Текст книги "Мадонна миндаля"

Автор книги: Марина Фьорато (Фиорато)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА 27
ПОПРОБУЙ!

Попробуй, попробуй, попробуй…

Симонетта зажмурилась и даже уши заткнула. На эту ночь, на одну лишь единственную ночь она заставила умолкнуть свою неутолимую душевную боль. Сегодня ночью она не желала вслушиваться в шелест листвы, чтобы вновь услышать голос Бернардино, шепчущий ей что-то, как тогда, в тот последний раз, когда они вместе шли в сумерках через миндальную рощу. Сегодня она не хотела и не пыталась разглядеть его профиль в очертаниях темного облака на фоне пылающего яркими закатными красками неба. Нет, сегодня Симонетта решительно поднялась из подвала, прошла на кухню, зажгла свечу и, усевшись за чисто выскобленный стол, стала внимательнейшим образом изучать стоявшее перед ней устройство. Она решила, что сегодня ночью главным советчиком и проводником ей будет служить собственный язык – точнее, чувствительные бугорки на кончике языка.

Для начала она по частям перенесла из подвала на кухню перегонный куб. Медный скелет аппарата, каждую запыленную бутыль или медную трубку она несла, бережно прижимая к себе, словно младенца. Затем она снова собрала устройство и тщательно протерла его мягкой замшей, смоченной в подкисленной уксусом воде, с восхищением замечая, как восхитительно заблестели красноватые бока медного сосуда, казавшегося теплым на ощупь, как красиво стало переливаться зеленоватое стекло бутылей. Наконец можно было приступать к опытам. Симонетта налила в медный котелок граппы, добавила туда воды и немного старинного бренди. Затем взяла свечу и зажгла в жаровне огонь. Когда жаровня нагрелась, жидкость в котелке закипела, забулькала, и по комнате распространился сильный запах спиртного. Тогда Симонетта добавила в жидкость горстку очищенных от кожицы миндальных ядер, белых, сверкающих и твердых, как кость. Когда дистиллят осел блестящими каплями на стенках, а потом стал медленно стекать в сосуд, она осторожно попробовала получившийся продукт. Увы, в этой жидкости чувствовался только вкус граппы и бренди, но ничего больше. Тогда Симонетта достала пестик и ступку и старательно растерла миндальные ядра, завернув их в кусок чистой льняной материи. Потом отжала образовавшуюся кашицу и добавила несколько капель получившегося свежайшего миндального масла в тот же медный котелок. Затем подлила туда воды и вновь вскипятила молочно-белую взвесь. Теперь после кипячения запах миндаля чувствовался уже вполне отчетливо.

Симонетте не нужно было слушать звон церковных колоколов, чтобы узнать, который сейчас час – три, пять или уже пробило Повечерие. Сейчас у нее не было необходимости ни слышать, ни видеть то, что творилось вокруг, сейчас она полностью полагалась на свои вкусовые рецепторы, когда они говорили ей, например, что нужно добавить еще ореховой кашицы, и она добавляла в варево еще растертых орехов, потом еще и еще. Движения ее стали какими-то лихорадочными. Она чувствовала, что торопит рассвет. Подтянув к себе книгу для записи приходов и расходов, Симонетта заточила кухонным ножом новое перо, обмакнула его в чернила и старательно записала все то, что уже успела сделать. Ее аккуратный ученический почерк становился все более неровным и небрежным по мере того, как церковные колокола отсчитывали час за часом в преддверии утра, потому что работа все еще не была завершена. Покончив с записями, Симонетта встала и начала бродить по кухне, наобум открывая горшки и кувшины Рафаэллы, доставая оттуда различные пряности и травы и добавляя их в свое варево. В старинной инкрустированной шкатулке она обнаружила кусок коричневого сахара – настоящий деликатес, который ей некогда принес в подарок кто-то из богатых гостей. Сахар она тоже бросила в котелок и некоторое время любовалась тем, как этот коричневый окаменевший кусок превращается в золотистую карамель, приобретает медовый оттенок, а потом исчезает, полностью растворившись и сообщив прозрачной жидкости чудесный цвет темного янтаря и сладкий запах. На этот раз вкус у получившегося пьянящего напитка оказался весьма интересным – сладким и горьким одновременно.

И все-таки это было еще не то, что требовалось Симонетте.

Она чуть ли не с рождения знала толк в винах, немало их перепробовала с тех пор, как ей еще в младенчестве давали сосать медовый рожок, обмакнутый в венецианскую марсалу. А уж когда она стала замужней дамой, Лоренцо значительно расширил ее познания в этой области. Чего она тогда только не перепробовала: всевозможные вина, различные сорта пива и бренди, граппы и лимончелло. Их винный погреб ломился от вин, там были собраны наилучшие напитки Ломбардии и других провинций, красное вино саселла и фруктовое вино грумелло из Вальтеллины, красные вина из Валькалепьо и белые из Ольтрепо Павезе, Сан-Коломбано из Лоди и розовое чиаретто с западных берегов озера Гарда. Симонетта хорошо знала, какой именно вкус приятнее всего для языка, и старательно искала его. Всю ночь она трудилась, призывая на помощь святых отцов, создавших шартрез. Эти монахи именем Господа не только изготавливали, но и прекрасно очищали свой знаменитый зеленоватый ликер. В ту ночь она чувствовала себя сестрой арабских кочевников, которые в пустыне искусно дистиллировали крепкую сладкую араку. Снова и снова пробовала она сваренный ею напиток, пока у нее не начала немного кружиться голова, органы чувств уже отказывались что-либо воспринимать, а взгляд не мог ни на чем толком сосредоточиться. Но стоило ей остановиться, и мысли ее, точно голуби в свою голубятню, тут же вернулись к Бернардино. И в этом одурманенном состоянии Симонетте отчего-то показалось, что напиток, который она сейчас готовит, предназначен именно ему, потому она и старается вложить в него всю душу. Выйдя из дома в благоухающую ночь, она в темноте наугад сорвала несколько абрикосов с нежной, пушистой, как у мышонка, шкуркой, еще хранившей дневное тепло. Она решила, что абрикосы добавят ее напитку сладости, той оглушительной сладости, которую она ощутила в обжигающем поцелуе Бернардино, когда он поцеловал ее тогда – единственный раз в жизни! Но затем, подумав, добавила в варево еще две штучки гвоздики из китайского кувшина, два маленьких черных гвоздика, черных, как его волосы, и таких же горьких – если их разжевать, конечно, – как ее воспоминания о том, как он уходил от нее, постепенно исчезая среди холмов. Очищая самое зеленое яблоко, какое только сумела найти, Симонетта смотрела на завивающуюся шкурку, выползавшую из-под ее пальцев, будто змей, соблазнивший Еву, и вспоминала о том, какой неожиданный поворот судьбы привел ее в объятия этого художника. Но когда она стала счищать с лимона желтую цедру, кислота обожгла порезы на косточках пальцев, словно наказывая их за ту ласку и страсть, с какой она зарылась пальцами в теплые волосы Бернардино и сама притянула к себе его лицо. И только тогда, когда она позволила воспоминаниям о нем помочь ей, когда соединила горечь и сладость, составлявшие самую суть их отношений, она действительно поняла: дело сделано. Симонетта отпила большой глоток только что созданного ею напитка и тут же постаралась записать точные пропорции, а также перечислить все ингредиенты, которыми воспользовалась. Голова у нее покачивалась и чуть не падала на стол, она почти касалась носом перепачканных чернилами пальцев, а когда сон окончательно сморил ее, прилегла прямо на желтоватые страницы своего гроссбуха. Последняя мысль ее была о том, как хорошо было бы разделить чашу этого напитка с ним. Они пили бы его и смеялись, и все это происходило бы в таком чудесном месте, где солнце ласково согревало бы их тела, и им обоим было бы так хорошо, как – она отлично это понимала – нигде и никогда быть не может.

Симонетта проснулась от стука чьих-то башмаков, совершенно замерзшая и застывшая. Она приподняла голову, и тут же в висках у нее тяжело и болезненно застучало. Во рту было сухо и горячо, глаза, припухшие после короткого сна, прямо-таки жгло от усталости. С трудом подняв отяжелевшие веки, она узрела перед собой Манодорату, уголки его патрицианского рта были приподняты в веселой улыбке. Чувствуя, что голова слишком тяжела для слабой шеи, Симонетта подперла ее руками и огляделась: ей показалось, что рядом с ней кто-то застонал, и она с удивлением обнаружила, что стонет она сама. Манодората бросил быстрый взгляд на перегонный куб, но ничего не сказал.

– Лесорубы пришли, – сообщил он. – Сказать им, чтобы начинали рубку?

Симонетте показалось, что голос его звучит как-то иначе. Как-то глухо. Она едва ли понимала, что он ей говорит, но на всякий случай кивнула. Манодората подошел к дверям и крикнул своим людям. Симонетте показалось, что крикнул он слишком громко. Потом он вернулся, сел напротив и спросил:

– Ты, похоже, ставила опыты? Так, ответа нет. Можно мне попробовать? – Он указал на чашку с китайским рисунком, и Симонетта, понимая, что кивнуть наверняка не сумеет, просто бессильно опустила веки. Манодората счел это знаком согласия, поднес чашку к глазам, сказал: «Шалом» – и выпил. Воцарилось долгое молчание. Чересчур долгое, и лишь это заставило Симонетту наконец поднять голову и посмотреть на него. На лице Манодораты было написано крайнее изумление.

– Волшебство! Алхимия! – воскликнул он.

– Правда? – испугалась она.

– Такое же волшебство, какое совершили и мои флорентийские евреи, создав из золота эту почти живую плоть. – Он поднял и показал ей свою искусственную руку. – Вот что ты, оказывается, сотворила! Клянусь Иеговой! Но что там такое, в этом волшебном напитке?

– В основном миндаль.

Опухшие, налитые кровью глаза Симонетты встретились с серо-стальными, пронзительными глазами Манодораты, и внезапно обоих охватил испуг, поскольку они одновременно подумали об одном и том же.

– Надо остановить топоры!

Манодората мгновенно вскочил и бросился к двери.

– Ложись и постарайся поспать. Я остановлю их.

Лестница, ведущая в спальню, показалась Симонетте такой же крутой, узкой и нескончаемо длинной, как та винтовая лестница, что ведет в сторожевую башню их замка. Пока она ползла по ней, с улицы до нее доносились громкие крики Манодораты:

– Остановитесь! Не надо рубить! Оставьте эти деревья!

Симонетта и представить себе не могла, что Манодората способен так быстро бегать, и никогда не слышала, чтобы он так громко кричал. Он был похож на ополоумевшего медведя, когда ринулся вон из кухни. И Симонетта, уже упав на постель и закрыв глаза, чтобы хоть немного уменьшить головокружение, наконец-то позволила себе улыбнуться.

ГЛАВА 28
БАШНЯ ЦИРКА

Бернардино начинало казаться, что этот монастырь и есть его дом. В келье у него не было ничего, кроме кровати, распятия и Библии, но ему ничего больше и не требовалось. Рядом с Библией он положил «Libricciolo», альбом набросков, который подарил ему Леонардо и который он всегда возил с собой. Подобное соседство заставило его улыбнуться: поистине странные книги для чтения на ночь! Одеждой в монастыре ему служила простая ряса послушника из грубой коричневой материи, очень скоро покрывшаяся пятнами краски, но вполне удобная. А вот ноги, обутые в сандалии, у него постоянно мерзли, но вскоре он научился не обращать на это внимания. Келья Бернардино, находившаяся в южном крыле монастыря, выходила на аптечный огород – мирную лужайку, покрытую зелеными травами и душистыми растениями. В углу монастырского двора возвышалась круглая башня из красного кирпича, на нижнем этаже которой находился гербарий, а на верхнем, куда нужно было подниматься по узкой лесенке, имелась отлично подобранная библиотека. Мысли, с самого начала пришедшие Бернардино в голову, о том, что он находится в тюрьме, так до конца и не исчезли, прежде всего потому, что сестра Бьянка ясно дала понять: ему лучше совсем не выходить в город, если он хочет избежать встречи со своими преследователями. Кардинал и здесь был известен как человек в высшей степени мстительный, так что Бернардино вряд ли осмелился бы побродить по городу, где когда-то жил, впрочем, ему были совершенно безразличны здешние пейзажи. В юности он несколько лет провел в Милане, когда его учителя призвал туда смуглолицый герцог Лодовико Иль Моро, очарованный идеями Леонардо об идеальном городе будущего с автоматическими мостами, с приподнятыми над землей тротуарами и прочими механистическими фантазиями. Бернардино тогда трудился под руководством Леонардо над начальной стадией величайшего произведения мастера, носившего название «Тайная вечеря». На создание этой фрески в находившемся неподалеку от Милана монастыре Санта-Мария-делла-Грацие ушло более трех лет тяжкого труда, и потребовалось немало терпения не только со стороны добрых монахов, но и со стороны самого герцога. Зато впоследствии Бернардино вполне компенсировал свое вынужденное монашество жаркими сладостными ночами с добропорядочными и не слишком добропорядочными жительницами Милана. Но теперь весь его мир сосредоточился здесь, в Сан-Маурицио, и расписывал он ту стену, что делила центральный неф монастырской церкви на две половины: для простых прихожан и для монахинь. И как ни странно, у него ни разу не возникло желания после отбоя проделать дырку в стене и сбежать в город. Его тюрьма, если уж действительно считать этот монастырь тюрьмой, ему даже нравилась. Он успел неплохо узнать и даже полюбить своего главного «тюремщика», и ему было известно, что и остальные сестры отличаются благородным происхождением, прекрасным воспитанием и кротким нравом. Порой Бернардино начинало казаться, что он находится в королевском дворце или проводит лето в поместье какого-то знатного вельможи. Среди монахинь, например, было несколько представительниц семейства Сфорца, а также семейства Борджа и даже одна представительница семейства Эсте. Кастелянша, которая забирала в стирку рясу Бернардино, была из знаменитого рода Медичи. Причем ни одну из этих монахинь нельзя было назвать безобразной или некрасивой, ни одна не была скрючена болезнью или старостью. Среди них попадались и очень хорошенькие. Еще недавно Бернардино вполне мог бы соблазниться какой-то из этих красавиц или, по крайней мере, стал бы оплакивать невозможность поживиться подобной красотой. Но теперь в душе его жила лишь одна-единственная женщина, со всеми остальными он навсегда покончил, и если уж она не могла ему принадлежать, то и никакой другой ему не надо. Сейчас от женщин ему требовалась только дружба, и здесь, в Сан-Маурицио, Бернардино действительно обрел немало друзей, постепенно познакомившись с большинством монахинь. Сестра Уголин, заведовавшая гербарием, заваривала ему шалфейный чай, когда голова у него раскалывалась от многочасовой работы при тусклом свете свечей. Сестра Петрус каждое утро и каждый вечер приносила ему в келью еду и пиво, ибо мужчине не подобало есть в трапезной вместе с сестрами. Эта добрая старушка частенько присаживалась рядом с Бернардино, и они мирно беседовали, пока он ел какое-нибудь простое монастырское кушанье – макароны или мясо. Сестра Петрус любила собирать всевозможные истории, касавшиеся внешнего мира, их ей охотно рассказывали многочисленные нищие, приходившие к воротам монастыря просить милостыню. Особое пристрастие старая монахиня имела ко всяким ужасам, и Бернардино, машинально жуя, слушал, как она с упоением описывает недавнее весьма страшное по своей жестокости событие, когда известный распространитель чумы был заживо сожжен на пьяцца Ветра за базиликой Сан-Лоренцо.

– Именно Сан-Лоренцо! – восклицала сестра Петрус и смеялась, широко открывая беззубый рот и добродушно подталкивая Бернардино в бок. – Разве ты не видишь тут Божьего промысла? Ведь именно святого Лаврентия римляне зажарили до смерти на решетке, а он еще, насмехаясь над ними, просил перевернуть его на другую сторону, утверждая, что та сторона уже достаточно подрумянилась! Хотелось бы мне знать, пытался ли тот негодяй, что разносил дурную болезнь, просить защиты у святого Лаврентия, когда взошел на костер у стен этого монастыря?

Таким образом, Бернардино одновременно пробовал на вкус и еду, и новости, принесенные сестрой Петрус. Он улыбался и кивал старой монахине, которая, шамкая, все продолжала что-то рассказывать, но почти не слушал ее: судьба злополучного разносчика чумы интересовала его крайне мало.

Куда более реальными и увлекательными представлялись ему рассказы сестры Консепсьон, хранительницы монастырской библиотеки. Высокая, мужеподобная и пугающе умная, эта сестра весьма благожелательно отнеслась к Бернардино и позволила ему подниматься на верхний этаж красной башни, где он мог – в ее присутствии, разумеется, – любоваться книгами и сколько угодно рассматривать иллюстрированные жития всевозможных святых. Одна книга особенно привлекла внимание художника, показавшись поистине бесценной. Это была «Золотая легенда» Иакова Ворагинского. [43]43
  Иаков Ворагинский (1228/30-1298) – монах-доминиканец, итальянский духовный писатель; «Золотая легенда» – созданный им знаменитый сборник житий святых. (Прим. ред.)


[Закрыть]В этой книге, которую он с наслаждением рассматривал в светлом, полном свежего воздуха скриптории, где тишину нарушал только скрип перьев, которыми усердно водили монахини, в этих текстах, написанных идеальным почерком, среди этих черных букв и ярких, переливавшихся всеми цветами радуги маргиналий, Бернардино обретал истинное вдохновение, столь необходимое ему для работы. Склоняясь в утреннем свете над книгой, он не уставал благодарить дорогого учителя Леонардо за то, что тот научил его читать, ибо теперь он благодаря этому смог немало узнать об истинной святости и понять, что же это такое. И каждый раз он вспоминал слова Леонардо: «Ты должен непременно научиться читать на латыни, Бернардино. Это язык всех тайн мира, как церковных, так и мирских». Среди жизнеописаний различных святых Бернардино отыскал историю святой Люсии, и, читая о злоключениях этой несчастной девственницы, о ее падении и превращении в уличную девку, он вспоминал о своей матери. Слезы так и жгли ему глаза, когда он читал о том, как Люсию лишили глаз, вырвав их из глазниц, но все же не мог сдержаться и насмешливо фыркнул, добравшись до того места, где рассказывалось о том, как Господь смочил вязанки дров в костре, на котором Люсию должны были сжечь. Дрова так и не удалось поджечь, поэтому несчастную не сожгли, решив попросту отрубить ей голову мечом.

– Могу ли я спросить, – раздался у Бернардино за спиной суховатый голос сестры Консепсьон, – что именно в этой книге сумело вызвать у тебя столь странный, неуместный смех?

Впрочем, смотрела монахиня не сердито, даже улыбалась, и он улыбнулся ей в ответ, хоть и не был уверен, что сумеет выразить свои чувства словами, не оскорбив при этом ее веру.

– Мне показалось… что это… Неужели ты, сестра, считаешь истинной правдой здесь написанное? Неужели веришь, что это Господь загасил огонь, уже пылавший под ногами у несчастной Люсии? А может, в тот день просто дождь шел?

– Ах да, Сиракузская мученица. – Голос Консепсьон шелестел, точно пересохшие страницы старинной книги. – Ты прав, ее спасло ненастье, но разве погоду творит не Отец наш Небесный? Разве не Он решает, идти ли дождю или светить солнцу?

– Но в таком случае, – пожал плечами Бернардино, – почему же Он не спас Люсию и от меча? И почему не пожелал спасти ее глаза?

– Порою Он отдает на муки ту или иную душу только для того, чтобы мы впоследствии могли извлечь уроки из ее страданий. Господь мог бы, разумеется, спасти Люсию от одной судьбы, но тогда ее неизменно постигла бы другая. А вот святая Аполлония, например, – и сестра Консепсьон, наклонившись, ловко перевернула перед Бернардино страницу книги, – сама прыгнула в костер, не желая поносить имя Христово.

– Она поступила так по собственной воле? – в ужасе переспросил Бернардино. – Ее не заставили?

Сестра Консепсьон так энергично покачала головой, что затрещал ее крахмальный черный апостольник.

– Она много страдала, попав в руки императора Деция [44]44
  Деций Траян (201–251) – римский император (248–251). (Прим. ред.)


[Закрыть]и его солдат: ей выбили все зубы и с мясом вырвали волосы. Такой ее часто и изображают – с вырванными прядями волос на окровавленной голове. Но в огонь она действительно прыгнула по своей воле. А когда вы, художники, рисуете на стенах часовен Аполлонию с выбитыми зубами или Люсию с вырванными глазами, то люди, видя, на какие страдания эти святые пошли ради веры, сами приходят к Богу.

Бернардино покачал головой.

– Ну а святая Агата? – спросил он, быстро перелистывая книгу, и золото ее обреза блеснуло в лучах солнца, падавших из узкого оконца. – Ей ведь груди отрезали! Груди! То, что составляет самую суть женщины-матери! Почему же Господь не спас эту несчастную от столь ужасной участи?

– Синьор Луини, – строго сказала монахиня и выпрямилась во весь свой немалый рост. – Господь не стал мстить тем, кто заставил страдать этих святых женщин. Ведь это тоже были люди. Это не Он, а люди подвергли их жестоким пыткам. Прошу тебя, синьор, пойдем со мной.

И библиотекарша, чуть спотыкаясь, неровной походкой, которая выдавала ее преклонный возраст, хотя об этом трудно было догадаться по ее внешнему виду, повела Бернардино по лестнице куда-то вниз. Вскоре они оказались во внутреннем дворе монастыря, и художник обернулся, чтобы посмотреть, куда показывает ему монахиня.

– Эта круглая башня, – начала сестра Консепсьон, – построена была отнюдь не для нашего монастыря. Ей куда больше лет. Здесь некогда размещался цирк, старый римский цирк, построенный еще в те времена, когда Милан превратился в столицу Западной Римской империи. Здесь, на этом самом месте, где мы с тобой сейчас стоим, а также там, где другие сестры читают священные книги и молятся Господу, где мы выращиваем овощи и целебные травы, была арена кровавых развлечений и смерти. Там забавлялись безбожники римляне, видя, как умирают другие. Люсия погибла по обвинению приспешников императора Диоклетиана, Агата – из-за преследований слуг императора Деция. Их подвергли пыткам и казни обычные смертные люди, язычники, бывшие в свое время могущественными царями и императорами. А эта самая башня стала впоследствии тюрьмой для первых христианских мучеников: святой Жервезы, святого Протаса, святого Набора и святого Феликса. На этой арене когда-то мчались по кругу колесницы и несчастные гладиаторы, надеясь спасти свою жизнь, сражались на потеху жестокому императору Максимиану.

– Максимиану? – Бернардино вздрогнул, услышав знакомое имя.

Сестра Консепсьон быстро глянула на него слезящимися от старости и бесконечной возни с книгами глазами.

– Да. А ты слышал об этом императоре?

– Слышал. – Бернардино помолчал, припоминая то, что аббатиса рассказывала ему о святом Маврикии. – Он замучил святого Маврикия и зверски убил шесть тысяч шестьсот его воинов.

Сестра Консепсьон улыбнулась, демонстрируя почти лишившийся зубов рот.

– Именно так, – подтвердила она и, шаркая ногами, направилась обратно к башне. – А ты уже кое-чему научился, синьор Луини, – на ходу, не оборачиваясь, похвалила она. – Ты явно набираешься знаний.

Да, знаний он здесь поднабрался. Вот и сейчас он вертелся во все стороны, как волчок, с изумлением глядя на монастырские стены и круглую кирпичную башню. Ему было безумно интересно. История святого Маврикия, рассказанная аббатисой и словно ожившая тогда у него перед глазами на стене часовни благодаря силе его воображения, теперь получила вполне реальное подтверждение. Этот древнеримский император действительно существовал, он дышал, жил и развлекался здесь, в этом самом месте, любуясь теми чудовищными жестокостями, которые у него на глазах творили его слуги. И в этом самом месте теперь воздвигнут монастырь в честь того человека, которого этот император убил. У Бернардино даже голова закружилась. Он прилег на траву и стал смотреть на тучные облака, что собирались у него над головой. В душе его явно происходили перемены. И он действительно кое-чему научился.

И чувствовал, что вопреки себе постепенно приходит к Богу.