Текст книги "A moongate in my wall: собрание стихотворений"

Автор книги: Мария Визи

 
Чем выше и блистательней полет,
тем человек больнее упадет,
 
 
и чем великолепней свет сиял,
тем жальче тот, кто в темноту попал.
 
 
Дай, Боже, ровный путь и тихий свет, —
спокойнее житья для сердца нет!
 

 
Я сделана из песен и огня,
но ты не знаешь, не поймешь меня.
В моих стихах старинный отражен
тебе – увы! не видевшийся сон,
 
 
и музыку любимую свою
я в голосе твоем не узнаю.
Вот отчего тот путь, где прохожу,
я никогда тебе не укажу.
 

 
По небу тучи серые ползут,
садится солнце, день осенний тает.
Ах, если грустно делается тут,
об этом никогда никто не знает,
 
 
никто не взглянет и не подойдет,
никто улыбкой ласковой не встретит
и нежным именем не назовет,
как раньше, как когда мы были дети.
 
 
Все как-то иначе, совсем не так,
как начиналось. Только небо то же,
и так же пахнет вечером табак
в саду, немножечко на наш похожем.
 
 
Пусть улетают в край, где вечный зной,
куда-нибудь на Яву или в Ниццу,
расставшиеся с северной страной
еще во что-то верящие птицы.
 
 
Но звезды опадают, как мечты,
которым стало в небе не под силу,
которые упали с высоты
в свою земную жалкую могилу,
 
 
и сердце человеческое вдруг
так горько знает, что оно устало,
что солнца нет, что замкнут вечный круг
и что звезда – последняя – упала.
 

 
Нелепы в жизни перемены…
Друзей уносят поезда,
и прочь уходят морем пленным
большие серые суда.
 
 
И города сейчас не те же,
в которых раньше я жила,
и ночью сны бывают реже,
и неба синь не так светла.
 
 
Лишь сердце перемен не знает:
оно растет, уходит вдаль.
но в глубине своей ласкает
все ту же радость и печаль,
 
 
и самых ранних лейт-мотивов
не изменят в его струне
паденья в пропасти с обрывов
и взлеты снизу – к вышине.
 

 
Я не Мария больше: только Марфа.
Свои мечты я продала за труд.
Покрыта пылью золотая арфа,
ослабленные струны не поют.
 
 
Способно и к труду привыкнуть тело,
и может сердце, кажется, забыть
о том, как раньше бредило и пело
и не умело по-земному жить.
 
 
Но только иногда далеким звуком
давнишний сон напомнит о себе;
о, иногда – нет равных этим мукам
в железной человеческой судьбе, —
 
 
и сердце опустевшее, земное,
познавшее работу и покой,
мучительно забьется и заноет
и до краев наполнится тоской.
 
 
и долго будет рваться к тем планетам,
которые оставило давно, —
не зная, что отвергнутого света
ему уже увидеть не дано.
 

 
Не уложишь в ларец драгоценный
золото деревьев на закате,
взлет волны серебряной и пенной,
жемчуг слез, которые растратил.
 
 
Не найдешь и не услышишь снова
звуки раскатившиеся песни,
не подымешь брошенного слова,
будешь тщетно говорить – «воскресни!»
 
 
Кто отверг – того судьба страшнее,
спохватился – да уж будет поздно;
будешь горько вспоминать, жалея,
что пошли дороги наши розно.
 
 
Ну, а я тебя забуду скоро:
станет зренье радовать мое
солнечная в поле сикамора,
месяца на небе острие,
 
 
и тебя, измученного раной,
нанесенной сердцу моему,
я в своей весне благоуханной
никогда уж больше не пойму.
 

Моему мужу

 
Говорят, что на свете остались еще острова,
которые нам, городским, еще могут сниться,
где высоко растет голубая, густая трава,
и, качаясь на ветках, поют золотые птицы.
 
 
От тех островов в жемчугово-искристый прибой
протянулись серебряной нитью песчаные косы,
и, может быть, там получили б и мы с тобой
желанный ответ на больные свои вопросы!
 
 
Но в гавани нашей еще не стоят корабли,
еще человек не построил таких самолетов,
которые нас бы с тобою туда унесли
от будничной прозы окрестной и серой заботы.
 
 
(193) Когда потухнут на пути огни…
 

Отцу и Матери

 
Под звездным небом, за краем села
блестят церковные купола.
Поднявшись вглубь ночной темноты,
горят и светятся их кресты.
А улица зимняя ночью бела,
перекрестки молчат, пусты.
 
 
В домах на улице все темно.
Закрыли ставни мое окно,
заперта крепко входная дверь,
никто не стукнет в нее теперь.
В поле, что снегом занесено,
воет голодный зверь.
 
 
Чудится вдруг, что издалека,
снегом поскрипывая слегка,
знакомой тенью ложась на снег,
идет вдоль улицы человек…
И снова на сердце моем тоска,
предсказанная на век.
 
 
Все ближе будут скрипеть шаги
оттуда, где не видно ни зги,
вдали, поднявшись из темноты,
все ярче будут гореть кресты…
Но в жизни замкнуты все круги,
и это не будешь ты.
 

Е.Л.

 
Ловила приметы, искала следы
на шумных дорогах, у края воды,
в глуши, где терялась лесная тропа,
какой не касалась людская стопа…
 
 
Бывала свирепая в жизни пора,
казалось, вовек не дождаться добра,
в пыли городов, в суете площадей —
следов не найти среди толпищ людей.
 
 
Но в детстве, бродя по опушке лесной,
я встретилась как-то с цыганкой одной,
и та предсказала мне все о тебе,
когда о моей погадала судьбе.
 
 
И все эти годы я в сердце несу
ту детскую память о встрече в лесу:
спасибо цыганке! Она не лгала…
Но что если я бы тебя не нашла?
 
 
(166) Над Тобою голубь белый вьется…
(186) Из тишины, из темноты…
(177) В Великий пост я буду в черном…
(181) Слишком рано. Боже, повяли…
(170) Иду одна. Большое поле…
(126) Тихий отблеск далекой зари…
(86) Твои глаза – две быстрых птицы…
(169) Ушел, блистая парусами…
(207) Беленькое платьице…
(172) Самарянин, меня ты поднял в поле…
(184) У тебя миндальные сады…
(173) Ты от меня уехал снова…
(180) Нам скорбь великая дана…
(195) За твой привет и ласковость твою …
(182) В твоих глазах – высокие хоромы…
 

Дочке

 
Он от Ганга пришел в Европу
по сплетеньям лесных дорог,
по извилинам горных тропок,
– снежно-белый единорог.
 
 
Говорили о нем вначале,
что такой, мол, он и такой,
и как будто даже встречали,
если верить молве людской.
 
 
А потом он скрылся из виду,
– очень скромен был он и тих.
Посмотрю на опушку, выйду,
– не мелькнет ли в елях густых?
 
 
Где-то в мире привольно дышит,
бьет копытом в мягкой траве;
и портрет его славно вышит
белым гарусом по канве.
 
 
Но когда-нибудь (так сказали),
далеко от сборищ людских,
он появится, как вначале,
– очень ласков и очень тих,
 
 
и увидев девушку в поле,
ту, что проще всех и нежней,
навсегда распростится с волей
и приклонит голову к ней.
 

Е. Мосоловой

 
Когда-то – давно ли? – мы слушали
ветер весенний…
 

Андрей Блох

 
На севере есть просека
и церковка под сосной,
сколоченная до века
в моей стороне родной.
 
 
До церковки этой малой,
бревенчатой, что в лесу,
я песни своей усталой
последний звук донесу.
 
 
Пусть колокол слит на пушки,
и свечи все сожжены —
я лягу там на опушке,
у корня старой сосны.
 
 
и будет бережно небо
окутывать купола,
и места не будет, где бы
легче была земля.
 

Е.Т.

 
Душной ночью, погодой майской,
под огромной луной шанхайской,
где блестела речная гладь,
 
 
мы гуляли, ты помнишь, вместе, —
это было назад лет двести,
или день один? Не понять.
 
 
К терпкой радости, к сладкой боли
расцветали купы магнолий
в дальнем прибрежном саду;
 
 
у причала спали шаланды,
и никто не слышал команды,
предвестившей злую беду.
 
 
А потом посыпались бомбы,
люди прятались в катакомбы,
напоилась кровью земля…
 
 
И нельзя мне простить сегодня,
что вошла без тебя на сходни
отходившего корабля.
 

В.В.

 
Мы смотрели с высоты Saleve'a:
где отрогов Альп чернели склоны,
далеко внизу, немного влево,
обнимала озеро Женева,
в месте, где оно теряет Рону.
 
 
В золотых огнях, как в ожерелья,
выглядело озеро нарядно.
Темные кругом толпились ели,
сзади нас вершины гор белели;
было тихо и чуть-чуть прохладно.
 
 
А когда назад спускались снова,
пахло лесом, пахло горным лугом…
Очень тонкий белый месяц новый
встал, очерчен серебристым кругом.
 
 
Мы молчали. Мы с тобой друг друга
понимали так всегда: без слова.
 

Е.Т.

 
Горела звезда кристаллом
в небесных ночных просторах
и на шаре земном, на малом,
отражалась в земных озерах.
 
 
Бесконечно, милю за милей,
и несчитанных лет пространства
голубые лучи скользили,
чтоб украсить земли убранство,
 
 
– чтобы лет через тысяч двести
в темном парке одни с тобою
мы могли любоваться вместе
вот такой звездой голубою.
 

 
Вот бредем пустым суходолом,
но во сне или наяву?
Слышим, ветер рваным подолом
по верхам ворошит листву.
 
 
Здесь когда-то река бежала,
но источник давно иссох…
Только месяца острое жало
и пустыни бездонный вздох.
 
 
Мы из дедовых побасенок
твердо знаем – текла вода,
но не можем вспомнить спросонок —
откуда? Куда? Когда?
 
 
Потерялись. Дорогу ищем.
А сердце полно тоской,
бедней, чем голодный нищий
на площади городской.
 

 
Кричи, не кричи —
за горами погасли лучи,
купола облаков потускнели
над верхушкой чернеющей ели,
потемнела на озере зыбь,
у коряги заплакала выпь,
облетевшие отзвуки песен
потонули в болотную плесень,
и никто не услышит твой голос в ночи,
кричи, не кричи…
 

Е. и В. Сумбатовым

 
Помнишь такое местечко:
станция —
поле —
речка —
дорога шла через мост…
Вид, что не мог быть проще:
справа – редкие рощи,
слева – старый погост.
 
 
Жизни разбитой осколок —
тихий за рощей поселок
Улица —
пыль —
забор.
Вдоль забора – канава.
Второй поворот направо —
мостик —
калитка —
двор.
 
 
Помнишь? Я очень рада.
Только входить не надо:
горек обратный путь.
 
 
Домик. Четыре ступеньки.
Гроздья лиловой сирени.
Вспомнил?
Теперь забудь.
 

For Eva Doyle

 
Здесь дерево высокое росло.
Одна торчала ветка, как весло,
упавшее в голубизну пруда,
и вечером на ней цвела звезда
кувшинкой, зацепившейся за лист.
И воздух был прозрачен, синь и чист.
 
 
Бог дереву послал хороший рост;
в нем сотни приютились птичьих гнезд,
и радостно звучал крылатый хор
– я помню это пенье до сих пор —
когда вверху рассеивался мрак,
и дерево светилось, как маяк.
 
 
Но человек пришел. Построил дом
И сам с семейством поселился в нем.
Он дерево срубил, и в холода
топил камин и печку иногда.
 
 
Он жить хотел. Нельзя же помнить вечно
торчавший сук,
звезду на нем, и птичьих песен звук…
Нельзя, конечно…
 

Памяти Осипа Мандельштама

 
Ни изменником не был, ни вором,
ни убийцей не был в ночи,
но не знаем, в году котором,
за каким колючим забором,
неповинного доконали,
под какой сугроб закопали,
сапогом пихнув, палачи.
 
 
Так расстался с тюремной вонью
на снегах кровавых Сибири
приморожен грязной ладонью
к золотой, невидимой лире,
в снег последнюю песню бросив,
раб Господень, поэт Иосиф.
 
 
Ни мятель не ревела пьяно,
не клонились кедры от горя,
не извергли огня вулканы,
не вставали цунами с моря…
 
 
Только в небе сером, далеком,
плакал ангел горестноокий,
потому что редко на суше
от конца ее до начала,
так жестоко пылают души,
 

 
Тушились люстры, завешивались окна,
как паутина, шепот повис в углах.
Обрывков мысли спутанные волокна
вела в мозгу незнакомой боли игла.
 
 
Рождался день – над городом, над деревней,
над безначальной, бегущей мимо рекой,
как песня – извечно новый, извечно древний, —
сверкал и плыл над бедной землей людской.
 
 
Большие деревья сутулил, проснувшись, ветер,
стремились вдаль самолеты и корабли,
в восторге кричали птицы, и чьи-то дети,
играя, топтали чужие слезы в пыли.
 
 
А в старом доме раскрылись широко двери,
как будто встречая кого-то, ловя и ждя:
и всем улыбнувшись, вдруг во что-то поверя,
человек помахал в дверях рукой, уходя.
 

 
В конце зеленого забора калитка хлопала,
и были шаги
 

В. Визи

 
Горько пылают рябины прощальные кисти
в забытом саду, где бессильно сбиваются в кучи
поржавевшие, желтые, черные, рваные листья,
и тускнеют вверху ко всему равнодушные тучи.
 
 
Опадают в канаву иссохшие, рыжие ворохи ягод.
где заборы поломаны вдоль непрохожих, заросших тропинок,
умирают на клумбах левкои, бесцельно отцветшие за год,
и поник можжевельник, как тщетно о чем-то ушедшем молящийся инок.
 
 
Не послышится стук так давно отскрипевшей садовой калитки,
только шорох дождя по обшарпленной крыше на даче
будоражит сквозь дрему левкои и маргаритки,
точно кто-то вернувшийся тихо у клумбы вздыхает и плачет.
 

 
Мягкая трава
в ложбине, у оврага, и в траву
вкрапились мелкие цветы, едва синея.
Какими
великолепными они бы были,
если б широко в клумбе распустились,
огромные, или в хрустальной вазе!
Но здесь
не нужно этого, когда лежишь
лицом в траву, вдыхая запах легкий;
кругом тебя по стеблям тонких трав
торопятся букашки по делам
микроскопической, но важной жизни,
и с благодарностью такой смиренной
что голубеет тихо над тобою;
что ты – трава, букашка, небо, солнце,
комок земли у корня трав… О, радость
непостижимая! Восторг предельный —
быть только малой частью в этом целом,
как синий цвет, потерянный в траве…
 

 
… Largos trenes quo se marchan
hacia ninguna parte.
 

Marco Aguilar

 
Течет под мост и вдаль бежит вода.
Ночные пролетают поезда
в края, которых нет нигде на карте,
из темноты – в слепое никуда.
 
 
И те, что в них умчались, не найдут
той станции, где отдых и уют,
где тает снег и греет солнце в марте,
и голубым подснежники цветут.
 
 
Протяжно рельсы гулкие звенят,
как будто их назад вернуть хотят…
Но над равниной стелятся туманы,
и мутно светят звезды и молчат.
 
 
Далеко за рекой темнеет лес,
и золоченый месяца обрез,
тускнея, пропадет за тучей рваной.
И поезд не вернется, что исчез.
 

 
Подожди немного: будет дождь,
чаши листьев переполнит влага,
прежняя вернется лесу мощь,
и ручей забьет на дне оврага;
 
 
из-за камня робко выйдет уж,
громко птицы запоют спросонок,
к омуту, забыв жару и сушь,
побежит купаться медвежонок.
 
 
Только нужно верить, нужно ж дать —
засуха не может быть навеки —
ведь должна же вера в благодать
сохраниться как-то в человеке!
 

 
Есть лестницы – по ним взойдешь нескоро,
– как в колокольне бернского собора,
которую я видела воочью, —
такие лестницы мне снятся ночью.
Поднимешь взгляд – и все в глазах мутится:
там, где-то, небо в облаках клубится,
и верх ступеней спрятан облаками —
ты лезешь вверх и держишься руками,
но надо лезть.
 
 
Как будто ты была на дне колодца
и вот, должна за жизнь свою бороться.
Все дальше дно – но все конца не видно,
и делается гибель очевидна —
так круто поднимаются ступени,
сорваться так легко – и нет спасенья,
не вырваться из этого кошмара
и не понять, за что такая кара,
как чья-то месть…
 
 
Но вдруг – твоя рука коснулась края,
блеснуло солнце, весело играя,
и лестница кромешная исчезла,
как будто бы по мановенью жезла!
Когда чуть-чуть ты не лишилась веры,
кошмар пропал, попрятались химеры,
и плачешь ты, поняв в оцепененьи.
что есть цветы, трава и птичье пенье —
и солнце есть!
 

Ю. Крузенштерн

 
С океана
надвигался туман, заволакивал небо, белесый,
лишь по дальнему краю блестел горизонта карниз.
Серебрились у взморья песчаные узкие косы,
и навстречу прибою насупленный горбился мыс.
 
 
Пеликаны,
поднимая крыло, точно острые топсели шхуны,
пролетали в кильватер, четыре, беззвучно, легко,
и почти задевая курчавые гребни бурунов,
как кочующий парус, скрывались за мыс, далеко.
 
 
А у камня,
на песке, где волна вырезает узоры по краю,
где богатства глубин оставляет небрежно вода,
розовея во мгле и бессильно лучи простирая,
потерявшая блеск, умирала морская звезда.
 

М. Маринич

 
Если ты уедешь на луну,
что же, я тебя не упрекну:
дальние прекрасны берега,
и земля не так уж дорога.
 
 
Голубые камни на луне —
ты таких не знаешь и во сне,
и серебряный, холодный свет —
на земле такого света нет;
 
 
и, быть может, даже там живут
девушки, невиданные тут,
у которых души, как хрусталь,
чьи глаза не трогает печаль…
 
 
Но едва ли там цветет сирень
в тихий, ласковый весенний день,
и едва ли пахнут так поля,
как твоя – привычная – земля.
 
 
и в лесу, уж если есть такой
где-нибудь над высохшей рекой,
ты найдешь ли тропку на луне,
чтобы привела тебя ко мне?
 

 
В сумерки ветер с моря вставал.
Шквал набежал,
трепал и рвал
деревья, как перья.
Ощерясь, звери
забились в норы,
в окнах людских спустились шторы,
смолкли случайные разговоры,
двери
закрылись на все запоры…
Чья-то рука,
бела, бледна
свечку зажгла
в темноте угла,
чтоб сберегла от всякого зла,
чтоб не вошла
в душу тоска,
чтобы ночь была
не так страшна.
 

 
Колокола звонили долгим звоном,
тяжелым гулом заполняли небо,
по улицам текли и доплывали
до всех глухих, пустынных переулков;
тревожили и звали и будили,
и сонные кругом вставали люди,
и чья-то совесть, трудно пробуждаясь,
о чем-то вспоминая, тосковала.
И люди шли, встречались, говорили
на каменных ступенях, перетертых
столетьями идущего народа,
на этот гул зовущий собираясь
от мраморных дворцов и от подвалов,
по улицам текли и доплывали
до всех глухих, пустынных переулков;
тревожили и звали и будили,
и сонные кругом вставали люди,
и чья-то совесть, трудно пробуждаясь,
о чем-то вспоминая, тосковала.
И люди шли, встречались, говорили
на каменных ступенях, перетертых
столетьями идущего народа,
на этот гул зовущий собираясь
от мраморных дворцов и от подвалов.
 
 
А на одном забытом перекрестке,
придавленная этим медным звоном,
в большом платке, в убогом, черном платье,
согнулась безымянная старуха
и долго, молча, горько, безутешно
под этим небом плакала о чем-то.
 

 
Никогда не жила в Подмосковье,
в Переделкине не была,
но вино за Ваше здоровье —
и в память Вашу – пила.
 
 
Немало ночей бездонных —
безлунных, бессонных часов
над книжкой золотозвонных
сидела – Ваших – стихов.
 
 
И горя мне было много,
что, крутясь по лицу земли,
моя и Ваша дорога
к перекрестку не привели.
 
 
Но ревниво храню на полке
единственное письмо:
оно перевязано шелковой
малиновою тесьмой.
 

 
Как черна душа моя сегодня!
Ни весна, ни солнце не нужны.
Отвернулись ангелы Господни
от моей зияющей вины.
 
 
Даже подойти к тебе не в силах.
Не зови меня теперь, не жди.
На моей дороге – как могила,
пропасть расступилась впереди.
 
 
Видно, радость я ценила мало,
неприветно встретила весну.
Те слова, что я тебе сказала,
не стереть, не смыть и не вернуть.
 

 
Идут по большой дороге.
Платья рваны, потерты шубы,
глаза у них хмуры, лица строги,
опущены губы.
Проходят полем, оврагом, лесом,
горный поток переходят вброд.
Серого неба завеса
прячет солнца восход.
Боятся ли волка, спугнут ли зайчат,
где черные ели торчат —
все равно молчат.
И ты, идя за ними, не можешь, поверь,
заглянуть в их лица,
как в закрытого тома страницы,
как в закрытой комнате дверь,
давно забытой,
гвоздями забитой,
в опечатанном доме оплаканных кем-то потерь.
Как испуганный зверь
шмыгнет в берлогу,
так беглые взгляды от тебя отвернут,
и спрашивать их не надо,
как попали на эту дорогу,
из какого изгнаны рая,
какого сторонятся ада,
под каким предлогом
через все преграды
надежду еще берегут,
от давней печали сгорая.
Не тронь. Не задень. Не вспугни.
Тебя не зовут они.
Их пугают горелые пни,
им далекие снятся огни.
С тобою они – одни,
и если ночь —
все равно им нельзя помочь.
Не волнуй, не тревожь, оставь.
Не нарушь их последнюю явь.
Пусть река: через реку вплавь,
в чащи леса предзимнюю ржавь.
А если в конце пути
поднимутся вдруг ресницы,
если небо на миг озарится,
и солнце в глазах отразится —
Загляни им в душу нежней,
даже если тебе грустней, —
успокой, обнадежь, защити, —
не скажи им, что незачем было идти,
что того, что искали, нигде не найти.
 

А. Васильковской

 
Об ангелах, идущих вереницей
за золотой воздушной колесницей,
о звуках тонких и звенящих труб,
 
 
касающихся нежно и любовно
изогнутых бесстрастных губ, – бескровных
не знающих земного горя, губ…
 
 
О детях в серой городской больнице,
где бедности и боли не укрыться,
где лейтмотив то жалостлив, то груб
 
 
здесь, на земле, где нет дороги ровной,
где крылья ангелов в пустой часовне
еще не тронули чуть теплый труп.
 

 
На заборе сидели и каркали черные вороны,
падал хлопьями снег,
и одни только птицы чернели.
Запорошенный белым, согнувшийся, шел человек
по какой-то дороге, в какую-то дальнюю сторону
до какой-то невидимой цели.
 
 
Падал снег на панели пушистым белеющим ворохом,
заполнял колеи,
заметая следы человечьи.
Торопились прохожие в теплые норы свои.
Тот один не спешил и в толпе среди скрипа и шороха
никуда не глядел, не ища ни уюта, ни встречи.
 
 
А потом повернул от вечерней белеющей улицы
за последней чертой,
где последние птицы вспорхнули,
и пропал неизвестно куда и слился с темнотой,
отойдя от домов, что друг к другу придвинувшись, тулятся
– в пустоту, в темноту ли…
 
 
Дорога была бела,
белее белело поле,
молчали колокола,
никто не услышал боли
ушедшего от тепла.
 
 
Только в глухом углу,
где кто-то еще не забыл,
какой-то голос завыл,
где-то отчаянно плакали —
 
 
по другу ли? По теплу?
Но кто это был —
ребенок?
больной ли?
собака ли?
 

The street of forgotten footsteps.

John Dos Passos

 
В городских переулках глухих
разговор человеческий стих,
и ночного, последнего смеха
в подворотни попряталось эхо,
и за крышей погасла звезда,
что уже не взойдет никогда…
 
 
Только долго еще в темноте шелестели
одинокие чьи-то шаги по панели,
будто ждали чего-то, кого-то искали
и должно быть под самое утро устали,
замолчав за углом, где серела заря,
проискавши всю ночь безнадежно и зря.
 
 
А утром забылись
усталые эти шаги,
в трущобы забились,
где не было видно ни зги …
Точно чьи-то надежды не сбылись,
не выплатились долги.