Текст книги "Этот добрый жестокий мир (сборник)"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

Соавторы: Святослав Логинов,Олег Дивов,Далия Трускиновская,Леонид Кудрявцев,Юлия Зонис,Сергей Чекмаев,Майк Гелприн,Юлия Рыженкова,Дарья Зарубина,Максим Хорсун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

– Звучит фантасмагорично, – вставила Лика.

– Когда-то там были другие условия, – продолжил Михан. – Пусть и скверные, но не настолько. В палате было по шесть человек… извини, меня зовут, я на работе. В общем, главное тебе я уже рассказал. Позвони потом, ясно?

Сергей взял Лику за руку, когда связь прекратилась:

– Пошли. Не бери в голову.

Лика последовала за ним к выходу из «беседки». «Документы… эти его документы», – вертелось в голове. Вряд ли Михан имеет доступ к настоящим, серьезным архивам, к любой серьезной документации – или подобным ей вещам. Дилетантство Михана ощущалось каким-то образом – шестым чувством, что ли? Нет, конечно, в голову не стоит брать.

Легкий интерес, смешанный с легкой же безмятежностью, вдруг сменился возмущением. Разве эта его вычитанная где-то якобы в документах чушь может перевесить то, что рассказывают в школах, на вузовских лекциях говорят, пишут… ну даже пусть и в газетах! Нет, не может. И не должна. Но почему же волнуется она, Лика? Если бы это было серьезной информацией, если бы об этом писали, читали – разве овалары не опровергали бы ее публично? Не публиковали бы по этому поводу возражения в газетах, например? Но возражений нет – значит, и обоснованной информации, на которую стоило бы возражать, тоже нет. А Михан… нет, шарики за ролики у него не заехали, за пределами Комплексов содержания сейчас такого обычно не бывает. Но что он странный, это факт. И всегда был странным.

Лике сразу стало легко и ясно на душе.

– Серега, он ведь, правда, странный, наш Михан?

– Он неплохой человек, – ответил Серый, – я это понял сейчас. Даже при том, что ты говоришь мне всегда, будто он плохой. Но этот его рассказ – чушь редчайшая. Я технарь, я верю только в доказанные факты, но и другие серьезные люди, я думаю, в то, что он говорит, не поверят. Да, он странный человек, Лика. Да, – он помолчал. – Как у тебя с твоими клиентами?

Истории с клиентами – Ликин конек, она просто обожала рассказывать об этом. Без конкретных имен и фамилий, ясное дело. Конскуч – общепринятое сокращение – означает «консультации для скучающих». Для людей, не нашедших себя. И пусть пока еще только вуз, пока еще студенческая практика, но Лике все же казалось, будто она занимается этой работой уже много лет и до сих пор к ней не охладела. Она помнила каждую реплику «скучающих», которых консультировала, помнила не меньше и свои ответы. Прошерстить уйму информации, найти для клиента именно ту, единственную профессию из сотен, быть для него опорой, пока эта инфа не найдена… Что может быть интереснее – и что сложнее? А если слишком сложно, так на то и старшие коллеги, не раз помогавшие Лике.

Погрузившись в мысли об очередной клиентке (бонуснице, которой надоело тусоваться со своими приятелями, такими же, как она, и захотелось чего-то более осмысленного, но вот чего – она пока не знала), Лика совсем не обращала внимания на улицы, по которым шли они с Серегой. На восхитительный, создающий впечатление холмов и ручьев ландшафт слева и справа от пешеходных дорожек, на дома в виде огромных пирамид, с десятками, порой сотнями ярусов, где цветут сады, а двери и окна этих ярусов едва видны между деревьями…

Потом начались булыжные мостовые с ажурными, словно бы воздушными мостиками, перекинутыми через каналы – или скорее ложбины – с водой, которая мягко ласкала сандалии прохожих, то поднимаясь, то опускаясь, будто волна. Дома здесь были похожи на средневековые и почти смыкались над головой. Началась площадь, и Лика с Серым присоединились к сегодняшнему празднику – к танцующему маскараду.

Мысли о работе отступили, отступили раздумья и воспоминания, и остались только эмоции, только счастье. Конец дня Лика с Сергеем провели на пляже, на разноцветном песке под мягко греющим солнцем. Море здесь было искусственным – и по-настоящему горячим. В воде оказалось жарче, чем на берегу, окунуться можно было лишь на несколько минут, и состояние покоя, необычайной уютности укутывало душу в эти минуты.

Наконец приблизилась ночь. Ужинали они оба уже дома – после нового путешествия сначала по Нью-Чикаго, затем по родному городу, все так же пешком. Если называть это ужином, ведь было далеко за полночь.

Снова вместе в постели, потом сон… Лика проснулась поздно, часов в десять, и долгое время не могла сообразить, понедельник сейчас или воскресенье. Ах да, воскресенье. Можно никуда не спешить. Серый ушел на кухню, изобретает какое-то сверхфантастическое меню.

Клонило в сон, что было странно: обычно Лика не вставала так поздно. На грани сна и на грани яви возникли смутные видения из давнего прошлого, и тяжелое, непонятное беспокойство шевельнулось в груди. Лика не могла осознать суть этого беспокойства – почему, откуда?

Ведь в самих видениях не было ничего плохого. Просто школьное прошлое, учительница Людмила Степановна. Мелькали разрозненные воспоминания: то математика, то уроки «м/п» – межпланет-яза. И вдруг – предмет «Мир вокруг нас», который был у них только в первом классе и только раз в неделю. В памяти у Лики зазвучали ее, Людмилы Степановны, слова, но как-то фрагментарно: обрывки предложений, обрывки длинных и цельных пояснений, рассказов. Лишь с запозданием слова эти складывались в сознании нынешней взрослой Лики в непротиворечивую, вполне внятную цепочку фраз.

– …Ради общества… без войн, без страданий… счастливого… светлого…

Проваливаясь в сон, Лика все же успела мысленно подытожить: не жалко и пожертвовать единицами. Которым, может быть, просто не повезло. Не правда ли?

И в глубоком сне к Лике пришли такие же давние воспоминания. Ощущение чего-то белого, гигантского, мраморного, надвигающегося на Лику из черноты сна. Это белое, мраморное не пугало, оно скорее было приятным. Чувство полета над маленькими домами и заборчиками, которые спрятаны под зеленью парков, садов, но все же видны, если спуститься поближе. Игрушечные парки, игрушечные домики, при помощи конструктора можно создать такие. Мне – шесть лет, с запозданием приходит мысль. Я на экс-кур-сии. Какое трудное слово: экскурсия.

Игрушечные сады, домики – это Комплекс содержания. Вот он, оказывается: разноцветный, нарядный, словно в праздник, а ведь Лика о нем раньше только читала и слышала.

А гигантское, белое, в монументальном стиле видение – это совсем другой дом. Называющийся гораздо понятней и проще: Музей истории.

Но стоп, я ведь не перед музеем сейчас, а над Комплексом. Музей – он уплыл куда-то в прошлое или в будущее. Флаер снизился и мягко опустился перед домиком побольше, розового цвета. Наверное, главным?

Это приемник, сказала Людмила Степановна. Приемное отделение. С крыльца на Лику и ее одноклассников смотрели улыбающиеся люди, некоторые из них в красных махровых халатах (Людмила Степановна пояснила, что это работники Подслужбы содержания), другие – в совсем обычной одежде, пациенты, значит.

Близко, у самого крыльца, стояло высокое дерево, что-то вроде шелковицы, и ветка с ягодами спускалась едва ли не к лицу одного из мужчин – пациентов, жильцов? Он поднял руку, сорвал несколько ягод и протянул их Дике:

– На, возьми, пожалуйста, на.

Наклонился, коснулся Ликиного плеча. Легкое поглаживающее движение, так ласкают незнакомого котенка или щенка.

Их много здесь, думает Лика, жильцов, вроде него, – в пределах этого Комплекса. Сто, может? Или десять тысяч, или тысяча? Их, здесь живущих людей, свозят с большого участка планеты, Людмила Степановна говорила: «большой регион». И все они, значит, такие веселые? Точно, все.

Другой веселый человек проводит Лику, ее одноклассников и учительницу в спортивный зал. Зал высокий, четыре или пять этажей – стало быть, не совсем и игрушечные эти домики? Канаты, уйма перекладин, веревочные лестницы. Все выглядит просто классно, Лика и сама полазила бы по таким, но надо идти дальше: на стадион, где тренируются веселые люди, на ипподром – Лика видит ипподром первый раз в жизни! – и в театр, где жильцы устраивают собственные представления, и в домики для семейных пар… В маленький зоопарк. К тренажерам. В бассейн. К стендам, где висят награды за спортивные достижения, а рядом – самодельные скульптурки, рисунки. В принтер-холлы. К имитациям моря, джунглей, пустыни, к имитации пребывания в космосе и звезд…

Веселые люди вокруг Лики и ее одноклассников. Улыбаются и, как дети, что-то лепечут, к ним обращаясь.

Лика на несколько мгновений вдруг выныривает из сна. Так значит, не прав ты, Михаил Анатольевич, думается ей. Не прав: я ведь это все действительно видела, я была на экскурсии малолеткой. И помнится все мне ясно, будто сейчас. Даже и сна не обязательно, чтоб увидеть.

Фантазер ты, Михан, родной мой. Или легковерен?..

Интересно, страдают ли эти люди из-за того, что лишены свободы, по сути заперты? И из-за того, что они больны, – ведь они становятся больны здесь, в Комплексах? Надо полагать, как раз да, страдают. Иначе и не было бы удовлетворения для бонусников. Но ведь есть и веселье, напускное или реальное?

И снова сон: видение белого монументального Музея истории опять перед глазами, надвигается, закрывает все. Экспонаты из двадцатого века и начала двадцать первого. Длинные тексты-пояснения на стендах. Вселяющие ужас эпизоды прошлого на двухмерных фотографиях. Людмила Степановна идет рядом с Ликой и ее одноклассниками, Лика слышит ее голос:

– Вот, глядите: эта группа экспонатов, дети, о наркоманах. Знаете, что такое наркомания?

– Некромания – это то, когда человек ест или принимает в кровь всякие разные плохие вещества! – выкрикивает кто-то.

– Почти верно, – улыбается Людмила Степановна. – Но только «нарко-», а не «некро-», дети. «Наркомания». Вон, видите, там, на той двухмерной фотографии, страшная рука?

Рука такая страшная, что на нее не хочется смотреть. Хочется закрыть глаза и никогда не открывать их. Это даже не описать: огромные раны, обнаженная до мяса, до костей конечность, черные пятна там, где сохранялась кожа…

– Эти люди брали лекарства, просто лекарства, обычные, – и Людмила Степановна объясняет разные малопонятные вещи. Лике запоминаются слова «аптека», «таблетки», «дозы». Оказывается, если взять таблеток во много раз больше, лекарство становится не лекарством, а… ядом. Чем-то очень опасным. И чтобы доставить себе удовольствие, люди вводили себе в кровь много крошечных кусочков одного из таких лекарств. Совсем непонятно и удивительно: как можно вводить себе в кровь? Она же покрыта кожей… И тогда эти люди заболевали, на руках у них появлялись такие вот страшные раны, и руки удаляли. Навсегда. При чем тут удовольствие, Лика не поняла тоже. Она поняла только: тогда жизнь была такая плохая, что предки были готовы на все – и вводить себе в кровь всякие гадости, и нюхать, и глотать.

Следующие экспонаты. На фотографии – мрачное здание, из которого валит дым. Здесь люди сжигали людей…

Двухмерная картина, нарисованная не тогда, в прошлом, а в нынешнее время известным художником: две женщины, молодая и старая, сидят у кровати больного человека. Этот человек не может открыть глаза, сказать и слова, потому что он спит, глубоко спит. И вдруг он будет спать многие месяцы, даже годы? А эти люди, мать и жена, все будут ходить и ходить к нему в больницу, и ждать, и страдать. А потом, может быть, он проснется, но совсем другой уже, не прежний, станет глупым, вроде неразумного животного. Он просто попал под машину, всего-навсего, и потому уснул. Ведь не было тогда Службы здоровья, и любые болезни, любые травмы, ранения не излечивались моментально, как теперь.

И вновь экспонаты – страшное оружие, из которого стреляли в людей. Лика вскрикивает. И просыпается.

«Не стало войн, дети, – звучат в ее ушах слова Людмилы Степановны. – Не стало убийств себе подобных, болезней, наркомании».

Увидев на тумбочке кушанье, формой напоминающее миниатюрный дворец, из крема, шоколада и экзотических фруктов, Лика мысленно восхитилась. Серега сидел у окна и поглощал другой, очень похожий дворец. Поймав Ликин взгляд, он улыбнулся.

Лика не спешила вставать. Ее мысли словно магнит притягивал сон-воспоминание о Комплексе, почему-то именно о нем, а не о музее. Воспоминание было вполне реальным, но вот эта веселость, улыбки на лицах… Возможно ли такое?

Как могут люди, страдающие от болезни, от изоляции, одновременно быть счастливыми, улыбаться и веселиться? Правдой ли было все то, что она увидела шестилетней девочкой? Михан – он прав или нет? Быть может, все обман, фальшивка, декорации? Наверно, этого ей не узнать никогда.

Вновь наступило забытье, а очнувшись, Лика заметила, что Сереги опять нет в комнате. Ей показалось, какая-то тень проскользнула мимо окна. Флаер? Или большой киборг-птица, которых здесь немало, в их районе?

– Ликусь, – Серега появился на пороге спустя минуту, он был неожиданно бледен. – Там, кажется, тебя. Говорят через дверь.

Лика услышала звук дверного колокольчика.

– Что говорят через дверь? – тихо спросила, и сердце вдруг екнуло.

Серый взял Лику за локоть, подвел к окну:

– Вон взгляни.

Аэрокар со знаком Службы бонусных привилегий на борту – круг и две линии, под углом друг к другу его перечеркивающие, – стоял у подъезда. Узкий, длинный, похожий на автомобильчик. Знак черный… черный знак.

– Черный, – прошептала Лика. Она слишком отчетливо понимала, что это значит. Не красный, не желтый или голубой, а именно черный – цвет Подслужбы содержания.

Неужели об этом и говорило ей предчувствие? Сегодняшнее тяжелое, смутное беспокойство в груди…

– Что делать? – сбивчиво, торопясь заговорил Сергей. – Не пускать? И как же, что же… как быть, звонить куда-то, что делать? – И замолчал: не нашел слов. Любимый, сильный, обычно чуждый робости Серега казался сейчас беспомощным, точно ребенок.

– Они же дверь взломают, – безнадежно сказала Лика. Она читала о таком, но представляла себе эти ужасы со взломом двери как нечто умозрительное, происходящее с кем-то далеко, не с ней.

Один на миллион… или на тысячу? Что говорил об этом Михан?!

И так легко ведь, в сущности, – выйти на балкон, а там мини-флаер. Ну а дальше-то? Догонят, свяжут и на глазах у всей улицы затолкнут в позорный аэрокар с черным знаком на борту. Или она фантазирует, сочиняет такое развитие событий? В конце концов, она еще не в аэрокаре и не в Комплексе содержания. Что, если произошло какое-то недоразумение и перед ней извинятся? Или просто не погонятся, когда она сядет во флаер: что, если это не очень значимо – взять именно ее?

Ведь не должно быть, чтобы ее, Лику… или кого-нибудь из ее родных, друзей…

Один человек на миллион. Два-три человека на десять тысяч. Выбирай.

Ну почему, черт возьми, страх вгрызается в душу, будто хищное животное в тело человека, своей жертвы много веков назад?

– Погоди, – сказала Дика, – я открою. Прятаться некуда.

Она накинула халат, вышла в коридор и на маленьком экранчике увидела трех человек там, за дверью, бритоголовых, в мундирах и лакированных сапогах. Все трое скучающе глядели в камеру, и внешность их показалась Дике одинаковой – не найти различий.

Дика медленно отперла дверь и шагнула через порог.

БОРИС БОГДАНОВ
ГАЛАКТИКА ДЛЯ ЛЮДЕЙ

– Зачем я тут нужен, Витя? Хочется дела, хочется куда-то лететь…

– Тебе пора к внукам, старый.

– Какие внуки? Они давно обходятся без меня. А я не могу без работы. Мне надоели бумажки, мне душно в штабе. Тянет подальше от Земли. Придумай что-нибудь?

– Тянет – это довод. Съездишь с инспекцией? Сюда, сюда… или вот сюда? Выбирай.

– Сюда.

– Хорошо. Отправляйся, адмирал. Справятся без тебя заместители?

– С чем там справляться, комфлота.

* * *

Здесь очень красиво.

Я стою, прижавшись лбом к холодному пластику иллюминатора, а слева выползает Млечный Путь. Алмазными реками светят рукава, прожектором сияет ядро, больно бьет по глазам даже сквозь светофильтры. Я не отвожу взгляда. Если потекут слезы, значит, просто не справилась защита.

Когда долго не мигаешь, галактика начинает мерцать и переливаться, и если забыть, какая она огромная, то можно убедить себя, что ты на Земле и смотришь на ночное небо, например, в пустыне. И пусть там звезд куда меньше, зато они так же уютно мерцают…

Скоро Млечный Путь уходит за правый край иллюминатора. Теперь я вижу только бездну. Если дать глазам привыкнуть, в черноте зажгутся искры. С каждой минутой их будет все больше, и космос превратится в бархат с рассыпанными на нем бриллиантами. Кажется, только протяни руку…

Здесь так красиво, что я даже не плачу.

После обзорной палубы я обязательно захожу в двигательный отсек. Там тоже есть на что посмотреть. На месте гипергенератора распустился удивительный цветок. Он напоминает орхидею, но вряд ли где-то найдется орхидея такого густого пурпурного цвета и такой сложной формы. Ножка завита спиралью, по перекрученным лепесткам бегут бледно-зеленые, голубые и синие огоньки. Тычинки разошлись веером, и над ними дрожит-переливается марево. Папа думает – раньше это был конвертор.

Еще папа говорит, что для яхты движок в полном порядке: системы исправны, энергетика в норме – прыгай хоть сейчас. Папа так удивляется, будто яхта виновата, что у нее нет глаз в двигательном отсеке, а мозг слабый и непонятливый! Не ставят на такие крошки, как наша – всего девятьсот тонн эквивалент-массы! – мощные машины, нерационально это и даже опасно. Я курсовую на эту тему на третьем курсе писала. У мозга от несоответствия мыслительных сил возможностям тела может случиться расстройство личности. И как потом летать с машиной-шизофреником?

Я трогаю тычинки – воздух сопротивляется, пружинит, покусывает руку. Забавное ощущение – словно долго сидела, облокотившись и положив голову на ладонь, пальцы онемели, и теперь в них возвращается чувствительность. Только не больно, и даже почти приятно.

Точно, конвертор. Это так действуют на нервы вихревые токи.

Бедный, как тебя искорежило! Называется, вернулись из отпуска…

Мы были на Лазурной – лучшей планете для семейного отдыха. Родители год копили деньги, папа даже в выходные мотался по заказчикам, а мама брала работу на дом. Но не зря, не врали проспекты! Небесной голубизны океан, белый песок под ласковым солнцем, вдоль берегов единственного материка – усеянные гейзерами подножия гор. Но самое главное – летний звездопад! Раз в год Лазурная проходит сквозь метеорное облако. На экваторе космический щебень врывается в атмосферу почти в лоб, и в ночном небе расцветают сотни и тысячи фейерверков. В этом году, если считать по земному календарю, зрелище ждали в конце августа. Вадику нынче в седьмой, у меня последний курс, но побывать на Лазурной и не дождаться звездопада!.. Вот мы и тянули.

Домой возвращались новым грузовым маршрутом. Путепрокладчик ходил этим каналом, обозначил старт и финиш. А путепрокладчик – это такая бандура, тысяч под двести тонн эквивалент-массы. По гиперу прет, как экраноплан по заполярному болоту. Выглаживает мелкие препятствия, спрямляет повороты. Настолько, насколько это применимо к гиперу.

Двинулись мы этим путем и нарвались на вихрь. Бывают там такие возмущения редко. Вихрь сглотнул нашу яхту, как болотное окно незадачливого пешехода, и выплюнул в пустоту над диском Млечного Пути.

Папа считает, что повезло: отдачей от перехода могло и по парсекам размазать, а так мы целы и невредимы. Только вместо двигателя теперь – этакое фиолетовое чудо! Значит, связи нет тоже.

Отправляюсь к себе: не хватает разнюниться прямо тут, у движка!

У Вадима, как всегда, приоткрыто, и оттуда несутся визг, вой, скрежет и орудийная пальба. Брат рад дополнительным каникулам и отрывается вовсю. По каюте бродят прозрачные монстры, обвешанные жуткого вида оружием. Вадик проходит очередной уровень «Галактики для людей». Крутится и размахивает руками в виртуальных перчатках! Будто совсем не боится. Будто знает.

Вот и моя каюта! Когда за спиной схлопывается диафрагма люка, я вижу Его лицо. Боиньу Рикарду! Плакатами оклеена вся внутренняя стена. Вот он прорывается к воротам, на ногах вздулись мышцы, сбоку спешит защитник – ему не успеть… Вот Бонюшка завис в прыжке, сейчас он головой вколотит мяч в сетку… Вот в борьбе вытянулся в струну; глаза горят!.. А прямо напротив двери – мой самый любимый плакат: Рикарду спокойно стоит и смотрит мне в глаза, чуть прищурившись, серьезно, но с еле заметной смешинкой, и челка падает на лоб. Словно говорит: «Не дрейфь, мелкая, прорвемся!» И пусть сто миллионов девчонок в галактике сходят по нему с ума, но я знаю, что так Рикарду улыбается только мне.

Прорвемся… Мы здесь уже порядком, а помощи все нет и нет. Неужели я не попаду на кубковый матч? Я так старалась раздобыть этот билет! Осталось всего ничего. Там будет Боня, и потом он выйдет к фанатам, он всегда так делает, а как же я?

В груди становится горячо-горячо, я больше не могу держаться и реву, как десять коров сразу…

Как хорошо, что в каютах у яхты тоже нет глаз!

– Почему их до сих пор нет? – шепчет мама. – Не может быть, чтобы нас не услышали. Ты точно отправил SOS?

– Конечно, Мила, – отвечает папа. – Яхта делает это сама.

Звуковой канал действует везде, я подключилась к нему и слушаю родителей. Уже четыре года я учусь на кибернетиста, поэтому сложностей тут никаких, разве что немножко стыдно. Да, я слишком любопытна, и таким варварам щемят в дверях носы, но должна я знать, увижусь ли с Рикарду хоть когда-то?

– Тогда где они?! – тихо кричит мама. – Вадику нельзя пропускать, ты же знаешь, какой он впечатлительный, как плохо переносит неудачи. А что подумают учителя? Начнут к нему придираться, и полугодие потеряно… Ему нужно в школу. И у Марины важный год. Придумай что-нибудь!

Раньше я обижалась, что мама любит Вадима больше меня. Вадик то да Вадик се… Про Вадика целая тирада, а я как добавка. «И Марина!» Сейчас я тоже обижаюсь, но меньше. «Глупости!» – будто говорит Боня с плаката, и я соглашаюсь. Конечно, глупости, так, неприятно чуть-чуть – и все.

– Сколько мы будем тут сидеть? – мама повышает голос. Скоро она начнет обличать. Как же я не люблю эти их ссоры! – Месяц? Два? Или, может быть, год?!

– Милочка, – папа медленно вздыхает. Он всегда так делает, когда уверен, что к нему относятся несправедливо, – мы вместе смотрели регистр. Где и могли принять наш сигнал, так на грузовой базе Разведфлота. Ты представляешь, что такое автономная магистральная баржа?

– Тенин! – говорит мама скрипуче. – Забыл, что я дипломированный штурман?

Это уже вторая стадия. Фамилия как обвинение. Мы с Вадиком тоже Тенины, и нам, бывает, тоже достается. Мама-то у нас Юсупова, и она очень гордится древностью рода. «А вы, Тенины, разночинцы, – говорит в шутку, но и чуточку всерьез. – Зачем я с вами связалась?» Если дойдет до третьей, мама станет демонстративно выкать и величать по отчеству. Меня в такие моменты тянет испариться без следа: умеет она нагнать холоду.

– Тогда посчитай, – отвечает папа, – сколько будет стоить прыжок такой баржи. Сначала к нам, а потом обратно. Эквивалент-массу помнишь или подсказать?

Мама молчит. Наверное, вспоминает эквивалент-массу, оценивает сумму…

Я помню формулы, это был прошлый семестр, и мы проходили спасение в открытом космосе. Сумма получается огромная, несусветная! Чтобы ее покрыть, не хватит никакой страховки. Яхты тоже не хватит.

Сигнал не затерялся в гипере. Его приняли, но посчитали наше спасение слишком дорогой затеей.

Нас списали, как старый халат или сгоревший прибор. Какой-нибудь полковник или даже генерал покачал печально головой, хмыкнул – и отправил гиперграмму в архив. Я представила этого чинушу: наверняка у него грязные, сальные волосы, на воротнике перхоть, мешки под глазами и красный нос. И он им постоянно шмыгает. Есть такие люди, не желают вовремя лечиться. Ходят и сеют вирусы. Ненавижу разведчиков!

Мы зависли тут навечно, и вся моя компания – это мама, папа и прыщавый братик; я их, конечно, очень люблю и все такое, но прожить так всю жизнь? А потом состариться и умереть, так и не познакомившись с Рикарду?!

Как хочется, чтобы папа оказался не прав!

– Это неправильно! – не верит мама. – И зачем посылать баржу? Они могли отправить сигнал дальше, на базу спасателей… Кто-то же должен за нами прилететь?

– Никто не прилетел, Мила.

– Почему же?!

– Слишком далеко. Там ведь не только масса, но и расстояние. В формуле. Далеко нас занесло-то, галактику видим со стороны.

Папа говорит спокойно, подбирает слова. Не представляю, чего ему это стоит. Он у нас молодец, хоть и разночинец.

– Объясняешь? – заводится мама. – Что же за жизнь за такая?! Все копейки считают, из-за копейки удавятся! А ты всех оправдываешь, всегда причину находишь! Какую бы гадость нам ни сделали, ты на их стороне. О детях подумайте, Михаил Петрович!

– Я подумал!

У папы срывается голос:

– Я раньше злился, ненавидел, теперь понял – они не злые, просто рациональные. И когда говорят: «Галактика для людей», это просто красивый и пустой лозунг. Никто нас не спасет, если мы не позаботимся сами… Мы прыгнем. Подождем несколько дней и прыгнем.

– Миша, ты что несешь? – От удивления мама успокаивается. – Куда мы прыгнем и как?

– Куда-то, – говорит папа. – Яхта думает, что привод исправен, просто отрубило систему ориентации в гипере. Без нее прыгать нельзя, но Марина, наверное, сможет запрет отключить. Сможешь, дочь? Я же знаю, что ты слушаешь.

– Аха-а… – от смущения я не сразу нахожу, что ответить. – Смогу, папа.

– Мариночка! – ахает мама. – Как тебе не стыдно!

Если смотреть снаружи, то здесь еще красивее. И честнее: ведь с внешней обшивки сразу видно, что не галактика кружит вокруг яхты, а мы кувыркаемся рядом с ней. Какие-то шесть тысяч парсек, рукой подать. Где-то там Земля, наш дом. Если в этом буйстве света найти отразившийся от Земли лучик, то он покажет волосатых, одетых в шкуры первых людей. Они живут просто и недолго, охотятся на мамонтов, бьются с пещерными медведями и саблезубыми кошками, не брезгуют и соседом из другого племени. Звезды для них – глаза предков и богов.

Меня пробирает дрожь. Между нами тысячелетия, но кажется, что мы живем одновременно. От этой мысли кружится голова. Они смотрели на небо, давали звездам имена, они мечтали увидеть их вблизи, и именно поэтому я могу смотреть на эти звезды из-за пределов Млечного Пути.

Галактика расплывается перед глазами. Мне жутко, я пришла сюда попрощаться. Так, на всякий случай. Никто не знает, куда мы попадем, и попадем ли вообще. Может, вынырнем в короне звезды, может, останемся на месте. Я завидую брату. Узнав о нашей затее, он хмыкнул, сказал: «Круто!» – и вернулся к своим монстрам. «Не парьтесь, предки! Все будет хорошо», – заявил, когда папа начал говорить о возможных опасностях. Счастливый человек.

У нас часовая готовность. Перед тем как вернуться в шлюз, я смотрю на Млечный Путь, и он начинает приветливо мерцать, словно тоже смотрит на меня. Мне не хочется плакать, это просто слабые фильтры…

Галактика мигает все сильнее, потом начинают ныть зубы. Кожу щиплет, будто с мороза, а следом по телу катится горячая волна. Космос вокруг беззвучно стонет от боли, сминаемый великанской рукой. Звездные рукава пляшут, распухают, а потом рвутся, открывают бездонный провал гипера. Оттуда торжественно выдвигается чудовищно огромная черная тень.

Корпус яхты подрагивает: кто-то вышел наружу и встал рядом со мной.

Дыра в пространстве схлопывается, гость расцвечивается огнями и обретает объем. Это модульный танкер серии «Зевс», два миллиона тонн эквивалент-массы. Обшивка по большей части снята, модулей и трюмов на положенных местах нет, и Млечный Путь выглядывает сквозь решетчатые фермы корпуса. Привычный вид жилой надстройки нарушают пятна краски и грубые сварные швы. Сквозь них просвечивает название: «ПЕРУН». Единственный оставшийся грузовой модуль обращен к нам приоткрытыми воротами. Такая яхта, как наша, поместится в нем легко, и не одна.

Как занесло сюда это чудище?!

– Пойдем, Марина, – звучит в наушниках растерянный папин голос. – Приглашают швартоваться. Это за нами.

Мы стоим у яхты, а из дальнего угла трюма к нам спешат трое в форме, среди них врач. У него озабоченное лицо, а в руках саквояж.

– Больные, раненые есть? – говорит вместо приветствия старый сухощавый адмирал.

Папа торопливо мотает головой.

– Хорошо, – адмирал улыбается. – Майор, вы, к счастью, не нужны. Можете идти!

– Позвольте представиться! – продолжает адмирал. – Меня зовут Алексей Михайловский, я временно командую этим хозяйством, – он делает неопределенный жест рукой, – и ближайшие несколько дней, пока шторм не совсем утих, вы погостите у нас.

– Шторм?.. – повторяет за ним папа.

– Спонтанные разрывы связности, – объясняет Михайловский, – очень сильные. Так говорят специалисты. Что поделать, обычных слов им не хватает, – адмирал улыбается. – Каналы опасны для навигации, связь неустойчива. Мы поймали ваш сигнал чудом. Вы, Михаил Тенин, капитан и владелец, мадам Милена и мадемуазель Марина… Рад знакомству! И, конечно, Вадим Тенин, будущий профессор математики, наверное? – Он залихватски подмигивает Вадику.

– Хай! – Вадим солидно машет рукой.

– Вот и отлично! Милена Станиславовна, я заберу ненадолго вашего мужа? Нам нужно кое-что обсудить. Логи бортжурнала у вас с собой, Михаил?

– Конечно. – Папа пожимает плечами и нерешительно смотрит на маму.

– Отлично! – повторяет адмирал. – Лейтенант Игорь Оверро остается с вами.

– Игорь! – беру я быка за рога, когда папа с адмиралом уходят. – Это тот самый Михайловский, который утихомирил Семью?

– Да, – кивает лейтенант.

– Здорово! – кричит Вадик. – Он покажет мне свои ордена?

– Если хорошо попросишь, – смеется Оверро.

Он лопоух, белобрыс и веснушчат, но у него такие обаятельные ямочки на щеках, что я тоже начинаю улыбаться.

В ожидании спокойного гипера мы с лейтенантом третий день гуляем по кораблю. Вадик завис на оружейной палубе, мама лечит нервы старыми фильмами, папа занят с адмиралом, поэтому Игорь развлекает меня одну. Мальчишка! Ему тоже нравятся внезапные отпуска, и мы таскаемся по самым странным местам.

Сейчас мы стоим в отдельном ангаре, наспех оборудованном под двигательный отсек. Гипергенератор прихвачен к полу обычными, только очень большими болтами. В одном месте болтов не хватило, и угол станины посажен на клей. Здесь холодно, изо рта идет пар. Я провожу по ближней стене рукой: она плачет конденсатом, за ней – космос.

– Когда пришел сигнал, – рассказывает Игорь, – мы занимались плановым капремонтом. Представь: пустая база, только «Перун» и пара ремонтных ботов, на которых даже внутри системы не прыгнешь! Гипергенератора нет. Когда начался шторм, мы как раз ждали транспорта с новым двигателем. Пришлось снимать с консервации вот это, – он пинает станину, – маломощное старье.