Текст книги "Тетрадь первая"
Автор книги: Марина Цветаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
Друг, если бы Вы тогда, после выяснения, рванулись ко мне, нашли бы простые слова, ничего бы не было, но – Вы велико– и равнодушно поручили меня Богу – я без иронии – т. е. большой дороге: вернули меня домой, отказались от меня. (Я слов не боюсь.)
* * *
Презренную и прекрасную бренность.
* * *
До свиданья
То есть:
До страданья
* * *
Океаний
сады.
До свиданья:
То есть
До страды
Новой…
* * *
Расставаний
Розные
Столбы…
До свиданья
То есть:
До страды!
В пламенем
Игравший хворост,
До свиданья:
До ножа – еще раз
В грудь —
До свиданья:
То есть:
До суда
Дня —
Где растаптывавших сердце – судят.
– поправший всё! —
Где за сирое мое словцо
Там станций
Где за сирое мое словцо: останься…
* * *
Тише всего
Веко – к оку.
* * *
Тише всего —
Шаг судьбы
* * *
(Дно оврага – 10-го сент<ября> 1923 г., Никогда не узнаешь, что жгу [206]206
Цикл «Овраг».
[Закрыть]: варианты:)
Недоверчивым внукам своим поведай:
– Просто – с ангелом лечь!
Прав, что слепо берешь. От такой победы
Руки могут – от плеч!
* * *
О, не вглядывайся! Под луной бродячей
С кем – и мало ли спал?
Прав, что слепо берешь. От такой удачи —
Слезы могут – из скал!
* * *
листвой |
Под луной | падýчей – во мне, бродячей —
Кто судьбы не искал?
* * *
О, не вглядывайся! Под листвой падучей —
С кем и мало ли спим?
, сухие сучья…
С летом кончено сим.
* * *
Проходные руки, стихи на случай —
С часом кончено сим
* * *
Ночь. Листвы падучей
Дождь. Сухие сучья
Рощ. Из синей тучи
Столп: стальная кось
* * *
Ночь. Листвы падучей
Дождь. Сухие сучья
Рощ. Меж лбом и тучей —
Мост: стальная кось.
* * *
… и руки —
Врозь.
* * *
(Запись невероятно-сокращенная и мелкая, догадываюсь с трудом:)
Если Вы внимательно вчитаетесь в первое после разминовения, очень внимательно, сверх, Вы поймете что в жизни моей не всё как месяц назад. Разбег был взят слишком большой, я уже неслась по пути живого (допелась!) если это был бы столб я бы разбилась. Не хочу договаривать словами, хочу чтобы Вы поняли так, и так поняли (правильно). Я могла бы Вас вовсе не мутить, но – здесь всё начистоту, иначе вся встреча не будет стоить ни копейки. (NB! в конце фразы сомневаюсь, прочесть невозможно, восстанавливаю изнутри и более подходящего (и по виду) не нахожу.) Человек со мной рядом. Ваше дело поставить его – между нами. Счастлива ли я с ним? Да. Пос. ум. (?) <сверху: Посколько умею (?)> Не скрою, напиши Вы мне это, я бы сказала: как я – (?) Посему, если будет – не пишите. Ничего не знаю о будущем, – м. б. и мост! (т .е. с моста, 1932 г.) Мне нужны руки люб. др. (любого другого?), хотя бы, чтобы в последнюю минуту – столкнул. Этот человек – хороший повод для смерти, всё налицо. Чары чуждости.
* * *
Запись – другому [207]207
К. Б. Родзевичу.
[Закрыть]:
Веянье севастопольского утра: молодость, свежесть, соль, отъезд. Так складывались у меня чувства к человеку. – Господи, научи глядеть вглубь! – А сейчас вспоминаю как и я всегда сердечно удерживала Вас.
(NB! Севастополь: его рассказ. Чувства – м. б. о моих к нему в связи с его рассказом. (NB! Я и по сей день способна любить человека «за Севастополь».) Господи, научи – его, конечно (меня, пожалуй – разучи!). Посл<едняя> фр<аза>, очевидно, обо мне: как я его, и не любя, сердечно удерживала (NB! любила бы – не удерживала бы!). И уже явно к нему:)
Ваше прошлое, к<оторо>го я не знаю, для меня – клад. Вы пришли ко мне богатым – хотя бы страданиями, к<отор>ые вызывали! унизанный, как жемчугами – слезами оставленных. Пусть всё это не так было, я иначе – не увижу!
* * *
Дно Оврага: варианты:
С койки затхлой
Ночь по каплям
Пить – другую поищи!
Тьма – без пятен,
Дождь – бесплатен,
Смерть беспошлинна в ночи.
* * *
Я вечность знала в чаду часов,
В распутице чувств и стрелок.
: песок
В песочнице – слишком мелок!
* * *
Когда ж поедем?
* * *
В Бессмертье что час – то поезд!
* * *
К тому же:
Для меня одиночество – временами – единственная возможность познать другого, прямая необходимость. Помните, что я Вам говорила: окунать внутрь и так глядеть. Так Вас сейчас окунаю. И гляжу. И вижу. Моя задача (о, у Вас тоже есть своя!) доказать Вам нищету мира вещественного: наглядных доказательств. Знаете, иногда я думаю: ведь я о Вас почти дословно могу сказать то, что говорила о Казанове: – «Блестящий ум, воображение, горячая жизнь сердца – и полное отсутствие души». (Раз душа не непрерывное присутствие, она – отсутствие.) Душа это не страсть, это непрерывность боли.
* * *
(Так Поликсена, узрев Ахейца [208]208
Ст-ние «Ахилл на валу».
[Закрыть] – 12 bis сент<ября> [209]209
т. е. 13 сентября
[Закрыть] 1923 г.)
* * *
Женщины Трои:
Елена – пустое место красоты
Кассандра – видящая
Поликсена – страсть к врагу
Андромаха – вдова Гектора, мать
Пенфезилея – любовь-ненависть
Ифигения – смерть за Грецию
Энона – жена Париса, ненависть до гроба
– и все, кроме первой и последней – я.
* * *
Вотще ожидают на том краю
Подруги, в лепете трав забвенных…
Вверяюсь, теряюсь – и вновь пою
Презренную – и прекрасную бренность!
* * *
Подруги! Милые! Раньше тьмы
Ушедшие!
за те холмы
Зашедшие – раньше солнца!
* * *
Пограничный холм.
* * *
Граница – или страница?
* * *
И вот, опустив ресницы,
Гадаю: бешеных дней моих
Граница – или страница?
* * *
Не в первый раз – не в последний раз?
* * *
Аллеи последняя алость.
* * *
(Как та чахоточная что в ночь [210]210
Ст-ние «Последний моряк».
[Закрыть] – 15-го сент<ября> 1923 г.)
* * *
Стою, гадаю: канун? конец?
* * *
Нищий и вечный жест
* * *
Не крепость: брать не надо штурмом!
БЮЛЛЕТЕНЬ БОЛЕЗНИ
(с трудом обнаруженный в тощей синей тетрадочке в несколько листков – так легко могшей пропасть!)
* * *
Пока я буду говорить – о Ваших стихах или о Вас самом: – «Нет, не так, так не надо» – всё хорошо: под всеми этими нет – одно сплошное да. Когда же начнется: «Да, да, правильно, очень-хорошо, совершенно-верно» – всё поздно, ибо под всеми этими да – одно сплошное-безнадежное! – НЕТ.
* * *
(В первом – сосредоточенное внимание, страстная жажда правды – своей и чужой – исхищренное и напряженное проникновение в другого – проникновение слухом – неустанная проверка высокой меры – ничего не спустить как поэме! вся надежда, вся вера, вся ставка на подлинник, вся непомерность требования от другого как от себя.
Во втором: снисхождение, высокомерие, усталость, равнодушие, двое-душие, без-душие.
В первом: tout à gagner [211]211
все сбудется (фр.)
[Закрыть].
Во втором: rien à perdre [212]212
нечего терять (фр.)
[Закрыть].
– по-русски: всё равно провалилось! —)
* * *
Присылайте мне все вырезки Ваших статей, – я газет не читаю: одним видом брезгую! – Вас я читаю и чту. Вы для меня не газета, а книга, – почти что белая (м. б. очень черная: горе: NB! мое от Вас – в будущем). Мне это важно как встреча с Вами вне Вас и меня, как Вы – и мир. Много ли Вы в газетах лжете? (Иного они и не заслуживают.) Прочувствую Вас и сквозь ложь.
* * *
Стихи сбываются. Поэтому их не все пишу.
* * *
Перечтите, если не лень, в Ремесле «Сугробы».
…И не оглянется
Жизнь крутобровая!
Здесь нет свиданьица,
Здесь только проводы… [213]213
Из ст-ния «Не здесь, где связано…».
[Закрыть]
Писано было в полном разгаре дружбы, на прямой дороге схождения, по которой шли (шлось) гигантскими шагами – целыми телеграфными столбами, положенными вдоль! – …а ведь вышло, сбылось. В час разминовения я бы иначе не написала.
Я знаю это помимовольное наколдовыванье – почти всегда бед! Но, слава Богу, – себе! Я не себя боюсь, я своих стихов боюсь.
* * *
Книги и люди ничего не открыли мне кроме моей безмерной возможности любить: Готовности служить.
* * *
Так, начав с: «Я привыкла к Вашим письмам», я пожалуй кончу это письмо (когда??) – «Я отвыкла без Ваших писем».
* * *
Как странно, что пространство (т. е. вся свобода между двумя) – стена, в которую ломишься.
* * *
2-го
Когда люди, сталкиваясь со мной на час, ужасаются тем размером чувств, которые во мне вызывают, они делают тройную ошибку: не они – не во мне – не размеры. Просто: безмерность, встающая на пути. И они может быть правы в одном только: в чувстве ужаса.
* * *
4-го
Я вольна была бы скрыть от Вас эту скуку – раз письмо есть и она прошла (NB! не послать Вам письма!). Но – не хочу. Сумейте вместить. – Или Вы из тех, кто «привыкает», «избаловывается»?.. (Хорошую собаку – не забалуешь.)
* * *
Просьба: не относитесь ко мне как к человеку. Как к дереву, к<отор>ое шумит Вам навстречу. Клянусь, что это не фраза – и правда более полная, чем Вы думаете, ибо дерево шумит Вам навстречу только если Вы это так чувствуете, а так: – просто шумит, только Вам, если Вам так нужно, если никому не нужно – никому. Вы просто попадаете под шум (как под дождь, как под Рок) – Ваше дело присвоить – или отдать далям (отослать – дальше!) или вовсе не услышать.
Итак: как к дереву которое шумит Вам навстречу. Вы же дерево не будете упрекать в «избытке чувств». Вы только услышите как «уста глаголют». Если Вы меня заставите быть с Вами человеком, т. е. считать, я замучусь – и замкнусь, п. ч. считать я не умею.
* * *
Ваше молчание – что? Занятость? небрежность? расчет? «Привычка» или преувеличенно-исполненная просьба («пишите только когда и если до зарезу нужно и только то что невозможно – никому другому»). До злости – исполненная! Теряюсь. Через несколько дней (10, примерно) привыкнув и отказавшись – успокоюсь. Но пока мне эти дни тяжелы.
* * *
Чувствуете ли Вы то, что я. В письме узнаю. Если нет – Schwamm drüber [214]214
Оставим это; довольно (нем.).
[Закрыть], как мне, 16летней, дрезденская гадалка сказала о моей первой любви.
* * *
Мокропсы, 30-го июля 1923 г. (NB! письмо в Бюллетене долженствовавшее стоять первым, но эти записи рассеяны и не разобралась в числах)
Дружочек!
Как это глупо вышло – с оказией! У меня не было ни минуты сроку, если бы раньше знала, я бы переслала Вам что-нб. свое, живое, «земную примету», <фраза не окончена>
Мне очень хочется подарить Вам одну вещь, но она навек, и я не знаю как Вы относитесь к таким (страшным) подаркам.
Мой друг, скучаю без Вас. Скука во мне – не сознание отсутствия, а усиленное присутствие, так что, если быть честным (точным!): не без Вас, а от (!) Вас.
В каком-то из Ваших писем Вы, на не-совсем еще умелом и мне уже очень милом языке своем пишете: «Мне не хватало теплоты». [215]215
Ненавистное мне слово – и вещь. Теплоту признаю только одну: причастную, ибо здесь она достоверность: знаешь о чем говорят. Печной и весенней теплоты нет, ибо она – тепло. А теплота людская – спасибо!
NB! Я всю жизнь страдала от людской «теплоты»! 1932 г.
Теплых сужу – как в Евангелии. В моей оценке «теплоты» собеседника – уже бесконечное <пропуск одного слова>, снисхождение: снижение.
[Закрыть] Прочтя, задумалась, п. ч. во мне ее нет (так что, если Вам именно ее не хватает – со мной больше чем с кем бы то ни было и – вечно будет не хватать!). И тут же, мысленно перечеркнув, заменила: нежность. И тоже задумалась, п. ч. она во мне есть.
Дитя, никогда не берите (а м. б. – не ждите!) – никогда не применяйте ко мне того, что заведомо не может жечь: ведь даже лед жжет! И бесстрастие жжет. Всякий абсолют жжет. А вот теплота – нет, п. ч. она тогда уже жар, т. е. ее уже нет. (Степень (ступень) ведущая к собственному уничтожению.) Обратное жару не холод, а теплота.
А нежность – от ледяной до смоляной! И всё-таки – нежность.
Так вот, об этой нежности моей, сосущей и растущей, так неожиданно вставшей и так певуче во мне жалующейся. Я очень счастлива. Это совсем как смычок.
* * *
Теперь, начистоту: есть ли у Вас мир, кроме моего: Души? – Значат ли что-нибудь в Вашей жизни: дела, деньги, друзья, идеи, войны, новости, открытия, смена правительств, спорт, моды, – всё чем заполнен день (– проще бы «Дни»). Вне их отражения в мире Души, конечно (которое есть преображение!), ибо тогда: и вода – не вода и земля – не земля. Существует ли для Вас всё это как таковое?
«Деловая жизнь», «мужская жизнь», «общественная жизнь», и, приостановившись – семейная жизнь. (Единственная без кавычек.) Развлечения? Зрелища? Хождение в гости? Споры на тему? Литературные течения? Футбол? Техника? Вопросы дошкольного образования? Конгрессы? Судьбы Европы? Лекции Бердяева?
Друг, если Вы ко всему этому равнодушны, Вы пусты как я. Вы пусты, как Музыка. Вы без событий. Вы без стен. Вы – вне, Вы – <пропуск одного слова>. Вам легко будет умирать.
Но ЖИТЬ – Вам будет трудно!
Мне всё скучно. Заранее и заведомо. Когда я с людьми, я несчастна: пуста, т. е. полна ими. Я – выпита. Я не хочу новостей, я не хочу гостей, я не хочу вестей. У меня голова болит от получасовой «беседы». (Клянусь, что аспирин.) Я становлюсь жалкой и лицемерной, говорю как заведенная и слушаю как мертвец. Я зеленею. Чувство, что люди крадут мое время, высасывают мой мозг (который я в такие минуты ощущаю как шкаф с драгоценностями!) наводняют мою блаженную небесную пустоту (ибо небо – тоже сосуд, т. е. безмерное место для) – всеми отбросами дней, дел, дрязг. Я переполняюсь людьми!
Пишу Вам по горячему следу вчерашнего посещения из Праги: 5 ч. подряд, 4 человека, да нас трое, итого семь. И самым жалким среди этих семи, бесспорно, была я.
* * *
Друг, если Вы не таковы, Вам будет трудно со мной. Если таковы – мне будет трудно с Вами. (Лучше и дважды лучше – так.)
* * *
У меня трудно рифмует только с чудно.
* * *
Будьте правдивы, не считайтесь с тем, что я от того или иного ответа буду любить Вас больше – или меньше. Что Вам из того, что я буду любить Вас – не знаю как! – если это не Вы?!
* * *
Недавно напала случайно на Ваш отзыв в Днях о Степуне [216]216
Речь идет о рецензии Бахраха на книгу Степуна «Основные вопросы театра».
[Закрыть]. Хотите мой взгляд? Трагедия Степуна в невытравимости благополучия, <фраза не окончена>. Там у него жены и любови тонут, пропадают, – а он считает – и размещает: Марину – в такой-то разряд, Елену – в такой-то (точно: по такому-то разряду) без всякого страха, в полном уюте, – как коллекцию жуков – на память. (Умерли-то они, я-то – живу!) И даже жути нет: не: до жути доведенное благополучие, не герой Гофмана – читатель Гофмана, в шерстяных носках, с очками на носу и кисточкой над носом читающий ужасы собственной жизни, понятые только Гофманом.
Никогда не забуду. Кажется 1920 г. Москва. Лето. Скамейка Тверского бульвара. Я на скамейке. Возле, в песке – т. е. в пыли – Аля. Кто-то с тростью или с зонтиком, вразвалку, мягкая шляпа: Степун. Присаживается. Только что приехал из деревни – по театральным делам (ТЕО – звалóсь) и скоро опять едет. Живет? Великолепно. Мало есть – отлично, а то вместо лица – что-то свиное. И т. д.
– А что Вы там делаете – в своей деревне?
– Я пишшу, а они – паашшут…
Они – мать и жена, друг друга ненавидящие и соревнующиеся в любви к нему. – Вот.
* * *
С страстным увлечением и со всеми подробностями рассказывает мне свой роман (тот который пишшет, пока те паашшут) – теперешний Николай Переслегин. – «Природу и обстановку я нарочно даю пошлыми: скамейки, клумбы с астрами, пруд…» – «Природу – пошлой?.. И: ne peut pas qui veut [217]217
захочешь – не сможешь (фр.).
[Закрыть]: как это Вам удается: природу – пошлой? И это где-нибудь у Вас оговорено? А то еще подумают…»
– Ничего не подумают (самодовольно). Даже не заметят.
– Я тоже думаю.
* * *
Ваша отповедь ему [218]218
Отзыв Бахраха о книге Степуна носит вполне положительный характер.
[Закрыть], с цитатами из моего врага Ходасевича наверное? (Брента) [219]219
Рецензия Бахраха завершается строками «И с тех пор люблю я, Брента, / Прозу в жизни и в стихах» из стихотворения Ходасевича «Брента».
[Закрыть] мне близка только как отповедь-вообще <пропуск двух-трех слов>. «Проза», что думает Х<одасеви>ч, и что думаете Вы и что думает Степун, когда вы все это пишете. Девушка выходит замуж за старика – «проза»? Противоестественность, чудовищность, тайна такая, что куда там Тристанам и Изольдам! Куры под столом и самовар на столе, все герои Чехова – «проза»?! Какая проза, когда от этого слезы <пропуск одного слова> от умиления (NB! не у меня) или волосы дыбом становятся от ужаса: живые, раз живут, есть Этна и Эмпедокл, а они хотят в «Москву». (NB! только слухом (зато с самого раннего детства) слыхала, никогда, по сей 1932 г. августа 31-ое не читала ни Дяди Вани, ни Трех сестер, ни Чайки (к<отор>ую по детским запечатлениям всегда путаю с Дикой уткой [220]220
Драма Г. ибсена.
[Закрыть], – мне даже тогда казалось, что в театре всегда играют про птиц) – и нечаянно не читала, просто: не пришлось, – в полном собрании сочинений, к<отор>ое в доме было, нужно думать – всегда пропускала – от заведомости чуждости, в к<отор>ой не ошиблась: не читав знаю как если бы: не сама писала, а – жила: ведь вся моя жизнь, внешне 1922 г. – 1932 г. жизнь трех сестер, только не трех, а одной, без двух других, без эхо, без всего что у тех, счастливых, было и главное с достоверной невозможностью Москвы, достоверно без Москвы – и не только Москвы достоверной, но всех Москв! Жизнь трехсестринской кухарки, т. е. еще бедней и серей: без кума пожарного, а главное без достоверной трехрублевки – пусть даже рублевки – на рынок. Вот.)
Да ведь это же – куры и самовар, пар самовара и пар московского поезда – ТРАГЕДИЯ (Не самовар и куры, а они сами, которые в этом видят трагедию. Вспомните трех сестер Бронтё [221]221
Английские писательницы сестры Шарлотта (1816 —1855), Эмили (1818 – 1848) и Энн (1820 – 1849) Бронтё всю жизнь прожили в пасторском доме своего отца в местечке Хауорт (графство Йоркшир).
[Закрыть], которые так же жили.). Проза, это то, что примелькалось. Мне ничто не примелькалось: Этна – п. ч. сродни, куры – п. ч. ненавижу, даже кастрюльки не примелькались, п. ч. их: либо ненавижу, либо: не вижу, я никогда не поверю в «прозу», ее нет, я ее ни разу в жизни не встречала, ни кончика хвоста ее. Когда подо всем, за всем и надо всем: боги, беды, духи, судьбы, крылья, хвосты – какая тут может быть «проза». Когда всё на вертящемся шаре?! Внутри которого – ОГОНЬ.
* * *
Степун – бюргер с порываниями в Трагедию (das Tragische [222]222
трагическое (нем.)
[Закрыть]). Байрон в Трагедию не рвется, он в ней живет, вне ее – не живет. Она за ним по пятам гонится и загоняет его в Албанию.
* * *
Дитя, я глубоко-необразована, за всю жизнь не прочла ни единой философской строки, но я знаю душу, я каждый день вижу небо и каждую ночь вижу сны. Вы – критик и Вам необходимо писать о книге, и нельзя со всеми ссориться, всё учитываю, только всегда хочу и, пока с Вами, всегда буду хотеть знать: Вы ли это, или «pour la galerie» [223]223
«для галёрки», «для публики» (фр.).
[Закрыть].
* * *
Думаю о Вас и боюсь, что в жизни я Вам буду вредна: мое дело – срывать все маски и все брони: иногда при этом задеваю кожу, а иногда и мясо. Людей Вы через меня любить не научитесь, – всё кроме людей. Но живут «с людьми»…
* * *
1-го
Я давно не слышала Вашего голоса и мне уже немножко пусто без Вас. Молчание мне враждебно, я молчу только когда это нужно другому. (NB! Не примите дословно!) Голос – между нами – единственная достоверность. Когда я долго Вас не слышу, Вы перестаете быть.
* * *
Мне некому о Вас сказать. Аля, с двух лет до девяти бывшая моим «в горах – отзывом», сейчас, десяти лет, играет в кукол и глубоко-равнодушна ко мне. Вы моя тайна, сначала радостная, потом болевая. О, Бог действительно хочет сделать меня большим поэтом, иначе он бы так не отнимал у меня всё!
* * *
Наблюдаю боль (в который раз). Те же физические законы болезни: дни до, начало, постепенность, кризис. До смерти у меня никогда не доходило. Боль для меня сейчас уже колея, горечь уже – вода, узнаю, узнаю, узнаю. NB! Это не значит, что горечь – сладка, это вода – горька!
О, мои юные учителя, не ставшие моими учениками! О, мои юные ученики, ставшие моими учителями! – Спасибо. —
* * *
Я поняла: Вы не мой родной сын, а приемыш, о к<отор>ом иногда тоскуешь: почему не мой?
* * *
Русский народ царственен: это постоянное: мы, наше. (Написала и поняла: как хорошо перекликнулось с Моисеем! Как неслучайно царская дочь над корзиной!)
* * *
(Мы, наше можно также понять как ничье, безымянно-божье. Вне гордыни <сверху: сиротства>: я. Но тогда и царское: Мы, Наше – ничье, безымянно-божье, вне уродства: гордыни: я. Мужик как царь: один за всех. 1932 г.)
* * *
И еще: мужика «мы, наше» делает царственным, царя – народом. – И обоих – божьим.
* * *
Ломит голову. Ломаю голову.
Болезнь? Любовь? Обида? Сознание вины? Страх? Разочарование?
Оставляю болезнь: любовь, но чем любовь к кому-нб. может помешать Вашей ко мне дружбе? Обида – да, поводов много: просьба не писать (детское самолюбие), отзыв о Х<одасеви>че (дружеское самолюбие), отзыв о его жене (рыцарство?), упрек в эстетстве (человеческое достоинство). Сознание вины (т. е. содеянное предательство)? – но разве у меня есть виноватые? Разочарование: слишком сразу отозвалась: друг, я не обещала Вам быть глухой! Страх – вовлечься. Я не вовлекаю и не завлекаю, я извлекаю: из жизни. Потом: из меня <сверху: себя> – в Жизнь.
* * *
И последнее: просто-небрежность. Не верю в такую простоту. Небрежность – следствие.
* * *
Мне уже не так больно (7-ое, десятый день), еще десять дней – и пройдет, перегорит, переболит. У меня уже любопытство, горечь, враждебность скорее себе, чем Вам, но во всяком случае <фраза не окончена>
Горечь – это скорее холод чем жар. Вроде ожога льда.
* * *
8-го на горе
Мой (перечеркнуто). Нет, мне еще очень больно. Но я безмерно-терпелива. Сегодня утром – письмо, смотрю – не Ваш почерк, всё равно чей, раз не Ваш.
Завтра – две недели как я получила Ваше последнее письмо. Что я теряю в Вас? Да временное русло своей души, общий знаменатель дел и дней. Упор. Прицел. – Вы были моим руслом, моей формой. – Опять разливаться!
* * *
Дальше вырван листок, так что Бюллетень болезни действительно обрывается. На последующем последнем листке – книжка была очевидно для подсчета белья —
* * *
4 простыни – 4
наволочка – 1
муж<ских> руб<ашек> – 2 и 5 (одна верхняя)
воротн<ичков> —
нос<овых> платков – 7
полотенец – 1
Дамск<их> руб<ашек> – 3
Дамск<их> штанов – [224]224
из чего не следует что я ходила без, очевидно были одни, к<отор>ые непрерывно стирались.
[Закрыть]
Фарт<уков> – 2
лифчиков – 3
ночн<ых> руб<ашек> – 1
М<ужских?> штанов – 1
* * *
В пояснение самой себе, а отчасти и себя – тогда и впредь:
* * *
Ceux qui vivent dans la retraite, dont les existences se déroulent dans la réclusion des écoles ou de tout autre lieu clos par des murs et gardé, sont exposés à être bientôt et pour longtemps négligés dans la mémoire de leurs amis, habitants d’un mond plus libre (clos non seulement par des murs, я, 1932 г.). Inexplicablement, peut-être, et juste à la suite d’une period de relations d’une rare fréquence, d’une succession de petits événement dont la suite naturelle semblerait plutôt encourager que suspendre la communication, survient un arrêtsoudain, un silence muet, un long espace d’oubli. Cet espace là est toujours ininterrompu; il est aussi entier et inexpliqué. La lettre ou le message jadis fréquents sont suspendus, la visite, aitrefois périodique, cesse; le livre, le journal, ou tout autre signe qui témoignait de souvenir, ne prviennent plus.
Il y a toujours d’excellentes raisons pour justifier ces intervalles, mais l’ermite ne peut les connaître. Bien qu’il soit inactif dans sa cellule, au dehors ses amis tournoient dans le tourbillon de la vie. Cet intervalle vide qui passe pour lui si lentement au point que les pendules mêmes paraissent arrêtées et que les heures sans ailes marchent péniblement à la manière des vagabonds fatigués et prêts à s’arrêter près des bornes, ce même intervalle, sans doute, se trouve fécond en événements et haletant de précipitation pour ces amis.
L’ermite – s’il s’agit d’un ermite raisonnable – avalera ses propre pensées et enfermera ses propre émotions durant ces semaines d’hiver intérieur. Il saura que le Destin avait l’intention qu’il imitât le loir en cette occasion; alors il se soumettra, se mettra lui-même en boule, se glissera dans un trou de la vie et se résignera doucement à se laisser emprisonner par le mouceau qu’y transportera le vent et qui, bientôt, le bloquera et le gardera dans la glace pour la saison nouvelle.
Qu’il dise: «C’est très bien; cela doit être ainsi puisque c’est ainsi». Et peut-être qu’un jour son sépulcre neigeux s’ouvrira, que la douceur du printemps reparaîtra, que le soleil et le vent du sud l’atteindront les haies en bourgeons, les chants des oiseaux et des rivières libérées l’inciteront à une résurrection chaleureuse.
Peut-être sera-ce le cas; peut-être en ira-t-il autrement; il se peut que la gelée pénètre dans son coeur et ne fonde plus; il se peut qu’au retour du printemps un corbeau ou une pie becquètent du mur ses os de loir.
Eh bien, même dans ce cas, tout sera bien; on suppose que dès son commencement il se savait mortel et qu’il devrait un jour suivre le chemin destiné à toute chair: «Aussi bien tôt que tard».
* * *
L’espace blanc est toujours un point nuageux pour le solitaire.
…Vers la dernière de ces sept et longues semaines j’admis ce que pendant les six autres j’avais jalousement exclu, la conviction que ces blancs étaient inévitables: le résultat des circonstances, le décret du Destin, une part du sort de ma vie et surtout un sujet sur l’origine duquel aucune question ne devait jamais être posée et sur la conséquence douloureuse duquel aucune plainte ne devait jamais être proférée.
…J’essayai divers expédients pour soutenir et remplir mon existence: je commençai un grand ouvrage de dentelle, j’étudiai l’allemand avec quelque assiduité, j’entrepris un cours régulier de lectures dans les volumes les plus austères et les plus gros de la bibliothèque; en tous mes efforts j’étais aussi orthodoxe que je savais être. Y avait-il erreur, pourtant, sur quelque point? Fort probablement.
Mais l’heure du supplice était celle du courrier
Так писем не ждут:
Так ждут – письма. [225]225
Начальные строки ст-ния «Письмо».
[Закрыть]
Mais l’heure du supplice était celle du courrier; par malheur je ne la connaissais que trop bien et j’essayais aussi vainement qu’assidûment de me cacher cette connaissance, redoutant la torture de l’attente et l’aballement écoeuré du désappointement qui, quotidiennement, précédait et suivait le coup de sonnette bien connu.
Je suppose que les animaux en cage et nourris chichement au point de rester toujours affamés, attendent leur nourriture comme j’attendais une lettre. Oh – pour dire la vérité et abandonner ce ton faussement calme qui, si on le soutient longtemps, use l’endurance de la nature – je subis durant ces sept semaines des craintes et des douleurs cruelles, d’étranges épreuves intérieures, de misérables défaillances de l’espérance, d’intolérables envahissements du désespoir. Ce dernier La lettre – la lettre bien-aimée – ne voulait ras venir; et elle était toute la douceur que j’avais à attendre dans la vie.
* * *
Charlotte Brontë – <1853>
МЦ – 1932 [226]226
Текст представляет собой монтаж отрывков из начала главы 24 романа Ш. Бронтё «Вилльет» (в современном переводе – «Городок»), который Ц. читала по-французски. Приводим русский перевод по изданию: Бронтё Ш. Городок. Пер. с англ. Л. Орел и Е. Суриц. М.: Худож. литература, 1983, с. 321 – 323 (пропуски Ц. отмечены знаком купюры):
Того, кто обречен жить в тиши, кому выпала жизнь в стенах школы или другого отгороженного от мира прибежища, порой надолго забывают друзья, обитатели шумного света (отгороженного не только стенами, я, 1932 г.). Вдруг, ни с того ни с сего, после особенно частых встреч, которые сулили оживление, а не прекращение дружбы, – наступает пауза, полное молчание, долгая пустота забвенья. Ничто не нарушает этой пустоты, столь же полной, сколь и необъяснимой. Нет больше писем, прежде приходивших то и дело; нет визитов, ставших уже привычными; почта не приносит ни книг, ни бумаги, никаких вестей.
Всегда сыщутся причины этим перерывам, только они неведомы бедному отшельнику. Покуда он томится в тесной келье, знакомцы его кружатся в вихре света. Пустые дни катятся для него так медленно, что бескрылые часы едва влекутся, словно унылые бродяги, не чающие добраться до межевого столба, в то же самое время, быть может, для друзей его полно событий и летит, не успевая оглядеться.
Отшельнику, ежели он отшельник разумный, – остается забыть обо всем, не предаваться ни чувствам, ни мыслям и пережидать холод. Ему следует понять, что Судьба судила ему уподобиться маленькому зверьку соне и не горевать о себе, свернуться калачиком, забиться в норку, покориться и перезимовать во льду.
Ему остается сказать себе: «Что поделать, чему быть, того не миновать». И быть может, в один прекрасный день отворится ледяной склеп, повеет весною, его согреет луч солнца и теплый ветерок; колыханье трав, птичий щебет и пенье раскованных струй коснется его слуха, призывая к новой жизни. Это может случиться, но может и не случиться. Сердце его может сковать мороз так, что оно уж не оттает. Теплой весной лишь косточки бедного сони могут достаться ворону или сороке. Но даже и тогда – что поделать! С самого начала ему следовало помнить о том, что он смертен и однажды пройдет путь всякой плоти. <…>
Середина пустоты – всегда самое тяжелое для затворника время <…>.
На последней из этих долгих семи недель я уступила мысли, в которой целых шесть недель не хотела себе признаться, – что пустот таких не избежать, что они следствие обстоятельств, указ судьбы, моя участь, и главное – о причине их нечего и дознаваться, и винить решительно некого. <…>
Чего только я не перепробовала, чтобы скоротать одинокие часы: затеяла плести мудреное кружево, корпела над немецкими глаголами, перечла все самые толстые и скучные книжки, какие отыскались на полках; и всё это с большим прилежаньем. Быть может, я просто выбирала занятия невпопад? Не знаю.
Час мучений наступал, когда ждали почту
Так писем не ждут:
Так ждут – письма.
Час мучений наступал, когда ждали почту. Увы, я хорошо знала, когда ее приносят, и тщетно старалась себя обмануть и отвлечь, страшась пытки ожидания и горечи обманутой надежды, ежедневно предварявших и сопровождавших слишком знакомый звонок.
Думаю, звери, которых держат в клетках и кормят так скудно, что они едва не гибнут с голоду, ждут кормежки с тем же нетерпеньем, с каким я ожидала письма. Ох! Говоря по правде и отступая от притворно спокойного тона, в каком уже нет сил продолжать больше, за семь недель я пережила непереносимую боль и страх, мучилась догадками, не раз теряла всякую веру в жизнь и делалась добычей отчаянья самого горького. <…> Письмо, милое письмо никак не приходило; а мне не было иной отрады (фр.).
[Закрыть]
* * *
– Не знаю, обнаружится ли в дебрях моих записей еще одно мое письмо, последнее, знаю, что в дебрях сундуков существует на него ответ: целый обвинительный акт: за ужасное (у меня – намеренное, чтобы сразу разорвать) слово: связь, за разбитое его доверие, преданность, приверженность. (Было ли всё это – ничего не знаю и никогда не узнаю.) На последнее письмо, уже дико мучась от другого: другим, не ответила.
1926 г. – весна, помнится. (2-го ноября 1925 г. приехала в Париж.) Мы на Villette, y Черновых [227]227
С Ольгой Елисеевной Колбасиной-Черновой (1886 – 1964) и ее младшей дочерью Ариадной (1908 – 1974) Цветаева подружилась в Праге и активно переписывалась после их отъезда в Париж в октябре 1924 г. В Париже К.-Ч. поселилась (уже со всеми тремя дочерьми) на rue Rouvet, 8; первые полгода после своего переезда в Париж Цветаева жила на их квартире.
[Закрыть]. Новые люди, успех первого вечера, воженье вдоль виллетского канала увесистого чудного Мура, и пр. и пр., сердце – отчасти, время – целиком замещено. И – письмо от А. Б<ахраха>. Просит повидаться. Назначаю. Нееврейски-высокий, но типично-еврейский молодой человек, долговязый, с большими глазами (или очками?) с большими ушами, с большими губами. У Ч<ерно>вых его знают, по крайней мере с виду: как усердного танцора на эмигрантских балах и неудачного претендента на руку дочки Цейтлиных [228]228
Правильно: Цетлиных. Речь идет о дочери М. С. Цетлиной от первого брака Александре Николаевне Авксентьевой (1907 – 1984).
[Закрыть] (меценатов) – красотки – предпочедшей ему какого-то профессора. Отношение (ч<ер>новское) юмористическое. Подготовленная, нацеливаюсь.
Сидим в кухне – все Черновы, т. е. с нами человек двенадцать – и едим кровавую колбасу (будэн, изделие местных бойнь, какой-то особенный сорт: с кашей).
– А это, что Вы едите, кровавая колбаса. Она очень полезная: сгущенная кровь. В этом кусочке, напр., – правда интересно! – целая бочка крови, конечно не бочка, но вроде. Между прочим, ее покупают на метры – здесь два – но она когда жаришь сильно садится, так что нужно покупать три. Здесь как раз бойни, очень удобно.
А. Б. – Гм…
И т. д. – повышенно-деловито и участливо, точно в ответ на его подробные расспросы, точно весь он, А. Б., от этого будэна зависит (так человеку хором объясняют как лучше проще быстрее пройти туда-то, где он в 3 ч., скажем, непременно должен быть).
Словом, с колбасы не съехали.
Говорили впрочем кажется еще о Борисе Зайцеве.
* * *
(Сейчас – и только сейчас – вижу, что шутка вышла не совсем уместная: из-за еврейства – и крови, которых тогда не связала и которых, убеждена – ибо знал меня – не связал он. Могли связать – другие, но плохих других – не было. Невинно веселились (все, кроме него). Сейчас чуть-чуть жалко вспоминать: кажется единственный раз в жизни была со всеми – против одного (как год или <около?> спустя – единств<енный> раз – со всеми – за одного: Линдберга: toutes proportions gardées! [229]229
с учетом пропорций (фр.)
[Закрыть]). Но цель моя была – только мистификация: оказаться после такого, после того лирического потока – дурой, занятой только кровавой колбасой. Словом, если не щадила его, не щадила и себя, ибо никакого разъяснения не последовало. М. б., взволнованный встречей, ничего и не заметил, кроме: много народу, разговоры не о том… [230]230
Ср. устные воспоминания Н. В. Резниковой (Черновой): «Например, была большая обида с Бахрахом. Его критика на ее стихи ей очень понравилась. Но позднее, когда он пришел к нам, вместо того чтобы вести с ним интересную беседу, она стала едко над ним издеваться. Помню, она все говорила о каком-то „boudin“ (кровяная свиная колбаса). – Вот купим „boudin“, будем есть „boudin“. A он ожидал от нее умных разговоров о поэзии. Так она дала ему понять, что больше его ни в грош не ставит» (Лосская В. Марина Цветаева в жизни. М., 1.992, с. 152).
[Закрыть])
* * *
Гóда – не знаю, знаю весна, положим – 1927-ая [231]231
В действительности речь идет о лете 1928 г.
[Закрыть]. Пишу, очевидно после перерытия дебрей, т. е. напав на какое-нб. его, А. Б., письмо (трогательное), т. е. его – того, себя – ту, всё – то – узнав! – что очень хочу повидаться по-человечески, не на людях, не за едой (NB! колбасой) и предлагаю встретиться на Ch
Число, день, час, поезд. Champ de Mars. Иду вдоль перрона, подымаюсь по лестнице, вхожу в здание вокзала – никого. Жду возле вокзала 10 мин., спускаюсь по лестнице, сажусь в обратный поезд.
Дома пишу: На вокзале была, но никого не было. Если шутка – неудачная, месть – недостаточная, т. е. недостаточно крупная, т. е. просто мелкая: никакого мелкого самолюбия у меня нет, а крупного не бывает. «J’ai failli attendre» [232]232
«Я зря прождала» (фр.)
[Закрыть], – да я всю жизнь – жду (тем хуже для тех, кто не приходят!) внутри себя жду и внутри дома, на улице – никогда, а если да – то не дольше десяти минут и не больше пяти раз за жизнь – но всё это – частности. Недоразумение? т.е. очередное разминовение? Но повторяющаяся случайность есть – судьба, здесь: не-судьба.
Ответ: никакого письма не получал. Ждал.
Я, в ответ: – Роковое, ибо адр<ес> был тот и я сама опускала. Что ж, попытаемся еще раз, но пусть теперь назначает – он, м. б. у него более легкая рука.
Ответа – никакого. Дивлюсь и перестаю думать.
Через день – письмо: – Стоял, ждал, прождал три поезда, Вас не было.
Я, в ответ: – Стоял и ждал в Neuilly (или еще как-то), а я сидела и ждала (письма) в Мёдоне – которого так и не дождалась.
В ответ в закрыт<ом> конверте: телеграмма его мне: жду Вас там-то, такого-то, таким-то поездом. Не сможете – предупредите – телегр<амма> возвращенная ему с надписью: Destinataire inconnu [233]233
Адресат неизвестен (фр.)
[Закрыть].
В Мёдоне я, тогда, жила два года, ни разу не переезжала, и знали нас, из-за огромной переписки, больше чем кого бы то ни было. Смотрю: 2, Av
– ? —
* * *
Больше не писали и не пытались. Очевидно – устали оба. (NB! Назвать весь этот случай всерьез судьбою мне мешает некрупность человека. С Б. П. это была бы – судьба, и не дай Бог!) Тоже очевидно, что не так уж было нужно: что совсем не было нужно – раз обошлись.
