Текст книги "Дети полнолуния"

Автор книги: Марина Наумова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Что случилось?

Ее голос звучал холодно, будто издалека, и его лед проникал в самое сердце Ремблера, заставляя его менять свой ритм.

– Труди... – только и мог повторить он.

Постепенно ее лицо теряло безжизненное выражение, словно она возвращалась откуда-то издалека.

Возвращалась, чтобы уйти?

– Труди! – едва ли не крикнул Ремблер. Неужели он снова будет молча стоять и наблюдать, как она начнет отдаляться, пока не исчезнет совсем? Почему тогда он не остановил ее? Разве тогда он любил меньше? Или и впрямь только теперь пришло время откровенности?

Не говоря ни слова, он шагнул вперед и резким движением обнял ее за плечи, притягивая к себе.

От парика Труди пахло пылью, румяна воняли сладостью. Неожиданно Герберту захотелось отшвырнуть тряпку, скрывающую ее волосы, куда-нибудь подальше, что он и сделал. Закрыв глаза, он уткнулся лицом в ее волосы, не зная, как совладать с охватившим его порывом. Он не знал, что делать, просто обнял ее и замер, чувствуя, что голые женские плечи начинают дрожать под его руками.

– Герберт, – неожиданно тонким, едва ли не чужим голосом пролепетала Труди, – что ты делаешь? Зачем?

– Труди... я столько лет тебя искал... Прости меня... Прости за все, если сможешь...

Неужели это он смог произнести такие слова? Ремблер сам поразился собственному откровению.

– Нет, Герберт! – сдавленно воскликнула она, вырываясь из его рук.

В следующий момент он встретился с ней взглядом – в глазах женщины стоял испуг.

– Труди... я тебя обидел? Скажи все, как есть. Но поверь, что в этом мире есть один идиот, который тебя любит. Просто любит, хотя до сих пор никак не мог сказать об этом по-человечески...

– О нет, – снова простонала она, закрывая лицо руками.

"Зачем пришел сюда этот человек? Что ему нужно? Почему я не могу прогнать его? Неужели я тоже неравнодушна к нему? Нет, так нельзя! Он чужой, он не нужен... Нет!!!"

Мысли Труди превратились в один отчаянный крик. Она и хотела прогнать человека, так нагло вторгшегося в ее новую жизнь, и в то же время знала, что не сумеет этого сделать.

Четырнадцать лет. Даже пятнадцать. Почти пятнадцать. Неужели за это время между ними хоть что-то могло остаться?

Слезы навернулись ей на глаза. Она снова проговорила "нет", но уже бессильно, будто сдаваясь.

– Труди, я прошу тебя об одном: давай уедем отсюда. У тебя есть дом, твой дом... Заберем девочку и...

– Нет! – упоминание о дочери вновь привело ее в чувство. – Зачем это тебе? Ты не знаешь ее... И радуйся, что это так.

– Труди, но в прошлый раз ты говорила...

– Я передумала. Когда я в первый раз увидела тебя после стольких лет разлуки, я просто поддалась мелким сантиментам. Мне не следовало говорить о том, что она вообще есть.

Взгляд женщины стал жестким, можно было подумать, что она надела маску, – грим только усиливал этот эффект.

– Труди, все было, как мы договорились. Я посоветовался с психологом, как начать с ней беседу и...

"Труди, черт тебя побери, как я должен с тобой разговаривать? Я и так искренен до предела... Нет, за всеми пределами. Услышь же меня, пойми!" молил его взгляд.

Вначале это было почти незаметно: привычка скрывать свои чувства еще давала о себе знать, но вскоре страдание прорвалось наружу, подчиняя себе все черты его лица. На изумленную Труди смотрел действительно искренний, уставший и измученный человек и жаждал даже не помощи – просто ответа. Только каменное сердце смогло бы устоять перед его взглядом. И то, живое, которое билось в ее груди, бешено запрыгало, не зная, как справиться с этой новой навалившейся на нее тяжестью.

– Герберт... – прошептала она, – помилуй... Ты просишь о невозможном... Лучше предположи, что это не твой ребенок... Поверь, что я была нечестна с тобой... Так будет лучше.

– Но я же знаю, что это не так! Скажи мне правду, Труди... Наша девочка – она урод, да? Калека или, может, чернокожая калека? Ведь это ты скрываешь от меня? Но я ведь знаю, что она моя и...

Неожиданно Труди вскочила, прикрывая своим телом какую-то дверь. Кажется, оттуда донесся слабый шорох. Ремблер не сразу уловил его, и поэтому прыжок Труди показался ему совершенно внезапным и заставил на миг замолчать.

– Уходи! Немедленно уходи!!!

Трудно было сказать, к кому обращался ее возглас. Скорее всего, он был адресован тому, кто скрывался за дверью, но Ремблер принял его на свой счет.

– Но почему, Труди? Скажи, в чем я виноват, – и я постараюсь загладить свою вину. Я люблю вас обеих, хотя ни разу не видел девочку... Дай нам хоть немного переговорить – и ты увидишь... увидишь... – он замолчал и безнадежно махнул рукой.

Рецепт доктора пропал впустую – откровенность не помогла. Ремблер проиграл, теперь оставалось только признаться в этом и уйти.

Он опустил голову и, пошатываясь, направился к двери.

Труди расширенными глазами смотрела ему вслед...

– Герберт, стой! – крикнула она, когда дверь уже готова была закрыться за его спиной. Теперь она не могла позволить ему уйти.

Труди пролетела через гримерную и повисла у него на шее, с рыданиями зарываясь лицом в его груди. Дорогая булавка царапала ей лоб, косметика оставляла на ткани жилетки и пиджака яркие грязно-жирные следы. Герберт гладил женщину дрожащими руками, чуть слышно повторяя ее имя.

Труди рыдала. Рыдала от бессилия перед ситуацией, связавшей ее по рукам и ногам, выплескивая вместе со слезами целые годы двойной жизни, из которой невозможно было вырваться. А в это время за дверью опять раздался шорох и в приоткрывшуюся щелку выглянули два светящихся огонька...

17

Оказавшись в главном зале ночного клуба, красавчик Джейкобс немного приуныл. Слишком уж мирной и ничего не обещающей казалась ему суетливая картина. Ничто не говорило о разборке между крупными бандами, да и самих рэкетиров он никак не мог вычислить среди толпы. Ну ладно бы только "невидимок" – на то они и невидимки, но ведь в банде Рудольфа состояли в основном приметные личности, и по подсчетам их должно было собраться в этот вечер никак не меньше десяти человек! И все же напрасно красавчик искал глазами знакомые лица.

Постепенно его внимание несколько переместилось. На эстраду из-за кулис вывалился неуклюжий, удивительно волосатый тип в рубашке, застегнутой на одну пуговицу, чтобы была видна его шикарная звериная шерсть.

– Привет, Грег!

– Даешь, Горилла!!! – завопили за ближайшими к эстраде столиками. Горилла Грегори раскрыл пасть и издал совершенно дикое звериное рычание, от которого у Эла по спине пробежали мурашки.

Эл уже готов был повернуться в ту строну, но пристальные взгляды двух сопровождающих "хищника" пригвоздили его к месту, и вся враждебная троица начала продвигаться в его сторону.

"Вот это влип... Да они просто меня сожрут сейчас – вот и все игры!" – понял он вдруг, вжимаясь в стул.

Тем временем рычание Гориллы Грега перешло в завывание, а с него так же естественно перескочило на мотив какой-то песенки. Грянула музыка. Забились в такт аплодисменты...

Джейкобс с отвращением отвернулся от эстрады. Звероподобный солист был ему противен, хотя он не мог не признать, что голосочек у того уникальный: и нижние басовые ноты, и верхние, взять которые было под силу только сопрано или альту, выходили у Гориллы Грегори с одинаковой легкостью. Кроме того, Грег не просто пел и не просто пританцовывал: не прекращая петь (многие из-за этого подозревали – впрочем, несправедливо, что он пользуется фонограммой), порой он вытворял настоящие акробатические номера.

Но детектива интересовала не сцена. В надежде вернуть хоть шанс на удачу, он обратил свой взгляд в зал – и тут же его сердце встрепенулось от радости: во всяком случае, одно знакомое лицо среди безликой толпы он узнал. И что это было за лицо! Джейкобс почувствовал, как его губы сами расплываются в довольной улыбке. Перед ним сидел его "враг" Джоунс! И не просто сидел – явно высматривал кого-то, сжавшись от страха. В толпе, не на сцене высматривал! И пусть только кто-то попробует утверждать, что этот психиатр попал сюда случайно!

К Джоунсу приближалось трое. К сожалению, Джейкобс видел их только со спины. Но какова же была его радость, когда один из троих повернулся в профиль! Этого было достаточно, чтобы в голове у детектива сложилась четкая система.

В ночном клубе должна состояться разборка между "невидимками" и бандой Рудольфа – пункт первый. Инициатива исходит от Рудольфа, и тот согласен идти на переговоры – пункт второй. Бандитов всего трое, во главе с самим вышеупомянутым Рудольфом – пункт третий. Но идут-то они к Элу Джоунсу! Какой вывод можно сделать из этого? Дальше – сам Джоунс. Его до сих пор не в чем было упрекнуть – раз. На него напали, но и пострадавший, и агрессор не желают вдаваться в подробности инцидента, причем Григс едва ли не умирает от страха и твердит, что Джоунс связан с какой-то нечистью. Но почему бы не предположить, что "зомби" Григса и все известные, хотя и незнакомые "невидимки" – одно и то же? А раз так, то весь участок еще оценит проницательность никем не уважаемого детектива третьего класса!

Джейкобс не стал зря терять время. Между Рудольфом и Джоунсом оставалось еще два с половиной столика, когда детектив дал знак остальным одетым в гражданское полицейским направиться в ту сторону.

И тут затрещал микрофон.

С аппаратурой, тем более дешевой, нередко случаются неполадки, и неожиданный треск не одному любителю громкой музыки потрепал барабанные перепонки, если не оставил полуглухим. Но такого грохота здесь не слышали давно. Можно было подумать, что по крайней мере половина здания только что обвалилась или где-то за кулисами взорвалась бомба.

Рудольф рефлекторно присел. Рука Роббера легла на рукоятку пистолета 45-го калибра. Джоунс вздрогнул и, опрокинув чашку, развернулся в ту строну.

Микрофон Гориллы лежал на полу, сам Грегори стоял на четвереньках, прислушиваясь к словам какой-то женщины, одетой в невероятную хламиду, полностью скрывающую фигуру и часть лица. Выражение лица солиста менялось на глазах. Из дурашливо-веселого оно стало мрачным, затем растерянным. Неожиданно и без того страшноватые черты исказила гримаса боли и страдания и он вдруг сел, задрав морду вверх. Да, именно морду – в тот момент назвать его лицо "лицом" было сложно. Вой, полный тоски и боли, пронесся над головами зрителей. Настоящий вой страдающего животного.

С артистом что-то происходило – он неожиданно грохнулся на пол и задергался, не прекращая издавать страшные звуки, от которых у многих мороз продирал по коже.

– Грег! Опомнись, Грег! – каким-то неестественным, лающим голосом закричала женщина в хламиде. Тотчас еще трое рванулись к Горилле на эстраду: худой тип с пустыми глазами, часто безмолвно сидящий на улице возле клуба (полиция считала его наркоманом, хотя при обысках у него ни разу ничего не обнаружили), сам хозяин заведения – Джулио Кампана и какая-то женщина в платье в обтяжку и в странном головном уборе – по всей видимости, одна из артисток.

– Прошу прощения, господа! – поклонился публике хозяин клуба, подбирая брошенный Гориллой микрофон. – Произошло одно очень досадное событие... Боюсь, ваш любимец должен немного передохнуть.

– УУУУ-ава-ва-ууу! – продолжал выть уводимый за кулисы женщиной в хламиде и наркоманоподобным типом Грегори. – Ув-ва-ваааааа!

– Но чтобы публика не скучала, перед вами выступит, пожалуй, самая замечательная из певиц, которых я когда-либо слышал. Пожалуйста, Селена, возьми микрофон.

"Селена?" – короткое имя словно молнией ударило Эла. Он тотчас забыл обо всем – лишь происходящее на эстраде имело теперь для него смысл.

Селена приподняла голову. Прожектора еще не успели бросить на ее лицо светящиеся круги, но Эл уже узнал ее. Он узнал бы ее и в полной темноте...

Неожиданно в зале воцарилась тишина, слишком полная и глубокая для подобного заведения. В манере держаться, в молчании новой солистки было нечто, способное утихомирить и самого распоясавшегося хулигана.

Рудольф и его охранники тоже не избежали этого влияния. Они остановились, поворачиваясь в сторону хрупкой, едва ли не гротесково изящной фигуры.

Джейкобс, как ни странно, тоже забыл о своих обязанностях и пялился во все глаза на эстраду.

Селена медленно приподняла свои длинные ресницы – и это незаметное движение ощутили все. Тотчас синеватый свет прожекторов залил ее лицо, превращая на какой-то миг ее глаза в две синие звезды. Ее лицо можно было назвать скорее необычным, чем красивым: красота ее балансировала на грани уродства. Слишком длинная шея, слишком большие глаза – они подошли бы скорее египетской статуэтке, чем живой женщине. Все это вместе производило странное впечатление, которое можно было назвать магическим. Синий свет окончательно закреплял эффект.

– Я посвящаю эту песню, – голос Селены оказался неожиданно низким и глубоким, – тем городам, которые исчезают с лица Земли... Они уходят, умирают, как люди, оставляя мертвые камни вместо надгробий, да и те порой сносит железо бульдозеров... Я посвящаю эту песню тем городам, что уже ушли, и тому, который исчез прошлой ночью.

Вместе с ее словами по залу гулял синий трепетный холодок. Он шевелил прически, щекотал спины... И сердца замирали от его прикосновения, и люди уже не замечали странности произносимых слов. Если человеку становится жутко – волей-неволей поверишь в то, что сейчас происходит нечто значительное.

Полный тоски вой в последний раз вырвался из-за кулис, достиг высшей дрожащей невероятной точки – и смолк так же неожиданно, как и возник. Вот теперь тишина стала полной – настолько полной, что в ней можно было расслышать биение сердец.

И тогда Селена запела. Вначале ее голос был тих, как стон пробуждающейся ночи или как заблудившееся горное эхо, но он креп с каждой секундой и вскоре наполнил собой весь зал. Он бередил души, проникал в самую их середину и начинал извлекать наружу все то, что могло петь в резонанс с этой великой лунной тоской-мистерией. И каждый начинал вспоминать о чем-то своем – о том, что утрачивается безвозвратно и неумолимо, чему не может противостоять человек – хотя бы потому, что и сама луна, и сама ночь, бессильны перед роком утрат. И даже каждая уходящая минута становится тем самым ускользающим из рук сокровищем, которое больше не найти, не вернуть...

Из боковой двери в зал тихо вошел человек в измятом и грязном, совсем еще недавно солидном костюме – и сел прямо на пол, на глазах у всех вытирая слезы... Вскоре из-за неплотно прикрытой двери просочились звуки женского плача.

...Нет, все же эта песня не была создана для всхлипываний и вздохов слишком широка и глубока была она, чтобы вместить в себя такие мелочи. Она была огромна по своей сути, безгранична, как сама вечность, – и космически велика. Все потери, вся боль веков собрались в этих звуках, которые, казалось, шли уже не с эстрады, а отовсюду. Да и мог ли один человек вызвать эту лунную стихию тоски? Конечно, не мог...

Когда Селена закончила петь, никто не понял сразу, что она уже замолчала.

Тонкая фигурка неслышно и легко, словно подгоняемая ветром тень, промчалась по эстраде и исчезла, будто ее и не было, а невидимая музыка все не выпускала слушателей из-под своих чар.

– Да что же это такое, Господи? – вдруг прошептал кто-то замирающим голосом.

Молчание продлилось после этой фразы всего несколько секунд.

Ошарашенные, застигнутые этой песней врасплох люди начали приходить в себя, оглядываться по сторонам, узнавать своих соседей, вспоминать о своих делах...

Аплодисментов не было – как не хлопают обычно взорвавшейся в доме шаровой молнии.

Но оцепенение спадало, и зал вновь начал заполняться обычным шумом голосов, шарканьем ног по паркету, звяканьем посуды. Человек все-таки грубое животное: вроде и проймет его, но пройдет пара минут – и вот уже недоеденный кусок на тарелке или завлекательный взгляд соседки оказываются важнее вселенской необъятности только что бушевавших эмоций. "И чего это я?" – спросит себя средний посетитель клуба, пожмет плечами – и окунется в свою маленькую жизнь, будто и не было песни, не было чуда...

Вновь двинулись к столу полицейские, шагнули вперед гангстеры, и лишь Эл все еще сидел неподвижно, глядя на опустевшую сцену, и ему до сих пор мерещилась Селена. Тонкая шея, загадочный взгляд грустного сфинкса... Чудо, чудовище, призрак, кошмар ночной... И откуда она только взялась такая? Ведь знал же он о ее существовании, предчувствовал, видел... Видно, на небесах суждена была эта встреча и эта тоска, разрывающая грудь.

Важно ли тут, что за город такой таинственный погиб где-то? Умер, исчез... Важно, что его не стало, что Селена страдает от этого, – и вот уже сам Эл готов вместе с ней разорваться от боли утраты. Видно, и впрямь нужен ему был этот неведомый город...

– Ну что, мистер Невидимка, поговорим?

– Что? – Эл не сразу понял, что "хищник" в очках обращается к нему.

– Привет! – опустил тяжелую лапу на его плечо другой. – Может, выйдем?

– Куда?.. Зачем? – растерялся Эл. – Подождите!

– Он делает вид, что ничего не понял! – хихикнул за его спиной второй "хищник".

Эл растерянно обернулся. Песня Селены все еще не позволяла ему вернуться обратно в реальность. Чего хотят от него эти люди? Почему другие смотрят в их сторону?

– А ну пошли, ты, ублюдок! – дернул его за руку один из незнакомцев.

– Осторожно, – шикнул другой, – взгляни...

Его взгляд указывал на Джейкобса и его команду. Полицейские приближались не спеша – до сих пор никто не нарушил порядок. Красавчик детектив уже жалел, что раньше времени сорвал своих людей с места.

– Ну что, мистер Невидимка, – усмехнулся Рудольф, – вам не кажется, что для разговора здесь не самое удобное место?

– Не понимаю, почему вы меня так называете, но если вам нужна от меня какая-то помощь, приходите ко мне на прием днем, – тупо отозвался Джоунс.

"Мистер Невидимка? – уловил издали обрывок разговора Джейкобс. – Ого! Вот тебе и тихоня доктор".

– Ага, значит, на прием? – Роббер хрюкнул от удовольствия. – Ну нет, приятель... Ты примешь нас прямо сейчас. Мы и так уже пришли к тебе – так что будь добр...

– Не здесь, – небрежно кивнул в сторону полицейских Рудольф. Проводи его в машину.

– Ребята, – наконец-то начало доходить до Эла, – а вы уверены, что не обознались?

– Пошли, нечего тут! – рыкнул ему прямо в ухо Роббер. – Гас, давай...

Что-то холодное и острое уперлось Элу в бок. Ему не стоило большого труда догадаться, что в дело пущен нож.

"Опять! О, Боже, уже третий раз за сутки я сталкиваюсь с ножом... Ну что ж, Селена... Если за этим стоишь ты – я покоряюсь. Только лучше бы ты объяснила, зачем я тебе нужен... Ты слышишь меня, Селена?"

Последний безмолвный вопрос больше был похож на крик отчаяния. Взгляд Эла устремился в сторону кулис.

"Селена, ты слышишь меня?"

На глаза Элу попался парень, уводивший перед этим Гориллу. Он уходил, но неожиданно обернулся, словно услышал чей-то крик, и с удивлением, ощутимым даже на большом расстоянии, уставился прямо на Эла, которому показалось, что ответный взгляд попросту вошел в него длинной и тонкой иглой.

– Эй, ты, пошевеливайся, – подтолкнул его Роббер. Лезвие скользнуло по ребрам и начало прорывать одежду. – И без глупостей, понял?.. А этот парень – он что, из ваших?

– Какой? – приоткрыл рот Эл.

– Немой... Ладно, потом расскажешь. А сейчас двигай ногами, да поживей!

"Прощай, Селена... Прощай, обманщица... Только ответь мне: за что?.."

18

Ей подали знак – и она ушла. Исчезла, так и не дав ни слова объяснений. Испарилась... Унесла свою тайну и путь к другому близкому существу.

Ремблер вышел из ночного клуба, пошатываясь, как пьяный. Вокруг что-то происходило: сперва какие-то три типа втянули в машину четвертого. Издали тот показался знакомым, но сейчас Герберту было не до него; затем из двери буквально посыпались еще люди. Какой-то красивый тип, похожий на киноактера, налетел на Ремблера и потребовал документы. Ремблер настолько был растерян и потрясен разговором с Труди и последовавшей за ним песней, что не колеблясь протянул полицейскому водительское удостоверение, выслушал, что "может быть, мы вас вызовем как свидетеля", и даже не посмотрел вслед, когда вся толпа умчалась на автомобилях.

Сам Ремблер предпочел двигаться не спеша. До гостиницы он добрался пешком, и лишь затворив за собой дверь номера, почему-то гордо именуемого "люксом", позволил себе дать волю чувствам и беззвучно затрясся в рыданиях.

Через некоторое время Ремблер постарался взять себя в руки.

Пусть новая потеря – а он не чувствовал, что этот разговор был последним, – очень тяжела. Только тот, кто умеет терять, может выжить в этом мире. Судьба всегда найдет "удобный" момент, чтобы швырнуть человека мордой об асфальт, и лишь от него самого зависит, сумеет ли он встать на ноги, или будет лежать, пока его не настигнут первые же безжалостные колеса. "Если очень хочешь жить – борись!" – кричит судьба человеку в оба уха, высматривая, как получше подставить подопечному ножку.

Ремблер уже хорошо знал эти уроки судьбы и все же... Он просто не хотел больше подниматься – по крайней мере, пока. Работа давно перестала согревать его душу; до сих пор он жил смутной надеждой, что где-то есть люди, которым он нужен, но теперь у него не осталось ничего. Собственно, и раньше он испытывал нежелание жить – но оно всегда было пассивным. Ремблер не искал смерти – он просто был согласен заранее с ее возможным приходом. Кроме того, он с детства казался себе ненужным. Даже в момент мелких и крупных жизненных побед: он с радостью променял бы их на одно-единственное теплое дружеское слово. Но раз за разом он сам отталкивал потенциальных друзей, и годы шли, и сближаться с кем-либо становилось все труднее. В этот вечер он понял вдруг, что это вообще невозможно...

"Если я сейчас умру – ни одна живая душа не заплачет обо мне. Я пустой, никому не нужный человек", – думал он, тупо глядя в противоположную стену. Теперь ему казалось, что Труди была пришелицей из давнего сна. В самом деле, разве он был похож на человека, который мог так просто познакомиться с женщиной, тем более – с такой, как она? Скорее всего, он попросту ее выдумал, как выдумал большую часть своей жизни или как выдумал для других совершенно непохожего на себя Герберта Ремблера.

Негромкий стук отвлек его от тягостных размышлений.

Стучали в окно.

– Кто там? – громко осведомился Ремблер – и его лицо тотчас приняло обычное деловитое и слегка снисходительное выражение.

– Мне очень надо с вами поговорить... Я ведь попала к Герберту Ремблеру, так?

– Да... Ничего не понимаю! Вы от Труди?

За окном негромко хихикнули.

– Можно сказать и так. Вы можете подойти к окну?

– Да, – он встал и откинул занавеску (здесь они почему-то были висячими).

В первый момент Ремблер увидел только прическу. Совершенно невероятную, торчащую надо лбом почти на три ладони, – и в то же время напоминавшую обычный "каскад". Незнакомец поднял голову, и он различил личико. Совсем маленькое личико, которое вполне могло принадлежать ребенку. Странная кожистая шаль скрывала плечи, и только длинная тонкая шейка высовывалась из-под нее. Под шалью ночной гость – или гостья – был одет во что-то меховое (Ремблер хорошо рассмотрел длинную пушистую шерсть).

– И еще просьба, – огромные, немного похожие на кошачьи глаза лукаво блеснули. – Не выглядывайте в окно. То есть выглядывайте немного, но так, чтобы вы видели только мое лицо, хорошо? А еще лучше – тащите сюда кресло и садитесь. Я сейчас буду вас спрашивать.

"Забавно... Надо же, я еще кому-то интересен", – подумал Ремблер, подтаскивая кресло поближе. Пусть это существо явилось без приглашения Герберт вдруг понял, что если не поговорит хоть с одной живой душой, эту ночь он может не пережить. От нежелания жить до рокового поступка – совсем немного. Легче уйти из жизни, чем прорваться через поймавший его в ловушку кокон ненарочной лжи и отчужденности.

– И еще, – блеснули кошачьи глаза. – Вы можете обещать, что не скажете ей о моем приходе? Я не хочу, чтобы она расстраивалась... Просто не знаю, как это объяснить, но мне кажется, вы другой, чем она себе представляет.

– Хорошо. А кто вы?

– А угадайте! – круглые глаза превратились в узенькие щелочки. Нос-кнопка слегка наморщился, маленькая верхняя губа приподнялась, увеличивая сходство незнакомки (теперь Ремблер был больше склонен считать, что перед ним особа женского пола) с кошкой.

– Не знаю, – развел он руками.

– А вот и не угадаете! – по-детски возликовала девчонка. – Хотя вы меня знаете. Вот так!

Когда она выдержала паузу, а Ремблер вдруг понял, на что этот котеночек может намекать, его лицо вытянулось.

– Что, угадали?! – снова хихикнула гостья.

– Изабелла?! Ты?

– А ты что думал, папочка! – Изабелла показала розовый кончик языка. – Знаешь, я тоже думала, что ты совсем не такой. Мама и не знает, как я умею подглядывать!

– Но почему... почему она... – "прячет тебя" – хотел сказать он, но прикусил язык. Можно было подумать, что в этот момент ему кто-то шепнул на ухо: "Молчи!".

– Потом, – нахмурилась Изабелла. – Мне еще тоже надо разобраться. И я ничего не решаю. Эгон тоже считает, что тебе можно сказать правду. И я... Поэтому не рассказывай никому, хорошо? Они пока не должны знать. И не выглядывай в окно.

– Ты обидишься, если я это сделаю? Тебе ведь не хочется, чтобы тебя видели, да?

– Мне – хочется. Но нельзя. Ты можешь считать меня дурочкой, но я сама себе нравлюсь. Только давай не будем об этом сейчас. Лучше расскажи мне о себе. И не старайся обмануть – я всегда знаю, когда обманывают.

– А ты потом – расскажешь? – с любопытством посмотрел он на девочку.

– Когда будет можно, – твердо отрезала она.

"У нее странное лицо. Она совсем не похожа на меня... И на Труди тоже. Труди чем-то напоминала мне пуму, а это – домашний котенок. Ничего не понимаю – они не похожи друг на друга, но похожи... на кошек".

– Ну, спрашивай.

– Ой... – растерянно прикусила язык Изабелла, – я не умею спрашивать. Я думала, ты мне расскажешь и так!

– Ну хорошо, – Ремблер поудобнее устроился в кресле. Мысль о том, чтобы попытаться рассказать о себе, показалась ему удивительной, но – чего греха таить – и заманчивой. Тем более, что говорить правдиво – все равно, что соблюдать условия странной игры.

Действительно ли так уж легко говорить о себе правду? Или для этого сперва следует понять себя? И было ли правдой то, что он сам принимал за правду? Да, перед Ремблером стояла сложная задача.

– Я слушаю, – напомнила Изабелла и зачем-то втянула голову в плечи, так что над подоконником теперь были видны только ее глаза и прическа.

"Ей же неудобно сидеть так, скрючившись", – кольнуло вдруг Ремблера, но снова готовые сорваться с языка слова застряли у него в горле.

– Ладно, слушай. Я просто глупый и одинокий человек. Одинокий потому что всегда хотел выглядеть лучше, чем есть. Сильным, умным, побеждающим все трудности. Я этого добился, в это поверили все. Все кроме меня. Мне казалось, что с мягким человеком не захочет иметь дело ни одна женщина. Им нужны сильные... И я действительно убеждался, что это так. У меня за всю жизнь был только один друг, мы с ним были в чем-то очень похожи. Но он был болен и умер молодым. И тоже одиноким – жизнь не прощает слабости. Мой друг очень любил одну девчонку, но ни разу не решился к ней подойти. Так она и не узнала. Когда я потом, уже после похорон, попробовал с ней поговорить, она ответила: "А кому был нужен такой мямля?". – Ремблер рассказывал это уже не Изабелле, а скорее самому себе. – И я тогда решил, что никогда не буду тем, кого могут назвать мямлей. Вот так и получилось, что моя жизнь разделилась. Я боялся проявить жалость, боялся лишний раз признаться в любви. Любое проявление чувств казалось мне признаком слабости. Наверное, потому, что я действительно был слабаком. Это очень глупо, но когда мы с Рэем были еще детьми, как-то раз он смотрел на закат и я вдруг заметил, что он плачет. Я поинтересовался почему, и он объяснил, что завтрашнее солнце будет уже другим... Что все уходит и не возвращается. И я тоже заплакал. Мне было жаль солнце, жаль всего, что не возвращается. Я плакал тогда едва ли не предпоследний раз наверное, это было в своем роде прощание с детством. Только Рэй чувствовал все это острее: ему нужно было обратить мое внимание на то, что и жизнь тоже уходит, что в ней всегда приходится что-то терять. Он ведь знал о своей болезни... Вот так. А потом я заставил себя не плакать. Ни по какому поводу. Вот только сейчас... Я вспомнил этот закат, слезы, потом – как он ушел... Во всяком случае, мой друг был искренним перед собой... Подожди... я, кажется, говорю совсем о другом?

– Ты говоришь как раз о том, о чем нужно, – серьезно и тихо сказала Изабелла. – Я слушаю тебя.

– Да я, собственно, уже почти все и рассказал. Потом я полюбил, но вел себя соответственно с образом сильного и невозмутимого победителя. К тому времени я действительно имел некоторые победы. Жесткий и лишенный ненужных сантиментов подход создал мне хорошую репутацию на службе, я считался там очень трезво мыслящим человеком. И я не мог никого разочаровать. Нет, я, конечно, мечтал, что Труди однажды заглянет мне в душу и сама поймет, как я люблю ее. Поймет без слов, без доказательств. Теперь я знаю, насколько глупо было на это надеяться: каждый так хочет быть понятым сам, что совсем не старается заглянуть в чужое сердце. Теперь я поступил бы иначе, я сказал бы ей все, я бы начал делать глупости... Но солнце уже закатилось. Я слишком успешно смог обмануть ее тогда, чтобы сейчас она поверила в правду.

– Ты не обижайся на маму, хорошо? – вдруг совсем другим голосом сказала Изабелла. Что-то женское и мудрое зазвучало в нем. – У нее нет этого дара. Он вообще редко встречается. Изо всех наших он есть у Эгона, ну и еще немного у Грега и у меня. Поэтому я и предупреждала, чтобы ты не врал. Я бы все равно не удержалась и подсмотрела... Ах да, это немного умеют еще двое... но это уже неважно.

– Кто они, Изабелла?

– Я же просила тебя – не спрашивай. Я постараюсь пересказать то, что узнала, бабушке... Пусть она решит. И вообще сегодня у всех большое горе. Ты ведь слышал Селену? Они оплакивают тех, других...

– А ты?

– А я их не знала. Ты ведь тоже не плачешь, когда по телевизору рассказывают, что где-то кого-то убили? Плакать, ничего не чувствуя, – это намного худшая ложь, чем смеяться... Понимаешь?

– Кажется, да.

Происходящее все больше казалось Ремблеру нереальным. И все же он понимал, что она хочет сказать.

– Ну, ладно... А теперь я пойду. Я вернусь еще, вне зависимости от того, как решат они, но я надеюсь, что все будет в порядке. Только не торопи, хорошо? Всему свое время. И еще... Не надо меня жалеть – это тоже неправда. Ты просто ничего не знаешь. А потом и так поймешь. И мне, честно, очень хотелось тебя увидеть.