Текст книги "Мадонна миндаля"

Автор книги: Марина Фьорато (Фиорато)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Амария с радостью выбежала во двор, душа ее была полна решимости непременно сделать так, чтобы Сельваджо быстрее поправился. И она, высоко задрав юбки, ухая и вопя, точно малое дитя, принялась гоняться по всему двору за рыжей несушкой. Потом вдруг резко остановилась. Господи, разве можно так кричать! Ведь ее вопли могут потревожить сон Сельваджо. Амария опустила юбку на более или менее пристойную высоту и слегка замедлила погоню за курицей. Затем опять остановилась и пригладила волосы, заправив непокорные пряди зауши. Теперь у нее было настоящее дело, очень ответственное, так что и вести себя придется соответствующим образом. Амарии никогда еще не доводилось ни о ком заботиться, она сама всегда была предметом забот, драгоценной внученькой Нонны, которая ее холила и лелеяла, словно дивный цветок. Несмотря на то что жили они бедно, Нонна постаралась, чтобы у Амарии было все необходимое. Она всегда отдавала внучке и лучшие куски мяса, которое нечасто бывало у них на столе, и последний глоток вина. Нонна даже пыталась отдать Амарии свою кровать, когда девочка подросла и уже не помещалась на узкой низенькой кроватке, которую на день задвигали под большую кровать, потому что их спаленка на втором этаже была совсем крохотной. Там даже камина не было, и она обогревалась теплом того очага, который топили внизу, а подниматься туда надо было по узкой винтовой лесенке. Но Амария воспротивилась этой жертве, отказавшись от бабушкиной кровати, ибо уважала и возраст старушки, и ее потребность в удобной постели. Она попросту свернулась калачиком на полу, подстелив овечьи шкуры, и с тех пор так и спала.

Амария в их маленькой семье была единственным ребенком, и ей никогда не приходилось уступать кому-то из младших или хоть в чем-то ограничивать собственные желания. Да и отвечать ей никогда ни за кого не приходилось, разве что кормить этих вот цыплят и кур, которые, стоило ей остановиться, тут же собрались возле ее ног и принялись что-то клевать, разгребая когтями землю. К этим курам Амария относилась почти как к собственным детям, вернее, они стали ее игрушками, поскольку для настоящих игрушек дом их был слишком беден. Раньше она всегда старалась не смотреть, когда Нонна ловко сворачивала шею одной из куриц, чтобы приготовить обед. А теперь пришла очередь рыжей несушки, ее, Амарии, любимицы, и свернуть ей шею должна была она сама. Амария неторопливо, без суеты, загнала в угол глупую, ничего не подозревающую птицу и поймала ее, накрыв юбкой. Нонна никогда прежде не просила внучку убивать кур, которых та кормила, но сегодня был совсем особенный день, сегодня кое-кому требовалась помощь, а Нонна была слишком занята и сама попросила Амарию поймать курицу и сварить бульон. Ничего, она справится! Амария крепко, обеими руками прижала к себе рыжую несушку и свернула ей шею.

Возвращаясь в дом с еще теплой курицей в руках, она испытывала гордость и даже чуть выше обычного подняла голову. За эти краткие мгновения во дворе она успела повзрослеть. Всю жизнь Нонна о ней заботилась, а теперь пришла пора ей, Амарии Сант-Амброджо, заботиться о Сельваджо.

ГЛАВА 9
ЧУДЕСА НЕВЕРУЮЩЕГО

Наблюдая за Бернардино во время работы, отец Ансельмо никак не мог отделаться от мысли о том, что у него на глазах творится некое чудо. Обязанности священника в столь неспокойные времена нередко были для него мучительны, поскольку ему почти каждый день приходилось служить заупокойную мессу по погибшим и утешать тех, кто утратил близкого человека. Так что когда Ансельмо не был занят на похоронах и не раздавал милостыню бедным, он находил утешение своей истерзанной душе в том, что смотрел, как Бернардино идет в атаку на белые церковные стены и они словно оживают под его кистью.

Сперва Луини тщательно промывал поверхность водой с уксусом, действуя не хуже настоящей поломойки, затем долго шагал вдоль стен с веревкой и палкой, производя необходимые замеры, результаты которых записывал прямо там же, на стенах. Ансельмо присутствовал при том, как Бернардино замесил и нанес на стену первый слой основы – мел, смешанный с яичной темперой, – а потом стал творить самое первое из своих чудес: с помощью угля наносить легкими широкими штрихами контуры будущей фрески. А затем из этих черных неровных линий стали как бы прорастать чудесные и пока еще бесцветные лики святых и грешников, ангелов и демонов, апостолов и еретиков. Ну а когда Бернардино взял в руки краски, тут уж Ансельмо стал свидетелем настоящего чуда! Он внимательно следил за тем, как Бернардино сперва набрасывает контур и намечает тени, кладя чистую краску толстым слоем. Ах, какие это были мощные, яркие цвета! Красные, синие, зеленые, золотые. Ансельмо и не подозревал, что в созданном Господом спектре существует столько оттенков! Бернардино сам готовил и смешивал краски, как его когда-то учил великий да Винчи, пользуясь в основном природными плодами и растениями, но разве есть в природе такие живые, такие чистые цвета? Ансельмо казалось, что даже самый яркий цветок, самый пестрый попугай показались бы блеклыми в сравнении с теми тонами, которые использовал для своих фресок Бернардино! А для уточнения рисунка он применял различные оттенки тех же цветов, нанося их очень осторожно и понемногу добавляя белую краску. И тогда – ах, какие чистые, нежные, приглушенные, пастельные тона появлялись из-под его кисти! Нежно-голубой цвет ласкового летнего неба, слабый румянец лепестков розы, оранжево-желтый, теплый цвет яичного желтка. Никогда еще Ансельмо не видел столь тщательно выписанных, обладающих такими живыми красками фресок! Вот какие чудеса творил этот беспечный Бернардино, балансируя на шатких дощатых лесах, скрепленных веревками, и подвесив себе на грудь и на пояс кисти и палитру с помощью весьма хитроумной системы ремешков. Работал он обычно в одной рубахе и узких рейтузах, причем рубаха эта вскоре становилась столь же многоцветной, как церковные витражи, поскольку он нетерпеливо вытирал прямо об одежду перепачканные краской пальцы. Когда день был особенно теплым, Бернардино и вовсе скидывал с себя рубаху, поскольку во время работы ему всегда становилось жарко, и тогда сама его плоть покрывалась подобными отметинами, характерными для племени живописцев, и эти разноцветные пятна словно оживали при движении мышц, отчего казалось, что художник облачен в оперение райской птицы.

Когда мессу служили каждый день, Бернардино нетерпеливо ерзал на задних скамьях церкви, ожидая конца священного действа, а прихожане тем временем восхищенно взирали на его полузавершенные фрески, часть которых уже появилась на стенах. Луини никогда не принимал участия в обсуждении своих работ, никогда никому ни слова не сказал в ответ и ни разу не преклонил колен в молитве, он хотел лишь одного: чтобы служба поскорее закончилась и можно было вновь продолжать писать. Для Ансельмо так и осталось неразрешимой загадкой, как это безбожнику Луини удается создавать сцены и образы, пронизанные такой удивительной святостью, придавать и лицам святых, и лицам простых прихожан выражение такого внутреннего благородства и безграничной веры в Бога. На самом деле верования Бернардино, если оценивать их милосердно, можно было бы назвать античными, а если более жестко – языческими.

Ансельмо частенько садился рядом с Луини, и, пока тот работал, они беседовали обо всем на свете, так что священнику даже начинало казаться, что он сумеет обратить своего нового друга в истинную веру. Он чувствовал, как тянет его к этому человеку – такому талантливому и одновременно безнравственному, как и он, Ансельмо, созданному Богом, но совершенно Ему чуждому. В общем, священнику очень хотелось спасти душу этого грешника и – с помощью своих проповедей – дать ему хотя бы самое малое понимание божественного происхождения человека и его способности трудиться. Увы, тут Ансельмо суждено было претерпеть полнейшее разочарование.

– Бернардино, святой Иеремия полагал, что живописные искусства – самые чудесные из всех и более иных угодны Богу, ибо им дано изобразить глаза верующих, поднятые к Небесам.

Бернардино молча улыбался, продолжая рисовать. Он уже хорошо выучил и эту игру, и то, как ему следовало бы ответить Ансельмо. Тот, разумеется, опять предпримет попытку наставить его на путь истинный, а он снова постарается чем-нибудь шокировать бедного падре, и в итоге оба потерпят сокрушительное поражение.

– А в Древнем Риме, – отвечал он, – художники Цезаря, пытаясь уловить дух оргии, которую изображали на том или ином фризе, частенько заставляли рабов совокупляться прямо перед ними.

Но Ансельмо не сдавался и предпринимал очередную попытку:

– В Ватикане есть изображение Богородицы, выполненное с такой дивной силой, что Пресвятая Дева роняет настоящие слезы, оплакивая людские грехи. И это лишь один пример того, как талант, подобный твоему, способен преобразить жизнь верующих, если работа выполнена художником, который всем сердцем верует в Господа нашего.

– А вот у древних майя существовал обычай замуровывать в фундамент своих храмов живых девственниц, – тут же парировал Бернардино. – Ох и много же слез тогда проливалось!

– В Константинополе есть фреска с изображением свадебного пира в Кане, [17]17
  Когда на свадебном пиру в Кане Галилейской не хватило вина, Иисус Христос по просьбе матери «претворил воду в вино» (Иоанн, 1-11, «Чудо в Кане Галилейской»).


[Закрыть]и на этой фреске льется настоящее вино. Монах, создавший фреску, приписывал это чудо своим усердным молитвам и понесенным епитимьям.

Бернардино так резко повернулся к Ансельмо на своем шатком помосте, что помост закачался и чуть не рухнул вниз. Заткнув кисть за ухо, художник напился из бурдюка, висевшего у него на поясе, и, ласково глянув на своего толстенького собеседника, который уже столько дней составлял ему компанию, смиренным тоном спросил:

– Неужели ты хочешь сказать, падре, что если бы я вдруг вознамерился уверовать в Бога, то и рисовать сразу стал бы значительно лучше?

Ансельмо, присев на ступени алтаря, так задрал голову, чтобы видеть лицо нового приятеля, висевшего над ним, что не видна стала даже тонзура у него на макушке.

– Это верно, сын мой, ты невероятно талантлив. Но отнюдь не твой талант меня тревожит, а твоя душа. Впрочем, я думаю, и в твоей работе могли бы возникнуть некоторые улучшения, ибо создавать поистине безупречные шедевры способен только сам Господь.

– Чушь! Мои работы уже безупречны! Так что ты напрасно тратишь на меня свое время, – оборвал его Бернардино. – Живопись вообще куда ближе к науке, чем к религии. Художник, не понимающий, что такое перспектива, похож на ученого, не знающего правил грамматики. Мне, например, всевозможные замеры и уравнения дают очень много, и никакие религиозные подпорки мне вовсе не требуются. А утешение я нахожу в добром вине и обретаю рай в объятьях «нехороших», как вы их называете, женщин. – Он даже губами с наслаждением причмокнул. – Ну что, угадал я цель твоих бесконечных вопросов? Ты ведь желаешь обратить меня в свою веру?

– А зачем же еще я стал бы приходить сюда? – улыбнулся Ансельмо. – Уж точно не ради одного лишь общения с тобой!

Бернардино опять повернулся спиной к портрету святой Агаты, над которым трудился, и посмотрел священнику прямо в лицо.

– И все-таки сдается мне, что ты торчишь здесь, чтобы пялить глаза на красивые женские тела. По-моему, это вполне в духе таких ханжей в рясах, как ты. Увы, твои надежды будут обмануты. Уже завтра святая Агата будет полностью одета, и не останется даже щелочки, в которую мог бы проникнуть твой похотливый взор.

Ансельмо только головой покачал. Он бы ни за что на свете не признался Бернардино в том, что на самом деле мужское тело волнует его куда сильнее женского. Впрочем, церковная эстетика не позволяла ему даже про себя проводить подобные сравнения, ведь таким, как он, закон запрещал любые чувственные наслаждения. И Ансельмо был вполне счастлив, пребывая в вечном состоянии целибата, хотя и понимал, что для Бернардино подобное состояние абсолютно чуждо. Однако все эти размышления вновь заставили его вспомнить о Симонетте ди Саронно и о том, что она давно уже не приходит к мессе. Это начинало всерьез тревожить нашего падре, хоть он и надеялся, что нежелание синьоры ди Саронно посещать церковь никак не связано с недостойным поведением Бернардино во время их первой встречи. Священник даже подумывал, а не сходить ли ему самому на виллу Кастелло. Можно ведь и на дому выслушать ее исповедь, если она, конечно, выразит желание исповедаться.

Бернардино, естественно, не мог не обратить внимания на затянувшееся молчание священника.

– Что, падре, сегодня проповедей больше не будет? Урок закончен?

Ансельмо совсем не хотелось вновь пробуждать интерес Бернардино к молоденькой вдове, так что он не стал признаваться, какое направление приняли его мысли, а попытался сказать нечто такое, что было бы художнику приятно.

– Я просто любовался твоей работой, – промолвил он, и взгляд его упал на обширный простенок в пресвитерии капеллы Маджоре, девственно-белый и нетронутый углем. Там вообще пока не было ни единой пометки – ни одного гвоздя, ни одного шнурка, которые Бернардино обычно размещал на стенах в качестве подсказки, ни одного наброска углем. Стена была пуста. – А для чего ты оставил это место, Бернардино? – спросил Ансельмо. – Может, у тебя каких-то материалов не хватает? Мне ведь кардинал дал четкие указания незамедлительно снабжать тебя деньгами и нужными материалами, как только в том возникнет необходимость.

Бернардино спрыгнул со своего насеста и, недолго думая, вытер о голую грудь перепачканные краской пальцы. Росшие у него на груди волосы сразу приобрели ярко-красный оттенок. Он задумчиво посмотрел на пустую стену у священника за спиной и неторопливо ответил:

– Нет, у меня все есть. А это место я оставил для фрески «Поклонение волхвов».

– То есть у тебя пока нет желания ее начинать?

– В сцене поклонения Волхов, как известно, центральной фигурой является Богородица, после рождения Сына пребывающая в расцвете красоты и душевных сил. Вот почему я и жду Симонетту. – Бернардино так уставился на пустую стену, словно уже видел там эту великолепную фреску, не сомневаясь, что она в один прекрасный день непременно там появится.

Ансельмо вздохнул, помолчал, а потом попытался спокойным, умиротворяющим тоном, словно разговаривая с ребенком, вразумить Бернардино:

– Синьора ди Саронно не станет тебе позировать. Она вообще в церкви больше не появляется с тех пор, как ты ее так оскорбил.

– Ничего подобного! Просто она в меня влюбилась!

– Уж больно ты высокого о себе мнения! – насмешливо фыркнул священник. – А по-моему, не так уж ты и неотразим. К тому же взял да и походя оскорбил благородную даму, а заодно и память ее покойного супруга. Советую тебе: выбрось эту синьору из головы.

Бернардино старательно вытер руки лоскутом и, с волчьей усмешкой глянув на Ансельмо, заметил:

– А по-моему, уж ей-то я показался поистине неотразимым! Так что она еще вернется. И будет мне позировать. Вот увидишь!

В эту самую минуту огромные двери в дальнем конце центрального нефа распахнулись и в церковь вошла упомянутая синьора ди Саронно, одетая в мужской охотничий костюм и с коротко, выше плеч, остриженными волосами. Впрочем, эти рыжие волосы по-прежнему красиво вились, обрамляя ее прелестное личико, которое, увы, казалось сегодня весьма печальным. Однако Симонетта таким решительным шагом направилась прямиком к художнику, что более всего в эти мгновения напоминала ангела мщения.

Однако и ее высокомерие, и ее решительность были показными. Гордо задрав подбородок, чтобы придать себе смелости, она не сводила глаз с этих мужчин, столь различных между собой, которые ждали, что она им скажет. Один был полный, невысокий, и на его добром лице было прямо-таки написано немалое удивление. Зато у второго, высокого, чуть мрачноватого, со скучающим взглядом и – да хранят нас все святые! – не только голого по пояс, но и раскрашенного, точно какой-то дикарь, явно не возникло ни капли удивления. Его лицо, которое Симонетта так и не сумела забыть, казалось совершенно равнодушным, когда она обратилась к нему с заранее отрепетированным и очень простым вопросом:

– Сколько вы готовы мне заплатить, синьор?

ГЛАВА 10
ПЯТЬ ЧУВСТВ И ДВА ИЗМЕРЕНИЯ

Симонетта очень старалась сидеть неподвижно. Впрочем, у нее имелась богатая практика: она ведь столько дней и ночей просидела на подоконнике, глядя на дорогу и оплакивая своего Лоренцо. Ну что ж, она и теперь может сколько угодно думать о нем, ничего при этом не делая да еще и деньги получая. Но думала она отнюдь не о Лоренцо, во всяком случае, о нем она думала совсем не так много, как ей хотелось бы. Больше всего – помимо собственной воли – она думала не о муже, а о другом мужчине.

Казалось, с прошлым покончено. Симонетта осталась в этом мире, и жизнь ее продолжается, желает она того или нет. Она жила, дышала, испытывала воздействие всех четырех стихий, имела возможность пользоваться всеми своими пятью чувствами, что и делала, приходя в эту церковь Чудес Господних. Вот сейчас, например, она ощущала холод церковного помещения, так как голубая ткань, в которую было задрапировано ее тело, мало защищала от зимней стужи. Она чувствовала запах красок и древесного дымка над угольной жаровней, которую добросердечный священник принес и поставил к ней поближе. Ее босые ступни ощущали леденящее прикосновение каменных плит пола, которые прямо-таки высасывали из ее тела последние крохи тепла. Во рту, на самом кончике языка, у нее был знакомый, острый, чуть горьковатый привкус вечного голода. Но то, что она видела, затмевало все ее остальные чувства и ощущения, приглушая даже голод.

До чего же потрясающе он работал, этот грубоватый, даже нагловатый художник! Каким божественным, поистине ангельским даром он обладал! Как вообще человек – любой, не обязательно такой красивый и способный, как Бернардино, – мог создавать подобные чудеса? Его фрески с изображениями святых и испытываемых ими страданий были просто великолепны, казалось, это страдания действительно живых людей. А какими настоящими казались эти ангелы с широкими крыльями, явно легко выдерживавшими их вес и выписанными так нежно и точно, что можно было различить каждое перышко! Симонетта просто поверить не могла, что и она будет столь же прекрасна, когда из живой женщины превратится в некий символ, в библейское изречение. Когда она как бы перейдет из трехмерного измерения в двухмерное. Вот он, истинный апофеоз бессмертия в красках и художественных формах!

И все же именно человеческое, а не святое более всего привлекало внимание Симонетты. Отчего, несмотря на окружавшие ее чудеса, взгляд ее все время возвращался к тому, кто эти чудеса создавал? Почему, когда столь многое вокруг заслуживало ее внимания, она не могла отвести глаз от лица Бернардино? Он работал поистине страстно, быстро и внимательно поглядывая на нее, мгновенно схватывая особенности ее лица и тела, но при этом смотрел на нее так, словно по-настоящему ее и не видел. Какие расчеты таились в его душе, какие уравнения составлял его быстрый разум, какие там возникали математические формулы, когда он, поднося кисть к самому ее носу, отмечал расстояние большим пальцем и этот нос вдруг появлялся на белой стене? И все же занимался он отнюдь не наукой, а искусством в самом высоком его проявлении. И Симонетта могла лишь восторгаться плодами этого искусства, причем восторгаться столь же сильно, сколь сильно, как ей казалось, она ненавидела самого художника. Пока Бернардино рисовал ее тело, скрытое под тонкой голубой тканью, внимательно изучая каждый его изгиб, она тоже не менее внимательно к нему приглядывалась, изучала его. Он был довольно высоким, но чуть ниже Лоренцо, почти одного роста с нею, и ее странно тревожило то, что они с Бернардино даже в этом отношении подходят друг другу: когда они поворачиваются друг к другу лицом, глаза их оказываются примерно на одном уровне. И Симонетта, ловя на себе взгляд его странных, серебристо-серых, как у волка, глаз, чувствовала неясную опасность, от которой шевелятся волосы на затылке, а по спине пробегают мурашки. Если у нее самой глаза были столь же безмятежными и спокойными, как воды озера, в которых отражается чистое небо, или небеса, в которых, как в вечном зеркале, отражается тихое озеро, то глаза Бернардино были совершенно иными. Они были полны жизни, в них светились ум и азарт хищника. Взгляд его никогда и ни на чем подолгу не останавливался. Его взгляд словно вечно что-то искал, но так толком и не мог найти. Казалось, этот художник без конца производит в уме некие расчеты, а затем воплощает их в своих фресках. Мыслит, но не чувствует. Во всяком случае, так думала Симонетта. Однако она ошибалась.

Бернардино смотрел на Симонетту и понимал, что родился на свет только для того, чтобы писать эту женщину. Едва он приступил к работе, у него больше не возникало ни первоначальных ошибок, ни колебаний, ни подчисток. Он просто глаз от нее отвести не мог. Все ее тело, разворот плеч, мягкая округлость мышц, безупречные черты лица, длинные стройные ноги, высокий подъем и изящный изгиб стопы, плавно вздымавшаяся под голубой тканью плаща грудь – все очаровывало его. Даже ее волосы, ставшие теперь короткими, были по-прежнему прекрасны. Эти золотистые локоны так чудесно обрамляли ее лицо, что он ничуть не жалел об утраченных ею длинных косах. Она была само совершенство. Но все же был и у нее один маленький недостаток – особая форма рук, которой одарил ее Создатель и которую можно было бы счесть недостатком. Ее руки были настолько странной, неправильной формы, что кому-то могли показаться уродливыми, а кому-то – прекрасными. Бернардино, во всяком случае, казалось, что красивее рук нет ни у одной женщины. Для художника подобная шутка Создателя, этакий намек на пикантную небезупречность, особенно ценен. Бернардино часто представлял себе, что если три средних пальца Симонетты раздвинуть, точно ножки кронциркуля картографа, склоняющегося над очередной картой, то все эти пальцы будут одной длины. Подобные недостатки искусники арабы частенько изображали, вплетая их в ткань ковров и орнаменты. Причина этого была проста: как верно сказал Ансельмо, идеальную красоту способен создать только Бог, но если Бог, или Аллах, и способен был создать идеальную красоту, то Симонетте Он явно решил оставить и кое-какие недостатки, за что неверующий Бернардино от всей души благодарил Всевышнего. Он не мог и не хотел воспринимать эту женщину как Царицу Небесную. Она была живой, из плоти и крови, несмотря на всю ее неземную внешность и сдержанные манеры. Впервые в жизни Бернардино, рисуя женщину, воспринимал ее не как эмпирический канон красоты, а как истинную женщину, печальную, дышащую, прекрасную. Да, ее муж погиб, но она-то осталась жива! И, глядя на нее, Бернардино чувствовал, что тоже полон жизни, как никогда прежде.

– Что значит: «сколько я готов заплатить»? – Услышав ее вопрос, Бернардино мгновенно перешел в наступление, хотя прекрасно понимал причину прихода Симонетты и давно его ожидал.

– Я хотела сказать, что согласилась позировать вам, синьор. За это мне была обещана плата. Деньги мне сейчас очень нужны, вот я и хочу знать, сколько смогу получить.

Бернардино обошел вокруг Симонетты, глаза его смотрели весело. Эта женщина его возбуждала, и он решил заставить ее проглотить наживку: ему хотелось увидеть, как и в ее глазах вспыхнет огонь.

– Ну, теперь я цену, вероятно, несколько снижу. Да и костюм на вас, драгоценная синьора – как бы это помягче сказать? – несколько поношенный и к тому же мужской. И к сожалению, довольно грязный. Но что, скажите, ради бога, вы сделали с вашими волосами?

Симонетта даже губу закусила, так сильно ей хотелось крикнуть, что она его ненавидит, этого наглеца. Тут на помощь ей пришел отец Ансельмо, который наконец обрел способность нормально выражать свои мысли. Все это время с уст его в лучшем случае срывалось изумленное «О!»

– Синьора ди Саронно! Я несказанно рад снова видеть тебя в церкви, госпожа моя! Надо сказать, меня очень встревожило твое долгое отсутствие. Но все ли у тебя хорошо, дорогая синьора? Это что же, траурные одежды? И где же твои чудесные косы? Но возможно, это… некий личный обет во искупление…

Симонетта так решительно помотала головой, что ее короткие волосы золотистым веером разлетелись вокруг лица: она еще не успела привыкнуть к новой прическе.

– Никакого обета я не давала, отец Ансельмо, да и что мне искупать, какую вину? – Про себя она решительно отмела всякие мысли о Бернардино. – Мой новый облик вызван всего лишь насущной необходимостью. Той самой, что и сюда меня привела. Впрочем, я ищу не сочувствия, а всего лишь работы, за которую мне могли бы заплатить.

Бернардино задумчиво погладил подбородок. Затем, словно приняв некое решение, посмотрел на Симонетту и быстро проговорил:

– Четыре месяца, три часа в неделю, два франка в час.

– Что? – Симонетта привыкла тратить по три франка на ленты для каждой из своих туфелек.

– Ну, как угодно. Кардинал мне на это денег дополнительно не дает, даже если я пишу фрески с самых благородных дам на свете, так что каждой, кто мне позирует, приходится платить из собственного кармана.

– Синьор Луини… – вмешался Ансельмо, – от этой знатной синьоры нельзя требовать невозможного. С ней следует обращаться в соответствии с ее положением…

– Падре, падре! – уже развлекался вовсю Бернардино. – Уж позволь мне самому разобраться со своими делами. Поверь, у меня в этом большой опыт. Для меня, художника, это не знатная синьора, а просто натурщица, раз она выразила готовность мне позировать. Я нанимаю ее на службу, ясно? И в данном случае решать мне. А поскольку я ее наниматель, то имею право сам назначать цену, тем более что названная мною плата более чем справедлива. К слову, я отнюдь не чудовище, и уважаемая синьора может увеличить свой доход, если согласится… оказывать мне некие услуги помимо упомянутой работы натурщицей.

Симонетта даже глаза закрыла.

– Синьор Луини! – снова вмешался добросердечный Ансельмо. – Тебе все же придется оказывать этой даме то уважение, которого она достойна, или немедленно покинуть эту церковь! Синьора ди Саронно – дама в высшей степени благородная, к тому же она вдова, а здесь, если ты, Бернардино, случайно забыл, все-таки Храм Божий!

– О! Ну хорошо. В таком случае три франка в час.

– Дело вовсе не в этом! Синьора Симонетта, тебе совсем не обязательно подчиняться этим требованиям… – Возмущенный до глубины души, Ансельмо подошел к Симонетте и неловко предложил: – Времена нынче тяжелые, но, возможно, тебя, госпожа моя, удовлетворит и та скромная сумма, которую я могу ссудить из пожертвований прихожан…

– Нет, святой отец, – решительно покачала головой Симонетта. – У меня все-таки есть дом, я одета и вовсе не голодаю. Есть люди, которые нуждаются куда больше меня, сохрани эти деньги для них. Ничего страшного, я вполне способна выполнить ту работу, которую предлагает мне синьор художник. И как бы этот невоспитанный человек со мной ни обращался, мне придется терпеть. Господь, как известно, посылает нам всякие испытания. Похоже, моим испытанием и станет то, что я должна буду вытерпеть в ближайшие несколько месяцев.

Бернардино поскреб в затылке. Так она еще и истинно верующая! Что ж, решить эту задачку будет несколько сложнее, чем ему сперва показалось. Он повернулся и быстрым шагом двинулся куда-то, жестом пригласив Симонетту следовать за ним. Ансельмо, чувствуя, что молодой женщине необходима поддержка, тоже потащился за ними. У ступеней алтаря Бернардино кинул Симонетте легкий голубой плащ из блестящего шелка и весьма бесцеремонно приказал:

– Синьора, снимите, пожалуйста, свою одежду и накиньте этот плащ. И будьте любезны, туфли тоже снимите – мне нужно видеть ваши босые ноги.

Но Симонетта продолжала стоять, держа плащ на расстоянии вытянутой руки от себя, словно боялась обжечься.

– Но это же неприлично! И потом, я сразу замерзну…

– Ничего страшного, синьора! И вообще, пора перестать хныкать! Мне нужно видеть, как ложатся складки ткани на ваше обнаженное тело, чтобы понять, годится ли этот материал, достаточно ли красиво он драпируется, сочетается ли этот оттенок голубого с цветом вашей кожи. А еще, дорогая синьора, мне нужно, чтобы вы раз и навсегда перестали ныть и жаловаться. Сейчас мое время. Прошу, садитесь вот здесь, под этой пустой стеной.

– Прямо сейчас?

– Нет ничего лучше настоящего времени.

– Я сейчас принесу жаровню, – вздохнув, сказал Ансельмо и, погрозив пальцем, предупредил художника: – Для начала один час, не больше. И прошу тебя, будь повежливее.

Бернардино ему не ответил. Выждав, когда священник уйдет, он быстро принялся смешивать краски на палитре, одновременно поглядывая из-под ресниц, как Симонетта, прикрывшись плащом, пытается выбраться из своего охотничьего костюма. Все-таки она действительно само совершенство! Голубой цвет плаща замечательно оттенял ее глаза, и они прямо-таки сияли, а кожа будто светилась самыми теплыми и нежными оттенками, словно перламутр в раковине устрицы. Бернардино глаз от нее не мог оторвать, а Симонетта молчала, с презрением глядя на него. И тогда он подошел к ней совсем близко, так что глаза их наконец встретились, и тихо сказал:

– Не бойся, Симонетта. Я пока хотел всего лишь поправить твой плащ. А блуд подождет, сегодня мы им заниматься не будем.

Симонетта размахнулась, чтобы влепить ему пощечину, но Бернардино успел перехватить ее запястье и усмехнулся, по-прежнему глядя на нее в упор.

– Перед тобой синьора ди Саронно, обезьяна паршивая! Учти это! – презрительно прошипела она. – И если ты еще раз прикоснешься ко мне, я тебя убью.

– Ну-ну, Симонетта, не надо так сердиться, – точно успокаивая ребенка, зацокал языком Бернардино. И вдруг с силой притянул ее к себе. Симонетта решила, что сейчас он ее поцелует. Художник так низко склонился над ней, что она почувствовала тепло его дыхания. Однако целовать ее он не стал, а сказал лишь: – Тебе нужны деньги, а мне – натурщица. Давай-ка лучше займемся делом.

В течение всего первого сеанса Симонетта хранила ледяное молчание. Бернардино тоже говорил мало – только если хотел, чтобы она, например, иначе повернула голову или по-другому положила руку. Симонетта исполняла все приказания мгновенно и без единого слова. Лучшей натурщицы у него никогда не было. Когда колокола пробили третий час, она быстро оделась, взяла деньги и тут же ушла, так и не проронив ни звука. А Бернардино устало потащился к себе на колокольню. Он был совершенно вымотан этим противоборством, таким усталым, изможденным он обычно чувствовал себя только после бурной ночи любви. Он зажег свечу и рухнул на соломенный тюфяк. Натянул было на голову меховое одеяло, потом снова встал, отломил кусок хлеба и налил себе вина, но, отставив еду в сторону, опять лег. Еще мгновение – и он, вскочив, стал смотреть в окно на удалявшуюся фигурку Симонетты. Ехала она верхом, без седла. Бернардино не без оснований подозревал, что и седло тоже продано. На коня она взлетела легко, по-мужски. Господи, что же с ней приключилось? Какие несчастья, какие напасти заставили ее снова прийти к нему? Ведь он прекрасно понимал, как она к нему относится. Бернардино заметил, как сердито Симонетта погоняет коня, как лупит пятками ему в бока – казалось, она от кого-то бежит, спасается. Она так гнала бедное животное, словно пыталась опередить самого дьявола. Художник смотрел ей вслед до тех пор, пока она не скрылась из виду, затем прислонился лбом к холодной церковной стене и закрыл глаза, пытаясь понять, что же с ним такое происходит.