Текст книги "Тетрадь первая"

Автор книги: Марина Цветаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

И снова: стол, шкафы, вышки шкафов, папка, кресло, отодвигаю диван, ищу под подушкой – нет, нет и нет. И: никогда не поверит, что я только сегодня хватилась, уверен будет, что я нарочно затягивала переписку, чтобы дольше не сказать… Но что же я скажу? – Потеряла? – Но она в комнате. – Исчезла? – Он не верит в чудеса, да и я не верю. Да и как такую вещь сказать, каким голосом?

Вы никогда не поймете моего тихого ужаса. Если когда-нибудь теряли доверенную Вам рукопись – поймете, иначе – нет.

Сейчас 8 ч., я только что нашла. Чувство как после страшного сна, еще не верится.

Держу, прижав к груди.

* * *

Божья Матерь Казанская, спасибо!

* * *

(В тексте Б. М. К. Я. С. П. – расшифровала.)

* * *

Магдалина! На волю!

Смердит подполье!

     Мутна вода!

Совесть просит и молит, а честь тверда:

Честь берет города.

Совесть в ножки бросается, бьет челом,

Лебезит червем…

* * *

Знаю исход:

     Восход.

15-го июня 1921 г.

* * *

Мне помнится: за       лосем

Бег —

Длинноволосым я и прямоносым

Германцем – славила богов.

* * *

(Перечень стихов Разлуки, кончая Ростком серебряным.)

* * *

Еще в дверях рассказываю С. М., что столько-то дней не переписывала – и почему не переписывала. – «С. М., Вы на меня очень сердитесь?»

Он, перебирая бахрому кресла, тихо:

– «Как я могу?.. Это было такое прекрасное цветение души…»

* * *

С. М. В.

– Ваш отец застал февральскую Революцию?

– Нет, только Государственную Думу. (Пауза.) Но с него и этого было достаточно.

(с хищной улыбкой, змеиной)

* * *

Говоря об алфавитном указателе имен в конце Мемуаров:

– То же наверное ощущает мать, когда моет своему ребенку зубы.

* * *

Т<атьяна> Ф<едоровна> ему: – Как Вы поживаете? – Благодарствую. Когда солнце – всегда хорошо.

* * *

У В<олкон>ского стыдливость благодарности.

* * *

Моя любовь к нему, сначала предвзятая, перешла в природную: я причисляю его к тем вещам, к<отор>ые я в жизни любила больше людей: солнце, дерево, памятник. И которые мне никогда не мешали – потому что не отвечали.

* * *

Письмо к Кузмину

(написанное в тетрадку)

Дорогой М<ихаил> А<лексеевич>

Мне хочется рассказать Вам две мои встречи с Вами, первую в январе 1916 г., вторую – в июне 1921 г. Рассказать как совершенно постороннему, как рассказывала (первую) всем кто меня спрашивал: – «А Вы знакомы с Кузминым?»

– Да, знакома, т. е. он наверное меня не помнит, мы так мало виделись – только раз, час, и было так много людей… Это было в 1916 г., зимой, я в первый раз в жизни была в Петербурге. Я дружила тогда с семьей К<аннегисе>ров (Господи, Леонид!). [31]31
  Семья Иоакима Самуиловича Каннегисера (1860 – 1930), надворного советника, крупного инженера-путейца, директора правления Русского акционерного общества «Металлизатор». Его сыновья Сергей и Леонид упоминаются в «Нездешнем вечере». Ко времени написания письма ни Сергея, ни Леонида Каннегисеров уже не было в живых: первый покончил с собой в марте 1917 г., второй был расстрелян в сентябре 1918 г. как убийца председателя ВЧК М. С. Урицкого.


[Закрыть] Они мне показывали Петербург. Но я близорука – и был такой мороз – и в Петербурге так много памятников – и сани так быстро летели – всё слилось, только и осталось от П<етербур>га, что стихи Пушкина и Ахматовой. Ах, нет: еще камины! Везде куда меня приводили огромные мраморные камины, – целые дубовые рощи сгорали! – и белые медведи на полу (белого медведя – к огню! – чудовищно!) и у всех молодых людей проборы – и томики Пушкина в руках – и налакированные ногти, и налакированные головы – как черные зеркала… (Сверху – лак, а под лаком д – – – к!)

О, как там любят стихи! В П<етербур>ге <пропуск одного слова> любят стихи. Я за всю свою жизнь не сказала столько стихов, сколько там, за две недели. И там совершенно не спят. В 3 ч. звонок по телефону. – Можно придти? – «Конечно, конечно, у нас только собираются». И так – до утра. Но Северного сияния я, кажется, там не видала.

– То есть…

– Ах, да, это не там Северное сияние, – Северное сияние в Лапландии, – там белые ночи. Нет, там ночи обыкновенные, т. е. белые, но как и в Москве – от снегу.

– Вы хотели рассказать о Кузмине…

– Ах, да, т. е. рассказывать собственно нечего, мы с ним трех слов не сказали. Скорее как видение…

– Он очень намазан?

– На – мазан?

– Ну, да: намазан: накрашен…

– Да не – ет!

– Уверяю Вас…

– Не уверяйте, п. ч. это не он. Вам какого-нибудь другого показали.

– Уверяю Вас, что я его видел в Москве, на —

– В Москве? Так это он для Москвы, он думает, что в Москве так надо – в лад домам и куполам, а в Петербурге он совершенно природный: мулат или мавр.

Это было так. Я только что приехала. Я была с одним человеком, т. е. это была женщина [32]32
  Софья Яковлевна Парнок (1885 – 1933), поэтесса и критик.


[Закрыть]. – Господи, как я плакала! – Но это неважно. Ну, словом, она ни за что не хотела, чтобы я ехала на этот вечер и потому особенно меня уговаривала. Она сама не могла – у нее болела голова – а когда у нее болит голова – а она у нее всегда болит – она невыносима. (Темная комната – синяя лампа <пропуск одного-двух слов>, мои слезы…) А у меня голова не болела – никогда не болит! – и мне страшно не хотелось оставаться дома 1) из-за Сони, во-вторых, п. ч. там будет К<узмин> и будет петь.

– Соня, я не поеду! – Почему? Я ведь всё равно – не человек. – Но мне Вас жалко. – Там много народу, – рассеетесь. – Нет, мне Вас очень жалко. – Не переношу жалости. Поезжайте, поезжайте. Подумайте, Марина, там будет Кузмин, он будет петь. – Да – он будет петь, а когда я вернусь, Вы будете меня грызть, и я буду плакать. Ни за что не поеду. – Марина! —

Голос Леонида: – М. И., Вы готовы? Я, без колебания: – Сию секунду!

* * *

Большая зала, в моей памяти – Galerie aux glaces [33]33
  Зеркальная галерея (фр.) – одна из достопримечательностей Версальского дворца.


[Закрыть]. И в глубине, через все эти паркетные пространства – как в обратную сторону бинокля – два глаза. И что-то кофейное. – Лицо. И что-то пепельное. – Костюм. И я сразу пон<имаю?>: Кузмин. Знакомят. Всё от старинного француза и от птицы. Невесомость. Голос чуть надтреснут, в основе – глухой, посредине – где трещина – звенит. Что говорили – не помню. Читал стихи. Запомнила в начале что-то о зеркалах (м. б. отсюда – Galerie aux glaces?). Потом:

* * *

Вы так близки мне, так родны,

Что будто Вы и нелюбимы.

Должно быть так же холодны

В раю друг к другу серафимы.

И вольно я вздыхаю вновь,

Я детски верю в совершенство.

Быть может…

(большая пауза)

        …это не любовь?..

Но так…

(большая, непомерная пауза)

            похоже

(маленькая пауза)

и почти что неслышно, отрывая, на исходе вздоха:

                      …на блаженство![34]34
  Ст-ние Кузмина «Среди ночных и долгих бдений…»


[Закрыть]

* * *

Было много народу. Никого не помню. Нужно было сразу уезжать. Только что приехала – и сразу уезжать! (Как в детстве, знаете?) Все: – Но М. А. еще будет читать… Я, деловито: – Но у меня дома подруга. – Но М. А. еще будет петь. Я, жалобно: – Но у меня дома подруга (?). Легкий смех, и кто-то не выдержав: – Вы говорите так, точно – у меня дома ребенок. Подруга подождет. – Я, про себя: – Чорта с два! Подошел сам Кузмин. – Останьтесь же, мы Вас почти не видели. – Я, тихо, в упор: – «М. А., Вы меня совсем не знаете, но поверьте на слово – мне все верят – никогда в жизни мне так не хотелось остаться как сейчас, и никогда в жизни мне так не было необходимо уйти – как сейчас». М. А., дружески: – «Ваша подруга больна?» Я, коротко: Да. М. А.: – «Но раз Вы уж всё равно уехали…» – «Я знаю, что никогда себе не прощу, если останусь – и никогда себе не прощу, если уеду…» Кто-то: – Раз всё равно не простите – так в чем же дело?

– Мне бесконечно жаль, господа, но —

* * *

Было много народу. Никого не помню. Помню только К<уз>мина: глаза.

Слушатель: – У него, кажется, карие глаза?

– По-моему, черные. Великолепные. Два черных солнца. Нет, два жерла: дымящихся. Такие огромные, что я их, несмотря на мою чудовищную близорукость, увидела за сто верст, и такие чудесные, что я их и сейчас (переношусь в будущее и рассказываю внукам) – через пятьдесят лет – их вижу. И голос слышу, глуховатый, которым он произносил это: «Но так – похоже…» И песенку помню, которую он спел, когда я уехала… – Вот.

– А подруга?

– Подруга? Когда я вернулась, она спала.

– Где она теперь?

– Где-то в Крыму. Не знаю. В феврале 1916 г. т. е. месяц с чем-то спустя мы расстались. Почти что из-за Кузмина, т. е. из-за М<андельшта>ма, который не договорив со мной в Петербурге приехал договаривать – в Москву. Когда я пропустив два (мандельштамовых) дня, к ней пришла – первый пропуск за годы – у нее на постели сидела другая: очень большая, толстая, черная. [35]35
  Актриса Людмила Владимировна Эрарская (ок. 1890 – 1964), близкая подруга С. Я. Парнок до конца ее жизни.


[Закрыть] – Мы с ней дружили полтора года. Ее я совсем не помню, т. е. не вспоминаю. Знаю только, что никогда ей не прощу, что тогда не осталась.

* * *

14-го июня 1921 г. – Вхожу в Лавку Писателей, единственный слабый источник моего существования. Робко, кассирше: – «Вы не знаете: как идут мои книжки?» (Переписываю, сшиваю и продаю.) Пока она осведомляется, я, pour me donner une contenance [36]36
  для вида (фр.)


[Закрыть], перелистываю книги на прилавке. Кузмин: Нездешние вечера. Открываю: копьем в сердце: Георгий! Белый Георгий! Мой Георгий, которого пишу два месяца: житие. Ревность и радость. Читаю: радость усиливается, кончаю – <пропуск двух-трех слов>. Всплывает из глубин памяти вся только что рассказанная встреча.

Открываю дальше: Пушкин: мой! всё то, что вечно говорю о нем – я. И наконец Goethe, тот о котором говорю судя современность: Перед лицом Goethe —

Прочла только эти три стиха. Ушла, унося боль, радость, восторг, любовь – всё, кроме книжки, которую не могла купить, п. ч. ни одна моя не продалась. И чувство: О, раз еще есть такие стихи!..

Точно меня сразу (из Борисоглебского пер<еулка> 1921 г.) поставили на самую высокую гору и показали мне самую далекую даль.

* * *

Внешний повод, дорогой М. А., к этому моему письму – привет переданный мне от Вас Г-жой Волковой.

* * *

(Письмо оставшееся без ответа.)

* * *

(Стихи к Кузмину в Ремесле: Два зарева – нет, зеркала! – 19-го р<усского> июня 1921 г.)

* * *

Глаза умирающих —

* * *

В прекрасную даль.

Мы им не товарищи,

Нас им не жаль.

* * *

Встреча с поэтом (книгой) для меня благодать ниспосылаемая свыше. Иначе не читаю.

* * *

Стихи о России

(Китеж-град или Версты)

Перечень

(в порядке написания)

* * *

(NB! Как хорошо, что не Китеж-град! Есть кажется в Париже такая книжная, а м. б. и гастрономическая русская лавка. – 1932 г.)

* * *

Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное обратное – какая жуть!

А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине) заведомо исключая необычное родное – какая скука!

И всё вместе – какая скудость.

Здесь действительно уместен возглас: будьте как боги!

Всякое заведомое исключение – жуть.

* * *

Трагедия голландского полотна платка, попавшего в круг сморкающихся в руку равна только трагедии сморкающейся руки, попавшей в круг голландского полотна платков.

* * *

Мое непревозмогаемое отвращение к некоторым своим стихам – прекрасным, знаю, но из мутных источников. Будущим до этого не будет дела, а мне дело – только до будущих.

* * *

Мужское во мне:

Боязнь обидеть поцелуем. Чувство: ты мне доверился, а я —.

Так было с Володей Алексеевым [37]37
  Алексеев Владимир Васильевич (1892 – 1920) – актер, ученик Мансуровской студии Е. Б. Вахтангова (1914 – 1919); герой второй части «Повести о Сонечке» (1937).


[Закрыть], с которым ни разу – потому что действительно доверился. Чувство – после поцелуя – позорной победы, постыдного торжества. Скука победы.

Неумение, чтобы меня любили: нечего делать.

* * *

Я, кажется, всех мужчин превращаю в женщин. Хоть бы какой-нибудь один меня – назад – в свой <сверху: мой> пол.

* * *

(Ряд стихов о Георгии)

* * *

Аля: Отсутствие захваченности, одержимости, полнейшее отсутствие упора, отпора, перебарывания. Сновидчество во всей его пассивности.

Безграничная художественная и душевная восприимчивость, но без выхода в действие.

* * *

Сны про С. Порода снов – новая.

Постель срывается. Несколько винтообразных кругов. – Не двор. – Чаща залы, лечу высóко, часть узнаю – из другого сна. – А! —

С. на постели, очевидно, госпиталя, стриженый, каким его в жизни никогда не видала (потом спросила Асю – стриженый!) и не представляю себе: бобриком, загорелый, не сон – он. В более ранних снах спрашивала, жив или нет. Никогда не отвечал, или – иносказательно. Сегодня (несколько снов: друг за другом – в одном сне (весь сон – минуты три)) уже не спросила. Не: его голос, глаза, улыбка, а – он, <фраза не оконченах>. – М., Вы знаете, что М. И. Остен арестована? – А кто это? – Присутствующая Ася, укоризненно: – «М.! Ведь С. рассказывал!» Я: – Да, да! – Ее любил М<андельшта>м! Я: – Ну, если бы Вы знали, С., кого он здесь не любил!

Аля тоже здесь, входит, выходит. Помню ясно фразу, оканчивавш<ую?> что-то, что исчезло: – «всё – Марина!»

Не сон о человеке, а сам он. Помню как клонился, клонился ко мне, головой в колени. Говорил о боли в ноге (рана). Я ясно, явно, ушами во сне (не воображением, не переводом желаемого в <пропуск одного слова>, мыслимого в слышимое) достоверно слышала его голос, не ушами сна, а ушами дня. Просто: я сейчас видела и слышала С. Загар, худоба, кротость, стриженость. В белой рубашке.

Это – особая порода снов, я бы сказала – maximum дозволенной во сне – жизни (в отсутствии – присутствия). От сна – только закрытые глаза.

Часть сна: просыпаюсь, лежу на левом боку, свет, сердцебиение, поворачиваюсь на другой, покрываюсь одеялом с головой, зажимаю глаза, но сквозь сжатые ресницы – точно веки сняты – вижу: плэд с меня стягивают – толчек – срываюсь вместе с постелью. Несколько кругов по комнате, стена раздвигается, отвесный полет вниз. Я так привыкла к этому виду полета (непрерывности падения) что – с колокольни буду падать – не испугаюсь, т. е. испугаюсь точно так же как во сне: знакомо-испугаюсь. Падаешь – и не кончаешь, и знаешь, что не кончишь, не до-упадешь – и поселяешься в падении. Свыклась не сразу, через длинный ряд снов. Такие сны мне снились с 14 л. до 18-ти л., перерыв на 8 лет. 26-ти л., в 1919 г. начались опять, последние месяцы почти непрерывно: всё узнаю. Особенность и отличие от всех других: мне не снится, что я лечу: я лечу. Сон – предлог, я бы сказала: законный предлог, не больше. (Чтобы мне сразу не перейти в разряд летающих на Брокен.) Никакой «фантастики». Никаких туманностей. Та же я, и удивляюсь так же, как в жизни, когда удивительно. Еще особенность: тонкая подделка пробуждения. Все мои жесты ведомы и подсказаны, напр. – на правый бок, покрыться. Но плед снимают, веки видят.

Еще особенность: пустóты. Залы – без мебели, отвесы, геометричность. Цвет сероватый (как и в жизни, когда поглощенный одним, не обращаешь внимания: защитный цвет сосредоточенности). Под потолком – проволока. Часто – перила. Всегда заранее знаю, что сегодня так будет. Даже сейчас приготовила тетрадку и карандаш.

* * *

Я бы сказала так: – Каждую ночь я вижу С. Это бывает во сне.

* * *

Линия Благовещения:

Взгляд:

Она: раскрытые глаза, ожидание, <пропуск одного-двух слов> он хочет сказать, подымает глаза – остолбеневает – она от взгляда – потупляется, он сказал, она ничего не слышала.

Линия движения: при виде его она встает с колен, он преклоняется. – Встреча глаз. – Она – ниц, он – уже вестник – встает.

* * *

Я не сновидящий, у меня зоркий сон. Я глазами вгрызаюсь, не в меня вплывает. И сны так вижу – со всеми пятью чувствами (NB! в жизни у меня – одно, мои чувства во сне прозревают, в жизни они все, кроме слуха, бесконечно-притуплены, как сквозь вату, целую гору ваты. Так, могу долго держать горящий уголь, а держа бисеринку – ничего не чувствую, и запах чувствую только страшно-сильный, непереносимый для других, – точно ноздри заткнуты. О глазах говорить нечего – сплошной туман и сияние всех близоруких: звездные туманности на Смоленском рынке, напр. Вкус? Никогда его не проверяла, тоже, наверное, третьесортный. Впрочем то же что с руками – не обжигаюсь: пью и ем огонь. (Нёбо – вторые руки.)

Но слух, слух, слух. Слух не прощающий ничего. Слух благодаря которому я так исступленно страдала раньше чем в детстве: в младенчестве: когда немка-бонна Августа Ивановна что-то высасывала из зубов, и позже – когда в Лозанне старшие ученицы – Magda и Martha – что-то напевали, в два голоса, жирно и жаворочно-поднебесно. О, сжатые кулаки в ответ на смех. И полная беспомощность, ибо – кто поймет?)

* * *

Как другие продают на рынке – так я вижу сон.

* * *

Изобразительные искусства и слово.

Изобразительные искусства грубы, точно берут за шиворот: гляди, вот я. Очевидность. Наглядность. Crier sa beauté sur les toits [38]38
  Со всех крыш кричать о своей красоте (фр.).


[Закрыть]. Никто не может сказать, что картины нет – раз ее видел. Кроме того, даже если человек картины не понял, то всё-таки видел – цветные пятна. Т. е. глаз его удовлетворен, ибо глазу большего не нужно, большее нужно – разуму.

А стихи? Восемь буквенных строчек. А Музыка? Пришпиленные блохи нот. Никакой красоты, никакого подкупа. Меня нужно понять – либо меня нет. Отсюда и <пропуск одного слова> беззащитность слова. И поэта.

* * *

Отрывок письма к Чаброву. [39]39
  Чабров (наст. Фамилия Подгаецкий) Алексей Александрович (1883 – ок. 1935) – музыкант, близкий друг А. Н. Скрябина.


[Закрыть]

Алексей Александрович! Вечером мне уже недостает Вас, моему волнению – Вашего. Душа с двух раз – привыкла. Сейчас мне никто не нужен, все лишние. Моя пустыня заселена: кони, крылья. Но Вы сам – из них. В Вас ровно столько человеческого, сколько мне сейчас нужно: меньше было бы скудно, больше – трудно. Когда я с Вами, я – впервые за три года – не делаюсь Вами, не расстаюсь с собой. Я, с Вами – одна в комнате, думаю вслух (как часто это делаю в жизни). (А! поймала себя: «в жизни» – стало быть это не в жизни? – Проверяю себя. – Не в жизни.) Думаю вслух, а о Вас – не думаю.

При моей 1) учтивости 2) хищности (а другого заполучаешь только им же. Я – по крайней мере. Наталья Гончарова, напр., Пушкина – собой. Как Лиля Брик – Маяковского. Собой, т. е. пустотой (красотой)) – итак: при моей учтивости и хищности это думанье вслух – всецело от Вас. При всем желании не могу сосредоточиться на Вас, п. ч. «на Вас» это уже – другой, а здесь, – ни меня ни Вас: одно: – что? (М. б. это и есть дружба? П. ч. любовь определенно два, двое – которые друг в друга ломятся и друг о друга расшибаются: рог о рог и лоб о лоб.)

Если двое, сговорившись идти направо, захотят обмануть друг друга, они оба повернут налево – и опять совпадут. (Мы.)

Отношение которое может изумительно изощриться. У нас с Вами, кажется, одно мастерство.

* * *

(Письма к С. M. В., это – к Чаброву и т. д. и т. д. – чувство, что в <фраза не окончена>

* * *

(Моя старая пятнистая советская тетрадь, из к<отор>ой переписываю, греется на солнце как старая черепаха или ящерица. И я рада за нее – как за старую черепаху или ящерицу.

– 10-го июля 1932 г.)

* * *

Благовествующий час.

Полная чаша.

(Несколько попыток Благовещения)

* * *

О, всеми ветрами

Колеблемый лотос!

Георгия – робость,

Георгия – кротость.

Очей            …

            и влажных

Суровая – детская – смертная важность.

* * *

О – в мире чудовищ

Георгия – совесть,

Георгия – благость,

Георгия – слабость…

* * *

Ты блудную снова

Простивший жену…

* * *

– Так слушай же!

* * *

– и после этих слов – письмо

* * *

1-го русск<ого> июля 1921 г.

в 10 ч. вечера

письмо от С.

– Георгий Победоносец! – Бог! Все крылатые сонмы!

– Спасибо.

* * *

(NB! Всё это красным чернилом и вершковыми буквами.)

* * *

Когда из глаз твоих сиротских скроюсь —

Не плачь, дитя. – Тебе мальтийский пояс

Останется.

* * *

(NB! Настоящий: черный с золотыми терниями, и поныне у меня в корзине. – 1932 г. Шпага осталась между двух балок, на борисоглебском чердаке.)

* * *

(Запись карандашом:)

Если от счастья не умирают – то – (какое-то слово пропущено, очевидно: наглядно, достоверно) – от счастья каменеют. Я закаменела. – Слезы через три часа. – Два самых счастливых дня: 25-го марта (Благовещенье) 1919 г. – и сегодня, 1-ое русск<ого> июля (весь день мерещилось Благовещенье). С сегодняшнего дня – жизнь. Впервые живу. Всё время с 18-го января 1918 г. [40]40
  день отъезда С. в Армию после командировки.


[Закрыть] висела в воздухе. – Краткие передышки: секунды получения письма. А последние месяцы – после ноября [41]41
  падение Крыма (узнала 1-го ноября в Камерн<ом> т<еатре> на прем<ьере> Благовещенья Клоделя. Когда запели Интерн<ационал>, я одна, во всем театре, очень на виду (ложа прессы) не встала: не п. ч. не хотела, а п. ч. – НЕ МОГЛА).


[Закрыть] – уж совсем на облаке. Глядела в небо как домой.

* * *

– Письмо к С. —

Мой Сереженька! Если от счастья не умирают то – во всяком случае – каменеют. Только что получила Ваше письмо. Закаменела. – Последние вести о Вас, после Э<ренбурга>, от Аси: Ваше письмо к Максу. Потом пустота. Не знаю, с чего начать. – Знаю с чего начать: то чем и кончу: моя любовь к Вам. Письмо через Э<ренбурга> пропало – Бог с ним! я ведь не знала, пишу ли я кому-нибудь. Это было

(В тетради – неокончено)

* * *

Дальше беловики Георгия (О, всеми ветрами…)

* * *

(Стихи: В сокровищницу полунóщных глубин [42]42
  Первое ст-ние цикла «Благая весть».


[Закрыть], Возвращение Вождя, А девы – не надо [43]43
  Шестое ст-ние цикла «Георгий».


[Закрыть], и С чужеземного брега, не вошедшее в Ремесло. А впрочем: С чужеземного брега – раньше, до письма, очевидно вписано спустя, для памяти, на первое свободное место, – ибо (всё красным) – лиловым чернилом:)

* * *

С чужеземного брега иль с облака

       слышишь – слышь:[44]44
  …


[Закрыть]

Через

Тем же голосом спящим тебе отвечаю: да!

С чужеземного брега иль с облака

       смотришь – видь:

За изменой измена – кольца не сумела чтить

Но одно уцелело: мужская морская честь:

Тем же голосом медным тебе отвечаю: есть!

С чужеземного брега иль с облака

В благовещенский день мой, под

Устремив свою душу как птицу в пролет окна

Тем же голосом льстивым

* * *

(Очевидно – конец июня 1921 г.)

* * *

Я, седая бродяга…

(Тогда – не седая, но я всегда опережаю:

Тот чьи следы – всегда простыли,

Тот поезд, на который – все

Запаздывают…) [45]45
  Из первого ст-ния цикла «Поэты».


[Закрыть]

* * *

…Каждый врозь и все дыбом

Под рукой нелюбимой.

Каждый вгладь и все долу —

Под любимой ладонью.

Аполлону на лиру

Семь волосиков вырву

С легким привкусом дыма,

С легким привкусом тмина…

Аполлону – на струны,

Птицелову – на сети…

* * *

(3-го июля 1921 г.)

* * *

(Стихи. Жив и здоров! – Под горем не горбясь – Команда, вскачь! [46]46
  Второе, третье и четвертое ст-ния цикла «Благая весть».


[Закрыть] – в последнем варианты:)

* * *

Спокойною рукою оправил китель

Команда: вплавь!

Пятидесяти кораблей Предводитель —

Георгий, правь!

и еще:

Спокойной рукою

Команда: вплавь!

Чтоб всем до единого им под портик

Софийский – правь!

* * *

Сны:

Лунная ночь. Южный большой город. Идем с Алей мимо вечернего празднества, очевидно морского корпуса. Костры – и под луной – некий торжественный церемониал. Церемониал в юморе. Похороны не-умершего (нарочные) – куплеты на заунывный лад – золотые треуголки под луной – маниакально-марионеточная точность движений: всё преувеличенно-в лад. Припев: – «А мы еще так можем – и так можем – и так можем…» (соответствующая замедленная жестикуляция). Торжественный гротеск. Обряд. Сворачиваем в сторону, я – Але: «Зрелище явно-беззаконное и контрреволюционное: кортики, треуголки…» И – обомлеваю: – Аля! Перед глазами арка красного кирпича, старая, довременная какая-то, красная даже под луной. [47]47
  Такие арки и стройки видела в 1931 г. на Колониальной выставке. Международная Колониальная выставка проходила в Париже в мае-ноябре 1931 г.


[Закрыть] Какой-то проход. И в арке, шагах в двадцати – татары. Четверо: белые балахоны, войлочные белые цилиндры, неподвижность. Один манит рукой: – «Красавица! Скажи мне!» В голосе и жесте – зазывание. Отступаем (медленно, как в жизни, когда боюсь). – «Так дочку нам свою оставь!» Чувствую в Алиной ладони ее бьющееся сердце. Крутой поворот, бежим. Женщина в пестром платке – трава – развалины. Мы здесь не шли, но бежим обратно. – «Татары!» Женщина, по инерции, еще несколько шагов – и, услышав! поняв! – падает. Бежим. Каменный ход под сводами. Бежим. Али не чувствую, только рука ее. Каменный топот татар. Ход сначала вниз, потом подымается, и снова вниз и вновь подымается, – и снова – и снова. Наконец понимаю: мы топчемся на одном месте! <Пропуск одного-двух слов>! Из последних сил – в бесчисленный раз – и – в боковую дверку и – на пол. Ванная детского приюта. Аля почти что без дыхания. Забиваемся в угол, на пол. Аля, одними губами: – «Умереть!» Сидим на полу. Окно: матовое. За ним – лестницей – тени подымающихся детей. Выжидаем. Тени – дальше. Но татары могут свернуть. Я – Але: – «Идем!» Она, с полузакрытыми глазами, в изнеможении: – Умереть. Беру за руку, молнией по лестнице. У закрытой двери – дама. – «Ради Бога – пустите – татары…» Она, не удивляясь: – Нельзя. – Куда-нибудь, хоть на полу… Я дочь профессора Цветаева, у меня билет Союза… Смягчается, ведет вверх. Приветливая клетушечка – débarras [48]48
  чулан, кладовая (фр.)


[Закрыть]. На кровати – хлеб. Сажает Алю в кресло, надевает ей шляпу, и мне шляпу. На моей какие-то надписи, письмена, женские имена на незнакомом языке. Шляпа мала, вдавливает мне ее и, певуче: – «Я их знаю, я у них была, они бы не вернули Вам Вашей дочери». – «Самый старый – самый …?» – «Не – ет, он жалеет, он с ними и жалеет, он сопровождает… Какая хорошая девочка…» Отрезает кусок хлеба Але и мне. – «Их знают, их все знают… Какая красивая шляпа!» И, певуче – имя за именем – те неведомые имена. – «А это (кажется: Джалина) – они мне дали, так я у них звалась. Какая красивая шляпа!» Я, завороженно: – «Вы любуетесь – собой же!..»

* * *

Просыпаюсь, холодею. А ведь татары могли первые сообразить, что мы бежим по кругу – могли просто ждать – или – еще лучше! – пойти навстречу. Слава Богу, что я во сне этого не сообразила – это бы случилось. Особенность моих снов: подсказываемость – мною – событий. [49]49
  Любопытно, что переписывая, мне хотелось вписать: «Автор моих снов – мой ясновидящий страх» и тут же читаю: «Особенность моих снов…» т. е. тот же ход мысли (и фразы) одиннадцать лет спустя. 1921 г. – 1932 г.


[Закрыть] Тем, что – предчувствую, тем – что боюсь, тем – что хочу – подсказываю. О, как я бы тогда испугалась – я бы умерла. Они бы ждали недвижно.

И они этого хотели: моего испуга. Они всё знали: и замкнутость хода, и бессмысленность бегства, и боковую дверку. Но пока я не испугалась возможности их явления навстречу – они явиться не смели – должны были бежать – и всегда на том же расстоянии. Всё дело было в моем страхе: а вдруг остановятся! Тайная игра. И проиграли – они.

Они не были убийцы. Они завораживали. Та которая у них была, с цветными шляпами, осталась завороженная, и сама завораживала, в ее голосе была любовь к нам. И – ведь сон оборвался – кто знает?..

Никогда не забуду: красная кирпичная арка, красная даже под луной, почти звенящая лазорь – и в белых балахонах – как древние каменные идолы – с одинаковым призывом правой руки – татары.

* * *

Каменщики. Ком-Ин-Терн. Немецкие песни. Прыжок в окно. – Не боюсь. – Беседа. – Папиросы. – Оказалась женщина.

* * *

И – внезапное допонимание:

Детский приют. – Молчаливая теневая лестница детей – ни звука! – «какая красивая девочка!» – завораживающесть существа – м. б. всё было предуказано <под строкой, после «преду-» : смотрено>! – и боковая дверка? М. б. мы, спасаясь от них – к ним же? И выиграли – они?..

– О! —

* * *

(Все сны – карандашом, спросонья, слепыми глазами. По горячему следу.)

* * *

Не на одной земле —

Одном стебле.

Не на одной земле —

В одном седле.

Не на одной земле —

Одном крыле!

7-го р<усского> июля 1921 г.

* * *

Не лавром, а тёрном

На царство венчáный,

В седле – а крылатый!

Вкруг узкого стана

На бархате черном

Мальтийское злато.

       иглы

Терновые – Богу

И другу – присяга.

Высокий загиб

Лебединый – и сбоку

Мальтийская шпага.

Мальтийского Ордена

Рыцарь – Георгий,

Не пьющий, не спящий,

Мальтийского Ордена

Рыцарь – Георгий,

На жен не глядящий.

Когда-то Дракона

Сразивший, а ныне

К широкому Дону

Горючей пустыней

К Тому под знамена

На помощь спешащий…

* * *

(Не кончено)

* * *

Тихонько:

Рукой осторожной и тонкой

Распутаю путы:

Рученки и звенья

Льняные – и поволоку амазонку

По звонким, пустым ступеням раздруженья…

* * *

Рученки – и тенью

Летейскою поволоку амазонку

По звонким, пустым ступеням раздруженья…

* * *

Как черная Лета

С плечей моих льется

Одежда…

* * *

(Варианты – того [50]50
  Пятое ст-ние цикла «Разлука».


[Закрыть], в Ремесле)

* * *

А той, что в петлицу тебе – в слезах —

Святой продевала знак,

Скажи: не чужая в моем дому, —

Что руку ей крепко жму.

А той, что в растерянный конский скок —

Широкой рукой – цветок,

Скажи – что доколе дыханье есть —

Что вечно он будет цвесть!

А пуговицы пришивающей – той —

Поклон от меня земной.

* * *

Старое письмо, заложенное на этом месте

Москва, 2-го сентября 1918 г.

Милая Аля!

Мы еще не уехали. Вчера на вокзале была такая огромная толпа, что билеты-то мы взяли, а в вагон не сели.

Домой возвращаться мне не хотелось – дурная примета, и я ночевала у Малиновского [51]51
  Малиновский Александр Николаевич – художник.


[Закрыть]. У него волшебная маленькая комната: на стенах музыкальные инструменты: виолончель, мандолина, гитара, – картины, где много неба, много леса и нет людей, огромный зеленый письменный стол с книгами и рисунками, старинный рояль, под которым спит собака «Мисс» (по-английски значит – барышня).

Мы готовили с Малиновским ужин, потом играли вместе: он на мандолине, я на рояле. Вспоминали Александров, Маврикия, Асю, всю ту чудную жизнь. [52]52
  В г. Александрове Владимирской губ. в 1916 г. жила А. И. Цветаева с М. А. Минцем и сыном (от первого брака) Андреем Борисовичем Трухачевым (1912 – 1993).


[Закрыть] У него на одной картине есть тот александровский овраг, где – ты помнишь? – мы гуляли с Андрюшей и потом убегали от теленка [53]53
  Впоследствии «Красный Бычок».


[Закрыть].

Сейчас раннее утро, все в доме спят. Я тихонько встала, оделась и вот пишу тебе. Скоро пойдем на вокзал, встанем в очередь и – нужно надеяться, сегодня уедем.

На вокзале к нам то и дело подходили голодные люди, – умоляли дать кусочек хлеба или денег. Поэтому, Аля, ешь хорошо, пойми, что грех плохо есть, когда столько людей умирает с голоду. У Нади [54]54
  нянька дочерей Цветаевой


[Закрыть] будет хлеб, кушай утром, за обедом и вечером. И каждый день кушай яйцо – утром, за чаем. И пусть Надя наливает тебе в чай молоко.

Пиши каждый день, читай свою книгу, если придет кто-нибудь чужой, будь умницей, отвечай на вопросы. Поцелуй за меня Никодима и Таню [55]55
  Никодим Акимович Плуцер-Сарна (1883 – 1945), близкий друг Цветаевой, и его жена Татьяна Исааковна (1887 – 1972).


[Закрыть], если их увидишь.

Целую тебя, Алечка, Христос с тобой, будь здорова, не забывай молиться вечером.

(Мой отъезд напоминает мне сказку про козу и козленят, – «ушла коза в лес за кормом…».)

Поцелуй за меня Ирине [56]56
  Младшая дочь А. Цветаевой.


[Закрыть] ручку и самоё-себя в зеркало.

До свидания!

Марина

Кланяйся Наде.

* * *

Записи с моей стены

Сколь восхитительна проповедь равенства из княжеских уст – столь омерзительна из дворницких.

* * *

Внутренняя (жизненная) заражаемость при полнейшем отсутствии подражательности – вот моя жизнь и стихи.

* * *

Бог больше Мира, Мать больше ребенка, Гёте – больше Фауста. Стало быть мать Гёте – больше Гёте? Да, потому что – может быть – в ее недрах дремал нерожденный сверх-Гёте.

* * *

Ничтожен и не-поэт – тот поэт, жизнь к<оторо>го не поэма. – Опровергните!

* * *

(Для утверждения или опровержения нужно было бы сначала определить что такое поэма а главное не-поэма. 1932 г.)

* * *

Лбы стариков. – Победа Верха. – Триумфальный вход (свод) в Смерть (Бессмертье).

* * *

Не спать для кого-нибудь – да! (шить, переписывать)

Не спать над кем-нибудь – да!

Не спать из-за кого-нибудь – ну, нет!

* * *

Желая польстить царю, мы отмечаем человеческое в нем – дарование, свойство характера, удачное слово, т. е. духовное, т. е. наше.

Желая польстить нам цари хвалят: чашку из к<отор>ой мы их угощаем, <пропуск двух-трех слов>, копеечного петуха в руках у нашего ребенка, т. е. вещественное, т. е. их(-нее), то, чем они так сверх-богаты.

Вся моя история с Волконским.

* * *

(Причем оба – неизбежно – всей осознанной недоступностью им – нашего, нам – ихнего – до гомерических размеров – усиливаем. Каждый дó неба превозносит в другом – свое, данное тому в размерах булавочной головки.

– А м. б. – то, в чем знает толк.

– А м. б.

<Оставлен пробел в две строчки.>

* * *

История В<олкон>ского с Н<иколаем> II (Фижмы). История Гёте с Карлом-Августом (любая биография Гёте, – его выход из дирекции Театра). [57]57
  Вследствие интриг актрисы Каролины фон Гейгендорф (1778 – 1848), возлюбленной великого герцога Саксен-Веймарского Карла-Августа (1757 – 1828), в 1817 г. Гете был вынужден отказаться от руководства Веймарским театром.


[Закрыть]

– Так, начав со сходства основного, нападаю понемногу и на сходство внешних судеб, – которых, между прочим (внешней судьбы) – нет. Жизнь такая же проэкция внутренней судьбы – как лицо.