет, будет день благословенный,
все, что утомились, отдохнут,
и по всей по ласковой вселенной
встрепенутся птицы, запоют.
 
 
Он на дне больших озер таится,
он в лесной глуши глубокой ждет,
и еще не мало душ родится
до того, как этот день придет.
 
 
Только ночью, наклоняя ухо
в мягкую траву, затихни, жди.
– донесется благовест до слуха
из земной таинственной груди.
 

1927

Блоку

 
Приди опять из отдаленья
последней осени своей!
Земного серого селенья
немые сумерки развей!
 
 
Ты был для нас всего дороже,
мы верили в мечту твою.
Куда же ты ушел? И что же
тебе сказали в том краю?..
 

1927

 
Август. Ночью летят метеоры,
угольки догоревшей звезды.
Был июнь. Мы расстались без ссоры,
даже не было мутной воды.
 
 
Вы сказали: «Быть может, на лето —»
и прибавили: «Или совсем?»
Я не знаю, зачем
я в ту ночь отошла без ответа.
 
 
только что-то осталось задето,
глубоко, не помнится, где.
На лету голубая комета
молча бросила луч звезде.
 

1927

 
Видишь, звезда упала?
– Это моя звезда!
Точно что-то украла
и прячет, не знаю, куда.
 
 
Эта звездочка – бубенец
на колпаке шута:
я проведала, наконец,
что она была пуста.
 
 
Она так ярко светила —
и теперь ее больше нету,
теперь темно над могилой
мертвого Риголетто.
 

1925