Текст книги "A moongate in my wall: собрание стихотворений"

Автор книги: Мария Визи

В.В.

 
Я к тебе приду в сильную грозу,
Я тебе и ласку и покой везу.
Где дрожащих молний отблеск голубой,
будем долго-долго мы сидеть с тобой,
Будем молча слушать над рекою гром,
точно в целом мире мы одни живем,
и никто под этот твой уютный кров
не придет из серых городских домов.
 
 
Слышишь, в даль ночную грозы унеслись?
Видишь гладь речную? Видишь неба высь?
Чуешь запах луга от сырых кустов?
Мы поймем друг друга, как всегда, без слов.
 

5 июня 1929 г.

 
Мой древний прародитель был Нептун,
и ранних игр участники – дельфины,
и даже желтых прибережных дюн
я не видала из своей пучины.
 
 
Прошли века, и я осуждена
бродить одна вдали от океана,
и жемчугов покинутого дна
рукой уже отвыкшей не достану.
 
 
Что ж, есть веселье ведь и на земле,
и чудеса не хуже есть, чем в море,
в котором ночью катятся во мгле
горящие мильоны инфузорий.
 
 
Здесь даже солнце светит иногда,
и нежит аромат земных растений,
но в море – бирюзовая вода,
и запах соли, и буруны в пене…
 
 
И только в море синем и седом,
где белых кораблей проходит стая —
мой настоящий и любимый дом,
и вся земля вокруг него – чужая.
 

20 июня [1929 г.]

 
Русь, вдали мы Тебя вспоминаем,
Твое имя пресветлое чтим
и, чужим обогретые краем,
только живы дыханьем Твоим.
 
 
Кровь сердец наших больно сочится,
но помочь Тебе – сил не найти…
О, когда Твой народ возвратится
на свои вековые пути?
 
 
Мы ушли – и, быть может, неправы,
но прими – и с восторгом придем
целовать Твои мягкие травы,
рубежа Твоего чернозем!
 

5 ноября 1929 г.

 
Русь, в полях Твоих кроется сила,
души мерзлые песней согрей!
Но зачем Ты тоску породила
на кручину своих дочерей?
 
 
Нет народов, как Твой ведь, печальных,
но дороже и нет голосов,
чем степей Твоих, рек безначальных
и Твоих нерушимых лесов.
 
 
Голубые мятели летали,
Русь, глаза застилали Тебе;
загорались зловещие дали,
покоряясь Твоей ворожбе.
 
 
Русь, прости, что ушли и забыли
красоту Твоей черной земли —
это вражьи тревожные были
нас в чужие края унесли.
 
 
Знаем все: «Дорогую потерю
в самых недрах души сбереги».
Научи нас надеяться, верить!
Уповать на Тебя помоги!
 

5 ноября 1929 г.

 
Бледных звезд мелькнула позолота,
умер день земных тревожных сил.
Тихой ночи черные ворота
безглагольный ангел отворил.
Вниз взглянул и видит Божьи земли,
грустный-грустный стал на страже сам,
человечьим стонам молча внемлет,
доносящимся к его стопам.
Оттого, что на земных могилах
не смолкают вопли ни на миг,
в небесах скорбит, помочь не в силах,
распротершийся архистратиг.
 

23 ноября 1929 г.

 
В небе лазурном высилась башня.
Белая башня в небе лазурном.
Башню разбило в хаосе бурном
– Ту, от которой жилось бесстрашней.
– Господи Боже, Ты ведь всесильный.
Ты освети на минуту потемки.
Дай подобрать на дороге обломки —
Белые камни у кучи могильной!
 

[1929 г.]

 
Когда-нибудь – я брошу этот город,
уйду куда-то, где меня не ждут,
и постучусь, хоть, может быть, не скоро
мне новые ворота отопрут.
 

[1929 г.]

 
Вот также отойдет и мой корабль
в моря неведомые, в ночь глухую,
и на скале не будет маяка,
и ни одной звезды не будет в небе
светить, но тихо повернется руль
и гул земной затихнет за кормой.
 
 
Все будут также на твоей земле, в твоем саду
цвести настурции и георгины
и сладко пахнуть на заре трава.
 
 
И ты ни разу не посмотришь вдаль,
туда, где нет ни точки, ни пятна
на горизонте голубого моря;
и ни один маяк, и ни одна звезда
не бросят светлый луч в туман и пену
и не укажут, где прошел корабль.
 

[1929 г.]

 
Как высоки бывают
в лесу деревья —
толсты е стволы
и далеко уходят ввысь верхушки,
и веток много, и не видно неба,
и кажется, что нет на свете солнца.
 
 
А разве можно жить,
когда поверишь, что пропало небо,
что нет его, ни жарко-голубого,
ни серого, – холодного, большого
в туманный день, – ни звездного ночного?
 
 
Разве можно жить,
когда поверишь,
что где-то в мире не мигают звезды
и не горит в огромном небе солнце?
 

Харбин, 6 октября [1930 г.]

 
В голубом гробу
тебя похоронили,
поставили цветы и прочь ушли.
 
 
И ты одна осталась.
 
 
Плыли звезды, и светлые неслись по небу тени.
 
 
И долго
твоя душа качалась
между землей и небом, и потом
ушла отсюда…
 

7 сентября 1935 г.

 
Не надо
так много думать о себе… Смотри, какие
широкие серебряные реки
текут в степи…
 
 
Ведь это ничего, что степь пуста,
что ветер дует, дует и что небо
молчит, стеклянное и неживое.
Иди, не думай; ты услышишь
 
 
совсем медвяный запах от полыни,
увидишь бабочку в траве и птицу,
летящую под этим самым небом
стеклянным…
 

7 сентября 1935 г.

 
А я видала дольней ночью
– и не забыть последний свет —
звезду, разорванную в клочья,
звезду, которой больше нет.
 

Шанхай, 22 июня 1936 г.

 
Как страшно знать, что в старом доме,
в котором я жила – давно —
откроет кто-то незнакомый
мне, постучавшейся в окно, —
 
 
что скажет: «Вы ошиблись, видно —
их нет уже с таких-то пор»,
и щелкнет грубо и солидно
скрипучий, как тогда, запор.
 
 
И вечер, полон черной болью,
придет и встанет на часах,
и вспыхнут звезды в темном поле,
как в мягких чьих-то волосах.
 
 
И я уйду. Куда, не знаю.
Замолкнет даже сердца стук:
его так просто убивает
давно ожиданный испуг.
 

Шанхай, 6 июня 1936 г.

 
Помилуй, Боже! Очень трудно нам.
Мы – старики и старые старухи,
больные, нищие, слепы и глухи,
и нет предела нашим именам.
 
 
Нас очень много. Мы толпой идем,
но одинок в огромном мире каждый,
томимый горем, голодом и жаждой,
и так давно забытым словом – «дом».
 
 
Помилуй, Боже! Ты один за нас.
Но даже Ты не знаешь. Боже правый,
весь этот страх забора и канавы
в холодный, зимний предвечерний час.
когда последний свет дневной погас…
 

Шанхай, 5 августа 1936 г.

 
Ты – моря блеск; я – ботик бренный.
Плыву, плыву и вдруг – тону
в твою смеющуюся пену,
в поющую твою волну.
 
 
Но мне не жаль, что солнца мало
в холодной и зеленой мгле —
таких жемчужин и кораллов
я не встречала на земле.
 

6 ноября 1936 г.

 
Ранний снег спокойно и лениво,
словно вишня, опадает в пруд,
– тот, зеленый, где нависли ивы
и кувшинки мирные цветут.
 
 
Не бывает ярче и крупнее,
чем звезда, которая взошла
в полутемном небе, цепенея
на краю задумчивом села.
 
 
И отрадно, сев на мостик старый,
видеть в нежном и ленивом сне,
как цветет большая ненюфара
в опрокинувшейся высоте.
 

Шанхай, 10 ноября 1936 г.

 
Черной бурей, далеко, тонут
непришедшие корабли.
Пусть приснится, что звезды тронут
тонким светом края земли!
 
 
Черной ночью, в предсмертной муке,
в час, когда не видно ни зги,
подыми свои легкие руки,
в сердце легкую искру зажги!
 
 
Пусть потом опустятся вежды,
потеряются все тропы,
и у мыса Доброй Надежды
разобьется корабль в щепы.
 

Шанхай. 15 декабря 1936 г.

 
Девочка плачет
в белом саду —
верно. Господь
послал беду.
 
 
День серебристый
стоит такой —
беленький в клумбе
расцвел левкой —
 
 
Белое облачко,
белая даль…
– Боже, за что Ты
придумал печаль?
 

Шанхай, 15 декабря 1936 г.

 
Мальчик с улицы, худой и жалкий,
нес серебряную звезду на палке,
стукнул в дверь, просунул звезду
и спросил:
«Можно, я войду?»
 
 
Мальчик бледный, в глазах – мечта,
тоненьким голосом славил Христа.
– один, в чужом, незнакомом доме,
пел о Ребеночке на соломе.
 
 
У милого мальчика милый голосок;
сунули пряников ему в мешок,
но никто не видел в голубой пыли
худеньких крылышек, что за спиной росли,
и никто не видел, у его плеча,
от звезды серебряной тонкого луча.
 

Шанхай, 14 января 1937 г.

 
Здесь слишком долго было тяжело,
здесь слишком долго будут помнить зло,
здесь никому не захотят простить,
кто смеет весело и просто жить.
 
 
Что ж, если у тебя цветет сирень!
К нам от нее упала только тень,
на нашем поле сожжена трава,
и неприветливы у нас слова.
 
 
И потому – вот мой тебе ответ:
я не ищу спокойной жизни, нет!
Пусть там у вас ровнее неба свет,
цветы душистей и теплей вода:
я не уйду отсюда никогда!
 

Шанхай, 13 октября 1937 г.

 
Иди за мной. Пусть горы, реки
и дебри встали на пути:
к далекой и священной Мекке
тебя могу я привести.
 
 
Зову тебя, чтобы отныне,
оставив отдых и покой,
ты шел великою пустыней
за верною моей рукой,
 
 
затем, чтобы, устав от жажды,
губами, ранеными в кровь,
сумел ты обрести однажды
мою целящую любовь.
 

Шанхай, 1 ноября 1937 г.?

 
Над зеленым каналом
и над рощей бамбука,
в небе сонном и алом
ни дыханья, ни звука.
 
 
Там, где сгустилась
предвечерняя мгла,
остановилась
звезда, взошла;
 
 
в объятую сном
воду канала
белым пятном
упала…
 

Шанхай, 1937 г.

 
Точно кружевом, одетый тиной,
на закате тихо спит канал.
Высоко над хаткой и плотиной
желтый месяц остророгий встал.
 
 
Вот покойный и приятный жребий —
как сказать, «неласкова судьба»?
В фиолетовом вечернем небе
тонких листьев черная резьба.
 

Шанхай, 1937 г.

 
Туда, где берега канала
покрыты ивой и осокой,
чуть слышно тишина упала,
повисла над травой высокой.
 
 
Как желтый гонг, всплыла устало
луна большая от востока.
 

Шанхай, 1933–1939 гг.?

 
Огромное, презрительное небо,
холодная и белая дорога,
а у дороги выросли торчками
голодные, оборванные елки,
протягивают руки в это небо
и шевелятся, и идут куда-то.
 
 
Такое белое, пустое небо —
и на белой
земле – вот эта стая черных елок,
тощих и черных и торчащих в небо.
 

26 сентября 1938 г.?

 
Пристала к сердцу моему
тоска репейником колючим.
Луна, как чей-то давний сон,
зажглась над синими лугами,
ночь подошла со дна времен
своими легкими шагами.
 

Шанхай, [1938 г.]

 
В луне, как в зеркале, видны
все грешные земные сны —
отражены, искажены
в весеннем зеркале луны.
 
 
Вглядись в туманные края,
где туча вьется, как змея,
где света лунного струя,
– не тень ли то твоя?
 
 
И там, где мрак пугает взор,
не сон ли твой ползет, как вор,
– тот сон, что ты давно забыл,
но тот, который был?..
 

Сан-Франциско, 4 февраля 1939 г.

 
Где скат косогора так зелен и ровен,
Где ветки березы нежны и тонки.
П оставить простую избушку из бревен
У заводи тихой и сонной реки.
 
 
Не ждя ничего, ни о чем не тоскуя…
 

Около 1945 г.

 
– Очень низко радуга стояла,
сыпал дождь последний через сито,
шелковое неба покрывало
было светлым бисером исшито.
 

3 сентября 1945 г.

В.В.

 
Золотые звезды с сучьев клена
на асфальте ковриком легли,
и туман, серебряный и сонный,
скрыл шероховатости земли.
 
 
Помнишь город? Или ты в нем не был?
– Вечером усталым и немым
горестно заплаканное небо,
столько лет висящее над ним,
 
 
площадь возле старого вокзала,
и фонарь, зажженный над мостом —
помнишь ли, как я тебя встречала
и куда мы шли с тобой потом?
 
 
Если вечером таким прозрачным,
трогательно тихим, кружевным,
сон, который издавно утрачен,
неожиданно встает – живым,
 
 
если ж ветер, если солнце светит,
голубеет в озере вода,
этот город, где мы были дети,
я не вспоминаю никогда.
 

10 ноября 1949 г.

 
За городским голодным сквером,
одета в серое тряпье,
она стояла утром серым, —
забывшая жилье свое.
 
 
Ложился снег вуалью белой
на прошлогодние листки,
на тряпки рваные и тело,
и на ладонь ее руки.
 
 
И мнилось людям, что веками
она стояла точно так,
хватая грязными руками
чужой протянутый пятак
 
 
и никогда не вспоминая,
что в дальнем, ласковом краю
растаял снег от солнца мая,
и птицы синие поют.
 

15 марта 1951 г.

 
Нет предела царственной печали,
Мертвые не встанут из могил.
Безутешный принц идет по зале,
будто плети, руки опустил.
 
 
Не клади поклонов у обеден,
девушка, – любви твоей не цвесть,
посмотри, твой принц, как призрак, бледен,
страшную обдумывает месть.
 
 
Маленькая нимфа в белом платье,
не горюй, что ты умрешь ничья!
Разве не милы тебе объятья
ласково журчащего ручья?
 
 
Опустись в серебряное ложе,
платье подвенечное разгладь;
ведь тому, оставленному, тоже
будет очень горько умирать.
 

5 апреля 1951 г.

 
…было небо
светлое, и вдруг потухло солнце,
ни затменья не было, ни тучи,
просто вдруг погасло и пропало.
 
 
Все большое небо потемнело,
все живое поукрылось в норы,
все цветы поникли и завяли,
замолчали на деревьях птицы,
и деревья опустили ветви;
даже рыбы отошли в глубины,
и поверхность моря почернела.
Что же делать? Что же делать дальше?
Как же можно жить теперь без солнца?
 

8 октября 1951 г.

 
Судьба от жизни унесла
людей без счету и числа,
и даже звон давно затих
о славных подвигах людских;
 
 
в щепы разбиты, города
давно пропали без следа,
и гордо к небу росший бор
гниет в земле с давнишних пор.
 
 
Одни лишь звезды в тишине
не гаснут в вечной вышине
за тем, чтоб мы с тобой могли
во что-то верить на земли.
 

10 октября 1951 г.

 
В позднем небе бледность опала.
Отражается на снегу.
Золотая вуаль упала
с тихой рощи на берегу.
 
 
Скоро белой, лохматой гривой
уберутся ветви ракит,
и ручей, недавно игривый,
на полслове вдруг замолчит.
 

Декабрь 1951 г.

 
Потела мягкая земля,
трава дышала, прорастая,
гляделись в небо тополя,
задетые осколком мая.
 
 
И тучи мелких серых птиц,
чуть возвратясь из теплой дали,
из бирюзовой выси,
ниц на землю ждущую упали.
 

22 января 1952 г.

 
Светло, уютно, тихо и удобно;
листаешь книжку, в кресле развалясь.
Вдруг – крупный дождь застукал в крышу дробно,
и в воздухе его повисла вязь.
 
 
Сереет небо над углами дома,
чернеют туч волнистые низы…
Ты слышишь вдалеке раскаты грома?
Ты чуешь приближение грозы?
 

8 марта 1952 г.

 
Я голос твой забыла так давно —
И цвета глаз твоих давно не вспоминала,
Закрыто наглухо в тот старый сад окно.
Не все ль равно, что в нем черемуха в июне расцветала!
 
 
Там путь назад навеки запрещен.
С тех пор мы выросли, видали жизни много.
Ведь то был сон – простой и детский сон —
Да был ли он? И не в такой
мы милости у Бога.
 

Март 1952 г.

 
Внезапно вышла в жизни перемена,
не стало вдруг ни солнца, ни тепла.
Закрыл глаза. Играли марш Шопена,
его везли, за ним семья брела.
 
 
Вот позади и города шумиха,
и церкви золотое острие.
 
 
Он не спешил; он ехал очень тихо
на новоселье тихое свое.
 

1 мая 1952 г.

 
Простые люди, серою толпой
и друг на друга все чуть-чуть похожи, —
идут по свету общею тропой
– и радость есть у всех, и горе тоже.
 
 
И только иногда блеснут глаза,
и странная от них лучится сила —
как будто где-то дрогнула гроза
и из-за тучи солнце засветило.
 

2 мая 1952 г.

 
Он был, наверно, самый ловкий —
один, среди мильонов тел.
он спасся от бомбардировки
и долго под землей сидел.
 
 
Как звери ночью роют норы,
спасаясь от дождя и зла,
прорыл глухие коридоры
дневного не ища тепла.
 
 
И так как был иных проворней,
то он ловил и ел мышей
и грыз в земле деревьев корни
и так и жил – один. Ничей.
 
 
И успокоилась планета.
Никто не бегал, не кричал,
и души всех погибших где-то
нашли последний свой причал.
 
 
Тогда он вылез осторожно.
Был воздух светел, пуст и нем.
Он посмотрел кругом, ничтожный,
– и тихо вдруг спросил: «Зачем?»
 

9 мая 1952 г.

 
Закинув в небо голубое
высокой мачты острие
стоит, укрытый от прибоя
корабль, отплававший свое.
 
 
Его пути пересекались,
ведя от самых дальних мест,
из-под Авроры Бореалис
в края, где светит Южный Крест.
 
 
Легенды северного снега
он, белокрылый, доносил
до самой Тьерра-дель-Фуего
и возвращался, полный сил.
 
 
Стоит. Один. Давно ржавеет.
Тяжелый якорь врыт в песок.
В пустых каютах ветер веет.
Последний сон его глубок.
 

9 мая 1952 г.

 
Было тихо, так тихо печальное синее небо,
только белые птицы парили, тоскуя и плача,
потухала заря, совершалась последняя треба,
и грустила земля обо дне, что навеки утрачен.
 
 
Обнимали туманы дышавшую грудь океана
и на дюны ползли, где пески серебром отливали;
был белеющий месяц, как шрам заживающей раны,
и огромные звезды на люстре небесной кивали.
 
 
В океан безвозвратно, бесшумно впадают потоки,
в бесконечности звезд умолкают аккорды ноктюрна,
забываются песни, теряются давние сроки,
горсти стылого пепла в последнюю сыплются урну.
 

27 мая 1952 г.

 
Высоко на какой-то горе,
на весенней веселой заре,
 
 
ты найдешь очарованный цвет,
ты услышишь желанный ответ,
 
 
только верь, не устань, не отстань,
– перейди через реку Иордань,
 
 
потому что нельзя отступать,
засосет ненасытная падь, —
 
 
только лезь, добивайся, иди,
видишь, светится луч впереди.
 
 
Не теряй же надежды, поверь,
что откроешь заветную дверь,
 
 
и войдешь, и воскликнешь: «Не зря
обещала так много заря,
 
 
и звала, и манила вперед,
в этот край, где подснежник цветет!»
 

Май 1952 г.

 
Засверкал остроконечный месяц.
Фонари зажглись вечерних улиц,
И лучи неощутимых лестниц
От земли на небо протянулись.
 
 
Вот, взойти – увидеть, что такое,
И назад не возвращаться снова.
А проснуться в золотом покое
Золотого утра неземного.
 

Май 1952 г.

 
Живи себе, живи… Войны не надо:
опасность не грозит, – помилуй Боже.
И не нужна вокруг избы ограда —
убийц на свете нет. И нищих тоже.
 
 
Никто не нападет, не бросит в прорубь
и не убьет. Смотри: играют дети,
над ними вьется белокрылый голубь,
и ласковое солнце мирно светит.
 

6 июня 1952 г.

 
Люблю тебя. Ты будь со мной всегда.
Не надо даже думать о разлуке,
ты нужен мне, как воздух и вода,
как солнце и как хлеб и песни звуки.
 
 
А если вдруг разлюбишь – убегу
и под ничем неозаренным небом
я буду жить, хотя б пока могу
без воздуха – без песни – и без хлеба.
 

5 августа 1952 г.

 
Огромный мир… моря, леса и горы,
известные с неисчислимых лет,
и в то же время скрытые от взора
мильоны неизведанных планет.
 
 
Так много раз с востока солнце встало
и так же встанет много тысяч раз;
а мы с тобой тревожимся о малом —
как будто в мире нет важнее нас!
 
 
Цветет багульник. Небо сине очень.
Пускай одна из многих, – но весна.
Забудь тревогу, – то, что мир непрочен.
Я здесь. С тобой. И жизнь твоя ясна.
 

6 октября 1952 г.

 
В огромных
бетонных и асфальтовых гробницах
на дне колодцев каменных, глубоких
мы все почти забыли,
что значит осенью идти дорогой,
покрытой мокрыми слоями листьев,
– шагать по золоту опавших листьев,
 
 
где пахнет
грибами и землей осенней, мокрой…
 
 
Почти забыли,
как ветер осенью шумит
в большом саду, верхушки сосен крутит,
– шумит в густых, высоких, мокрых ветках
в большом саду…
 

1952 г.

 
Богобоязненный и смелый Лот,
оставив дом, родных, друзей без спора,
забыл Содом, забыл Гоморру,
забыл о прошлом и ушел вперед.
 
 
А я? – Я женщина. Я не могла,
услышав грохот, треск и чуя пламень,
покинуть вдруг уют того угла,
где был овеян лаской каждый камень;
 
 
топча ногой узоры чуждых трав,
душа рвалась назад, где Божья кара
настигла гневом тех, кто был неправ,
– жестоким трусом и огнем пожара.
 
 
И страшно сердце дрогнуло во мне…
Я не послушалась, остановилась,
– я не подумала о той цене,
которой я за это поплатилась!
 
 
Что ж! Жизнь оборвалась нежданно, вдруг,
но сладко было на минуту знанье,
что хоть один, быть может, враг иль друг,
на грани гибели, в полусознаньи,
почувствовал предсмертное прощанье,
увидя дрожь моих бессильных рук.
 

6 марта 1957 г.

 
К городскому голому скверу,
где собрались, возле скамей,
потерявшие в счастье веру
и не помнящие семей,
 
 
где, угрюмо сгорбясь, сидели
не имеющие домов,
те, что, верно, давно не ели,
не слыхали ласковых слов, —
 
 
к обездоленной нищей братье,
незамеченная, одна,
подошла в сиреневом платье,
босиком ступая, весна,
 
 
и на фоне камня и сажи
с улыбнувшейся высоты
золотые всплыли миражи,
голубые раскрылись цветы.
 
 
Потому что не только юным,
у которых печали нет,
ударяет смычок по струнам
и находит в сердце ответ —
 
 
даже самым старым и жалким
и с трясущейся головой
зацветает сирень на палке,
прорастает асфальт травой.
 

[1950-е гг.]

 
Далеко от миров стоит священный трон.
Нарушить ли покой святого из святых?
Господь, кто любит всех, ужель не видит он
всю боль молитв моих?
 
 
Он бесконечно добр. Он все давно простил.
Страдая за меня, я знаю. Он сейчас
своим святым крестом мне душу осенил…
И в ней увидел – вас.
 

[1950-е гг.]

 
Ах, этот дождь – зачем в июле льет?
Стучит (как будто в сердце!) мне в окно.
Каким-то жутким холодом несет,
когда кругом должно быть так светло!
 
 
Моей мечте безжалостный ответ…
О, перестаньте. Вы совсем не злой,—
зачем же в полумраке ваш портрет
смеется надо мной?
 

[1950-е гг.]