Текст книги "Тетрадь первая"

Автор книги: Марина Цветаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

* * *

– Вы любите Гёте?

С. М. В., мечтательно: – «Нет – представьте себе! – никогда не любил… Он мне всегда казался таким холодным, бесстрастным…»

(– А себя бы ты – любил??)

* * *

Я, к С. – Я не знала, где Вы, но была там же где Вы, а так как не знала, где Вы, то не знала, где я – но я знала, что я с Вами.

* * *

Стахович [58]58
  Стахович Алексей Александрович (1856 – 1919) – актер и педагог Московского художественного театра.


[Закрыть] был барственен, В<олкон>ский царственен: все повадки: точность приходов (однажды, в проливной дождь, я, потрясенная, глазам своим не веря: – «С. М. Вы?!» – «Я же сказал…» – «Но…» – «Это так освежает… Я всегда отлично чувствую себя в природе, во всех ее проявлениях (с хищной улыбкой:) чего не могу сказать (не улыбка, а змея: и, тихим шипом:) … о человеческом обществе…»

Итак: точность приходов, вычеркиванье человека из жизни как только не простился перед отъездом (привычка к царедворцам), глаз на красивые мелочи быта (тарелка, застежка на кушаке), незамечание бытовых изъянов, доверчивая занятость – озабоченность – поглощенность собой, полнейшее равнодушие к (отрицательной) обстановке (<пропуск двух-трех слов> – со мною!) романтическая любовь к неожиданностям. Так, Революция, уничтожившая буржуазию, его и не коснулась: приключение. И, пожалуй, в глубине души – лично за себя – тайно – рад.

* * *

Ночь: (вслепую, карандашом, – очевидно электричество у нас так и не загорелось)

С ужасом думаю о притуплении чувства за последние годы, – не любовного (брезгую!) – жалости. Между мной 18 л. и мной 28 л. в этом <пропуск одного слова> – бездна, а мною 8 л. и 28 л. – несоизмеримость. Точно творческая сила (умение всё проявить: уверенность со всем справиться) съела и это. Только сон (сновидение) возвращает. И С.

* * *

Нет. Просто Бог опомнился и дал первый слой кожи. (1932 г.)

* * *

Уехал         | на последнем корабле

Последним —|

– Удар крыла! – взлет крови – междометье —

И поворотом памяти – к тебе —

Туда – в твое восемнадцатилетье.

Лепечущим младенчеством зыбей

Эвксинских – высь     ! Лавром

Обласканная. Взор, благоговей:

Мы снова на листе заглавном.

Земля высокомерная! Ступню

Отталкивающая как ладонью!

Когда ж опять на грудь твою | ступлю

                            тебе |

Заносчивой пятою амазоньей, —

Сестра высокомерная! Шагов

Не помнящая!

Земля, земля Героев и Богов —

Амфитеатр моего Восхода!

* * *

Тебя пою, пергаментная сушь

Высокодышащей земли Орфея!

Кормилица Героя и орла…

[…]

Лишь оттиск берегущая крыла —

Земного не приемлющая следа…

* * *

Смерть Блока. Стихи к Блоку.

* * *

Чрево, ужель не узнало – чада?

* * *

Единственный случай совпадения протокола и легенды: Жанна д’Арк.

* * *

Не потому сейчас нет Данта, Ариоста, Гёте, что дар словесный меньше, – нет: есть мастера слова – большие. Но те были мастера дела, те жили свою жизнь, а эти жизнью сделали писание стихов. Оттого так – над всеми – Блок. Больше, чем поэт: человек.

* * *

(Верно и спорно, но оспорить могла бы только я же.)

* * *

Прямо в эфир

Вьется тропа.

– Остановись!

Юность слепа.

Ввысь им и ввысь!

В синюю рожь!

– Остановись! —

В небо ступнешь!

<Справа, напротив стихотворения, поперек страницы:> NB! Если бы критики вместо зачем и почему (написано) отмечали бы такие вещи как:

Прямо в эфир

Вьется тропа.

* * *

(Ich will nicht länger

Am Boden hocken!

Lasst meine Kleider!

Lasst meine Locken!

Lasst meine Hände —

Sie sind ja mein!) [59]59
  Не стану больше
  Внизу стоять я.
  Оставьте руки,
  Оставьте платье,
  Оставьте кудри:
  Они – мои!
  (нем.)


[Закрыть]

* * *

(Стихи Отрок, Огнепоклонник) [60]60
  Первое и второе ст-ния цикла «Отрок».


[Закрыть]

* * *

По мановенью горят, гаснут

* * *

Гляну – горят, отвернусь – гаснут…

* * *

Дай уголек проглочу нá-смех…

(кому? себе, над собой же)

* * *

14-го р<усского> авг<уста> 1921 г.

* * *

Письмо к Ахматовой

(После смерти Блока)

Дорогая Анна Андреевна! Мне трудно Вам писать. Мне кажется – Вам ничего не нужно. Есть немецкое слово Säule [61]61
  колонна (нем.)


[Закрыть] – по-русски нет – такой я Вас вижу: прекрасным обломком среди уцелевших деревьев. Их шум и Ваше молчание – что тут третьему? И всё-таки пишу Вам, потому что я тоже дерево: бренное, льну к вечному. Дерево и людям: проходят, садятся (мне под тень, мне под солнце) – проходят. Я – пребываю. А потом меня срубят и сожгут, и я буду огонь. (Шкафов из меня не делают.)

* * *

Смерть Блока. Еще ничего не понимаю и долго не буду понимать. Думаю: смерти никто не понимает. Когда человек говорит: смерть, он думает: жизнь. Ибо, если человек, умирая, задыхается и боится – или – наоборот – <пропуск одного слова> то всё это: и задыхание – и страх – и <пропуск одного слова> жизнь. Смерть – это когда меня нет. Я же не могу почувствовать, что меня нет. Значит, своей смерти нет. Есть только смерть чужая: т. е. местная пустота, опустевшее место (уехал и где-то живет), т. е. опять-таки жизнь, не смерть, немыслимая пока ты жив. Его нет здесь (но где-то есть). Его нет – нет, ибо нам ничего не дано понять иначе как через себя, всякое иное понимание – попугайное повторение звуков.

Я думаю: страх смерти есть страх бытия в небытии, жизни – в гробу: буду лежать и по мне будут ползать черви. Таких как я и поэтому нужно жечь.

Кроме того – разве мое тело – я? [62]62
  Десять лет спустя, в 1931 г., у Эпиктета читаю: <Цитата не вписана.>


[Закрыть] Разве оно слушает музыку, пишет стихи и т. д.? Тело умеет только служить, слушаться. Тело – платье. Какое мне дело, если у меня его украли, в какую дыру, под каким камнем его закопал вор?

Чорт с ним! (и с вором и с платьем).

* * *

Смерть Блока.

Удивительно не то, что он умер, а то, что он жил. [63]63
  Впоследствии, точь-в-точь, слово в слово о Р< ильке > (Твоя смерть). Повторение не мысли, а явления, однородную мысль вызывающего. Недаром я Блока ощущаю братом Р<ильке>, его младшим в святости – и мученичестве. Знаю, что из всех русск<их> поэтов Р<ильке> больше всего любил бы Блока.


[Закрыть] Мало земных примет, мало платья. Он как-то сразу стал ликом, заживо-посмертным (в нашей любви). Ничего не оборвалось, – отделилось. Весь он – такое явное торжество духа, такой воочию – дух, что удивительно, как жизнь вообще – допустила? (Быть так в нем – разбитой!)

Смерть Блока я чувствую как вознесение.

Человеческую боль свою глотаю: для него она кончена, не будем и мы думать о ней (отождествлять его с ней). Не хочу его в гробу, хочу его в зорях. (Вытянувшись на той туче!)

* * *

Но так как я более человек, чем кто-либо, так как мне дороги все земные приметы (здесь – священные), то нежно прошу Вас: напишите мне правду о его смерти. Здесь дорого всё. В Москве много легенд, отталкиваю. Хочу правды о праведнике.

* * *

Моя Радость! [64]64
  Почему мои радости всегда были горькие и далекие? 1932 г.


[Закрыть] Жизнь сложна. Рвусь, п. ч. теперь знаю, что жив – 1-го июля письмо, первое после двух лет молчания. Рвусь – и весь день обслуживаю чужих. Не могу жить без трудностей – не оправдана. Чувство круговой поруки: я – здесь – другим, кто-то – там – ему. Разговоры о том, как и что «загнать», сумасшедшие планы, собственная зависимость и беспомощность, чужие жизни, к<отор>ые нужно устраивать, ибо другие еще беспомощнее (я, по крайней мере, веселюсь!) целый день чужая жизнь, где я м. б. и не так необходима. Сейчас у меня живут двое [65]65
  Э. Л. Миндлин и Б. А. Бессарабов


[Закрыть]. Целый день топлю, колю, кормлю. Недавно – случай. Отупев и озверев от вечного варенья каш, прошу одного из своих – как бы сказать? – неуходящих гостей поварить за меня – раз всё равно сидит и глядит в огонь – той же печки. И, изумленная гениальной простотой выхода, иду в свою комнату писать. – Час или сколько? – И вдруг: запах, сначала смутный, т. е. не доходящий до сознания, верней доходящий как легкая помеха: чем-то гадким (но когда же – за годы – хорошим??). Запах (а м. б. сознание) усиливается. Резко. Непереносимо. И – озарение: что-то горит! И – уже откровение: кастрюля горит, сама, одна!

Вбегаю в столовую (как прежде называлось, ныне – лесопильня и каменоломня, а в общем пещера).

У печки, на обломке, мой кашевар.

– Что это? – Мечтательный взмах палестинских глаз. – «Я не знаю». – Да ведь – каша горит! Всё дно сгорело! Да ведь каши-то уж никакой и нет, всё сгорело, всё, всё! – Я не знаю: я мешал. – А воды не подливали? – «Нет. Вы не сказали. Вы сказали: мешайте. Я мешал». В руке – обломок, верней останок ложки, сгоревшей вместе с кашей и кастрюлей – у него в руке.

* * *

сидел и мешал.

* * *

О том же М<индли>не (феодосийский семнадцатилетний женатый поэт). В<олькенш>тейн с еще кем-то, проходя ко мне:

– Всё как следует. И дежурный варит кашу. (Он-то – «дежурный» – в другом смысле, а я – как солдат, деньщик.)

* * *

Пишу урывками – как награда. Стихи – роскошь. Вечное чувство, что не вправе. И – вопреки всему – благодаря всему – веселье, только не совсем такое простое – как кажется.

* * *

Посылаю Вам шаль.

– Аля, послать Ахматовой? – Конечно, Марина! Вы породы шальнóй, а не шáльной. – Дорогая моя шáльная порода, носите, если понравится. Я для Вас не только шаль – шкуру с плеч сдеру!

Целую нежно. Пишите

МЦ.

17-го р<усского> авг<уста> 1921 г.

(Эгоцентризм письма, происходящий не от эгоизма, а от бесплотности отношений: Блока видела три раза – издали – Ахматову – никогда. Переписка с тенями. – 1932 г. И даже не переписка, ибо пишу одна.)

* * *

(Стихи: Виноградины тщетно в саду ржавели [66]66
  Четвертое ст-ние цикла «Отрок».


[Закрыть] – Сивилла (Горбачусь – из серого камня – Сивилла) [67]67
  Ст-ние «Веками, веками…».


[Закрыть]. Первая сцена Давида, к<отор>ую перепишу в отдельную тетрадь отрывков и замыслов.)

* * *

Под музыку.

Страшное ослабление, падение во мне эмоционального начала: воспоминание о чувствах. Чувствую только во сне или под музыку. Живу явно-рациональным началом: душа стала разумной, верней разум стал душой. Раньше жила смутой: тоской, любовью, жила безумно, ничего не понимала, не хотела и не умела ни определить ни закрепить. Теперь малейшее движение в себе и в другом – ясно: отчего и почему.

Выбивают меня из седла только музыка и сон.

* * *

Аля: – Марина! Я подметала и думала о евреях. Тогда – из тысяч тысяч – поверил один, теперь – Ленину и Троцкому – на тысячу вряд ли один не поверит.

– Аля! Вся Библия – погоня Бога за народом. Бог гонится, евреи убегают.

* * *

(Сплошные пласты Саула.)

* * *

К Ахматовой:

(в ответ на упорный слух о ее смерти)

Соревнования короста

В нас не осилила родства.

И поделили мы так просто:

Твой – Петербург, моя – Москва.

Блаженно так и бескорыстно

Мой гений твоему внимал

На каждый вздох твой рукописный

Дыхания вздымался вал.

Но вал моей гордыни польской —

Как пал он! С златозарных гор

Мои стихи как добровольцы

К тебе стекались под шатер…

Дойдет ли в пустоте эфира

Моя лирическая лесть?

И безутешна я, что женской лиры

Одной, одной мне тягу несть.

* * *

30-го авг<уста> 1921 г.

* * *

Письмо к Ахматовой

31-го р<усского> авг<уста> 1921 г.

Дорогая Анна Андреевна! Все эти дни о Вас ходили мрачные слухи, с каждым часом упорнее и неопровержимей. Пишу Вам об этом п. ч. знаю, что до Вас всё равно дойдет, – хочу чтобы по крайней мере дошло верно. Скажу Вам, что единственным – с моего ведома – Вашим другом (друг – действие!) среди поэтов оказался Маяковский, с видом убитого быка бродивший по картонажу Кафэ Поэтов. Убитый горем – у него, правда, был такой вид. Он же и дал через знакомых телегр<амму> с запросом о Вас, и ему я обязана второй нестерпимейшей радостью своей жизни (первая – весть о С., о к<отор>ом я ничего не знала два года). Об остальных (поэтах) не буду рассказывать, – не п. ч. это бы Вас огорчило: кто они, чтобы это могло Вас огорчить? – просто не хочется тупить пера.

Эти дни я – в надежде узнать о Вас – провела в кафэ поэтов – что за уроды! что за убожества! что за ублюдки! Тут всё: и гомункулусы, и автоматы, и ревущие быки, и ялтинские проводники с накрашенными губами.

Вчера было состязание: лавр – титул соревнователя в действительные члены Союза. Общих два русла: Надсон и Маяковский. Отказались бы и Надсон и Маяковский. Тут были и розы, и слезы, и трупы, и пианисты, играющие в четыре ноги по клавишам мостовой (NB! знаю я этих «пианистов», просто – собаки! NB! паршивые), и «монотонный тон кукушки» (так начинался один стих), и поэма о японской девушке, которую я любил (тема Бальмонта, исполнение Северянина)

Это было у моря,

Где цветут анемоны…

И весь зал, хором:

Где встречается редко…

Городской экипаж

Но самое нестерпимое и безнадежное было то, что больше всего ржавшие и гикавшие – САМИ ТАКИЕ ЖЕ, – со вчерашнего состязания.

Вся разница, что они уже поняли немодность Северянина, заменили его (худшим!) Шершеневичем.

На эстраде Бобров, Аксёнов, Арго (громадный рыжий детина вроде мясника), Грузинов. – Поэты. —

И – шантанный номер: крохотный – с мизинчик! – красноармеец (красноармейчик) вроде Петрушки, красная <рисунок шапки> шапка (каж<ется> – шлык!) лицо луковицей.

– Товарищи! А я вам расскажу, как один прапор справлял имянины! (Руки – рупором:) – Матрёшка! Коли гости придут – не принимать, нет дома.

Кто-то из жюри, вежливо: – «Позвольте, товарищ! Да ведь это анекдот».

– Матрё – ёшка!!

– Здесь стихи читают.

И красноармеец: – «Довольно нам, товарищи, катать на своей спине бар! Пусть теперь баре нас покатают!»

И я, на блок-ноте, Аксёнову: – «Господин Аксёнов, ради Бога – достоверность об Ахматовой. (Был слух, что он видел Маяковского.) Боюсь, что не досижу до конца состязания».

И учащенный кивок А<ксёно>ва. Значит – жива.

* * *

Дорогая Анна Андреевна, чтобы понять этот мой вчерашний вечер, этот аксёновский – мне – кивок, нужно было бы знать три моих предыдущих дня – несказáнных. Страшный сон: хочу проснуться – и не могу. Я ко всем подходила в упор, вымаливала Вашу жизнь. Еще бы немножко – я бы словами сказала: – «Господа, сделайте так, чтобы Ахматова была жива». Я загадывала на Вас по Библии – вот: Le Dieu des forces… [68]68
  Боже сил… (фр.)


[Закрыть] Утешила меня Аля: – «Марина! У нее же – сын!» (Скажу еще одно – спокойно: после С. и Али Вы мое самое дорогое на земле. Такого восторга как Вы мне не дает никто.)

* * *

Вчера после окончания вечера просила у Боброва командировку: к Ахматовой. Вокруг смеются. – «Господа, я Вам десять вечеров подряд буду читать бесплатно – и у меня всегда полный зал!» Эти три дня (без Вас) для меня Петербурга уже не существовало, да что – Петербурга… Эти дни – Октябрь и Перекоп. Вчерашний вечер – чудо: Стала облаком в славе лучей. На днях буду читать о Вас – в первый раз в жизни: питаю отвращение к докладам – но не могу уступить этой чести другому. Впрочем, всё, что я имею сказать – осанна! Не «доклад», а любовь.

То, что скажу, запишу и привезу Вам. Привезу Вам и Алю.

Кончаю – как Аля кончает письма к отцу:

Целую и низко кланяюсь.

МЦ.

* * *

Луна несет с собой пустыню.

* * *

Ночь – жертвенная, стихия совести. Стояние над могилой: мало любил!

* * *

Не надо работать над стихами, надо чтоб стих над тобой (в тебе!) работал.

* * *

Высокодышащая грудь земли.

* * *

Ветер потерь.

* * *

(Пласты Саула. Стих к Маяковскому – тот, что в Ремесле – очевидно в благодарность за Ахматову.)

* * *

Не обольстись личиною спокойной:

Я Ревность, зажигающая войны.

Не доверяй потупленной рабе:

Лишь в первый день служанка я тебе!

Еще              угождаю,

А уж родные шепчутся: чужая!

Уже звонят во все колокола —

А я еще очей не подняла!

А подняла —

Что не узнал троянскую проказу?

* * *

Если я на тебя смотрю, это не значит, что я тебя вижу!

(Я – всем.)

12-го русск<ого> сентября 1921 г.

* * *

Если я на тебя смотрю, это значит, что я тебя не вижу, – видела бы (доходило бы до сознания) – не смотрела бы. (1932 г.)

На людей я смотрю только глубоко задумавшись, т. е. ничего не видя: т. е. совершенно бессмысленно, безмысленно, именно как бык на новые ворота.

Ничего не видя, но всё-таки смутно отвращаясь как никогда не отвращаюсь от телеграфного столба или острия колокольни. Быстро отвращаясь (просыпаясь).

(1932 г.)

* * *

Аля: – Марина! Скажите мне какого-нб. художника, который рисовал каррикатуры.

Я, неуверенно: – Гойя?

– Марина, если бы Гойя прошел по этим улицам и видел озабоченность, с какой здесь везут тележку с пайком и беспечность, с какой везут гроб с покойником!

* * *

Революция уничтожила в русской орфографии женский род: райские розы. Равноправие, т. е. будь мужчиной – или совсем не будь!

* * *

Аля: – Марина, я иногда люблю вдыхать запах до крайности, пока что-нб. насильно не оторвет.

* * *

Сегодня была минута, когда у меня на спине (горбу) сидели три кошки: сначала Грэгори, потом присоединился Лемур и, наконец – Хитý. И все – сами! К моему великому ужасу, ибо еще секунда – и я осталась без глаз. (Со спины естественно перешли повсюду: ожерельем.)

Дурак, вошедший бы в эту минуту, назвал бы это стилизацией, еще бóльший дурак – стилем. (Как Ш-ро, напр., узнавший, что я ем одни бобы – NB! последнее в пайке, ибо всё остальное пожирается и отдается сразу – сказал, что это «стильно».) А я называю – напастью. Кошки меня изумительно любят (чуют мою беспомощность, неумение вовремя сбросить).

Около 15-го русск<ого> сент<ября> 1921 г.

* * *

Аля 18-го русск<ого> сент<ября> 1921 г.

– Марина! Какое блаженство – быть кошкой и любимой!

– Марина! А у советских работников – бог обедов?

* * *

(В ответ на мои стихи:

Бью крылом

Богу побегов) [69]69
  Из первого ст-ния цикла «Ханский полон».


[Закрыть]

* * *

(Ряд стихов «Ханский полон».)

* * *

Аля, мне:

– Вы похожи на фантастические фигуры в моей азбуке: икс-игрек!

(Я в Сережиной куртке – и шали.)

* * *

Аля, 26-го р<усского> сент<ября> (мой день рождения – 29 лет и Сережин – 28 лет)

– М., как я рада, что у меня большие ноги! Большая нога – это твердость и быстрость. У римских полководцев, напр., у спартанцев.

* * *

Дарю Але «Герои древности» для развития в ней доблести, и что же? – любимцем оказывается Алкивиад.

* * *

Моя обувь и Алины глаза – вот все наши козыри. – Вопиют.

* * *

Как жимолость вкруг дуба обвилась,

Как водоросль льнет к Леандру Геро.

* * *

Брал города,

Статен и бел…

Конь мой! Куда

Всадника дел?

…Месяц мой новый,

Кинжал кривой!

К конскому кову

Клонюсь травой…

С самого краю

Теперь – трава

* * *

<Оставлен пробел в две строки.>

* * *

В 1918 г. я уже ходила, а в 1921 г. еще хожу в мужской обуви. (Тогда еще, а теперь уже никто.)

* * *

С первого дня революции (28-го февраля) я уже знала: всё пропало! и поняв, не сопротивлялась (NB! не отстаивала).

* * *

Низенькие окошки, за которыми такие огромные глаза. (Заставы.)

* * *

Але суждено воскресить древних богинь.

* * *

Сейчас одежда создает форму, тогда – тело под одеждой.

(Проще: сейчас одежда создает тело, тогда тело – одежду.)

* * *

Удивительное чутье Али жеста при ненависти к театру. Изображает: Диану над Эндимионом, стража бодрствующего, стража спящего, женщину которая увидела богиню. В Але есть начало статуи.

* * *

(Теперь – одиннадцать лет спустя – как сбылось! И внешне, и внутренне. И как я об эту статуарность – ежечасно и бесполезно – бьюсь.) (1932 г., июль)

* * *

Алина история про голого герцога:

Очень мрачный и совершенно голый герцог расхаживал по своей земле. Встречается поселянин. Поселянин его спрашивает: – Тебе не холодно? – Нет. А твоему лицу – холодно? – Нет. – Так знай, что я весь – лицо.

И молча, торжественными шагами, направляется к своему замку.

(рассказывала С. М. Волконскому)

* * *

– «М.! Ведь я Вам подстилаю пеленку!» Я, сраженная ее великодушием: – «Нет, нет, Алечка, спасибо, а ты на чем будешь спать?» Аля: – А я тоже на пеленке, – ведь у нас две!

(3-го русск<ого> окт<ября> 1921 г.)

* * *

Гордость и робость – родные сестры

Над колыбелью, дружные, встали.

– Лоб запрокинув! – гордость велела.

– Очи потупив! – робость шепнула.

Так прохожу я – очи потупив —

Лоб запрокинув – Гордость и Робость.

* * *

3-го русск<ого> окт<ября> 1921 г.

* * *

(Блаженны дочерей твоих – Семеро, семеро – Уже богов – не те уже щедроты – Тщетно, в ветвях заповедных кроясь… – Сколько их, сколько их ест из рук – Богиня Верности [70]70
  Ст-ние «От гнева в печени, мечты во лбу…»


[Закрыть] – С такою силой в подбородок – руку (4-го – 11-го окт<ября> 1921 г.).)

* * *

Пожелайте мне доброй дороги,

Богини и боги! [71]71
  Из незавершенного ст-ния «Справа, справа – баран круторогий!..»


[Закрыть]

* * *

Постель, сопротивляющаяся человеку: еженощное борение Иакова (то, на чем с Алей спим).

* * *

Всё раньше всех: Революцией увлекалась 13-ти л., Бальмонту подражала 14-ти лет, книгу издала 17-ти л.

– и теперь – 29 л. – (только что исполнилось!) окончательно распростилась с молодостью.

* * *

Только плохие книги – не для всех. Плохие книги льстят слабостям: века, возраста, пола. Мифы – Библия – эпос – для всех.

* * *

Алино двустишие:

     Жалоба Нереид

О Фаэтон, о многосмелый гость,

Сын Гелиоса и Океаниды…

* * *

(Стихи: Молодость моя! Моя чужая! – Варианты:)

* * *

О, насколько ты

– Милая! – меня была моложе.

* * *

Ты волос закручивала кольца,

Ты ресниц оттачивала стрелы.

Строгие уста давая – скóльким?

За чужие я грехи терпела

* * *

Выжила шального постояльца!

Молодость моя – сдалась насилу!

Так дитя, на дальние светила

Изумясь, кольцо роняет с пальца

* * *

Выжила шального постояльца!

Голая стою – глаза раскрыла.

Так дитя, на дальние светила

Изумясь, кольцо роняет с пальца.

* * *

Отрешенная женщина легче сходит с пути.

(а м. б. – и с ума. 1932 г.)

* * *

Чем отрешеннее женщина – тем легче сходит с пути. Душа терпимее инстинкта. Кроме того, инстинкт не обманывает (NB! душа только и делает, что) и может быть еще труднее найти себе настоящего любовника, чем настоящего друга.

* * *

5-го ноября 1921 г., по старому.

* * *

(Стихи: Молодость – Муза (Ни грамот, ни праотцев)

Вариант: Чем ближе – тем призрачней,

          А рядом – как зá морем!

Скоро уж из ласточек в колдуньи – Без самовластия, с полною кротостью.)

* * *

NB! Упала ресница – будет письмо от С. Ресница – огромная!

* * *

Варианты из «Без зова, без слова»

Не слышишь как свищет

Твоя роковая метель.

Какая из тысяч

Качает твою колыбель?

* * *

Надбровного свода

Всё та ж роковая дуга…

Над сальной колодой

Захожая медлит судьба…

* * *

Червонный – бубновый…

[…]

Чепца кружевного

Как тернии падает тень…

* * *

Надбровные своды

И глаз синеватый свинец

* * *

NB! Для Записной Книги:

Тело насыщаемо, душа – нет. Поэтому тá любовь – островами, соединенными (разъединенными!) пустотой (океана, т. е. одиночества) неминуемо гибнет.

Обкормишь – сдохнет. (Это до меня лучше сказал Ростан

Car l’amour – ô étrange et        nature! —

Vit d’inanition et meurt de nourriture. [72]72
  «Ибо любовь – о странная и <…> шутка! —
  Питается голодом и умирает от пищи» (фр.).


[Закрыть]

(NB! о Казанове однако этого не скажешь)) —

И даже досыта кормить нельзя, ибо долго не захочет. Дразнить или голодом или приправами (1001, но не больше!). И в итоге, так или иначе, – раз тело всё равно сдохнет! – Да раньше: при первой болезни <фраза не окончена>

* * *

Снисхожу до, снисхожу, но не дома в ней, всегда недоумеваю: зачем? Уж поистине: в никуда. Как в стену.

* * *

Где старец тот Осип

С девицею свет-наш-явлéн?

Звезда-моя-россыпь,

Которая – в Град Вифлеем?

* * *

Орфей и Офелия – вода. —

* * *

(Стихи к Блоку: Как сонный, как пьяный, – Так плыли: голова и лира)

* * *

Я знаю, что это – ложь.

(Опять, вероломный, водишь!)

Есть улица, где живешь,

Земля, по которой ходишь.

* * *

Так, Господи, и мой обол – и т. д. весь конец стихов к Блоку.

* * *

1918 г. – Разгул Развала

1921 г. – Развал Разгула

* * *

О Морфее, посещающюем только царей и героев.

* * *

Здесь будущее в легкой дреме,

Там выбывшего – легкий прах…

Блаженная! что скажешь, кроме:

– Благословенна ты в женах!

* * *

(Стихи Вифлеем)

* * *

Аля: – Доглядеть сон про Блока.

* * *

За последние годы я ставлю встречи так, что меня заведомо нельзя любить, предпосылаю встрече – невозможность, – которой нет и есть только в моей предпосылке, которая есть моя предпосылка. – Не по воле, это делает всё во мне: голос, смех, манера: за меня.

* * *

Меня любил бы Платон.

* * *

(Стихи к сыну Блока, в Ремесле – Подруга)

* * *

…

Над своим сироткою,

Богородица моя,

Робкая и кроткая!

* * *

– И ты родишь Царевича ему…

* * *

Другая нам – синейшая – Нева!

* * *

Только через живую женщину с ребенком на руках я могу ощутить (полюбить) Богоматерь. Слишком мешают (охладили, отдалили) – картины.

* * *

Ангелы не голубые, а огненные. Крылья – не легкость, а тяжесть (сила).

И может быть я новое скажу

Об ангельской любови.

* * *

Экскурсии – экспедиции… Мне – Золотое Руно!

* * *

Дорогая Н<адежда> А<лександровна> [73]73
  Нолле-Коган Надежда Александровна (1888 – 1966) – жена историка литературы и критика Петра Семеновича Когана (1872 – 1932), близкая знакомая А. А. Блока в последний период его жизни.


[Закрыть], я всё ждала, что Вы придете, во вторник говорила: в среду, в среду: в четверг… Но уж неделя прошла, как мы были у Вас с Алей. Вы никогда не придете.

Молодой человек, имени которого я не знаю, передал мне Ваши слова, из которых я поняла, что я Вами внутренне принята. М. б. сейчас Вам в Вашей жизни ничего не нужно нового, новое всегда – чужое, тогда пусть так и останется.

Я очень робка.

(Предыдущий абзац в скобках, очевидно я решила предпосылку невозможности – отставить.)

Мне бы очень хотелось Вас видеть и именно, чтобы Вы ко мне пришли, я так часто эти дни глядела на дверь и думала: как это будет? и всё слушала шаги – как некое чудо, которого ждала и не дождалась.

Я бы Вам тогда дала новые стихи, захватите книжечку.

Но м. б. Вам сейчас в Вашей жизни ничего не нужно нового, новое всегда – чужое, тогда пусть так и останется.

Стихи я Вам тогда пришлю письмом.

МЦ.

– На случай, если бы Вам захотелось придти, прошу, напишите заранее несколько слов, чтобы я наверное была дома.

Адр<ес> мой: Борисоглебский пер.

д. 6, кв. 3

* * *

Запись С. (очень молодая, лет 18-ти, 19-ти – черновая, в к<отор>ой пишу – его):

Есть люди и люди. Одних мучают вопросы: чтó есть Бог, что есть вселенная, что есть пол, что есть человек.

А другие говорят: – Я не знаю Бога, но я знаю молитву. Вселенная – мысль о ней мне чужда и неприятна, но звездное небо, огонь, сушу, ветер и воду, но осень, весну, зиму и лето, но утро, вечер, ночь и солнце – кто обвинит меня в том, что я не чувствую вселенной?

Я не знаю, что есть пол, но живу любовью. А на вопрос: что есть человек, они ответят – Я.

Которая из этих двух пород ближе к Богу?

* * *

Явно первая, а не вторая, а вторая – явно я (как первая – явно он. Таким и остался. Такой и осталась.)

Философ – и поэт. 1932 г.

* * *

Еще две строки С., тоже обо мне:

На руке ее кольца – много колец. Они будут, а ее уже не будет. Боже, как страшно!

* * *

Не забыть о Блоке: разгружал на Неве баржи, не говоря кто. – На скамейке – H. A. К<оган> – Как Вы думаете, я еще буду писать стихи?? На Воздвиженке: – Катька! – Долгая улыбка. – Может быть мне суждено умереть, чтобы ему воссиять. (О сыне.) Перламутровый крест с розами и икона. Макет Арлекина (Пьеро и Коломбина остались у Любовь Дмитриевны. Всё перечисленное – подарки сыну, видела глазами.) Вот откуда – Роза и Крест. Письма. Пушкинский росчерк. О сыне: – Если это для Вас важно – то и для меня важно. Всё зависит от Вас. – Если это будет сын, пожелаю ему одного: совести. – «Он был скуп на это» (автографы). Был на той войне добровольцем. На нынешней: – Освободите меня… Посмертная записка о Двенадцати. – Простите, что я не могу подать Вам руки (болела). Любящий сын: яичница и слезы (матери).

* * *

Аля – о Н. А. К. – Тело как кисея, любовь – как стена.

Снегурочка в последнюю минуту таяния.

* * *

Самозабвение: полнейшее самосознание при полнейшем забвении всего, что не ты: не то в тебе. – Другозабвение.

* * *

Женщины говорят о любви и молчат о любовниках, мужчины – обратно. (Мужчины этого слова и в рот не берут, как – снижающего: их мужской престиж бездушия.)

* * *

Похороненное на Кавказе монпансье.

* * *

Из малиновой певчей прорези

Ярохлещущий ледодых.

* * *

Доколе поэты – дотоле престолы.

* * *

Встреча с Н. А. К. – моей – из стихов к Блоку – Подругой.

* * *

Без стука – головка, потом всё тело. Всё тело – дымок.

– Здесь живет М. И. Ц.

(В дыму печки и махорки не разглядеть не только меня, но слона.)

До здорованья, до руки, так напрямик, что как бы пройдя сквозь стол, стоящий посреди комнаты и дороги, не останавливаемая ничем как взгляд:

– На этом портрете Александр Александрович не похож.

– На этом портрете Блок похож.

– Нет.

– Да.

Для пояснения: первое и единственное, что разглядела из двери: последнюю карточку Блока, в тетрадочный лист, просто приколотую кнопкой над обломком дивана, на котором сплю.

Впечатление тени, пригнанной Ревностью – лютейшей из всех: посмертной.

Здорованье: в руке – ничего.

* * *

Долго, сопротивляясь взлому, не говорю, что Блока – лично – не знала. Весь разговор из: (она) – Александр Александрович (я:) – Блок. Чувствую, что я неизмеримо богаче – и ближе. (Как много позже, в данном 1932 г. в разговоре с пушкинской внучкой: – до улыбки.)

Наконец, через какой-то срок, щадя как всегда – недоступную мне слабость, слабость, которой, со всей своей силой, в жизни – затерта ибо такие с Блоком, а не я – через <пропуск одного слова> пять минут моего уединенного торжества – сдаюсь.

– Я ведь Блока, лично, не знала…

* * *

Ее рассказ о том, как Блок читал мои стихи.

– После каждого выступления он получал, тут же на вечере, груды писем – женских, конечно. И я всегда их ему читала, сама вскрывала, и он не сопротивлялся. (Я ведь очень ревнивая! всех к нему ревновала!) Только смотрел с улыбкой. Так было и в этот вечер. – «Ну, с какого же начнем?» Он: Возьмем любое. И подает мне – как раз Ваше – в простом синем конверте. Вскрываю и начинаю читать, но у Вас ведь такой особенный почерк, сначала как будто легко, а потом… Да еще и стихи, я не ждала… И он очень серьезно, беря у меня из рук листы:

– Нет, это я должен читать сам.

Прочел молча – читал долго – и потом такая до-олгая улыбка.

Он ведь очень редко улыбался, за последнее время – никогда.

* * *

Два слова о H. A. К.

Показывала мне его письма – чудесным сильным старинным почерком – времен деда (Тургенева) а м. б. еще и Пушкина, показывала мне подарки сыну – розу и крест, Арлекина, иконку, показывала мне сына: Сашу с его глазами, его веками, его лбом, его губами (единственными). – Похож? похож? – показывала мне себя с сыном – портрет – где художник, нечаянно и нарочно, несколько устаршив ребенка, дал совсем Блока, – я сейчас с ранней обедни: сороковой день:

– Помяни за раннею обедней

Мила друга, светлая жена —

с декабря 1921 г. по 29-ое р<усского> апреля 1922 г. (день отъезда) растравляла меня невозможной назад-мечтой: себя – матерью этого сына, обожествляемого мною до его рождения (Вера Зайцева [74]74
  Зайцева Вера Алексеевна (1878 – 1965) – жена Б. К. Зайцева.


[Закрыть]: – «H. A. К. ждет ребенка от Блока и страшно боится, захочет ли он ходить с ней с таким животом», – стихи к Блоку читала с ним в себе!) преклоняла меня перед этим ребенком как пастухов перед Вифлеемским – всё это было, я – любила и ее и сына, было Благовещенье и Рождество – я ведь непорочного зачатия не требую, всякое зачатие непорочно, ибо кровь рождения смывает всё – а Блок был ангел: я ведь крыльев не требую —

В 1922 г., в мае, в Берлине, за столиком Prager-Diele [75]75
  кафе


[Закрыть], я – Альконосту [76]76
  Владелец петербургского издательства «Алконост» Самуил Миронович Алянский (1891 – 1974).


[Закрыть], – только что приехавшему:

– Как блоковский сын?

– У Блока не было сына.

– Как не было, когда… Ну, сын H. A. Коган?

– Кажется, здоров. Но он никогда не был сыном Блока. У Блока вообще не могло быть детей. Да и романа никакого с ней не было.

– Позвольте, а сходство?..

– Сходство, действительно, есть. Его видела (женское имя, каж<ется> поэтесса, секретарша какого-то петербургского Союза писателей или поэтов, – м. б., Гуревич) и говорит, что действительно – таинственно – похож.

– Но, милый, я этого ребенка видела: все блоковские черты. Сличите с детской фотографией! И письма видела…

– H. A. ведь – фантазерка, авантюристка, очень милая женщина, но мы все ее давно и отлично знаем и, уверяю Вас, никто, кроме Вас, этой легенде не верит. – Смеются. —