Текст книги "Мадонна миндаля"
Автор книги: Марина Фьорато (Фиорато)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)
«Я очень люблю вас!» – прошептал он. Никогда прежде он не говорил им таких слов и уж никогда больше не скажет.
Булочник шагнул вперед, держа в руках факел, и сгусток его вонючей слюны полетел Манодорате прямо в лицо, но этот проклятый еврей и глазом не моргнул! Он не попытался отвернуться или подставить вторую щеку, как советует Евангелие, наоборот: он так и впился взглядом в бельмастого булочника, проклиная его за все, что тот сделал, и столько ненависти было в его словах, что булочник невольно опустил голову. Чувствуя страх и душевную тревогу, он мстительно ткнул горящим факелом в вязанку дров, сложенных у ног мальчиков, но дрова отчего-то не загорались. Булочник сплюнул и злобно выругался. Манодората беспомощно шевелил связанными ногами, пытаясь загасить разлетевшиеся искры, но даже в этом особой нужды не было: костер гореть не желал. Вдруг Манодората почувствовал у себя под ногами округлый камень, это был тот самый могильный камень Ребекки, который он год назад положил на место ее упокоения. И он понял, что она рядом, она с ним, и крошечный огонек надежды вспыхнул в его сердце, но тут же и погас, поскольку булочник, обильно смочив веревки у него на груди оливковым маслом, поджег их с помощью горящей ветки. Но, когда огонь уже опалил плоть Манодораты и он понял, что ему-то уж точно конец, пламя вдруг взметнулось куда-то вверх и загудело у него над головой, довольно далеко от мальчишеских головенок. Так может, Бог все-таки видит, что здесь творится? Может, Он все-таки спасет их, если Его хорошенько попросить? И Манодората, стараясь не слушать радостных воплей толпы и плача перепуганных сыновей, поднял глаза к небесам и стал молиться на иврите. Его взбудораженный разум, помутившийся и буквально кипевший от непереносимой боли, оказался не способен сразу вспомнить слова нужной молитвы, с которой следовало бы обращаться к Богу, моля Его о помощи. Манодората хорошо помнил лишь ту молитву, которую произнес Илия во время их последнего ужина перед тем, как погибла Ребекка. «Уложи нас спать, Адонай, Бог наш, чтобы спали мы спокойно, подними нас бодрыми, Правитель наш, готовыми к жизни, и раскинь над нами покров Твоего покоя». И прежде чем он успел произнести последнее «аминь!», огонь лишил его голоса, добравшись до горла.
Симонетту разбудили и заставили подбежать к окну отблески яркого огня. Сперва ей показалось, что это лесной пожар, решивший погубить ее миндальную рощу, но, вглядевшись во тьму, она вскоре с ужасом различила привязанную к высокому дереву человеческую фигуру, а вокруг кольцо людей с факелами. Она не стала колебаться и выбирать между новым и старым оружием – аркебуза была ей почти не знакома, она понятия не имела ни как ее держать, ни как из нее стрелять. К тому же она успела разглядеть не только Манодорату, но и его сыновей, которые были крепко привязаны к ногам отца, так что времени на раздумья попросту не было. Симонетта схватила лук, мигом вложила в него стрелу и уже прицелилась в булочника, который явно и возглавлял толпу мерзких палачей, но была остановлена взглядом Манодораты, с трудом различив его лицо среди вздымавшихся языков пламени. Он, казалось, не проявлял никаких признаков страданий, хотя горела вся его грудь, и пристально смотрел ей прямо в глаза. Его серо-стальные глаза так и светились на покрытом копотью лице. Симонетта отчетливо видела, как он медленно кивнул ей и опустил веки. И она, зная, что его все равно не спасти, сразу поняла, что ей нужно сделать, и, когда узкий тонкий язык пламени лизнул бороду Манодораты, выстрелила ему прямо в грудь, в то место, где перекрещивались охватывавшие его веревки. Ей тут же стало ясно, что она попала прямо в сердце, потому что голова его мгновенно поникла. Все это свершилось в мгновение ока, и Симонетта, вся дрожа, успела еще сбежать по лестнице вниз и оттащить от входной двери Исаака, уже готового броситься другу на помощь. Вероника тоже была рядом – молча готовила к бою свое орудие мести, метательные ножи в виде мальтийского креста. Однако Симонетта отрицательно покачала головой и прошептала: «Оставайтесь в доме, их слишком много. Иначе они и вас схватят!»
Выбежав из дома, она решительно смахнула с ресниц уже закипавшие слезы и заставила себя гордо вздернуть подбородок. Стискивая в одной руке лук, а в другой пучок стрел, она изо всех сил старалась унять дрожь. С этими стрелами, одетая в красивое новое платье, золотистое, отделанное белым горностаем, Симонетта казалась ожившей святой Урсулой. Она прекрасно понимала, что главное испытание еще впереди, хотя у нее было такое ощущение, что конец света уже наступил. И действительно, когда она приблизилась к месту страшной казни, с небес вдруг начали падать звезды! Ее затуманенный, возмущенный разум едва ли способен был сейчас понять, что это такое, и лишь когда эти холодные «звезды» коснулись ее лица, она догадалась, что это снег. Снег в сентябре! Поистине события, описанные в Апокалипсисе, разворачивались прямо у нее на глазах! Казалось, небеса плакали, видя, что творится на земле.
Симонетта предстала перед булочником, когда тонкий язык пламени уже проник в грудь ее дорогого друга и пожирал его изнутри, распространяя вокруг ужасный запах горелой плоти. Растопленный жир капал на головы плачущих мальчиков, и Симонетта очень боялась, что у них вот-вот вспыхнут волосы, однако заставила себя не смотреть на детей и, изогнув губы в жестокой улыбке, повернулась к мучителям Манодораты.
– Отличный выстрел, госпожа моя! – похвалил ее булочник и поклонился с каким-то почтительным изумлением.
Он, правда, слыхал, что «эта шлюха из Саронно» приютила у себя евреев и дала им работу в своей усадьбе, только, видно, слухи эти были ложными.
– Я имею полное право уничтожать вонючих неверных, без разрешения вторгшихся в мои владения! – заносчиво заявила Симонетта, и ей тут же ответил одобрительный ропот толпы. – Надо было заодно сжечь и этих еврейских выродков, – прибавила она. – Жаль, что снег выпал так некстати. Видно, дрова в вашем костре промокли? – Она уже понимала, что это чудесным образом оказалось правдой.
– Увы! – с сожалением воскликнул булочник, явно возглавлявший этих мерзавцев. – Пришлось даже оливковым маслом веревки смачивать. С маслом-то хорошо пошло! Вонючему еврею пришлось несладко, сперва у него загорелись грудь и шея, а потом огонь и до сердца добрался.
Симонетта старалась не слушать этих жутких описаний. Под обильно падавшим снегом она молча подошла к дереву, на котором принял смерть ее самый близкий и верный друг, взяла Илию за подбородок и приподняла его лицо, стараясь встретиться с ним взглядом. «Доверься мне», – прошептала она одними губами, ибо лицо ее было в этот момент отвернуто от толпы, и тут же снова повернулась к булочнику, словно желая объявить о некоем принятом ею решении.
– Люди добрые! – сказала она. – Я прошу вас проявить милосердие и предоставить мне дальнейшую заботу о выродках этого мерзкого язычника. – Она помахала в воздухе ручонкой Илии, заставив его растопырить пальцы. – Эти маленькие ручки еще вполне могут как следует потрудиться. Даю вам слово, что выращу из этих еврейских мальчишек настоящих христиан. Они еще слишком малы и не успели впитать яд иудейской веры, так что Господь на небесах наверняка одарит нас своей улыбкой, если мы приберем к рукам двух заблудших агнцев.
По толпе вновь пролетел одобрительный шепот, и Симонетта даже дыхание затаила в ожидании ответа.
– Это она верно говорит, – заметил один из палачей, который в городе занимался продажей индульгенций. – Так и в Писании говорится.
– Да, – поддержал его второй, хозяин таверны. – У меня самого двое молодых евреев в помощниках. Так что давайте-ка пощадим мальчишек. Небось, их папаша за все грехи сполна расплатился.
Симонетта, стараясь не поднимать глаз, чтобы не видеть обуглившегося тела своего друга, вытащила охотничий нож и решительно перерезала веревки, которыми были привязаны мальчики. На мгновение ей стало страшно, что палачи помешают ей забрать детей, и все тело у нее покрылось мурашками. Страстно мечтая о том, чтобы прижать перепуганных малышей к груди, она все же понимала, что подобные нежности придется отложить, а потому довольно резко схватила рыдающих мальчиков за руки и потащила подальше от дерева.
Мучители Манодораты один за другим начинали расходиться, но булочник уходить не спешил, его сорочьи глаза горели алчным огнем, ибо он думал о золотой руке еврея, которую наверняка не тронул огонь.
– Пусть теперь вороны клюют его труп, – пренебрежительным тоном сказала Симонетта, махнув рукой в сторону обгоревшего дерева, но булочник все еще медлил, потом все же не выдержал и спросил:
– Синьора, а как же его золотая рука?
– Золотую руку этого неверного я передам преподобному отцу Ансельмо, – мгновенно нашлась Симонетта. – По-моему, будет справедливо, если это золото послужит истинно святым целям.
– Так, так, – поддержал Симонетту продавец индульгенций, главный ее защитник в этой жуткой стае. – Да и с какой стати тебе-то золотая рука достанется? – напустился он на булочника. – Если синьора передаст ее церкви, это золото пойдет на пользу всем, а не только твоему сальному кошельку. Идем-ка лучше.
И он потащил своего приятеля прочь, но прежде чем уйти, оба неуклюже поклонились Симонетте в знак вновь обретенного уважения к ней. Симонетта, у которой признательность мерзавцев вызвала тошноту, заставила себя ответить им ослепительной улыбкой. И чтобы поскорее убраться с глаз палачей, прямо-таки поволокла мальчиков к дому. Но едва они переступили порог, силы окончательно ее оставили, и она рухнула на пол, прямо к ногам Исаака и Вероники.
– Вот теперь ты можешь ему помочь, – крепко стиснув руку Исаака, сказала она. – Только надо еще немного подождать – пусть они уберутся подальше. А потом пойди туда, обрежь веревки, сними тело, обмой его – в общем, сделай все то, чего требует ваша вера. Он, разумеется, заслуживал лучшей смерти, но раз уж он умер именно так, мы должны сделать все остальное как полагается. Ступай, а мне нужно немедленно уложить мальчиков в постель. Вероника мне поможет.
Они вместе выкупали и отнесли в спальню бледных как мел, испуганно молчавших детей, и Симонетта то и дело вспоминала, как обнимала и успокаивала их в ту ночь, когда погибла их мать Ребекка. Она чувствовала, что теперь ей потребуется немало времени и сил, чтобы мальчики хоть немного пришли в себя. Однако пережитые потрясения оказались настолько сильны, что их неокрепшие души не выдержали, глазенки у обоих буквально закрывались от полного изнеможения, и Симонетта, поцеловав мальчиков на прощание, не стала на этот раз убеждать их, что все будет хорошо. Зато дала им обещание, которое, как знала твердо, выполнить непременно сумеет:
– Теперь о вас буду заботиться я.
Когда дети уснули, Симонетта спустилась вниз и пошла к Исааку, который уже успел все сделать и даже начал рыть под Деревом Ребекки могилу, казавшуюся удивительно черной на белой, покрытой снегом земле. От холода и пережитых потрясений Симонетту пробирал озноб, разум ее тщетно пытался осознать случившееся. Как мог ее лучший друг, который только что был здесь, исчезнуть в мгновение ока? По чьей злой воле с ним такое случилось? И как она, Симонетта, смогла убить его своею собственной рукой? Однако Манодората был мертв, он лежал на земле рядом с нею, укрытый черно-белым плащом Исаака, и, казалось, спокойно ожидал погребения. Судя по тому, как ровно покрывал плащ его грудь, можно было догадаться, что стрелу, вонзившуюся ему прямо в сердце, Исаак успел вытащить. Хорошо, подумала Симонетта, что Исаак все это взял на себя и ей не пришлось смотреть на стрелу, посланную ее рукой. Она проклинала себя за эту трусость и не могла отвести глаз от тела мертвого друга. Непрерывно падавший снег вскоре превратил черно-белый, точно сорочье оперение, плащ Исаака в белый саван.
– Ну вот, теперь в самый раз, – промолвил ученый.
Симонетта, словно очнувшись от забытья, стряхнула с ресниц липкий снег.
– Что в самый раз? – удивленно спросила она.
Ей казалось, что этой ночью все идет совсем не так, как полагается, мир словно перевернулся с ног на голову. Да еще и этот неожиданный снег создавал ощущение, будто звезды от горя падают с небес, да и сама она тоже падает куда-то в бездну…
– Что в самый раз? – снова спросила она.
Исаак указал на тело своего друга.
– Смотри, его саван теперь белый. Самый правильный цвет для ташрихима – так у нас называется саван. Господь все видит!
И Симонетта ди Саронно, не говоря более ни слова, засучив рукава своего золотистого платья, взяла второй заступ и тоже принялась копать. Ее глубоко тронуло то, что Исаак способен думать о Боге в такие минуты, когда Он, казалось бы, покинул своего верного слугу, навеки оторвав его от невинных детей. И перед ее мысленным взором вдруг предстал тот образ, который некогда под этими самыми деревьями нарисовал ей Манодората. В тот день они с ним впервые говорили по душам, и он рассказал ей о пламенеющем, пронзенном стрелой сердце святого Августина, которое тот держал в руке. Это был тот самый святой, который обвинял евреев в смерти Христа, и Симонетта чувствовала: теперь образ его обрел для нее некую особую силу и важность, но ее мечущийся разум пока не способен был уловить истинный смысл этого. Она знала только, что когда снова увидит изображение Августина, то сразу узнает горящее сердце, пронзенное ее собственной стрелой, которое отныне будет вечно биться в руке святого. Стараясь успокоиться, Симонетта работала молча и усердно, вскоре к ней присоединилась и Вероника. Они дружно копали, а снег все продолжал идти, и вдруг под заступом Симонетты звякнул металл, и среди комьев земли блеснуло золотое кольцо. Она подняла его, потерла о свое платье, и на кольце ярко вспыхнула в лунно-белой ночи шестиконечная звезда.
– Это кольцо Ребекки, – промолвил Исаак.
Симонетта кивнула, чувствуя, что горло ей снова ледяной рукой стискивают рыдания. Впрочем, могила была почти вырыта, и вскоре они уже смогли опустить Манодорату в холодную землю. Исаак принялся нараспев произносить прощальные слова священных псалмов «Техиллим», как некогда произносил их на этом самом месте и сам Манодората, хороня останки своей Ребекки. Тело Симонетта открывать не стала, но прежде чем они засыпали могилу, опустилась на колени, нащупала под убеленным снегами «саваном» золотую руку Манодораты и, надев кольцо Ребекки на золотой палец, сразу почувствовала, как это кольцо стало теплым, словно хозяин руки был все еще жив. Горячие слезы покатились у Симонетты по щекам, она думала о том, что даже если смертная плоть со временем неизбежно превратится в прах и смешается с землей, то эти два золотых символа мужа и жены всегда будут вместе. И она поклялась, что могила эта под Деревом Ребекки навсегда останется последним пристанищем ее друга и его золотой руки и рука эта никогда не перейдет в сундуки преподобного отца Ансельмо. Симонетта не сомневалась, что священник одобрит ее решение.
Они засыпали могилу землей, и черный холмик над нею мгновенно побелел, поскольку снег все продолжал сыпаться с небес. Вероника взяла Симонетту за руку, желая увести ее в дом и показывая жестами, что теперь они должны оставить Исаака одного. Тот лишь коротко кивнул, подтверждая это, и ласково коснулся дрожащего плеча Симонетты.
– Уходи в дом, дорогая синьора, – сказал он. – Поскольку никого из его родных здесь нет, придется мне стать для него шомрим, хранителем мертвых. Я побуду здесь еще некоторое время, посторожу его могилу и помолюсь.
Симонетта кивнула. Она вдруг почувствовала себя смертельно усталой. Впрочем, она вовсе не была уверена, что после пережитого сегодня ей удастся спокойно уснуть. Рука об руку со служанкой – нет, с подругой, – она двинулась к дому, поднялась наверх и, как всегда, осталась ночевать в комнате мальчиков, чтобы быть рядом, если они вдруг ночью проснутся и она им понадобится.
Симонетта была физически и душевно сломлена собственным поступком. Ее по-прежнему бил такой озноб, что дрожали руки и стучали зубы, хотя в комнате было очень тепло. Ватные ноги прямо-таки подгибались при каждом шаге, в желудке жгло, как огнем, к горлу то и дело подступала тошнота. Симонетта вдруг подумала, что если бы сейчас ей пришлось вложить в лук стрелу и выстрелить, то она вряд ли сумела бы сделать это. Однако всего лишь какой-то час назад, когда ей пришлось действовать быстро и хладнокровно, она совершила этот выстрел и убила человека. Насквозь прострелила его пылающее сердце тяжелой стрелой, и то, что это было сердце умирающего в мучениях человека, ничуть не умаляло ее вины. Неужели именно этим занимался ее Лоренцо? Неужели он делал это ежедневно, уехав от нее в очередной долгий военный поход? Она отняла жизнь, но сделала это из милосердия, а ведь Лоренцо отнимал человеческие жизни всего лишь во имя славы и победы, во имя политического выигрыша – все это представлялось ей куда менее вескими причинами, чем та, по которой совершила убийство она. И Симонетта, сама себе удивляясь, вдруг рухнула на колени, стиснула дрожащие руки и принялась истово молиться. Вот уже несколько месяцев, как она сторонилась Бога, но сегодня, после страшных, чудовищных событий этой ночи, она от всей души восхищалась стойкостью веры Исаака, веры совершенно ей чуждой. Симонетта не молилась Богу с тех пор, как исчез Бернардино, но понимала: ей не нужно просить у Него прощения за то, что она отняла чужую жизнь, ибо она это сделала ради спасения человека от невыносимых страданий, ради спасения от смерти детей этого человека. А потому она не стала просить Господа о прощении и о спасении души ее дорогого друга. Все это могло подождать. Симонетта вдруг поняла, за что ей надо благодарить Его: за чудо, за тот странный обильный снегопад, насквозь промочивший хворост в костре, на котором должны были сгореть дети Манодораты. И она вспомнила Священное Писание, и святую Люсию, и то, как Люсия была спасена от смерти в огне, ибо и в ее костре намокший хворост не пожелал загораться. Вспомнила она и святую Аполлонию, которая сама взошла на костер, как это сделал и ее друг Манодората, первым принявший на себя пламя костра и тем спасший собственных сыновей. Жития этих святых вдруг снова с ясностью припомнились Симонетте, словно все это время ждали где-то рядом – но за пределами памяти, – чтобы она с радостью вновь приняла их и ввела в свой дом, как старинного друга, которого некогда, давным-давно, сочли пропавшим во время трудного путешествия. Выглянув в окно, Симонетта увидела в небесах луну и звезды и, молитвенно сложив руки, обратилась к этим святым женщинам, ныне жившим в раю – одна без глаз, а другая без зубов.
– Благодарю вас, – промолвила Симонетта, обращаясь к обеим.
ГЛАВА 35
ГРАФИНЯ ДИ ШАЛЛАНТ
Бернардино постепенно приспособился к ритму канонических часов. Сперва Утреня, затем Лауды, Первый час, Третий час, Обедня, Девятый час, Вечерня, Повечерие. Они звучали точно шаги, точно ровная поступь одного-единственного звука – Утреня, Лауды, часы: Первый, Третий, Шестой, Девятый – под конец дня переходящего в двойной перезвон Вечерни и Повечерия. Спеши догнать солнце в час заката, спеши наполниться святой верой в Господа нашего, пока длится ночь, пока восход не возвестил начало нового дня. Но ни спешки, ни суеты, ни особой срочности в монастыре никогда не чувствовалось. Бернардино вычислял время, потраченное на каждую фреску, по количеству молитв, спетых святыми сестрами. Он привык к царившему в монастыре покою, к задумчивым монахиням, прогуливающимся с четками в саду, или выпалывающим сорняки в огороде, или вслух читающим Священное Писание. В этом мире не существовало грубых слов или неуклюжих чувств. Здесь никогда ничего не произносили громче, чем слова молитвы. Здесь стояла тишина, нарушаемая лишь шелестом длинных одежд по плитам пола, здесь ничто не оскорбляло слух, и Бернардино с наслаждением внимал простым каденциям молитвенных песнопений. Ну а общение с сестрой Бьянкой и вовсе было бальзамом на его душевные раны. Дружба с аббатисой казалась ему естественным и благословенным продолжением дружбы с ее братом Ансельмо, появившимся на свет вследствие незаконной связи ее высокорожденного отца. И Бернардино часто улыбался про себя, думая о том, до чего эти две ветви одной семьи похожи одна на другую, как много общего сестра и брат, законная дочь и незаконный сын, унаследовали от своего отца.
Теперь Бернардино с нетерпением ждал начала каждого дня и возможности вновь заняться украшательством этого скромного тихого мирка, и с каждым новым днем атмосфера религиозности, окружавшая художника со всех сторон, все сильнее проникала в его душу, насквозь пропитывая все его существо. С тех пор как той ночью с уст Бернардино внезапно сорвалась горячая молитва, он стал – сначала весьма осторожно – беседовать с Богом, но старался делать это, когда рядом не было Бьянки. В общем, в тот день, когда Бернардино, поискав глазами свою новую подругу, собрался приступить к изображению святой Катерины, душа его была полна мира и покоя, а потому он весьма удивился, увидев, что аббатиса нервно меряет шагами боковой неф и явно чем-то взволнована. Это казалось столь необычным, что скорлупа того яйца спокойствия, в которое Бернардино был заключен все последнее время, мгновенно раскололась и он опять оказался в прежнем мире – мире насилия, страстей и смерти.
– В чем дело? – встревоженно спросил Бернардино.
– Мне нужна твоя помощь. Пойдешь со мной? – Голос аббатисы звучал требовательно, настойчиво, художник и не подозревал, что она способна так вести себя.
– Но в чем все-таки дело?
– У нас очень мало времени, – быстро сказала Бьянка. – Некогда объяснять. Одному моему другу грозит смертельная опасность. Кстати, очень хорошо, что ты носишь одежду наших братьев во Христе. В облачении монаха ты будешь незаметен в толпе.
– В какой толпе? – Бернардино уже не раз благодарил за это свою монашескую рясу, хотя за последние месяцы нечасто бывал в городе, да и походы эти были связаны либо с необходимостью встретиться с синьором Бентивольо, либо с тем, что ему нужно было подкупить еще красок. Художник прекрасно понимал, что люди кардинала все еще могут его искать, и, словно отвечая его мыслям, аббатиса сказала:
– Я знаю, ты рискуешь жизнью, покидая эти стены. Я бы никогда не стала просто так просить тебя о подобном одолжении. Скажи, ты пойдешь со мной или нет?
Бернардино думал всего лишь мгновение. Ему, безусловно, было свойственно не только врожденное мужество, но и чрезвычайная любознательность, и, конечно, он сразу захотел узнать, что же все-таки там, в городе, случилось.
– Конечно пойду!
Ничего более не объясняя, сестра Бьянка повела его за собой, и они через гербарий и внешние ворота старой башни римского цирка вышли прямо на Корсо Маджента, которая оказалась настолько запружена народом, что просто пройти было невозможно. Тысячи людей роились вокруг них и возбужденно гудели, точно огромный рой пчел. Бернардино невольно с сожалением оглянулся на фронтон монастыря, украшенный каменным орнаментом и резными мраморными карнизами, – так порой ребенок оглядывается с тоской на родной дом, когда уходит, едва волоча ноги, в ненавистную школу. Бернардино вдруг охватили какие-то странные, тревожные предчувствия, и он особенно остро почувствовал собственную уязвимость, оказавшись за пределами ставшего ему родным монастыря, будто за пределами рая. Солнце, выглянувшее из-под нависшего над ним неприятного серо-желтого облака, светило как-то тускло и было похоже на оранжевый ромб приближающейся к земле кометы, которая предвещает мор или войну. Бернардино надвинул пониже капюшон, стараясь не смотреть на лица окружавших его людей, эти лица казались ему особенно безобразными и злобными после спокойных и благочестивых ликов монахинь.
– Что здесь происходит? – потянув аббатису за рукав, спросил он. – Отчего такая суета? Куда это все так спешат? И куда направляемся мы?
– Они спешат посмотреть на казнь. Идем скорее, мы можем опоздать.
– Тогда расскажи мне хотя бы на ходу. Кого на этот раз наши власти собираются отправить на тот свет? – спросил Бернардино и тут же прикусил язык: Бьянка явно была чем-то очень расстроена, и его легкомысленный тон оказался совершенно не к месту.
– Графиню ди Шаллант, мою близкую подругу, друга нашей семьи, – ответила она.
– Но раз так, твой отец, наверное, мог вмешаться?
– Наверное, мог, но теперь уже слишком поздно. Ее смерти требует весь народ.
– Народ? Но почему?
– Народ возмущен поведением этой женщины, все считают ее распутницей и великой грешницей. А на самом деле грех ее заключается лишь в том, что она любила не одного-единственного мужчину. И даже не двух. А если честно, то гораздо больше.
В душе Бернардино точно прозвучал похоронный звон: вот оно, дурное предчувствие! Вот оно, доказательство того, как сурово люди готовы осудить женщину, осмелившуюся свободно любить! Его собственный соперник в борьбе за сердце Симонетты был мертв, однако и призрака покойного Лоренцо жителям Саронно оказалось вполне достаточно, чтобы не только навсегда разлучить два любящих сердца, но и подвергнуть Симонетту позору и осмеянию. Вот и здесь, в Милане, страстная натура неизвестной ему знатной дамы привела ее к гибели.
– Но как же с ней такое могло случиться? Почему дело дошло до публичной казни?
Пока они пробирались по запруженным народом улицам, точно осенние листья ветром, влекомые толпой, стремившейся к площади перед собором Дуомо, Бьянка понемногу распутала перед Бернардино эту печальную историю.
– Графиня ди Шаллант была единственной дочерью богатого ростовщика, жившего в Казаль Монферрато. Мать ее была гречанкой, и девушка выросла такой красавицей, что, несмотря на свое низкое происхождение, на шестнадцатом году жизни стала женой благородного Эрмеса Висконти.
Бернардино не раз доводилось слышать о подобных браках.
– А сколько лет было ее мужу? – спросил он.
Бьянка улыбнулась, и морщинки у нее на лбу на мгновение разгладились, но вскоре собрались вновь.
– Он вполне годился ей в дедушки, – ответила она. – Он перевез свою юную супругу в Милан, и там она стала часто бывать в доме моего отца, но ни в какой другой дом муж ее не пускал. От светского общества ее старались держать подальше, а вот со мной, когда я чуть подросла, она с удовольствием играла и всегда была очень доброй и веселой. Но ее престарелый муж говорил моему старинному другу Маттео Банделло, будто слишком хорошо знает нрав своей женушки, чтобы разрешить ей ходить по гостям и пользоваться той же свободой, что и прочие знатные дамы Милана. Когда Эрмес умер, ей было всего лишь двадцать с небольшим. Она удалилась в одно из своих сельских поместий и стала вести там весьма веселую жизнь в окружении великого множества поклонников и возлюбленных. Один из них, граф ди Шаллант из Валь д'Аоста, стал ее вторым мужем. Она просто пленила его невероятным обаянием и красотой, однако поладить друг с другом они так и не смогли. И тогда она оставила мужа и перебралась в Павию. От отца и от первого мужа ей осталось немалое наследство; она, несмотря на зрелый возраст, была по-прежнему хороша собой, так что теперь стала вовсю предаваться веселью, граничившему с распутством. Во всяком случае, любовников у нее было множество.
Бернардино, полностью отдавшись на волю несущей его толпы, думал о том, что эта графиня, похоже, выбрала себе именно тот образ жизни, который ее устраивал, и даже слегка позавидовал ей. И все же эта история, чувствовал он, никак не может завершиться хорошо. Художнику настолько хотелось дослушать рассказ аббатисы до конца, что он даже схватил ее за рукав, чтобы их не разделила толпа.
– Двоих из ее любовников я все же должна тебе назвать, – сказала сестра Бьянка. – Это Ардиццино Вальперга, граф ди Мазино, и дон Пьетро ди Кардона с Сицилии. Граф ди Мазино надоел ей довольно быстро, а вот дон Пьетро, любивший ее с той безумной страстью, что свойственна юности, готов был слепо исполнить любое ее желание. И она, воспользовавшись этим, попросила своего молодого поклонника убить графа, который прежде пользовался ее расположением.
Итак, распутница оказалась убийцей! Бернардино был потрясен этим и, все еще не совсем понимая, куда клонит аббатиса, крикнул, чтобы она смогла расслышать его в шуме толпы:
– Но похоже, эта дама и впрямь оказывала на людей дурное влияние. Можешь ли ты, сестра, служанка Господа, защищать такую женщину? Можешь ли как-то помешать казни и надеяться спасти ее от справедливого наказания?
– Все мы грешники, Бернардино. Но никто не имеет права отнимать жизнь у другого человека – это право дано только Богу. Если графиню сейчас убьют, то и герцог Сфорца окажется ничуть не лучше дона Пьетро, совершившего это убийство.
– Значит, убийство дон Пьетро все-таки совершил? И что же было потом?
– В то время графиня жила здесь, в Милане. Дон Пьетро подстерег графа, когда тот поздним вечером возвращался домой после дружеского ужина, и убил его. Но убийцу поймали, и он рассказал о жестоком поручении своей любовницы. Так графиня попала в тюрьму. Сейчас ее держат в крепости Порта-Джиова, бывшем замке семейства Сфорца, и сегодня утром должна состояться казнь.
– Но что же ты-то можешь поделать?
– Я надеюсь ее выкупить. Ибо хоть ее поступок и достоин всяческого осуждения, я не сомневаюсь, что она уже искупила свою вину, и меня несказанно печалит то, что ей, возможно, придется заплатить за то, что совершил совсем другой человек. А я все-таки женщина, хоть и ношу монашеское одеяние, и сердце мне жжет мысль о том, что женщину могут предать казни за деяние, совершенное мужчиной, даже если ее влияние на этого мужчину было велико. Я лелею надежду призвать графиню в нашу семью сестер-монахинь, дабы она могла остаток жизни прожить в покаянии, укрывшись за стенами монастыря. – В эту минуту уличная толпа на несколько мгновений замерла, и аббатиса сумела даже повернуться к художнику лицом. – Видишь ли, Бернардино, когда я думаю о ней, я вижу не распутницу и даже еще не убийцу, а ту нежную и милую даму, которая так весело смеялась и играла со мной, одинокой девочкой, в доме моего отца.
Возле соборной площади толпа окончательно замедлила ход, и шустрые торговцы тут же стали совать неосторожным зевакам свой товар – «портреты» преступной графини, на которых она выглядела красоткой с неестественно желтыми волосами. Бернардино и аббатиса, нагнув головы, принялись проталкиваться сквозь плотную толпу, в которой так и сновали разносчики, торгуя святой водой – видимо, чтобы благословить после казни тело графини. Наиболее предприимчивые из них совали доверчивым покупателям пряди желтых волос, явно конских, выдавая их за локоны преступницы. Тут же на площади, на временных деревянных подмостках актеры в гротескных масках разыгрывали пьесу о преступной страсти и убийстве, и в данный момент на сцене двое любовников развлекали публику демонстрацией гигантских фаллосов из папье-маше, торчавших у них в паху. Третий актер в парике из длинных желтых волос, изображавший графиню, страстно с ними обнимался, а потом один из актеров, темноволосый, явно сицилиец, прикончил второго, видимо неаполитанца, и в толпу полетели длинные красные ленты, изображавшие потоки крови. Под конец представления огромный серебряный топор упал-таки на белую шею графини и «кровь» снова полилась ручьем.
