Текст книги "Мадонна миндаля"
Автор книги: Марина Фьорато (Фиорато)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)
– Я должен идти, – сказал он. – Но тебе бы стоило пойти со мною вместе. В Саронно есть один человек, очень хороший… Мой самый лучший друг. Он будет очень рад познакомиться с тобой. Он пока еще и не твой брат, но он сын твоего отца.
ГЛАВА 39
СВАДЬБА
Сельваджо и Амария поженились в Павии в церкви Сан-Пьетро-Чель-д'Оро. Золоченый купол точно взлетал у них над головой, и торжественная латынь священника раскатисто звенела под золотыми сводами, эхом возвращаясь на землю, к пастве. Казалось, нет на свете более счастливой пары, чем эти двое, вступавшие здесь в священный союз, и святой Амвросий, свидетель сей сцены, радовался вместе с ними, улыбаясь им со своей иконы.
Нонна сидела в первом ряду. Черные кружева красиво выделялись на ее белоснежных волосах. Склонив голову и касаясь лбом молитвенно сложенных рук, она самозабвенно молилась. Она и раньше знала, что отец Маттео непременно сам отслужит эту мессу, поскольку теперь он узнал и Сельваджо столь же хорошо, как с рождения знал Амарию. У святого отца не возникло ни малейших колебаний, когда он сочетал этих двоих под одним именем, ибо Сельваджо вступал в брак под тем же именем Сант-Амброджо, что и Амария. Священнику далеко не впервые доводилось соединять судьбы двух сирот, находившихся под покровительством святого Амвросия. Ему была прекрасно известна история жениха, так что он чувствовал себя совершенно спокойно в том смысле, что в данном случае даже речи быть не может о каком бы то ни было кровном родстве.
И когда добрый старый пастырь торжественно зачитывал отрывок из Священной Книги, который жених и невеста сами выбрали по каким-то своим причинам, Нонна, увидев, как дорогие ее сердцу дети, крепко держась за руки, не сводят друг с друга глаз, вдруг обнаружила, что знакомые слова наделены неким новым смыслом.
«Блажен всякий, боящийся Господа, ходящий путями Его!
Ты будешь есть от трудов рук твоих, блажен ты, и благо тебе!
Жена твоя, как плодовитая лоза в доме твоем, сыновья твои, как масличные ветви, вокруг трапезы твоей.
Так благословится человек, боящийся Господа!
Благословит тебя Господь с Сиона, и увидишь благоденствие Иерусалима во все дни жизни твоей.
Увидишь сыновей у сыновей твоих. Мир на Израиль!»
Эти слова, казалось, были написаны для них, для той семьи, которую они теперь собой являли, и для той, какой она может со временем стать. Во время проповеди Нонна старалась не слушать священника и благодарила Бога по-своему, искренне и почтительно. Она всегда была верующей и не изменила вере даже в самые черные дни, после смерти Филиппо. Но сегодня она была настолько тронута, что даже немного потеснила в своем сердце пространство, занятое погребальным костром Филиппо. Ведь после смерти сына Господь подарил ей Амарию, а теперь и Сельваджо, и дети их станут подрастать, «как масличные ветви вокруг трапезы ее». И сердце Нонны было полно.
Лица жениха и невесты сияли и светились, как и лица тех святых, что смотрели на них со стен церкви. Амария была в новом зеленом платье цвета молодой листвы, а в волосы вплела крошечные речные жемчужинки – их Нонна старательно извлекала из устриц, которых они не раз ели за ужином, и приберегала для подобного случая. Сильвана, давняя приятельница Амарии, стояла рядом, исполняя роль подружки невесты, и выражение лица у нее было столь же кислым, сколь радостным выглядело лицо самой Амарии. Ну разве можно было предположить, думала Сильвана, что эта найденная в лесу сиротка раньше ее пойдет к алтарю?
Сельваджо надел темно-красный праздничный дублет Филиппо, который, правда, оказался ему немного тесноват. Этого, впрочем, никто не замечал, таким красавцем выглядел жених с аккуратно подстриженной бородкой и тщательно приглаженными и напомаженными волосами. Да уж если Амария и впрямь выглядела как Майская королева, то Сельваджо вполне достоин был называться ее королем. И ничто – ни обвязывание рук жениха и невесты серебристыми лентами, ни возложение брачующимися рук на Библию, ни торжественно повторяемые ими на латыни клятвы, которыми священник всегда скрепляет обряд бракосочетания, – не тревожило памяти жениха, ничто не напоминало ему о том, что все это он уже однажды проделывал.
ГЛАВА 40
ФИЛИС И ДЕМОФОН
Стоял великолепный летний день, когда аббатиса и художник добрались наконец до Кастелло. Бьянка сразу узнала эту местность благодаря фреске в церкви Сан-Маурицио, на которой было изображено посвящение святого Маврикия, поскольку Бернардино нарисовал на ней именно эту прекрасную виллу, причем в мельчайших подробностях – вплоть до последнего окошка, до последней планки ворот, последней черепицы на крыше и камня в стенах. Розоватый мед кирпичной кладки, тенистые арки террасы – все это теперь предстало перед нею в реальной действительности и оказалось точно таким, каким было и на той большой фреске в «светской» части монастырской церкви, служа изумительным «задником» для сцены, повествующей о трагической судьбе святого Маврикия. Квадратный в основании, изящный и какой-то внутренне обособленный от внешнего мира, этот замок показался Бьянке одновременно и гостеприимным, и отпугивающим тех, кто являлся сюда непрошеным.
Бернардино, который всю дорогу, особенно в последние несколько часов, страшно нервничал, остановился перед воротами. Он не был здесь почти два года – с того дня, когда Симонетта, стоявшая у окна с его рисунком в руках, отвернулась от него навсегда, – и медленно осознавал, как сильно изменилась за это время знакомая местность.
По-зимнему черная ограда из розовых кустов, возле которой он тогда развернулся и пошел прочь, сейчас вся покрылась густой зеленой листвой и множеством коралловых цветов и бутонов. Миндальные деревья в роще выстроились ровными рядами и были аккуратно подстрижены, да и фруктовый сад выглядел ухоженным, ветви плодоносящих деревьев и кустарников были аккуратно подперты деревянными подставками. Даже старая парковая часть, служившая для игр и развлечений, оказалась приведенной в порядок, теперь там появилось несколько новых прудов, в которых весело плескалась форель и отражалось голубое небо. Да и сама вилла была тщательно отремонтирована, обновлены арки на террасе, старый плющ подстрижен, а по фасаду дома вились побеги глицинии, покрытой бледно-лиловыми цветами. В воротах стояли новые прочные столбы, а в оконные переплеты вставили стекла. Бернардино с тревогой отмечал все новые признаки процветания поместья, и в сердце его понемногу вползал холод. Неужели Симонетта вышла замуж и новый хозяин Кастелло привнес сюда все эти перемены? Сестра Бьянка, пытаясь успокоить Бернардино, ласково коснулась рукой его плеча, но он, стряхнув ее руку, вдруг быстрым шагом ринулся по тропе к дому, не в силах долее выносить напряженное ожидание и неведение. Все равно он должен был увидеть Симонетту, пусть даже в последний раз!
Сестра Бьянка последовала за Бернардино. Симонетту она увидела в ту же минуту, что и он. Чудо из чудес: на ней оказалось точно такое же красное платье, что и на его фреске, расшитое золотой нитью и мелким жемчугом! И волосы были уложены в точно такую же, как на его фреске, золотую с жемчугом сетку и точно так же отливали красноватым светом сердолика-кровавика. Сама же Симонетта была такой веселой, такой полной жизни, ничуть не похожей на церковную фреску. На ее белокожем, как у всех рыжих, лице играл яркий румянец, она звонко смеялась, а ее огненные кудри, вырвавшись из плена золоченой сетки, так и вились, обнимая ее шейку и ушки. Подоткнув юбки, чтобы удобнее было бегать, она носилась вместе с детьми вокруг самого большого дерева в этой миндальной роще, и с первого взгляда становилось ясно, что здесь поселилось настоящее семейное счастье. Вот только поблизости не было заметно никакого мужа, лишь двое золотоволосых мальчишек вместе с нею бегали вокруг дерева, смеясь и спотыкаясь, и у каждого в руке была зеленая ветка цветущего миндаля – некое оружие, с которым они и гонялись за своей прекрасной «жертвой», грозно рассекая воздух. Время от времени Симонетта ловила то одного, то другого малыша и с материнской нежностью целовала то в щечку, то в шейку.
Бернардино был глубоко тронут увиденной картиной – Симонетта вполне могла бы быть матерью этих мальчишек, если бы не две вещи: во-первых, дети были слишком большими для нее, а во-вторых, старшего мальчика он узнал. Неужели это действительно он, Илия, тот еврейский малыш, которому он тогда нарисовал на ладошке голубку и купил «мраморный» шарик? Тот Илия, который носил также имя Евангелиста, тот самый его ангел со свечами и красными крыльями, который теперь вечно будет жить на стенах монастыря Сан-Маурицио?
А эта новая Симонетта, смеющаяся, улыбчивая, полная жизни молодая женщина, которую не терзали ни любовные страдания, ни необходимость оплакивать кого-то из близких, ни неверность мужа, ни презрение толпы, поражала и восхищала Бернардино. Она больше не казалась ни слишком обедневшей, ни слишком гордой, как в тот день, когда впервые пришла к нему в старом охотничьем костюме мужа, чтобы просить работы. Не казалась она и холодной и далекой, как во время их сеансов, когда художник рисовал с нее Богородицу и ему представлялось, что ей столь же чужды земные страсти, как и прекрасной, но холодной луне в небесах. Да, Симонетта сильно изменилась, и теперь Бернардино желал ее, как никогда прежде. Сестра Бьянка тоже заметила эти перемены – ее доброе сердце сладко заныло при виде столь чудесной сцены, и ей показалось, что она видит перед собой святую Урсулу, играющую с ангелом, держащим свечи. Но ей было страшно за Бернардино: разве можно было забыть такую женщину? Симонетта оказалась совсем не той гордой и неприступной дамой, какой Бьянка представляла ее по фрескам Бернардино. Это была не холодная и властная хозяйка замка, которая только мучает своего возлюбленного, а теплая, очаровательная юная женщина, способная превратить жизнь любого мужчины в истинный рай на земле. И Бьянка в страхе подумала: что же станется с ее другом, если эта прелестная синьора откажется стать его женой?
Наконец Симонетта, устав от игры и запыхавшись, упала под Дерево Ребекки прямо на зеленую траву, росшую возле могилы Манодораты. Она чуть откинулась назад и удобно оперлась спиной о ствол того самого миндального дерева, где некогда ее дорогой друг испустил последний вздох и сыновья Манодораты упали в ее объятия. Симонетта сознательно водила сюда мальчиков, презрев все предрассудки и превратив это место у могилы их родителей в любимое место для веселых детских игр. Она часто и совершенно открыто говорила с ними об отце и матери, и вскоре дети тоже стали говорить о них спокойно и охотно.
Симонетта обняла мальчиков, прижав их к себе так, чтобы тот и другой смогли отдохнуть у нее на плече, и закрыла глаза. Солнце светило так ярко, что сквозь сомкнутые веки она видела над собой темные тени миндальных листьев, мелькавшие в воздухе, точно темные рыбки в воде. Когда же Симонетта, немного отдохнув, вновь открыла глаза, то ей показалось, что она просто слегка ослепла от солнца, ибо прямо перед собою увидела Бернардино Луини.
И в ту же минуту все сомнения сестры Бьянки рассеялись. Ибо Симонетта, потрясенная до глубины души столь неожиданным появлением Бернардино, вскочила с земли и крепко обняла его обеими руками, смеясь и плача одновременно. Оба, как заведенные, повторяли имена друг друга, а потом принялись благодарить Бога, которого они – независимо друг от друга – так хорошо узнали в долгие и тягостные дни разлуки. Наконец уста их встретились в долгом страстном поцелуе, и они пили друг друга с закрытыми глазами, до глубины души благодарные Господу и судьбе за то, что все наконец-то встало на свои места. Аббатиса – а она ведь была всего-навсего женщиной – напрягала слух, страстно желая услышать, о чем они говорят, но так и не сумела понять, почему между поцелуями Бернардино называет Симонетту Филис, а она, точно отзываясь на некий пароль, отвечает ему греческим именем Демофон. Возможно, аббатиса была бы потрясена, если б узнала, что эти двое влюбленных называют друг друга именами героев одного языческого мифа, сочиненного древними греками и повествующего о том, как женщина, считая, что утратила возлюбленного, превращается в миндальное дерево, но потом оказывается спасена, ибо ее любимый возвращается к ней, и она расцветает в его объятиях, вновь возвращаясь с его помощью к жизни и любви. Но аббатисе эта аллюзия была неведома, да ей совершенно и не хотелось судить этих влюбленных. Она просто взяла ручонки мальчиков в свои руки, притянула обоих к себе и спросила:
– А меня вы можете научить той игре, в которую только что играли? Мне бы очень хотелось в нее поиграть!
И пока Бернардино с Симонеттой бродили под миндальными деревьями, ронявшими им на губы и ресницы нежные лепестки, аббатиса монастыря Сан-Маурицио, подобрав монашеские одежды выше колен и впервые за многие годы подставив солнцу бледные и, надо сказать, довольно волосатые ноги, с наслаждением носилась вокруг дерева, преследуемая двумя еврейскими мальчишками. Она пронзительно, как попугай, хохотала и, точно восточный дервиш, вертелась во все стороны, стараясь удрать от юных преследователей.
Симонетта ди Саронно и Бернардино Луини поженились в Саронно, в церкви Санта-Мария-деи-Мираколи. Симонетта решила, что пора посмотреть прошлому в лицо, а потому она должна публично обвенчаться в церкви с Бернардино и в открытую начать новую жизнь с новым мужем. В отличие от первого раза Симонетту венчали не перед главным алтарем, а в часовне Святой Богородицы, где на нее с каждой стены смотрело ее же собственное лицо, ибо все фрески там были нарисованы ее возлюбленным женихом. Венчали их брат и сестра во Христе, оказавшиеся братом и сестрой по крови, так как Алессандра и Ансельмо Бентивольо, едва успев познакомиться, сразу же крепко подружились, их дружба, скрепленная сходством характеров и жизненных целей, а также общим отцом, значительно перевешивала те печальные обстоятельства, что у них не только были разные матери, но и росли они в разных условиях.
Даже жители Саронно благословили этот брак – ликер «Амаретто» существенно помог развитию города, и хозяйка замка Кастелло стала теперь богатой покупательницей и у виноторговца, и у мясника, и у прочих городских поставщиков продовольствия. Один лишь булочник загадочным образом скончался за несколько недель до свадьбы Симонетты и Бернардино, но один лишь отец Ансельмо, отправлявший похоронный обряд, сумел заметить жутковатого вида метательный нож в форме мальтийского креста, вонзившийся глубоко в грудь булочника. Священник, впрочем, промолчал о своем открытии. Молчала и Симонетта, она, даже зная о том, что популярность ее в народе в значительной степени связана с ее «известной всем» ненавистью к евреям и с тем, что она «собственноручно прикончила этого мерзкого Манодорату», отнюдь не стремилась это мнение опровергнуть, решив, что лучше уж пользоваться подобной репутацией, но обеспечить своей маленькой семье полную безопасность.
Но настоящая свадьба состоялась именно дома, в кругу семьи. Под Деревом Ребекки они с Бернардино снова произнесли слова клятвы, а мальчики в это время держали над ними арку, сплетенную из цветущих веток миндаля. Затем жених с невестой обменялись миндальными орешками, и на этот раз Симонетта старательно разгрызла свой орех и разжевала сладкое ядрышко. И еще в одном эта свадьба отличалось от той свадьбы: первый бокал они наполнили ликером «Амаретто» – напитком, который Симонетта изобрела для Бернардино. Собственно, это был даже не бокал, а серебряная чаша, из которой они пили одновременно, и Бернардино в очередной раз изумлялся тому, какой превосходный, изысканного вкуса ликер сумела создать его молодая жена.
– Ну, как ты его находишь? – спросила она, и на лбу у нее появилась крошечная тревожная морщинка.
– Я нахожу, что это истинное произведение искусства! – улыбнувшись, ответил он. – Уверен: настоящее искусство встречается не только на стенах церквей.
Свадебный пир в миндальной роще продолжался до тех пор, пока мальчики не уронили золотоволосые головки, уснув прямо посреди трапезы. Странная это была свадьба. В качестве главных гостей там были монахиня и священник, которые сидели прямо, точно подставки для книг, более всего похожие на ожившие резные изображения святого Бенедикта и святой Схоластики. Также там присутствовали, причем отпивая из одного бокала, еврей, наставник мальчиков, и дама его сердца, некая немая из Таормины, сменившая христианскую веру на иудейскую, впрочем, эта немая смеялась и пела с не меньшей радостью, что и все остальные. Подавали за праздничным столом кушанья как христианские, так и еврейские. Да и среди тех песен, которые они пели без умолку – ибо чудесный ликер «Амаретто» лился рекой, – были и песни Ломбардии, и миланские свадебные гимны, и еврейские песни с отчетливым восточным привкусом, и песни крестьян Таормины, а также других южных областей Италии.
Когда Вероника наконец отнесла мальчиков в дом и уложила в постель, Ансельмо и аббатиса собрались возвращаться в город. Бьянка остановилась в доме священника, взяв в монастыре семидневный отпуск и поручив все дела самой верной помощнице. Всю эту неделю она намеревалась провести в гостях у брата, заполняя время молитвами, размышлениями и живыми беседами, чтобы хоть как-то компенсировать те долгие годы, в течение которых они даже не знали о существовании друг друга. Затем Бьянка, разумеется, собиралась вернуться в монастырь, отдохнув и набравшись сил и решимости ввести определенные изменения в дальнейшую деятельность по управлению своим хозяйством – решение это она приняла еще в день казни графини ди Шаллант. Кроме того, аббатиса втайне надеялась, что сумеет убедить Ансельмо отправиться вместе с нею и хотя бы недолго погостить у нее в Милане, а также повидаться с их общим отцом.
Когда все разошлись, новобрачные еще долго продолжали сидеть, любуясь звездами, которые одна за другой вспыхивали в ночном небе. В воздухе уже начинали кружить, дрожа крылышками, ночные мотыльки и светлячки. Ночь окружала их, словно неведомая страна, на территории которой даже беседа жениха и невесты имела совершенно иной характер. Исчезла некоторая фривольность, свойственная веселому застолью. Зато осталась радость, глубокая радость, смешанная с определенной долей рассудительности, новой для них обоих. Они подробно рассказывали друг другу обо всем, что случилось с ними за эти два года, и первым делом Симонетта поведала Бернардино о том, как изобрела свой ликер, и об ужасной судьбе Манодораты и Ребекки.
А Бернардино пересказал Симонетте жития тех святых, которым «подарил» лицо своей жены, ее лицо, а затем рассказал об ужасной смерти графини ди Шаллант – событии, оказавшем на него столь сильное воздействие и навсегда переменившем его отношение к жизни и вере. Наконец оба умолкли, но долго еще сидели обнявшись и радуясь тому, что наконец отыскали путь к своему общему дому.
– Неужели судьбе так уж необходимо было, чтобы с нами все это случилось? – спросил после некоторого молчания Бернардино. – Ведь мы зря потеряли целых два года! Неужели нельзя было еще тогда начать наше совместное путешествие по жизни?
Голова Симонетты покоилась у художника на груди, и, пока он говорил, она слышала, как сильно бьется его сердце. Ответила Симонетта не сразу, но Бернардино почувствовал, как она покачала головой.
– Нет, дорогой, – сказала она. – Эти годы были потрачены не зря. А наше путешествие по жизни на самом деле началось именно тогда, в тот самый первый день, когда мы с тобою встретились. Просто каждому из нас было необходимо еще какое-то время идти своим прежним путем.
– Но зачем? Я ведь намного старше тебя, так что у меня меньше времени впереди. Зачем же было тратить зря драгоценное время? Почему нельзя было прожить эти годы вместе?
И Симонетте вдруг стало страшно, так сильно забилось при этих словах сердце ее возлюбленного, она понимала, что количество ударов всякого сердца ограниченно, и в тревоге подняла голову, не желая слушать, как сердце Бернардино отстукивает отведенные ему мгновения жизни. Однако мнение ее не переменилось.
– Я тогда не смогла бы принять тебя, – возразила она. – Слишком многое было еще не сделано, мне ко многому нужно было как-то приспособиться. Теперь же, когда миновал достаточно долгий срок, мы оба успели не только расплатиться за совершенные нами грехи, но и прийти к вере. Ведь и я, воспитанная в христианской вере, на какое-то время отвернулась от Бога, решив, что Он меня проклял. Но Господь всегда был рядом со мною, опекал и берег меня. Это Он вернул мне мою душу и мой дом, Он спас моих мальчиков, и я вновь обрела веру в Него.
– А я, – сказал Бернардино, – лишенный веры язычник, не имевший ни малейшей склонности ни к церкви, ни к религии, лишь в монастыре Сан-Маурицио сумел найти верный путь. Если ты вернулась к прежней вере, то я открыл ее для себя впервые.
– И ведь как странно, – продолжила свою мысль Симонетта, – именно моя тесная связь с приверженцами иной веры сделала меня ближе к христианскому Богу, а не отдалила от Него. И я наконец поняла, что Бог един для всех и для всех одинаков, различается лишь форма нашего Ему поклонения.
Бернардино взял руки Симонетты в свои, точно заключив их в темницу, и ее длинные пальцы сложились внутри его сомкнутых ладоней, словно молитва внутри молитвы.
– Но разве нельзя было понять все это, оставаясь вместе?
– Думаю, нет, – покачала золотистой кудрявой головкой Симонетта. – Нам нужно было прежде излечиться, восстановить душевную целостность. И только потом соединить наши судьбы. Кстати, как ни грустна была долгая разлука, она принесла отличные плоды: ты создал свои лучшие фрески, которыми еще долго будут восхищаться грядущие поколения.
– А ты изобрела «Амаретто», которым не менее долго будут наслаждаться наши далекие потомки.
Бернардино явно попытался пошутить, и Симонетта улыбнулась, но вскоре опять посерьезнела.
– Но все-таки созданное нами – еще не самое лучшее, что мы обрели за это время, – с грустью заметила она. – Самое дорогое – это те друзья, которых мы оба нашли. И потеряли. – Симонетта, конечно, имела в виду Манодорату. А Бернардино подумал о графине ди Шаллант и о том, как горько ее оплакивала Бьянка. – Впрочем, – постаралась приободриться Симонетта, – у нас остались чудесные друзья, которые, слава богу, живы, – аббатиса, Ансельмо…
– И мальчики, – ласково улыбнулся Бернардино.
У Симонетты сразу потеплело на душе при мысли о приемных сыновьях, которые сразу, без лишних вопросов и с полной готовностью, восприняли присутствие в их доме Бернардино. Илия, который уже был знаком с художником, однажды нарисовавшим ему на ладони такую замечательную голубку, даже сказал ей, поблескивая умными глазками, что сразу заметил, какой мама – он давно уже звал Симонетту матерью – стала счастливой с тех пор, как к ним приехал Бернардино. Мальчики так сильно скучали по отцу, им так сильно его не хватало, что они, казалось, готовы были хотя бы отчасти кем-то заменить его. Однако многое в Бернардино оказалось для них совершенно непривычным. У художника был живой характер, развитое чувство юмора и быстрый насмешливый ум, всего этого Манодорате, который во многих отношениях был прекрасным отцом, явно не хватало. Доступность Бернардино, его веселая способность высмеивать всевозможные нелепости, в том числе и свои собственные, более всего отличала его от покойного отца мальчиков, однако именно эти качества художника и привлекали к нему детей, способствуя тому, что малыши все больше к нему привязывались. Впрочем, и сам Бернардино был настроен на дружбу с мальчиками. И Симонетта, глядя, как они играют втроем – ей-богу, казалось, что все они примерно одного возраста! – думала об одиноком детстве Бернардино и понимала, что теперь он готов всем сердцем полюбить ее приемных детей, ибо созрел для этого. Ворота шлюзов открылись, и в них так и хлынула любовь. Симонетта знала, чувствовала: Бернардино хочет любить мальчиков так, как его самого никогда не любили в детстве, и она от всего сердца радовалась этому. Недаром даже за то короткое время, что Бернардино прожил в Кастелло, он успел проявить к этим детям куда больше нежности, без стеснения целуя и обнимая их, чем Манодората за все годы, прошедшие с их появления на свет. Симонетта видела, как Бернардино смотрит на ее приемных сыновей – точно ему открылось нечто сокровенное. Произнесенное им в следующую минуту прозвучало как эхо ее мыслей.
– Самые лучшие наши друзья – это наши дети! – Художник приподнял руку, которой обнимал жену за плечи, и недоуменно почесал в затылке. – И вот ведь что странно: я же никогда не хотел иметь детей, я был слишком большим эгоистом, чтобы думать, будто они способны принести какую-то радость. Я полагал, что самое большое счастье для меня – это наконец-то заполучить тебя! – И он снова крепко ее обнял. – Но оказалось, я получил гораздо больше: не только женщину своей мечты, но и детей, настоящую семью, которую просто обожаю.
– И наши дети теперь станут поистине счастливы, – прибавила Симонетта. – И жители Саронно не только оставят нас в покое, но и начнут всячески прославлять – тебя за твои чудесные фрески, а меня за мой ликер «Амаретто». И мальчики наши будут в безопасности.
Некоторое время оба молчали, задумавшись о своем прошлом и будущем. Небо становилось темнее, звезды – ярче, и ветер шептал что-то в ветвях миндальных деревьев, словно пытаясь соблазнить прекрасную владелицу этой рощи чем-то таким, о чем она давно уже и думать забыла. Вдруг, словно что-то вспомнив, Симонетта извлекла из-за корсажа кусочек пергамента, совершенно истертый, измятый и теплый, потому что после отъезда Бернардино она постоянно хранила его на груди, возле сердца.
– Помнишь? – протянув пергамент мужу, с легкой улыбкой спросила она.
Бернардино взял обрывок пергамента.
– Еще бы, конечно! Ведь я рисовал это в тот день, который считал самым несчастным в своей жизни, уверенный, что потерял тебя навсегда. А потом я рисовал это снова и снова – десятки, сотни, тысячи раз повторяя символ на стенах церкви Сан-Маурицио. Каждая Магдалина на моих фресках, как и большая часть других святых женщин, где-нибудь на одежде непременно имеет этот символ. В нем заключался тайный код моей любви к тебе – и безнадежной, и полной надежд, – но лишь одна Бьянка сумела найти ключ к этому коду. – Он осторожно провел пальцем по краю столь хорошо знакомого ему символа. – А теперь скажи, моя любимая, понимаешь ли ты, что означает эта руна, которая для тебя и была изобретена?
Симонетта, уютно устроившись щекой в углублении между шеей и плечом Бернардино и вдыхая запах его кожи, спокойно ответила:
– Думаю, что теперь понимаю. Правда, я довольно долго не могла в этом разобраться, но в разлуке с тобой мне пришлось многому научиться.
– Продолжай.
Она тоже провела пальцем по рисунку, руки ее в лунном свете казались особенно белыми.
– Во-первых, это, разумеется, сердце, а внутри его трилистник, похожий на флёр-де-лис. – Симонетта почувствовала, что Бернардино кивнул.
– Но что это за листья? – спросил он.
– Это листья миндального дерева.
– А может, там есть и что-нибудь еще? – мягко подтолкнул он ее.
– Нет. Ни ореха, ни какого-либо иного плода я там не вижу. Только лепестки внутри сердечка.
– А почему?
Симонетта услышала в голосе Бернардино настойчивость, стало уже слишком темно, чтобы она могла разглядеть лицо любимого, но ей вдруг показалось, что для него невероятно важно услышать ее ответ, понять, что она разгадала эту загадку.
– Потому что мы не были вместе, и пока мы не заключили брак, у этого союза и не могло быть никаких плодов. Дерево так и осталось бы бесплодным. Ни цветов, ни орехов. Только красивый орнамент. Некая неоплодотворенная красота. На ветвях превратившейся в дерево Филис тоже ведь не было цветов, пока домой не вернулся ее Демофон и не кончилось ее одиночество.
Художник с облегчением выдохнул, притянул жену к себе и крепко поцеловал. Игра в загадки была закончена, однако они так и продолжали сидеть, пока не почувствовали, что на лица им падают теплые капли дождя.
– Идем, – сказал, поднимаясь, Бернардино. – Все-таки мы с тобой молодожены. И, клянусь этой луной, сегодня у меня как никак первая брачная ночь! – Он поставил Симонетту на ноги и тихонько засмеялся от сладостного предвкушения, но, когда они уже шли сквозь благоухающую темную рощу к дому, снова начал говорить: – Странно, что в Саронно, где мы познакомились, я видел в тебе именно Пресвятую Деву Марию, поэтому я и рисовал тебя там как Мадонну снова и снова. Однако в Сан-Маурицио ты в моем воображении отчего-то перестала быть Богородицей, и там я изображал тебя только в виде различных святых и мучениц, чаще всего женщин смертных. А еще там ты стала другой Марией – Марией Магдалиной.
Симонетта взяла его за руку, и в голосе ее послышалась легкая насмешка:
– Возможно, в то время ты и воспринимал меня как падшую женщину. Как Магдалину. Ведь именно так, падшей женщиной, назвал меня оруженосец моего покойного мужа Грегорио, который счел развратной жену своего господина, когда увидел, как она целует другого мужчину, да еще и на ступенях алтаря. – Симонетта сама удивилась тому, с какой легкостью говорит теперь о тех ужасных мгновениях.
Но Бернардино даже не улыбнулся.
– Возможно. Возможно, я идеализировал тебя, превратив в некую икону, в символ идеальной женщины и всего того, что связано с женской любовью и добротой. В символ самой Мадонны. – Голос его шел, казалось, из самого сердца, он даже слегка запинался, словно с трудом отыскивал путь в некоем лабиринте, пытаясь добраться до истины. – И тогда я стал внушать себе, что начну презирать тебя, как только сумею тобою овладеть, несмотря на то что именно я сам и буду причиной твоего унижения. Возможно, это было связано с моим отношением к матери, с тем, как она отказывала мне, ребенку, в материнской любви, а не с тем, как ты тогда меня отвергла. Честно говоря, именно моя мать и была настоящей Магдалиной – во всяком случае, профессия у них была одна и та же.
Теперь он улыбался, но даже в темноте Симонетта видела, какой горькой была эта улыбка, ибо та давнишняя боль в душе Бернардино была по-прежнему жива. И ей страстно захотелось навсегда избавить мужа от этой боли и любить его так, как он того заслуживает, – любить до конца жизни.
Вынырнув из тенистой аллеи, они стали медленно подниматься по лестнице, ведущей на террасу, и Симонетта спросила:
