Текст книги "Этот добрый жестокий мир (сборник)"

Автор книги: Марина и Сергей Дяченко

Соавторы: Святослав Логинов,Олег Дивов,Далия Трускиновская,Леонид Кудрявцев,Юлия Зонис,Сергей Чекмаев,Майк Гелприн,Юлия Рыженкова,Дарья Зарубина,Максим Хорсун
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)

Ох и гонял нас Сергеич… Совсем раздели бедного «Перуна», зато смогли донырнуть до вашей птички! И даже не опоздали.

Он расписывает в красках случившийся из-за нас аврал, а меня грызет злость. Тогда, в первый день, папа вернулся от адмирала растерянный. «Нет, – ответил он, – яхта остается у нас. Оказывается, мы столкнулись с новой разновидностью вихря. Еще оказывается, флот хорошо платит за такую информацию. Так представляете, адмирал потребовал, чтобы в заявке стояло и его имя!» – «И что ты?» – спросила мама. – «А разве я мог отказаться?»

Лейтенант так раздувается от гордости за своего адмирала, что я не выдерживаю.

– Это он из-за денег, – ехидно говорю я и добавляю все прочее, что положено в таких случаях. Про то, как я зачитывалась в детстве описанием его подвигов, как мечтала встретиться и каким он оказался на самом деле. И, чтобы добить, припечатываю: – Да если бы твой Сергеич не думал подзаработать, никуда бы вы не полетели… Каждую копейку считаете и из-за копейки удавитесь!

– Ну ты даешь, мать! – отвечает Игорь скучным голосом. – Ты при нем не ляпни.

– А то что, арестует?

– Ничего, просто глупо будет. Головой подумай. – Кажется, он обиделся. – Откуда Сергеечу знать, что там с вами случилось? В сигнале сведений всего ничего – регистрационный номер вашего корыта и пара координат, старт да финиш. А что в заявку имя вписал, так нужно ему расходы возместить? Все, экскурсия окончена, двинули назад, мадемуазель!

Возвращаемся молча. Лейтенант пыхтит и играет желваками. Злится.

Возле яхты его прорывает:

– Запомните, Марина Михайловна, – говорит Игорь, хмуро глядя мимо меня, – эта галактика – для людей. Никто не будет брошен, никто не будет потерян! Каждого человека мы будем искать и найдем. Сколько бы это ни стоило! Прощайте!

Что за манера: чуть что – выкать…

Он козыряет и уходит, не оборачиваясь. А я стою у трапа как дура.

Вечером я понимаю, что идиотка, что папа необязательно прав, мир может быть лучше, чем он пытается нас убедить, и что надо обязательно извиниться, но день уже кончился, и я решаю отложить извинения на утро. Я не забуду, я же не хочу остаться в глазах Игоря глупой курицей?

Я смотрю в темноту, на плакат с Рикарду, и вдруг понимаю, что не помню его лица! Перед глазами крутятся веснушки блондина Оверро, его голос и его слова: «Галактика для людей». Наверное, так и надо, понимаю я.

Как хорошо, что успела записать его номер. Обожаю разведчиков!

…Может, убрать Боню со стены?

* * *

Замначфина флота листал отчет Михайловского, поглядывая на того сквозь ресницы. Старый адмирал сидел прямо, не касаясь спинки и подлокотников кресла. Документы, похоже, что из вредности, он оформлял только на бумаге. Алексей Сергеевич ждал разноса, готовился спорить и ругаться, и замначфина послушно опустил уголки губ. Теперь на его лице недовольство и брюзгливость.

Замначфина – импат.

– Не понимаю, как у вас раньше принимали такое. – Он выплюнул последнее слово, как несвежий кусок, случайно попавший в блюдо, – Надо разогнать аудиторов. Форменное вредительство. Это было обязательно – прыгать именно на «Перуне»? Вы не могли найти другое судно?

Михайловский дернул веком. Замначфин почувствовал, что адмирал едва сдерживается, чтобы не сообщить выскочке и крысе канцелярской, как следует называть боевые корабли.

– Мы получили сигнал SOS, – сказал Михайловский, – мы спасали людей. Там все есть!

– Это слова, адмирал, – скучно ответил замначфина. – А это, – он постучал по бумаге, – деньги. По какой статье прикажете списывать эти миллионы?

– По статье Устава «Спасение в космическом пространстве»! – сказал адмирал.

– Демагогия! – взорвался замначфина. – Вы пользуетесь знакомством с комфлота! Мне приказано не обращать внимания на ваши безобразия, а как, – он подхватил бумаги Михайловского двумя пальцами и потряс ими перед лицом старика, – это сделать – не приказано! Идите, адмирал!.. Зачем вы вообще пришли ко мне? Почему вы, как обычно, не отнесли эту дичь моему заму?

– Обходной лист. На отпуск. Я собираюсь в отпуск, на Лазурную. Как входящий в высший комсостав, обязан завизировать у должностного лица в должности не ниже…

– Знаю! Давайте…

Замначфина замер на секунду, а потом кинул на заявление быстрый вензель.

– Все? Разрешаю, уходите наконец!

Глядя в зеркало на дверях опустевшего кабинета, замначфина медленно привел лицо в порядок. Выйди с такой рожей в коридор – половина управления разбежится, а половина – попрячется.

Не переиграл ли он? У старикана фантастическое, сверхъестественное умение оказываться там, где должно что-то произойти. Но его нужно подогревать, создавать вокруг обстановку нервозности, недоверия, оппозиции.

Замначфина вывел на отчете: «Списать» и положил в секретарскую папку. К исполнению – и в архив. В таком деле деньги не считают. Надо спасать даже таких импириофобов, как старший Тенин. Они не дают закиснуть в довольстве и тем крайне полезны. Впрочем, это уже перехлест, какая польза?

У замначфина ослабли колени: они могли потерять Вадима Тенина – потенциально сильнейшего прогностика современности. Знал об этом старик, срывая «Перуна» в прыжок? А если бы на его месте оказался другой командир? А как бы поступил он сам? Замначфина поежился: от рефлексий у него всегда пропадала уверенность в себе. Лучше не думать, случилось то, что случилось.

– Соедините с Лазурной, майор, – сказал замначфина в селектор.

Надо предупредить жену, пускай возвращается. Не просто же так Михайловского потянуло на курорт?

АНТОН ФАРБ
НИНА ЦЮРУПА
Я БУДУ

Наставник!

Самый преданный Ваш ученик достиг наконец-то места своего назначения. Я пишу эти строки под Уютное потрескивание поленьев в камине директорского кабинета, прихлебывая горячее вино и привыкая к занимаемой должности.

Путь мой в Дом Вспоможения был долог, труден и скучен. И лишь природа скрашивала однообразие путешествия. Места здесь удивительно живописные: вообразите себе золотые долины, пылающие багрянцем дубовые рощи, сверкающую гладь озер и далекие белоснежные пики, устремленные в пронзительно-синее небо. Но по мере того, как дилижанс забирался все выше по извилистой дороге, пейзаж менялся. Над речушками клубился плотный туман, слизью оседая на окнах экипажа; северный ветер пригнал тяжелые серые тучи, скравшие вершины гор; сумрак сгустился под мохнатыми лапами вековых елей. Приглушенный цокот копыт и скрип колес были единственными звуками, услаждавшими мой слух.

На исходе дня мы миновали ничем не примечательный городок N, затерянный в предгорьях, и где-то час спустя увидели вдалеке огни Дома.

Угрюмый молчаливый сторож из местных отворил кованые ворота и помог мне донести саквояж. В освещенном газовыми рожками вестибюле Дома я почувствовал себя оторванным от течения времени и перенесенным из нашего бурного двадцатого века в благословенный век девятнадцатый. И даже мой заместитель Альберт с его пышными седыми бакенбардами казался частью минувшей эпохи – некогда, как Вам известно, он служил дворецким у благочестивого господина, завещавшего Церкви сей особняк.

Приняв у меня пальто и шляпу, Альберт начал степенно подниматься по рассохшейся певучей лестнице. Я последовал за ним, с любопытством оглядываясь по сторонам.

Потемневшие от времени резные деревянные панели стен и потолка, старинный гобелен (выцветший настолько, что непонятно, что на нем изображено), некогда роскошные, тисненные золотом, а ныне вылинявшие и обшарпанные зеленые шпалеры, высокие окна, забранные бархатными, пыльными даже на вид портьерами, – все это в мягком газовом свете казалось живым и теплым.

В этот еще не поздний час ни одной живой души не встретилось нам по дороге, ведь обитатели сего Дома Скорби наверняка предавались молитвам, чтению Книги и размышлениям о бренности бытия в своих комнатах.

Облысевшая ковровая дорожка привела нас с Альбертом к дверям моего кабинета. Альберт вручил мне связку ключей, что я воспринял не только и не столько как знак вступления в должность, но как символ ключей от Врат Царства Небесного, дарованных Господом нашим моему тезке, святому Петру.

Признаться, я был взволнован и приятно удивился, когда дородная пожилая дама лет пятидесяти по имени Агата – наша кухарка, как представил ее Альберт, встретила меня кружкой глинтвейна и домашней выпечкой.

Преломив хлеб и вкусив вина, я сел писать первую заметку в этом дневнике, который при случае передам Вам, Наставник.

Прошу великодушно извинить меня за скудость изложения, но спешу преклонить колени и помолиться за обитателей Дома во вверенной мне часовне.

На сим прощаюсь с Вами, дорогой Наставник, и обещаю продолжить записи на следующий день.

Искренне Ваш,

Петер.

* * *

Дорогой Наставник, спешу развлечь Вас занятным происшествием.

Мой крепкий сон прервало кряканье автомобильного клаксона – звук, который я менее всего ожидал услышать в этом захолустье. Как пояснил мне Альберт, когда я спустился в холл, в Дом прибыл новый обитатель. Его ожидали еще вчера, но он задержался в пути. С неподдельным радушием я встретил своего первого подопечного – высокого могучего старика с всклокоченной бородой и покрасневшими от усталости (как я тогда подумал) глазами. В зубах он сжимал погасшую трубку, а облачен был в некогда белый, а ныне помятый и заляпанный поварской китель. Тыльные стороны ладоней гостя украшали татуировки: парусник на левой и якорь – на правой.

Шофер оставил чемодан и молча удалился.

Старик окинул меня осоловелым взглядом и молвил: «Позовите-ка главного, молодой человек». Я приветствовал его в Доме Вспоможения и заверил, что являюсь пастырем и директором сего богоугодного заведения. Слегка качнувшись, старик издал неясный горловой звук и отрекомендовался: «Майкл. Шеф».

Я раскланялся и пригласил нового обитателя присоединиться к утренней молитве. Майкл, поморщившись, сослался на утомленность после дороги и острую головную боль, выразил желание отдохнуть и уточнил распорядок дня.

Когда я направлялся в часовню, а Майкл с Альбертом поднимались по лестнице, вполуха я услышал, что старик просит у моего заместителя бутылочку пива, дабы поправить здоровье. Причина плохого самочувствия Майкла сразу стала мне понятна.

К назначенному времени часовня наполнилась персоналом и обитателями Дома. Наконец-то я сумел разглядеть паству. Скромно и подобающе одетые сестры милосердия помогали немощным старикам и старушкам занять места на жестких деревянных скамьях. Чистую красоту непорочных созданий подчеркивали белоснежные, до хруста накрахмаленные чепцы и отутюженные передники поверх серых платьев. Обитатели Дома пришли на молитву в полосатых пижамах и мятых халатах, шаркая шлепанцами. Некоторых привезли в креслах-каталках.

От вида несчастных, чьи дни в этом мире были уже сочтены, сердце мое преисполнилось скорбью и одновременно радостью: именно на меня возложена обязанность позаботиться о спасении их душ.

Прочитав утреннюю молитву и позавтракав овсянкой, я приступил к рутинным хозяйственным заботам, описанием которых не буду вас утомлять.

Перед обедом я совершил короткую прогулку, дабы ознакомиться с окрестностями Дома. Взору моему предстал запущенный парк, печально-прекрасный в этот ясный день поздней осени. Воздух был первозданно свеж. Я вышел на берег небольшого горного озера, отражавшего лесистые древние склоны. Усладив свой взгляд красотами и нагуляв изрядный аппетит, я вернулся в кабинет, сделал эту запись и переоделся к обеду.

* * *

Дорогой Наставник!

За обеденной трапезой произошло нечто, достойное упоминания в этих записках. Искренне надеюсь, что Вы оцените мое поведение в непростой ситуации. Льщу себе надеждой, что справился с первым (из многих предстоящих) испытанием, ниспосланным Господом, дабы укрепить меня в вере в Него и служении Ему.

Как Вам наверняка известно, во время Великой войны покойный ныне владелец Дома оборудовал в нем госпиталь, выделив самую большую залу под столовую. С тех пор мало что изменилось: столы на шесть особ, стулья с жесткими спинками, разнообразнейшая посуда – от мейсенского фарфора до алюминиевых солдатских мисок.

Именно здесь, среди неистребимых запахов прогорклого масла, вареной рыбы и нафталина несчастные обитатели Дома принимали пищу для поддержания жизни телесной, готовясь обрести жизнь вечную. Признаться, зрелище было гнетущее. Преодолев невольную оторопь при виде стольких ожидающих смерти людей, я с некоторым облегчением сел за один стол с Альбертом и милыми сестрами милосердия.

Мы помолились и приступили к еде. Добрейшая старушка Агата приготовила паровую треску со шпинатом – пищу крайне полезную и диетическую (хотя не очень вкусную). Только такую и могли усвоить желудки обитателей Дома.

Я успел перекинуться парой фраз с Мартой, прелестной румяной девицей из набожной семьи, нашедшей свое призвание в уходе за стариками, когда один из наших подопечных, а именно – Майкл, о котором я рассказывал чуть выше, затеял скандал.

Демонстративно отказавшись от еды и отодвинув тарелку, Майкл воздвигся во весь свой немалый рост и громогласно потребовал повара. Несмотря на увещевания сестричек и санитаров, вздорный старик не пожелал успокоиться и направился прямиком на кухню. Обеспокоенные, мы с Альбертом последовали за ним.

На кухне, среди начищенных котлов и сковородок, в пару и чаду, милейшая Агата и сорванцы-поварята уже приступили к трапезе за маленьким столиком в углу.

Майкл бесцеремонно прервал их обед и принялся отчитывать кухарку: «Что это?! – разорялся он, тыча пальцем в тарелку. – Как это можно есть? Как вам не стыдно подавать это людям, сударыня? Вы позорите профессию повара! Я сорок лет кормил людей, я прошел путь от простого кока на малайском сухогрузе до шефа в парижском ресторане! И никогда не видел, чтобы так испортили треску!»

Слезы обиды и огорчения выступили на глазах добрейшей Агаты. Потупив взор и теребя не очень чистый фартук, кухарка молча внимала дерзкой проповеди старика.

«А если бы это была ваша последняя трапеза?! – с надрывом рычал Майкл. – Неужто вы предпочли бы вареную тряпку куску сочного жареного мяса? Если уж вам выпала участь готовить в богадельне для умирающих стариков, почему бы не побаловать нас напоследок?»

«Но я не умею!» – всхлипнула кухарка.

В этот момент Альберту пришлось удерживать меня, чтобы я не бросился на защиту обиженной старушки.

«Так я научу!» – прогремел старик.

Агата робко улыбнулась, Майкл прекратил крик. Я вздохнул с облегчением, сочтя инцидент исчерпанным.

«Старый – как малый», – вздохнул Альберт. И я полностью с ним согласился, предчувствуя, что подобные скандалисты еще не раз и не два встретятся среди подопечных. И задача моя как пастыря – не дать одной паршивой овце совратить все стадо с пути истинного.

Я наметил это темой проповеди и вернулся к треске.

За ужином нас всех ждал сюрприз: Агата и поварята, прикрутив газовые рожки, вкатили сервировочный столик с блюдом, несколько неуместным в нашем Доме, но изысканным и способным украсить меню любого ресторана. По наущению и при помощи Майкла (О чем тот безостановочно напоминал) Агата приготовила каре ягненка, которое следовало фламбировать и подать с клюквенным соусом и картофельным пюре.

Когда мясо, политое коньяком, вспыхнуло и пламя озарило Майкла, лицо его напомнило мне изображение языческого жреца, совершающего нечестивое жертвоприношение.

Но обитатели Дома и персонал встретили сие блюдо аплодисментами.

Пока возбужденные старики, перемазавшись соусом, пытались обглодать ребрышки, крайне довольный жизнью Майкл похвалялся тем, что однажды собственноручно убил и приготовил дракона с острова Комодо.

Ваш же покорный слуга отказался вкушать ягненка и попросил Агату о более скромной пище, способствующей смирению плотских желаний, – например, консервированных бобах. Услышав мою просьбу, Майкл прервал словоизлияние единственно затем, чтобы поднять меня на смех: «А спать, любезный пастырь, после такого ужина, я рекомендую при плотно затворенных дверях и открытой форточке! Нашли, молодой человек, чем плоть смирять!»

Первый день моего директорства, таким образом, окончился под гомерический хохот моей паствы. Что поделать, человек слаб и подвержен искушениям – всегда, даже на пороге кончины.

Так я осознал, сколько подводных камней и трудностей ждет меня впереди.

На этой ноте позвольте откланяться, любезный Наставник, ибо мне предстоит много бумажной работы.

Искренне Ваш,

Петер.

* * *

Мой дорогой Учитель!

Нижайше прошу извинить меня за перерыв в записях, вызванный объективными причинами.

Среди обязанностей, возложенных на плечи директора Дома, забота о самочувствии и физическом здоровье подопечных стоит на втором месте после спасения их душ. Обеспокоенный инцидентом в столовой, я спросил у Альберта номер телефона доктора Хуберта, проживающего внизу, в городе N, и оказывающего врачебную помощь обитателям Дома.

Доктор Хуберт заверил меня в категорической недопустимости каких-либо экспериментов с рационом пожилых людей (по его собственному выражению). И я был вынужден отчитать милейшую Агату и наистрожайшим образом запретить выдачу припасов без моего на то разрешения.

Хлопоты по хозяйству отнимают большую часть моего времени, но без лишней похвальбы хочу заметить, что достойно справляюсь с управлением Домом. Единственное, что вызывает беспокойство, – поведение этого несносного старика, Майкла.

Мало того, что он ни разу не был на проповеди или молитве!

Третьего дня он позволил себе флиртовать с сестрой милосердия Мартой, смутив несчастную девицу чуть ли не до слез.

Неоднократно пытался уговорить Альберта пронести в Дом алкоголь; с багажом Майкла были доставлены запасы неимоверно вонючего кубинского табака и саксофон – поистине дьявольский инструмент, зловредная дудка, каждую ночь своим мяуканьем лишающая нас сна!

Агата дважды выходила из комнаты Майкла, объясняя свое поведение консультациями в области кулинарии. Что никак не соотносилось с ее растрепанной косой и беспорядком в одежде. Удивительно, но женщина, прожившая почти полвека, так легко поддается соблазну плотского греха!

Предвидя дальнейшее падение нравов, я укрепился в намерении сделать темой воскресной проповеди притчу о паршивой овце и добром пастыре.

Однако проповеди этой не суждено было состояться.

Я распорядился произвести в часовне генеральную уборку: смахнуть пыль с резных украшений амвона и органа, отполировать большое распятие и выстирать драпировки. Заранее пригласив паству на проповедь, в назначенное время я ожидал прихожан с Книгой в руке и Богом в сердце.

Но единственным моим слушателем оказался Себастьян, полупарализованный ветеран Великой войны. Марта привезла его и убежала, не объяснившись. Некоторое время я пытался беседовать с калекой. Увы, после контузии он утратил дар связной речи.

Вскоре из холла донеслось истошное мяуканье саксофона, и я, толкая перед собой кресло-каталку с Себастьяном, поспешил на разведку.

Открывшаяся картина потрясла меня разнузданностью.

Зловредный Майкл не придумал ничего лучше, чем устроить импровизированный концерт во время воскресной проповеди!

Восседая в центре холла, козлобородый старик, сладострастно обнимая и лобызая свой саксофон, заставлял его кричать и стонать в той похабной манере, которая в негритянских кварталах Нового Света именуется, если я не ошибаюсь, джазом.

Обитатели Дома, поддавшись безумию, пытались выплясывать, донельзя жалкие, в пижамах и халатах, теряя шлепанцы и задыхаясь от нагрузки и возбуждения.

Сестры милосердия, сняв чепцы и подоткнув, подобно деревенским прачкам, подолы, танцевали друг с дружкой, бесстыже вскидывая бледные ноги.

Казалось, что весь Дом спятил от этой чудовищной музыки, и даже полупарализованный Себастьян пытался подергиваться в такт.

Лишь мне удалось сохранить самообладание и выдержку. Оказавшись в столь сложной ситуации, я выбрал единственно верное решение. Бессмысленно было бы пытаться перекричать какофонию или удержать раскрасневшуюся Марту!

Только музыка небесных сфер, гармония истинной классики, могла вернуть мир и спокойствие в стены Дома.

Я кинулся в часовню, к органу, призвав на помощь Баха.

Могучая акустика божественного инструмента легко заглушила жалкую дудку Майкла. Я растворился в симфонии и позабыл обо всем. Вдохновение снизошло на меня свыше.

Так прекрасно я не играл никогда! Сам Господь направлял мои пальцы!

Стоит ли говорить, что с последними аккордами органной музыки во всем Доме наступила просветленная и одухотворенная тишина. Так, с помощью Бога и Баха, был посрамлен вульгарный джаз, а мне удалось приструнить Майкла и, надеюсь, сделать маленький шажок к спасению его души.

* * *

Дорогой Наставник!

Выигранная битва еще не означает выигранной войны.

Поползновение Майкла сорвать воскресную проповедь, столь блистательно подавленное Вашим покорным слугой и Иоганном Себастьяном Бахом, имело, однако, далеко идущие последствия. Уже утром понедельника среди обитателей Дома началась непонятная мне ажитация, результатом коей стало нашествие бесчисленных полчищ коммивояжеров в нашу удаленную обитель.

Гнусные приспешники Мамоны пытались навязать пастве моей вместо истинных ценностей ложные, сиюминутные, суетные. Ослабевшие духом и верой старики жадно хватали пестрые крахмальные сорочки, накладные воротнички, шелковые галстуки с булавками, лакированные штиблеты и костюмы английского сукна, и даже такие атрибуты людского тщеславия, как одеколон и бриолин.

Непотребней были только старухи! Охапками сгребая флаконы духов, пуховки и пудру, румяна и губную помаду, парики и пакетики хны, они, хихикая, волокли все это в свои комнаты, дабы размалевать себя подобно блудницам. Портнихи, словно гиены, следовали за ними.

Благочинные сестры милосердия поддались общему безумию, укоротив свои платья до пределов приличия. А Марта даже посмела снять чепец, явив миру бесстыже короткую стрижку, обнажавшую шею с ямочкой в основании затылка.

Вслед за переменой внешней старики стали меняться и духовно, предпочтя молитвам и чтению Книги ежевечернюю игру в покер и жалкие попытки флирта друг с другом. Вопреки моим указаниям наши трапезы становились все более острыми, жирными, пряными, возбуждая плотский аппетит.

Я обратился за помощью к Господу нашему, проводя бессонные ночи в истовой молитве. Лишь паралитик Себастьян составлял мне компанию, но потом Марта увезла и его.

В ужасе я наблюдал, как Дом Скорби превращается в логово разврата и распущенности. Паства моя, забыв о спасении души, погрязла в макабрической пляске.

Утром в четверг я принял решительные меры.

Местом схватки за душу Майкла я избрал свой кабинет, время (неслучайно) было назначено предобеденное.

Как я и ожидал, Майкл опоздал на полчаса, но это не изменило мой настрой.

Когда отставной шеф-повар, смердя табаком, алкоголем и специями, в своем заляпанном соусом кителе предстал передо мной, раздосадованный и недовольный, я приветствовал его радушной улыбкой и предложил присесть.

Я знал, что разговор предстоит нелегкий, поэтому преисполнился терпения, успокоился и произнес заранее подготовленную речь.

«Шеф! – дабы расположить его к себе, начал я. – Человек вашего опыта и возраста должен понимать, что все мы бренны и смерть ожидает нас в конце пути. И оттого все ценности в этой жизни следует разделять на вечные и преходящие. Бесполезно отворачиваться от смерти, тешить себя ложными надеждами и бежать от Бога, который есть начало и конец всему. Никакие сигары, карты, виски и побрякушки не унесешь с собой в могилу. Нет Господу дела до красоты нарядов. Одеколоном и специями не перебьешь вонь тлена и разложения»…

Тут Майкл перебил меня: «О! Кстати о специях! Мне пора, скоро подавать обед!»

Вскочив, я попытался удержать вздорного старика, но его душа, покрытая коростой цинизма и неверия, осталась глуха к моим воззваниям. Потрепав меня по плечу, повар вышел, так и не услышав окончания моей речи.

На обед подали ростбиф.

* * *

С первыми хлопьями снега в Дом пришла беда.

Выйдя на крыльцо и проводив доктора Хуберта, я окинул взором безрадостный зимний пейзаж. Ни чистоты, ни благолепия не было в нем: все пропиталось дождем и туманом, снежинки растворялись в лужах грязи, пожухлая спутанная трава устилала землю, голо и черно торчали ветви деревьев. Серое небо давило на плечи.

«Я ничего не могу сделать, – сказал доктор на прощание, – бедолага не дотянет до утра».

Речь шла о несчастном калеке Себастьяне. Пробил его час.

Вглядываясь в войлочный туман, я с трудом напомнил себе, что там, за тучами, за снежной пеленой, горит вечный свет, имя которому Любовь. И Господь в милосердии своем готов принять и спасти израненную душу ветерана.

Мне же предстояло впервые в жизни исповедовать умирающего, подготовить его к встрече с Создателем.

Помолившись и преодолев дрожь, я вооружился Книгой и отправился в комнату Себастьяна. У постели умирающего дежурила Марта. Неуместно сверкая коленками и голыми руками, она промаки-вала испарину с воскового лба паралитика. Единственный мой собеседник (если можно так его назвать) дышал часто и хрипло. Легкие его, сожженные в битве на реке Ипр, отказывались принимать кислород даже из специальной подушки.

Лицо Себастьяна было скомкано ужасом, глаза же молили о помощи. Трудно поверить, что несчастный прожил чуть более тридцати лет. Плоть слаба. Дух вечен.

Я подошел к постели и открыл Книгу.

Несчастный забился в припадке, силясь оттолкнуть меня скрюченными пальцами. Марта всхлипнула. Невзирая на страх Себастьяна (такой человечный и понятный мне), я приступил к последней молитве.

Вдруг с грохотом распахнулась дверь, и в комнату ворвался разъяренный Майкл. Обуянный бесами старик взревел: «Ты что творишь, сукин сын?! Ты кого послушал? Сельского коновала? Не сметь отпевать живого! Держись, солдат! Мы еще повоюем!»

Лицо Марты озарилось испугом надежды, и глаза Себастьяна отразили безумие Майкла.

Я выставил перед собой Книгу как щит и воззвал к Господу, дабы вразумил он одержимого старика, посмевшего прервать таинство и заступить дорогу души к спасению. Но Майкл грубо схватил меня за ворот и вышвырнул из комнаты, изрыгая проклятия.

«Я позвоню сыну! – громыхал старик. – Он – врач от бога! Пусть он решает, кому жить! Не тебе, сопляку, дано это право!»

Дверь захлопнулась перед моим носом.

Руки дрожали, сердце колотилось, а колени ослабели. Но дух мой не надломился!

Господи! Ниспошли мне терпения и сил, дабы служить тебе и обуздать Врага!

* * *

Следующие три дня я провел в постели, сраженный нервной горячкой.

Полыхая от жара и сотрясаясь в ознобе, я плавал в липком поту кошмаров. Один и тот же сон преследовал меня: будто я потерял ключи от Дома, и теперь дорога в Царствие Небесное навсегда закрыта для меня и паствы моей. Со стоном пробуждаясь, я видел ангельское лицо Марты, чьи заботливые руки меняли компресс на моем лбу.

Но потом я снова проваливался в трясину кошмара, возвращаясь к постыдному инциденту с моей матушкой, – как вам ведомо, Наставник, ее грехопадение наполняет мое сердце скорбью, и я не устаю молиться о спасении ее души.

На четвертый день, благодаря микстурам доктора Хуберта и заботливости Марты, мне стало лучше. Кошмары оставили меня. Я смог подняться, привести себя в порядок и вернуться в кабинет.

Альберт не замедлил явиться с докладом. За время моей болезни в Доме многое изменилось. Стоило мне захворать, как сюда явился загадочный сын Майкла. Невыносимый старик воспользовался случаем, чтобы установить в Доме свои порядки, плетя дьявольские интриги и строя козни.

Вместо доктора Хуберта исцелением хворых теперь занимался пресловутый сын Майкла. Обитатели Дома отказывались от микстур и порошков после того, как ветеран Себастьян не только не умер, но и вернул способность связно говорить. Естественно, никому из дряхлых постояльцев и в голову не пришло, что на то была воля Господа и все в руках его.

Затуманив разум ложной надеждой, старики приписали чудо самозваному (об этом ниже) доктору.

Я же воздал хвалу Всевышнему и наметил себе обязательно навестить несчастного калеку, как только разберусь с накопившимися делами.

По словам Альберта, сын Майкла успел проведать едва ли не каждого обитателя Дома. Словно сговорившись, старики наперебой похвалялись «чудотворными» способностями новоявленного лекаря. Подагра и ревматизм, артрит и язва, постыдные старческие болезни – все отступало после первого же визита сына. Будто бы издеваясь над современной медициной, сын Майкла не прописывал лекарств, а рекомендовал лишь усиленно питаться, умеренно употреблять алкоголь и больше двигаться, совершая прогулки и принимая участие в ежевечерних танцах.

Так, всего за три дня, Дом Вспоможения превратился в Дом Увеселения умирающих. Увы мне, нерадивому, оставившему паству без присмотра и проигравшему эту схватку с Дьяволом!

Со звуками джаза и винными парами Нечистый овладел сердцами прихожан. Отныне я не сомневался, что Майкл – не просто вздорный старик, но перчатка на руке Сатаны.

И пусть телесные недуги временно отступили, страшная угроза нависла над душами обитателей Дома.

Загадочный сын Майкла даже не открыл старикам имени, в разговорах они так и называли его «сыном». И каждый описывал его по-своему, наделяя разнообразными качествами и привычками.

Из случайно услышанного Альбертом следовало, что сын Майкла – заядлый рыбак, превосходный шахматист, играет на рояле, побывал в Иерусалиме, объездил весь мир и был умелым плотником. Сам Майкл отрицал половину из этого, а над второй половиной смеялся, подтверждая лишь то, что его сын действительно служил армейским хирургом в Великой войне.

А еще сын Майкла был поистине неуловим – за все три дня он умудрился ни разу не попасться на глаза Альберту, Марте или доктору Хуберту.

Последний вечером того же дня нанес мне визит, дабы поинтересоваться моим самочувствием и обсудить сына Майкла.

Мы расположились у камина. В трубе завывал зимний ветер, поленья потрескивали, а доктор Хуберт – милейший и обаятельный толстяк в старомодном сюртуке – потягивал горячее вино и излагал историю своих изысканий.

Обеспокоенный странными методиками новоявленного целителя, доктор Хуберт навел справки о сыне Майкла (насколько это вообще было возможно, не зная его настоящего имени, – Майкл сообщить его отказался в самой грубой форме) в городе N. Как выяснилось, в единственной гостинице города не было постояльцев, в жандармерии не регистрировались приезжие, а коллеги Хуберта ничего не слышали о подобном подходе к лечению. Сам же доктор Хуберт приписывал случаи ремиссии месмерическим способностям сына Майкла, подозревая оного в шарлатанстве и проходимстве.

Как бы там ни было, но Майкл и сын его окончательно захватили власть в Доме, подорвав мой авторитет. Следовало немедленно что-нибудь предпринять. И мы с доктором Хубертом разработали хитроумный план, согласно которому я должен был задержать сына, а доктор – вывести его на чистую воду.