Текст книги "Этот добрый жестокий мир (сборник)"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

Соавторы: Святослав Логинов,Олег Дивов,Далия Трускиновская,Леонид Кудрявцев,Юлия Зонис,Сергей Чекмаев,Майк Гелприн,Юлия Рыженкова,Дарья Зарубина,Максим Хорсун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 39 страниц)

День третий

Оказалось, Сурен Тимурович перед исчезновением продал завод какому-то заезжему питерцу. Высокий, полноватый, круглолицый, в сопровождении мордоворота-охранника, тот ходил по цехам, которых было всего два, и цепким взглядом обмерял площади.

До формовки труб, установки прокладок, нарезания резьбы и продувки ему не было никакого дела.

– Работайте-работайте, – говорил он оборачивающимся мужикам.

Не успевший уволиться Чемоданов видел его через два окна – заводоуправленческое и цеховое.

И успокаивающие жесты «работайте-работайте» при двигающейся челюсти видел тоже.

Вместо заводика в глазах нового хозяина уже поблескивали зеркальные стены торгового центра. Здесь ошибиться было невозможно.

Так и вышло.

Он вошел в кабинет к Чемоданову шумно, с ходу подав крепкую руку.

– Ты, значит, главбух?

– Я, – подтвердил Чемоданов.

Боль в стиснутой ладони была короткой, но запоминающейся.

– Значит, это… – Новый владелец оглянулся на вставшего в дверях охранника. – Площади у вас хорошие, а заводик, извини, полное дерьмо. Так бизнес не делается.

– А как?

– Что у тебя за еврейские подходцы? – Питерец нехорошо посмотрел на Чемоданова. – Каком кверху! Рассчитаешь всех к концу квартала, так и быть, возьму тебя к себе.

– Но люди…

– А что люди? Будут искать работу. Я не богадельня, содержать задаром не люблю. В трубах этих ваших не понимаю.

Он покопался в карманах.

На стол легла связка ключей с брелоком сигнализации, за ней мягко шлепнулся квадратик презерватива, покатилась мятая бумажка, звякнула скрепка, наконец, была извлечена упаковка мятной жвачки.

Вытряхнутая из упаковки подушечка поскакала через стол к Чемоданову.

– Бери-бери, – кивнул на подушечку новый владелец и достал себе новую. – Мне лень бухгалтера искать, а ты, мне сказали, честный.

Чемоданов отодвинулся.

– Мне нельзя.

– Брезгуешь, да? – скривился питерец. – Ладно. Можешь, значит, тоже, заявление… ну, на выход… по собственному желанию.

– Рабочих не надо бы.

– Тю! Трудовую книжку в зубы…

Чемоданов мотнул головой.

– А справедливость?

– Справедливость? – Питерец зло хохотнул. – Ты вообще кто такой, чтобы мне!.. Это мир такой! Мир, а не я!

Он поднялся и снова сел.

– Где ты был, когда меня пацаны из соседнего района на крышу загнали, а там уже или лети, или прыгай? Где ты был? А когда менты мне… – он стукнул себя по левому боку, – ребро сломали? Когда Генка-Папироса меня за непослушание… Где ты был со своей справедливостью, которой ты мне в нос тычешь?

Чемоданов молчал.

– Что? Нет ответа? – выкрикнул, наклоняясь к нему, питерец. Лицо его покраснело, на лбу, с края, запульсировала жилка. – И справедливости нет! Я всегда сам… Ни одна сука… Родители, те вовсе от жизни оторванные… Этого не может быть, о нас позаботятся, талдычили. Шиш! Их эти наши перемены… они так и не оправились… Похоронил обоих. Я!

Голос его прервался.

Чемоданов смотрел, как он с натугой дышит, как пальцы его тискают скрепку, а затем распрямляют в линию.

– И ты мне… Мне!

Питерец судорожно, порциями, заглотнул сухой кабинетный воздух.

– Извините, – сказал Чемоданов.

– Ты больной? Извинения мне твои, знаешь… – Новый владелец ООО «Пневмопластпром», кривя губы, вновь согнул скрепку. В глазах его застыла влага. – А я? Да пусть работают твои работники! Надо мне! У меня, может, и жизни-то такой, как у них…

Он уронил голову на стол, как-то совсем по-детски закрываясь руками. Плечи его вздрагивали. Уже не слова, что-то непонятное, горловое, обиженное говорил питерец кому-то в столешницу.

Чемоданов оглянулся – у дверей, сев, размазывал слезы по лицу мордоворот-охранник. Что ж они, подумалось Чемоданову, ревут-то?

На скамейке перед домом горбилась соседка.

Услышав чемодановские шаги, она боязливо повернула голову. Моргнула, ожидая, видимо, от него какой-то реплики. На сухом лице застыла гримаса, с какой обычно люди ждут про себя гадостей.

Но Чемоданов прошел молча, и тогда соседка пожаловалась ему в спину:

– Что ж это с людьми-то делается, Николай Иванович?

Чемоданов оглянулся по сторонам, не замечая фатальных изменений. Качались на качелях дети, кто-то ползал по гимнастической стенке. Мамаша катила сине-белую коляску по тротуару. В окне автостояночной будки маячил охранник. Прошел человек с пакетами, прижал магнитный ключ, скрылся в подъезде.

– А что с людьми?

Соседка поджала губы.

– А как с цепи! – сказала она. – Вот каждый норовит обхаять! Эта, носатая, из тринадцатой… – Она замолчала, ожидая, что Чемоданов догадается, про кого разговор, и махнула рукой. – Ой, да вы ее видели! Из тринадцатой. В лицо мне, что я – гадина, представляете?

Чемоданов не представлял.

– Извините, я вас плохо знаю.

– Татьяна я, Алексеевна. Вон мои окошки. – Соседка качнула кривым пальцем. – А потом из пятидесятой на меня тоже… Будто бы я ее свекрови нашептала!

Она опять умолкла, ожидая чемодановской реакции.

– А вы? – спросил он.

Она потупилась.

– Ну, я… Житейский же был разговор! А у меня фантазия! А она вечно идет с улыбочкой такой! От кого, скажите, Николай Иванович, ходят с такой улыбочкой?

Чемоданов вздохнул.

– Не стыдно?

– Вот! – вскрикнула соседка. – И вы туда же! И вы… А у меня никого…

Она говорила все тише и тише, ее некрасивое лицо теряло жесткость, мягчело, обвисало, делалось устало-несчастным.

– Я никому не нужна. А вы у меня и это отбираете…

– Бросьте! – раздраженно ответил Чемоданов.

– И как жить? – совсем тихо спросила соседка.

Она посмотрела на Чемоданова.

– Честно, – сказал Чемоданов. – Честно. Как с чистого листа.

Чемоданов вдруг открыл для себя: все вокруг говорят о честности, справедливости и совести.

В автобусе, на улице, на работе, наверное, даже дома, в семьях. Он слушал и удивлялся: много в людях всякого накопилось. Может, как и у него – через край хлынуло.

Подступило к горлу и…

Ну, когда-то же должно было, думалось ему. Иначе-то как? Мрак и ужас. Хоть Катьку спроси, хоть кого.

А так – честно.

День четвертый

Телевизор сошел с ума.

То есть новости в телевизоре пошли с сумасшедшинкой.

Утренний выпуск был полон эксклюзива от местной администрации: и глава, и руководители отделов, будто сговорившись, каялись на камеру.

Сначала признавались, потом каялись, потом обещали, что больше никогда!..

Картинка тряслась, и лица чиновников, напряженно-искренние, с выпученными глазами, то пропадали из кадра, то появлялись вновь. Слышались всхлипы, но Чемоданов не мог поручиться, что это не оператор.

– Мы теперь честно! – доносил микрофон.

– Обязуемся служить!

– И не воровать!

Толстая женщина в брючном костюме, видимо, куратор социальных программ, упав на колени, протягивала сцепленные пальцы в объектив:

– Пособия всем! Всем, кому положено! Пожалуйста!

Затем падала ниц, и волосы ее мели по паркетным плашкам.

Сам глава был насуплен и вещал трубным голосом:

– Мы, всем коллективом, единогласно решили, что пока остаются острые проблемы, будем работать в двенадцатичасовом режиме.

Он поднимал палец.

– Без дополнительной оплаты!

И смотрел на зрителей прояснившимися честными глазами.

– Вот как, – сказал сам себе Чемоданов, стукнув кулаком себя по колену. – Давно пора.

«А если это по всему городу? – подумал он. – А если по области? А если…»

У него захватило дух. Он почувствовал, что становится свидетелем чего-то великого, волнующего, окончательного.

– Катя! – позвал он. – Катя!

Супруга появилась аккурат к репортажу из отделения полиции.

К отделению стояла очередь. Хмурая. Мятущаяся. Полная не самых приятных личностей на фоне кирпичной кладки и распахнутой железной двери. Чемоданов решил сначала, что это стоят к открытию магазина.

Раньше так стояли разве что к пивным киоскам.

Но тут торжествующе влез репортер, и оказалось, что ни к пиву, ни к похмельному состоянию собравшихся ситуация отношения не имеет.

– Удивительное событие происходит сегодня на улице Тоцкой! Очередь у отделения полиции! В чем же здесь дело?

Репортер заглянул в камеру и побежал в люди.

– Что вы здесь делаете?

С хитрым лицом он проткнул микрофоном, похожим на черный леденец на палочке, воздух перед щуплым мужичком в джинсовой куртке.

Мужичок смутился.

На лице его отразилась внутренняя борьба, но затем какая-то твердость появилась в его взгляде, ощущение правоты, правильности, что ли.

– С повинной я. Украл.

– А почему стоите?

– Совестно.

Репортер покачал головой и перепрыгнул к следующему очереднику:

– Вы, наверное, тоже сдаваться?

Очередник, хмурый, рослый мужчина в кожанке, отвернул микрофон в сторону:

– Шел бы ты, парень, отсюда. Здесь все такие.

И очередь закивала его словам.

На заводике кипела жизнь.

Именно так ощутил для себя Чемоданов какую-то вдохновленную суету в цехах и даже в заводоуправлении. Все бегали, все мелькали с какими-то радостными лицами, всех куда-то несло, тащило, толкало.

Все почему-то общались или радостным шепотом, или лозунгами какими-то. Чемоданов и сам заметил за собой.

– Товарищи! Премия – в конце месяца! – восклицал он, если и удивляясь внутренне, то совсем недолго.

Или:

– Лучше трудимся – лучше стране!

С питерцем они сработались замечательно.

Тот пропадал черт знает где, а, появляясь, объявлял одну за другой пугающе хорошие новости:

– Расширяемся! Дали госгарантии! Договорился с областными!

Глаза у него блестели, словно наполированные.

– Мы с тобой, Николай, такую стройку отгрохаем! – зажимал он кулак. – Мы так развернемся! Не торговые центры теперь нужны!

После окончания рабочего дня Чемоданов вместе со всеми шел на захламленный пустырь, и они при свете временного электричества разбирали под третий цех многочисленное железо. Так было честно.

Чемоданов, конечно, уставал зверски, но почему-то чувствовал себя молодым. Неполные пятьдесят лет – чушь, молодой он, безусый.

Ближе к полуночи тающая толпа заводских тянулась к центру города, они пели, перекликались с такими же толпами с других производств и расходились по домам.

Дома Чемоданова ждала Катя и в десятый раз подогретый ужин.

Ночью, во сне, Чемоданову было горячо, он метался, губы его были сухи, а пальцы сжимались в кулаки, словно он что-то давил там, в неведомой тьме расторможенного подсознания.

День пятый

День выдался выходным.

Свежий октябрь шевелил шторы, сонное солнце заглядывало в раскрытое Катей окно.

Телевизор сыпал новостями, будто шрапнелью, и за завтраком Чемоданову стало совершенно ясно, что перемены добрались и до столицы.

Сначала показали заунывное интервью с каким-то банкиром. Банкир был похож одновременно на Сурена Тимуровича и на черепаху.

С черепахой его роднил серый пиджак-панцирь и морщинистая длинная шея. С Суреном Тимуровичем – кустистые брови и унылое выражение лица.

– Понимаете, – говорил банкир. – Без лжи жить нельзя. Все лгут. Вся жизнь любого человека состоит из лжи, большой или маленькой, из компромиссов с родственниками, знакомыми, незнакомыми людьми или с самим собой. Подумайте, даже у детей есть период, когда они открывают для себя возможность обманывать. И пользуются этим! И вдруг…

Он тяжело, неодобрительно, удивленно качал головой.

– Наш банк вряд ли сможет работать в таких условиях…

Он глядел в камеру, и в его глазах мелькал осторожный испуг.

– Ведь прибыль или банковский процент, получается, тоже ложь. Обман. И как прикажете обойти данную проблему? Ох нет, – шея пряталась в черепаховый ворот, – мы уходим с рынка. И, поверьте, не мы одни…

Репортажи затем посыпались один за другим.

Из Думы. Из Газпрома. Из Генеральной прокуратуры.

Чемоданову казалось, что-то живое, слипшееся желаниями людей, слепленное ими, ворочается, проснувшись, и входит в силу.

Коротким эпизодом с экрана выстрелило происшествие на ВДНХ.

Какой-то растрепанный, донельзя возбужденный человек лет сорока грозил небу газовым пистолетом. Вокруг него образовался молчаливый круг из любопытных, сочувствующих и подоспевшего наряда полиции.

– Где он? – орал человек, размахивая руками. Из-под дорогого плаща выглядывали мятые брюки. – Где эта тварь, что такое сотворила? Всю жизнь мне испоганила!

Щеки его тряслись.

– Это не просто так! – кричал он, аккуратно прихваченный полицейскими под локти. – Это болезнь! Честность – это болезнь! Вы все больны!

Он указывал на зрителей пальцем, и Чемоданова на миг обожгло холодом – палец выпрямился прямо в камеру, на него.

Но дальше… дальше началась какая-то странная, безумная, восхитительная жизнь.

Чемоданову позвонили забытые друзья, извинялись, просили прощения за старые обиды, извинялся и Чемоданов.

Дети стали гостить чаще, внуки с внучкой бегали из комнаты в комнату, пыхая и тых-тыхая, и честно валились на ковры, если считалось, что их убили.

Впереди маячила такая куча дел, что Чемоданову становилось страшно и азартно и как-то даже весело, что ли.

Ах, куча, куча, куча!

Вечерами они гуляли. Всей семьей.

Тротуарами и набережной. Под желтыми яблоками фонарей. И всюду гуляли тоже. Улыбались. Знакомились. Текли живыми ручейками.

Весь город. Думалось, что и вся страна. И весь мир даже.

Разве я болен? – спрашивал себя Чемоданов. Конечно же нет.

Рядом шла Катя.

Рядом сын нес на плечах внука, внук кричал: «Ур-ра!», дочь катила коляску, ток-ток – подскакивало на выбоинках колесо.

Вдали румянились остаточным светом облака.

А в груди Чемоданова шевелилось огромное, казалось бы, потерянное с годами чувство. Бескрайнее, как небо. Бесконечное.

Счастье.

ВЛАДИМИР ВЕНГЛОВСКИЙ
НАД НЕБОМ ГОЛУБЫМ

Добраться в межпространственной кабине до другой планеты может только один. Таков закон. Больше – это уже толпа с ее бессвязными мыслями, спутанными стремлениями и мечтами. Подпространство не ответит резонансом на помыслы нескольких людей. Путешествия в нем – удел одиночек.

Ты сидишь, пристегнутый ремнями к креслу, и отсчитываешь мгновения до старта. В твоей душе шевелится страх – мелкий противный страх, который ты пытаешься скрыть от самого себя. Говорят, что подпространство заглядывает в саму сущность человека, выворачивает его мысли наизнанку и приводит в тот мир, которого путешественник достоин. Что, если у тебя ничего не получится и ты создан для другого?

Ты хотел быть как все межпространственники – не лучше и не хуже. Я вернусь, говорил ты Лидии на прощание. Я только открою свой мир и шагну обратно, успокаивал ты себя.

Для этого нужно лишь искренне мечтать и верить. И тогда ты приведешь кабину к миру, пригодному для колонизации. Создашь дорогу для поселенцев.

Минута до старта. Ты закрываешь глаза. Пальцы впиваются в подлокотники, и мысли скачут, сбиваются, перепрыгивают с одного на другое, не позволяя сосредоточиться на главном. Пусть твой мир будет самый красивый, с водопадами и чистыми реками. С белыми птицами в вышине и зверьками, смешными, словно плюшевый медвежонок из детства.

Потом ты чувствуешь, как вздрагивает кабина от электромагнитного импульса и проваливается в иное измерение, оставаясь на месте. Тебя подхватывают межпространственные течения, и в мыслях ты уносишься ввысь, по ту сторону голубого неба.

«Ну что, салага, сдрейфил?» – ухмылялся Жан, когда ты встретился с ним утром незадолго до твоего путешествия. Жан дважды нырял в подпространство. На его счету две открытые планеты, две новые колонии.

Сдрейфил. Но назад дороги нет. Все тесты пройдены, ты соответствуешь среднестатистическим данным мечтателя.

«Главное четко представлять, что ты хочешь увидеть, и все получится».

«Жан! Что это значит на практике – резонанс с мыслями путешественника? Почему нас приводит в тот мир, который мы представляем? Знаю, что никто этого не объяснит, но ведь ты уже дважды бывал там. Должно же быть какое-то объяснение».

«Приводит? – Жан нагнулся к твоему лицу и хитро улыбнулся одними губами; его глаза при этом оставались серьезными. – А может, создает для тебя твой собственный мир на чужой планете?»

Ты замираешь, будто прикоснулся к той тайне, которая у всех на устах, но о которой никто не говорит вслух. И тогда все научные постулаты о межпространственных течениях и резонансе с мыслями путешественников разбиваются об эту тайну, известную всем. Не приводит, а создает. Кто? Ты сам или силы, что находятся в ином измерении?

Когда Жан улыбается, то напоминает лису, стащившую курицу. Того и гляди заметишь прилипшие к его рту перья.

«Ты поймешь».

И маленький подлый страх внутри – что, если ничего не выйдет и ты создашь пустой мир? Но назад не вернуться.

Тяжело ощущать иную реальность за толстой стеной. Закрываешь глаза и понимаешь, как твое сознание ежесекундно пронизывают миллионы километров чужого пространства. Ты здесь, на Земле. Сделай шаг сквозь шлюз – и очутишься дома. Но ты должен открыть другую дверь, проложить путь на иную планету, связав миры порталами.

Времени не существует, и ты не ощущаешь, сколько занимает путешествие – час, вечность?

Водопады…

Плюшевые звери…

Белые облака и птицы…

Все это чередой проносится перед глазами.

Путешествие заканчивается, кабина проваливается в обычное пространство. Скафандр неудобен, ты кажешься себе игрушкой, которая не может стоять на собственных мягких ногах. С шипением выходит из шлюза воздух, и ты ступаешь в свой мир – придуманный тобой, созданный тобой? Чужой. Над головой багровое небо, под ногами черная земля. На горизонте беззвучно плюется огнем вулкан. Ты опускаешься на колени и набираешь рассыпчатый сухой песок в ладони. Он течет между пальцами, опадая на землю, как пепел пустого мира. Ты не справился. Ты привел кабину к мертвой планете.

Это твое первое и последнее перемещение. Межпространственников-пустышек списывают, как ненужный материал. Не потому, что не доверяют. Просто нет смысла. Раз за разом они будут приводить к пустым мирам.

Кабина потрачена зря. Ее больше нельзя использовать. Здесь не будет висеть табличка «Мир, открытый Гораном Струмицевым в 2059 г.». Кабина останется стоять, словно памятник неизвестному неудачнику. Одна дверь на Землю, вторая – в пустой мир.

Нужно подняться и сделать шаг назад. Ну же, межпространственник-пустышка, поднимайся! Вставай! Имей смелость хотя бы вернуться.

И ты возвращаешься, оставляя свою мечту в пустом мире.

* * *

Фонари на столбах по краям аллеи разгоняют темноту и манят ночных бабочек – толстых и на первый взгляд неуклюжих бражников. С завидным упрямством мотыльки бьются в пыльные стекла, пытаясь добраться до светодиодных ламп. В безветренной тишине звучит выстукиваемая их крыльями морзянка. Тук-тук, тук-тук. Из ночи в ночь. На протяжении всего лета, пока метеорологи не разрешат осенним холодам вступить во владения. Тогда разноцветные листья кленов и берез покроют аллею шуршащим ковром, и еж, которому Алька несет большое красное яблоко, заляжет в спячку.

Упрямые бабочки летят к фонарям, мой друг идет по ночной аллее. Ему не страшно, он ведь не сам, впереди иду я.

«Тебя уже хватились», – сказал я Альке, прислушиваясь к событиям, что происходили в школе межпространственников.

– Шапокляк лютует? – вслух спросил мой друг, хотя это незачем – я легко слышу его мысли.

«Сердится. Не понимает, как тебе удалось проскользнуть сквозь охранные системы».

– Надежно экранируешь?

«Как обычно», – улыбнулся я.

Я позволю найти Альку уже под утро, когда он обойдет заброшенные кабины-пустышки и свернется калачиком на одной из скамеек.

Ночной парк безлюден. Покинутые дома заглядывают сквозь темную листву черными окнами. Их давно оставили обитатели. Кто-то живет на природе, создав для себя собственные биодома. Кто-то ушел в небесные города или в морскую пучину. Другие поселились в тех мирах, где они могут быть счастливы.

А что нужно для счастья моему другу? Я понимаю – переходной возраст, мальчишка мечется, что-то хочет доказать, и мне приходится потакать его выходкам. Раз за разом мы вместе идем на ту сторону парка, к началу межпространственных корпусов. Альке нравится гулять мимо заброшенных кабин, ведущих к пустым мирам.

– Где Колючка? – спросил мой друг. – Уже давно должен был появиться. Смотри, что там впереди?

«Костер».

Сквозь деревья пробивался огонек. Алька, словно индеец из приключенческих фильмов, шмыгнул в кусты. Стараясь не шуметь, ведь в лучших традициях следопытов под ногами не должна хрустнуть ни одна веточка, мы подкрались к костру. Дрожащее пламя отбрасывало тени, которые, казалось, протягивали длинные руки к сидящему у огня человеку.

– Лети на свет, бабочка, – сказал незнакомец, не оглядываясь. – Хватит прятаться.

Алька поднялся и шагнул в круг света.

– Я не бабочка, – сказал он.

Мужчина подбросил в костер несколько хворостинок и обернулся. Алька еще не видел столь старых людей, ведь все стараются изменить лица и выглядеть моложе. Во всяком случае, разгладить глубокие морщины, что делали лицо похожим на растрескавшийся асфальт, не представляло труда.

– Привет, бегун или беглец? – незнакомец усмехнулся, морщины разгладились, и Алькина тревога исчезла без следа. – Ты же из школы межпространственников? Давай, присаживайся, Бабочка.

– Я Алька, – буркнул мой друг и опустился на лежащее полено, почувствовав сквозь плотную ткань брюк шершавую кору. Я сел рядом, ощущая жар от языков пламени.

– Как древние люди у первого костра, – кивнул старик на огонь. – Меня звать Гораном. Давай, Бабочка, рассказывай, чего сбежал. Хотя это ты правильно сделал.

«Почему?» – удивился я.

– Почему? – удивился Алька.

– Тебя же что-то подтолкнуло на этот шаг?

– Не знаю, – пожал худыми плечами мой друг.

«Зато я знаю – упрямство, – сказал я. – И общая вредность».

– Ты же приходишь сюда почти каждую ночь. Что тебя ведет, Бабочка?

– Откуда вы знаете? Вы… следили за мной?

– За тобой? Зачем? Просто вы ходите так шумно, что не мудрено не заметить.

«Вы?! Он же не может меня видеть!»

– Вон твой друг, – сказал Горан. – Тоже к костру пришел. Смотри, не боится.

Из темноты выполз Колючка и повел длинным носом, принюхиваясь. Алька достал из кармана яблоко и протянул ежу. Тот отбежал назад в спасительную тень. Тогда Алька положил яблоко на дорожку и подождал, пока Колючка соизволит выползти на свет, схватит угощение и утащит в темноту.

– Съест, – констатировал Горан.

– Вы что, здесь живете? – спросил Алька.

– Можно сказать и так, – улыбнулся старик. – Каждый же может жить, где ему хочется. Мне нравятся покинутые дома и кабины, ведущие в пустые миры. А возможно, мне просто не хочется расставаться с прошлым.

– Оно как память, – сказал Алька.

– О неудачниках, – добавил Горан. – Жизнь кипит, отправляются новые кабины, но мне нравятся вот эти, давно всеми брошенные, которые больше нельзя использовать.

– Вы путешествовали?

– Это было очень давно. Тогда все виделось по-другому. Мы были первопроходцами, мечтателями, отправляющимися в неведомое.

– Одна из кабин – ваша? – тихо спросил мой ДРУГ.

– Номер двадцать три, – ответил старик. – Пустышка.

Он поднял целую вязанку хвороста и подбросил в костер. Взметнулся столп искр.

– Сейчас вас специально учат мечтать, готовят ваши разумы к тому, чтобы открывать новые миры. В мое время еще не знали, что люди после подпространства меняются навсегда.

После этих слов я получше присмотрелся к новому знакомому.

– Но вы же неизменный? – спросил Алька. – Разве вы преступник?

– Думаешь, что неизменными остаются только преступники, которым навязывают это как наказание? Не допускаешь, что это может быть личный выбор? Возможно, я просто хочу оставаться прежним человеком.

– Зачем?

– Долго объяснять, Бабочка. А почему ты не меняешься? Вас же всех уже давно окунули в подпространство. Ты же теперь тоже homo mutatis, можешь изменять как свое тело, так и окружающую действительность.

Я вспомнил длинный коридор, с обеих сторон закрытый дверьми. На стенах – отпечатки детских ладоней. Алька – тогда еще шестилетний малыш, тоже несколько раз оставил на стене выпачканную в зеленую краску ладошку. Когда он шел по коридору впервые, меня еще не было. Потом я дважды проходил этот ритуал вместе с ним. Внутри коридор, где тебя окутывает сумрак, кажется длиннее, чем на самом деле. Ты все идешь и идешь, а он все не кончается. Когда кажется, что твой путь будет бесконечен, в конце коридора вспыхивает свет, и ты возвращаешься в обычное пространство. У одних эта дорога занимает минуту, у других – несколько часов.

– Я неспособный, – сказал Алька. – У меня почти ничего не получается. Ни менять свой геном, ни изменять окружающее.

– В мое время слово «геном» в устах двенадцатилетнего мальчишки вызвало бы удивление. Зажги ветку. – Горан протянул Альке сухую хворостинку. – Попробуй. Нет, не от костра, – мыслью зажги. Ну, смелее!

Алька послушно взял ветку, устремив на нее взгляд.

– Видите, я же говорил, что ничего не получится, – сказал он через минуту.

Я сжалился над другом и зажег ветку в его руке.

– Наверное, меня выгонят, – вздохнул Алька и бросил горящую ветку в костер. – Останусь таким же, как и вы, неизменным.

– Тоже неплохо, – сказал Горан. – Не всем же менять реальность. Кто-то должен просто жить.

– Как вы думаете, наша реальность тоже кем-то придумана, если мы можем ее мысленно менять?

– Не раскрывшая крылья Бабочка хочет вести со мной философские споры о том, что такое реальность? – усмехнулся Горан. Он достал ветку из огня, под его взглядом пламя на ней потухло, появившиеся почки лопнули и распустились зелеными листьями. Горан воткнул ветку в землю. – Видишь, в свое время я тоже услышал голос подпространства. Не такие уж мы с тобой и неумехи. Возможно, в людях это было заложено изначально, и просто пришло время раскрыться, как бабочке, разрывающей куколку.

– Откуда вы знаете? – вздрогнул Алька.

– Знаю про что? – удивился Горан.

Алька поджал ноги, обхватил их и спрятал лицо в коленях.

– Про крылья. Когда-то я мечтал стать крылатым и жить в небесных городах.

– Не получилось? – поинтересовался Горан и посмотрел на спину моего друга, где сквозь натянутую футболку между лопаток выделились два бугорка. – Так и не выросли? Ты передумал, Бабочка?

– Не знаю, просто расхотелось.

– А что ты хочешь?

– Да не знаю я! Говорю же, что ничего толком не умею! Одни улетают в небо. Другие живут в воде. Кто-то выращивает биодома одной силой мысли. А я – пустышка, как те кабины. Почти все мои друзья уже встретили Учителя. Последний экзамен, знаете? Никто не говорит, где и когда тебя найдет Учитель. Насчет себя догадываюсь, каков будет его окончательный вердикт.

– Боишься? – спросил Горан.

– Боюсь, – согласился Алька.

Горан достал из темноты плетеную корзину и выудил из нее две сосиски. Затем подмигнул мне, поднял два прута и пробил ими плотную кожицу сосисок.

– В моем детстве были такие же. Все меняется, а сосиски остаются прежними. Держи, – протянул он одну Альке. – Жарь над костром.

Мой друг улыбнулся.

– Никогда такого не делал.

– Мы многое забыли, – сказал Горан. – Ведь для счастья необязательно меняться. Иногда достаточно зажечь костер. Когда-то я так сидел вместе с Лидой.

– Вы были женаты? Ой, извините.

– Ничего. Видишь, даже тебе кажется, что лучшее слово, которое ко мне подходит, это «был». Отвечаю: нет, не был. Она меня не дождалась. Я задержался в подпространстве на десять лет. Слишком дорого мне обошлась моя несбывшаяся мечта. Но это случилось очень давно. Смотри, как у тебя хорошо получается. Незачем все делать силой мысли.

– Трещит, – сказал Алька.

– Как тебе удается сбежать из школы? – поинтересовался Горан.

Я забеспокоился, ощутив Алькину тревогу. Он мысленно напрягся, выставив колючки, как еж.

– Не хочешь, не отвечай, – сказал Горан и снова посмотрел на меня. – В принципе, мне без разницы.

Он поднес сосиску ко рту и принялся дуть, смешно надувая щеки. Алькины колючки улеглись.

– Я прохожу сквозь коридор, – тихо сказал он. – Друг открывает для меня двери, и я прохожу.

– Коридор? Ты хочешь сказать, что каждый раз ты проходишь сквозь подпространство?

– Да. Я прошу друга открыть двери, шагаю в коридор, представляю на выходе парк и оказываюсь тут.

Алька попробовал откусить кусок сосиски, обжегся и начал ловить воздух ртом, как вытащенная из воды рыба.

– Вкусно, но горячо, – сказал он.

– Ты попадаешь в подпространство сам, без электромагнитного коллапса?

– Нет, не сам. С другом.

«Да, ему помогаю я», – захотелось сказать мне, похвастаться, словно мальчишке, но меня Горан все равно не услышит.

– Ты сумасшедший, Бабочка, – прошептал старик. – Не каждый взрослый сможет столько раз окунаться в безвременье. И ты после этого хочешь сказать, что ни на что не пригоден?

– Ни на что. Кроме этого, я ничего не умею.

– Ты не представляешь, что творишь, Бабочка, – покачал головой Горан. – Подпространство слушает твои мечты, если ты каждый раз оказываешься в этом саду. Не поступай так, тебя может унести куда угодно. Но у тебя яркие мысли. Уму непостижимо. Не делай так больше, иначе я стану за тебя волноваться.

«У нас гость», – сказал я.

Послышался шум крыльев, и на землю опустился крылатый, разметав костер в стороны.

– Извините, – сказал он. – Вкусно пахнет сосисками, прилетел на запах. Я сейчас разожгу.

– Нет, Сергей! – остановил его движением руки Горан. – Пусть это сделает Алька.

– Я?! – удивился мой друг.

– Смелее, – выкрикнул Горан и сердито посмотрел в мою сторону.

Не сквозь меня, а на меня. «Твоя помощь не нужна», – читалось в его взгляде.

Алька зажег костер сам. Пламя под его взглядом сначала робко побежало по веткам, а затем вспыхнуло в полную силу.

– Молодец, Бабочка. Позволь тебе представить моего молодого друга Сережу Репея. Пять лет назад он учился в твоей школе, но оказалось, что открывать новые миры не его призвание. Яркий представитель homo mutatis, которому для счастья нужно только небо.

– И ваши сосиски, дядя Горан, – улыбнулся крылатый.

У него были голубые глаза, и пламя отражалось в их глубине, словно вечерняя заря.

– Только ради них я и возвращаюсь на землю.

– Да уж, зачем людям, создающим летающие города, наша земля. Ты сколько раз был в подпространстве, Сережка? – спросил Горан, протягивая крылатому новую сосиску.

– Три. А что?

– Ничего. Как ты думаешь, если бы существовал человек, который может сам открывать путь в подпространство и возвращаться оттуда, на что он мог быть способным?

– Мне даже страшно представить. А что, есть такой человек? – поинтересовался Репей. – У него свободный доступ к коллапсару?

– Нет, Сережка, этот человек просто шагает в подпространство. Сам. Вполне вероятно, что он сидит сейчас перед тобой. Мне даже кажется, что мы всего лишь его фантазии. Да шучу я, не пугайся, – поднял руки Горан. – А ты, Бабочка, не смотри на меня так грозно. Твоя школьная тайна уже не важна – в школу ты не вернешься.

– Почему? – тихо спросил Алька. – А как же экзамен?

– Зачем человеку, который может больше всех вместе взятых, какой-то экзамен? Может быть, ты просто боишься своих умений, прячешься за своим воображаемым другом?