Текст книги "Принцесса на бобах"
Автор книги: Марина Мареева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
Блондинка между тем протянула служительнице деньги, глянула на нее и ахнула, узнав.
Костя отошел в сторону, сжимая свечи в ладони. Конечно, узнала. Как не узнать! Служительница, стоявшая за свечным ящиком, была в прошлом известной актрисой. Свою судьбу бывшая лицедейка выстроила размашисто и ярко: бурная молодость, зрелость, проведенная в творческих метаниях и любовных испытаниях, и вот теперь шикарный финальный аккорд: монашеский черный плат, свечной ящик, скорбно поджатые губы.
«Перетрахала пол-Москвы, – бурчал про себя Костя, ставя свечку у иконы, – выпила цистерну водки, теперь грехи замаливает. Тоже роль играет. Блудодейка!»
Костя поднял глаза на икону. Подумал, прежде чем перекреститься: «Да ты и сам хорош! Свечу ставишь – и богохульствуешь… Что это с тобой сегодня, Константин Петрович?»
– Вас батюшка к себе просят, – прошелестел кто-то за его плечом.
Костя оглянулся. Церковный служка стоял перед ним и мягко, елейно улыбался.
– Меня? – переспросил Костя потрясенно. – Батюшка?
Служка кивнул, жестом приказав Косте следовать за ним.
В маленькой светлой комнатке со сводчатым низким потолком, возле узкого окна сидел в кресле благообразный молодой попик. Он радушно улыбнулся вошедшему в комнатку Косте.
Тот, вконец одурев от всех неожиданностей, поднес было руку ко лбу («Господи! Что же я делаю-то? Креститься собрался, будто он не поп, а икона!»), сцепил за спиной мокрые от пота руки и неловко поклонился.
Выпрямившись, он увидел Диму. Костя узнал его тотчас, хотя и не видел ни разу, каким-то седьмым чувством узнал. Он, мерзавец! Костя был в этом уверен.
Дима торчал за креслом, в котором восседал священник. Костя оглядел соискателя Нининой руки… Хорош. Холеная рожа, веселые глаза. Стоит, положив руку на резную спинку кресла, улыбается победно. Хозяин жизни, властитель судеб.
«Вот я почему чертей поминал-то, – догадался Костя. – Вот он – черт!»
– Как настоятель прихода сего, – забасил поп, взирая на Костю с отеческим расположением, – благодарю тебя, сын мой, за щедрый взнос, за благое деяние…
– Батюшка, какой взнос? – промямлил Костя, совсем сбитый с толку. – О чем вы?
– Денежный взнос, – гудел святой отец. – Деньги немалые… По крупицам, по йотам собирал! Похва-ально, сын мой! Похвально!
– Это ошибка, батюшка! – Костя старался не смотреть на Диму, возвышавшегося за креслом слуги Божьего. – Это ошибка, недоразумение. Я ничего не…
– Он тайно хотел, отец Феодосий, – перебил его Дима, склонясь к священнику.
– Тем ценнее пожертвование, – рек отец Феодосий, привстав с кресла и давая Косте понять, что аудиенция окончена.
Костя попятился к дверям, суетливо кланяясь, ненавидя себя самого за собственную униженность, за смятение, за эти плебейские поклоны.
Он выскочил из церкви, щурясь от солнечного света. Служба уже началась, торжественно и мерно били на звоннице колокола.
Костя выбежал из церковных ворот. У кромки тротуара стояла Димина машина, возле нее, позевывая, расхаживал мордоворот.
Костя оглянулся – Дима шел следом. Остановился возле нищенок, достал бумажник, зашуршал «зелеными». Старухи тянули к Диме темные сухие ладошки и с подобострастной надеждой заглядывали ему в глаза.
«И я сейчас кланялся так же, как они, – подумал Костя, глядя на рой нищенок, клубившийся возле Димы, возле доброго барина, оделяющего их заморской копеечкой. – И кланялся так же, и угодничал так же…»
– Твоя работа? – спросил он у Димы, когда тот наконец подошел к нему. Спросил в упор, зло и резко, сразу перейдя на «ты». – Твои штучки?
– Что вы имеете в виду? – уточнил Дима, оттенив свое холодновато-корректное «вы».
– Что я имею в виду? – Костя задохнулся от ярости. – Да весь этот спектакль! С попом и Щедрым взносом! Что ты нас окучиваешь, что ты к нам прилип? Отцепись от нас, сволочь! – заорал Костя, уже не сдерживаясь.
Мордоворот сделал было шаг в сторону патрона, но Дима остановил его взглядом.
– Хоть сюда-то не лезь, хоть в храме дай отдышаться! – орал Костя надсадно. – Нет, у тебя и тут все схвачено! А с Всевышним ты еще не закорешился?
– А что, идея! – хмыкнул Дима. – Надо телекс ему отбить. Туда дня три идет, больше?
– Ненавижу, – просипел Костя. – Ненавижу вас всех… Саранча…
– Ну да, – кивнул Дима насмешливо. – Куда как достойнее сесть бабе на горб. Она на десяти работах ломается, а он слюни пускает у аналоя. Богоборец!
– Ты-ы! – взвизгнул Костя. Самое страшное, что Дима был прав. Четырежды прав. И Костя понимал это. – Ты! – Он вцепился в отвороты Диминого плаща. – Да как ты смеешь, кто ты такой, чтобы…
Дима брезгливо, без особого усилия оттолкнул Костю от себя, щелкнул пальцами – так в кабаке подзывают официанта, и его шикарная машина послушно подкатила к хозяину. Мордоворот открыл дверцу.
Костя отвернулся.
Дверь в квартиру была распахнута настежь. Костя вошел в прихожую и прислушался. Кто-то расхаживал по комнатам: незнакомые мужские голоса, чужие шаги, грохот выдвигаемых и водворяемых на место ящиков письменного стола…
Теща выскочила в прихожую, увидела Костю и громко зашептала:
– Константин! У нас обыск!
– Охренели, что ли, мамаша? – спросил Костя. Впрочем, ладони у него тотчас повлажнели от пота. – Какой обыск?
Он осторожно заглянул в комнату. Два дюжих молодца, стоя спиной к нему, рылись в ящиках Костиного стола. Костя попятился назад, стараясь ступать неслышно.
– Это кто? – прошипел он, вернувшись в прихожую к теще. – Вы зачем их пустили? Может, это воры?
– Они сказали, что они от Пупкова, – зашептала старуха. – Я подумала: может, они еще чего принесли? В прошлый раз железную дорогу, теперь, думаю, может, еще чего… А они – за рукописью твоей, они твою рукопись ищут…
– Рукопись? – переспросил Костя дрогнувшим голосом.
Рукопись – это было святое. В промежутке между членством в Партии любителей пива и счастливым обретением себя на ниве служения Господу Костя успел накропать шестисотстраничный труд о судьбах русской демократии.
Труд сей не претендовал на объективность и точное следование исторической фактологии, но был написан взволнованно и страстно (по крайней мере, так казалось самому автору).
Поставив последнюю точку и смахнув предательскую слезу с увлажнившихся век, Костя сполз с полатей (он писал, лежа на пузе, обложившись подушками, поскольку вычитал где-то, что именно эта диспозиция и есть оптимальная поза творца), сгреб все шестьсот страниц в кучу, впихнул их в объемистую папку и отправился в многотрудный поход.
Он обошел едва ли не все московские редакции, встречая всюду один и тот же взгляд: устало-сочувственный, соболезнующе-понимающий. Так смотрит старая опытная сиделка из клиники для умалишенных на нового пациента. «Оставьте, мы прочтем», – говорили Косте труженики правки ровными мягкими голосами, окидывая Костю и его трактат наметанным взором и ставя Косте диагноз безошибочно и мгновенно, на глаз, не прибегая к клиническому обследованию. «Спасибо, это интересно, но…» – вздыхали они через месяц, возвращая автору его творение.
– Они их не читают, – пояснил однажды Косте такой же, как и он, многотерпеливый ходок по издательствам. – Мы же графоманы. Они нас за версту чуют. Профессиональный нюх. Они не открывают даже. Ты волосок между страниц не вкладываешь? Я кладу. Давай проверим… Во, смотри, между шестнадцатой и семнадцатой! Лежит! И на триста десятой – волос… Не. Не читают. Хана.
– …Мать, где она есть-то? – Один из молодцев вырос на пороге прихожей. – Мы там все перерыли. Где рукопись? А! – Он увидел Костю. – Хозяин! Здорово. Где рукопись твоя?
«Неужели посадят? – мелькнуло у Кости в голове. – Неужели и правда обыск?.. Может, ОНИ начинают закручивать гайки? Устроят показательный процесс… Ельцина я там крыл? Крыл. Чубайса крыл? Еще как… Кого я там только не крыл! Я там всех смешал с грязью…»
– Зачем вам? – спросил он дрожащим от волнения голосом. – Вы кто такие?
– Хозяин, ты нам писанину свою гони, – прикрикнул на Костю молодец. – Остальное – не твоя забота.
«Посадят!» – понял Костя. Перед его мысленным взором пронеслось стремительно: Бутырки, нары в сыром каземате, место у параши… Бледная Нина шепчет сквозь слезы: «Костя, у нас нет денег на адвоката!»… Статья в «Монд»… Ну, почему в «Монд»? Можно и в «Таймс»: «В России снова появились диссиденты»… Нью-Йорк, пикеты у посольства…
– Зачем вам его рукопись, скажите толком! – взвизгнула теща, вернув Костю на грешную землю.
– Дмитрий Андреевич хочет ее напечатать, – нехотя пояснил молодец, глядя на часы. – За свой счет. Он уже с издательством договорился.
Костя замер. В который раз за сегодняшний день он обмирал от неожиданности.
– А… А каким тиражом? – выдавил он наконец, массируя влажной ладонью левую сторону груди.
– Хорошим тиражом. – И молодец весело подмигнул Косте.
Нина возвращалась с ночной смены, слава Богу, не пехом: Коля, шофер ресторанного «рафика», ехал в Нинины края, предложил ей по-свойски: «Давай подброшу! Ты же спишь на ходу, бедолага…»
Теперь она дремала, сидя на заднем сиденье. Открыла глаза, огляделась сонно: за мутноватым стеклом «рафика» мелькали переулки Таганки.
– Коля, – внезапно решилась Нина, – останови у перекрестка. Я выйду.
– Зачем? – недоуменно спросил Коля. – Седьмой час утра! Че ты тут потеряла?
– Погулять хочу. Пройтись, подышать.
Коля пожал плечами и тормознул у перекрестка.
Нина выбралась из «рафика», махнула рукой – мол, спасибо, не жди, езжай.
«Что ты тут потеряла?» Потеряла. Не она ее отец. Ее род.
Нина пошла вперед медленно, подняв воротник плаща, придерживая его у горла. Пальцы тотчас озябли. Утренний воздух был холоден и свеж уже по-зимнему.
Снега не было еще и в помине, но пахло близким снегом, скорым морозцем… Крак! Нина вспорола каблуком тончайший ледок, затянувший лужу.
«Что ты тут потеряла?» Вон она стоит, ее потеря, – двухэтажный особняк шереметевский…
Нина подошла к воротам, коснулась ладонью холодной чугунной ограды. Ее дом. Дом ее предков. Ее… Как это называется? Вспомнила – «недвижимость». Смешное слово.
Мой дом. Нина вздохнула легко, бросила на особняк последний взгляд и пошла прочь, больше ни разу не оглянувшись.
Твой дом? Представь себе на минуту, что он – твой. Что его у тебя не отобрали. Что ты в нем полноправная хозяйка. Что не было никогда на свете этого картавого господина из Симбирска, ни его, ни его злосчастной «Искры» с ее пожароопасным эффектом, ни этой треклятой ВОСР. Никаких тебе исторических катаклизмов, никаких экспроприаторов с голодными веселыми глазами.
Представь себе: это – твой дом. И что? Ты была бы счастливее, чем теперь?
Нина подошла к автобусной остановке. Поежилась зябко, грея замерзшие руки в рукавах.
Ты была бы так же несчастлива, как и теперь, моя дорогая. Ну, разве что подъезды бы не мыла. И в посудомойки бы наниматься не пришлось. Сдавала бы первый этаж каким-нибудь японцам под офис и жила бы безбедно. А на душе бы кошки скребли. Тот же муж никчемный, давным-давно опостылевший, та же тоска, то же одиночество. Жизнь с пустым сердцем.
Подошел первый автобус, утренний. Нина вошла в салон, пристроилась на краешке сиденья у окна.
А ведь отстал! Она вспомнила Диму. Отстал. Ненадолго его хватило… Ну, и хорошо. Хорошо? А ты душой сейчас не кривишь, графиня?
Ну разве что совсем немножечко. Чуть-чуть.
Девять часов утра. За окном машины мелькали утренние московские улицы.
Дима протяжно зевнул и потер глаза. Он не выспался. Лева разбудил его сегодня в половине восьмого и устроил форменную истерику. Кричал, что вся эта авантюра с мадам Шереметевой, это Димино «сватовство гусара» затянулись сверх всякой меры.
– Не наигрался еще, дитятко? – вопил Лева. В приватных разговорах он позволял себе быть нелицеприятным. – Не наигрался? Делом займись! Все на мои плечи скинул. На фабрике не был неделю, склад этот на Бауманской проворонили, он гроши стоил, все, ушел с концами…
Дима скучающе выслушал компаньона. Нет, он не наигрался. Куда там! Только во вкус вошел.
Его затягивала эта диковатая сомнительная забава: осада крепости по имени Нина. Крепость пока не сдавалась. Опытный захватчик Дима не терял надежды. Действовал исподтишка. Переползал через крепостной ров. Разоружал Нинино семейство. Переманивал Нинино воинство на свою сторону.
Сегодняшняя Димина акция проходила под девизом: «Расположить к себе маман, чего бы это ни стоило!» По данным Диминой разведки, Нинина мать собиралась сегодня пикетировать мэрию. В числе прочих убежденных большевиков, разумеется.
– А чего они бастуют? – спросил Дима, оглянувшись назад, на охранника Владика. Владик пожал плечами. Справа и слева от Владика восседали еще два Диминых амбала. Все заднее сиденье было завалено пакетами из «Макдоналдса» и пластиковыми запечатанными стаканчиками со «Столичной». На могучих коленях Диминых стражей покоились охапки красных гвоздик.
– «Кра-асная гвоздика, спутница тревог!» – пропел Дима фальшиво, но с чувством, и деловито спросил: – Водки не мало взяли?
– Всем хватит, шеф, – заверил Владик. – По стакану на рыло. Их там человек сорок будет, не больше. Опять же старухи в основном. Трезвенницы-язвенницы…
Язвенницы сгрудились возле Юрия Долгорукого, сжимая в озябших лапках транспаранты и плакатики.
Дима выбрался из машины, поправил красный атласный бант, приколотый к пиджаку, и приосанился.
– Ну? – Он подмигнул трем своим богатырям. Богатыри уже стояли возле машины, держа в руках подносы, уставленные водкой и жратвой. Владик сжимал под мышкой гвоздики. – Вперед! – скомандовал Дима и мужественно двинулся к пикетчикам. – Наше дело – правое, победа будет за нами.
Пикетчики взирали на приближающегося Диму хмуро и неприязненно.
– Доброе утро, господа! – выкрикнул Дима, приблизившись к ним вплотную. – Позвольте представиться…
– Здесь тебе не господа! – огрызнулся какой-то дедок. – Здесь товарищи. А преставиться ты всегда успеешь. Мы тебе поможем. Не мы, так киллер какой…
– Шутить изволите? – хохотнул Дима. – Ну да, товарищи. Запамятовал. Товарищи.
Товарищи глядели на Диму с нескрываемой ненавистью. Еще бы! Дима был сейчас похож на откормленного молодого бычка, отбившегося от племенного стада. Забрел этот бычок на свою беду в лесную чащу, и окружила его тотчас стая старых голодных волков. «Новый русский» в логове «старых советских».
Дима улыбался им искательно, пытаясь преодолеть растущую неловкость. Они смотрели на него молча – немолодые тетки в свалявшихся пуховых беретах, мужики без возраста с харями вокзальных выпивох. Старики с орденскими планками. Перед этими ему – стыдно. Этих жалко. Впрочем, всех жалко.
Дима оглянулся на своих молодцев с подносами в руках. Махнул им, подзывая. Молодцы подошли поближе.
– Угощайтесь, товарищи! – крикнул Дима весело. – Тяпнем по маленькой! За здоровье генсека! За сплоченность наших рядов!
«Товарищи» плотоядно косились на водку и боролись с искушением. Старухи рассматривали пестрые пакеты из «Макдоналдса» с детским любопытством.
Диме снова стало стыдно. Стыдно и тошно. Острое чувство невольной вины перед ними кольнуло и отпустило. Он ни в чем не виноват перед этим стариковским воинством. Он ничего у них не отнял. Просто ему повезло чуть больше. Их всех подмяло под Красное колесо, а ему оно только мизинец отдавило. Он вовремя в сторону отскочил. Да и катилось оно уже еле-еле, начало восьмидесятых, время перемен…
Он уцелел. Они – нет. Он ни в чем перед ними не виноват.
– Мама! – воскликнул Дима, разглядев наконец в толпе пикетчиков Нинину мать. – Мама! – Он двинулся к ней, раскинув руки для объятия. – Рад вас видеть!
– Какая я тебе мама? – пробормотала старуха, отворачиваясь.
– Ну, в смысле «Родина-мать зовет!», – нашелся Дима. – Мама, я всем сердцем с вами, поверьте! Как там насчет членства в партийных рядах? – зашептал он, доверительно склонившись к ней. – Я бы хотел вступить… Помочь, так сказать, и словом, и делом…
– Придуриваешься, что ли? – Старуха посмотрела на него недоверчиво.
– Пейте, товарищи! – крикнул Дима, оглядев жующих пикетчиков. – Закусывайте! Весь мир насилья мы разрушим… Мама, – он понизил голос и вытащил из кармана конверт, – здесь пятьсот баксов. Это вам на партийные нужды. Мой первый скромный взнос…
Старуха остолбенело смотрела на конверт.
– Берите, берите. – Дима вложил конверт в ее руку. – Это вам на стяги и на прокламации.
– Спасибо, товарищ. – Голос старухи дрогнул. – Спасибо. Мы отчитаемся за каждую копейку!
Было около трех часов дня. Нина с трудом открыла дверь своей квартиры: ключ не попадал в замок, и она возилась, пока не сообразила, что пытается открыть дверь ключом от почтового ящика. М-да, графиня… Вам пора подавать карету. Карету «скорой помощи». И – в Кащенко, с ветерком.
Войдя в прихожую, она глянула в зеркало. Глаза сомнамбулы – тусклые, невидящие, измученные. Сутки без сна. Сразу после ночной смены пришлось топать в подземный переход, к газетному лотку, подменять напарницу.
Нина добрела до кухоньки и открыла застекленную дверь.
За столом сидели мать и Михаил Степаныч, старичок-бодрячок, активист-зюгановец. И Дима.
Дима, с которым она мысленно распрощалась сегодня утром, сидел между ее матерью и стариканом-активистом, откупоривая вторую бутылку «Столичной». Первую они уже прикончили, и она, пустая, стояла тут же, на старенькой линялой клеенке, рядом с немудрящим набором пролетарской закуси: винегрет, селедочка, отварная картошка, посыпанная укропом…
– Вы… Ты… – пробормотала Нина, придя наконец в себя. – Вы что тут делаете?
– Пьем, – пояснил Дима, глянув на нее мельком. – Закусываем. – Он наполнил сорокаградусной стариковские чашки и себя не забыл. – Песни поем. Степаныч, давай нашу, любимую!
И Дима хлопнул ладонью старикана по спине. Старикан кивнул и затянул с чувством:
– Люди мира, на минуту встаньте!
– Стоп! – перебил его Дима. – А тост? Выпьешь с нами?
Нина, к которой был обращен этот вопрос, только немо шевелила губами.
– Тост! – Дима поднял свой стакан. – За нашу советскую Родину! Капитализм не пройдет! Но пассаран!
– Молодец! – одобрил его Степаныч. – Мы тебя перевоспитаем.
– Уже, – сказал Дима и опрокинул в себя водку. – Я записался в добровольцы.
Нина глядела на него во все глаза. Таким она его еще не видела. Димин пиджак висел на спинке стула, ворот рубашки был расстегнут, узел галстука приспущен. Дима был весел и багроворож. Одной рукой он обнимал старуху, другой старикана.
– А ну, убирайся отсюда! – приказала Нина. – Мать еще будет мне тут спаивать.
– Н-нин, как те не стыдно? – заступилась за Диму старуха. – Он не спаивает, это д-дружеское застолье… Это наш человек, Нина! Наш новый член!
– Сан Федоровна, вы меня в краску вгоняете, – заржал Дима, ловко подцепив вилкой кусок селедки. – Кайф! – И, отправив селедку в пасть, он прикрыл глаза от удовольствия.
– Во-во, это тебе не лангустов жрать-то с омарами, – заметил Степаныч одобрительно. – Лучше нашей-то селедочки ничего не бываить.
– Ты знаешь, какой он щедрый? – не унималась пьяненькая мать, укоризненно глядя на Нину. – Какое он нам пожертвова…
– Не будем об этом, – перебил ее Дима.
– Он скромный, – вставил старикан и чмокнул Димину руку, лежавшую у него на плече.
– Я скромный, – согласился Дима. – Как всякий уважающий себя большевик. Ребята, давайте споем! Нашу, партизанскую!
– Люди мира, на минуту встаньте! – завопил старикан с новой силой.
Нина повернулась и вышла из кухни, захлопнув за собой дверь. Она не знала, плакать ей или смеяться. Гнать его взашей или оставить. Зато одно она понимала твердо: рановато она с Димой простилась, не так-то просто будет от него отделаться.
– Костя, – позвала она мужа, входя в комнату. – Какого черта?! Что это за спектакль, Кость? Когда это кончится?
Костя сидел за письменным столом и стучал одним пальцем по клавишам старенькой раздолбанной машинки.
– Пусть поют, – сказал он, не отрывая напряженного взгляда от клавиш.
– Что значит «пусть»? – Нина устало опустилась на тахту. – Может, он у нас поселится вообще? Так, что ли? Ты не против? Только у нас тут и без него сумасшедший дом, мой дорогой.
– Сумасшедшим больше, сумасшедшим меньше, – заметил Костя философски. – Ну, шизик богатенький с жиру бесится… Нам что, плохо? Он вон книгу мою издает, я ради этого все стерплю, Нина.
– Что? – изумилась Нина. – Какую книгу? Ты мне ничего не говорил.
– Вот, говорю. Мой труд о судьбах демократии. Дело жизни. – И Костя с силой ударил указательным пальцем по многострадальной клавише. – Видишь, вношу поправки.
Нина оглушенно молчала. Теперь она поняла все. Оценила масштабы Диминой экспансии. Ее он купить не смог – зато без особого труда подкупил мать и мужа. Без особого труда, без особых затрат. Словно давая ей понять: смотри, как это просто, как недорого они стоят, как легко от тебя отказываются.
Подлец! Ах, какой подлец… Бьет по больному рассчитанным, точным ударом. Скотина! А она еще сегодня утром вздыхала, прощаясь с ним заочно. Дура. Старая дура, поделом тебе!
– Значит, ты не против? – спросила она наконец с тихой яростью. – Значит, мне с ним в загс идти?
– Я этого не говорил, – пробормотал Костя, сгорбившись над машинкой.
– Нет, ну если ты принял его предложение… Давай рассуждать логически. Значит, и я должна ответить ему согласием? Так? Ты меня благословляешь?
– Прекрати ерничать, – промямлил Костя.
– Костя… Ну-ка, посмотри на меня, Костя! А если он захочет, чтобы я с ним в постель легла? Ты и на это дашь свое согласие?
– Замолчи! – не выдержал муж. – Замолчи сейчас же!
– Выгони его, – приказала Нина чуть слышно. – Будь мужиком хоть раз в жизни.
– Так он сам ушел. – Мать стояла в дверях, протягивая Нине пустой пакетик из «Макдоналдса». – Такой славный… Нин, как хочешь, он мне сегодня понравился. Держи, это тебе. Он велел тебе передать. Он туда внутрь какую-то записочку бросил.
Нина взяла пакетик и, помедлив, заглянула внутрь. Достала бумажку, на которой было написано: «$4000».
Удвоил цену. Широк!
Она смяла бумажку, потом скомкала и пакет.
– Дима, я тебе невесту привел, – объявил Лева, возникнув на пороге Диминого кабинета.
– Какую невесту? – Дима положил трубку на рычаг.
– Какую… Голубокровную.
– Она сама пришла? – спросил Дима сипло.
Пришла. Надо же! Явилась. «Укрощение строптивой», конец первой серии. Явилась за четверкой с тремя нулями. Надо было ей сразу столько предложить. Всего и делов-то… Ее гордыня стоит четыре тысячи долларов. Он победил. Странно… Вместо радости победителя Дима испытал нечто вроде разочарования. Слишком быстро вы сломались, госпожа Шереметева. Только-только он вошел во вкус, наметил план боевых операций, подтянул войска, а госпожа Шереметева уж и белый флаг выкинула, и поражение готова признать.
Жаль. Ну, да ладно.
– Зови, – сказал Дима. – Принеси мне четыре «штуки». Нет, деньги ты ей сам отдашь.
– Кому отдам? – удивился Лева. – Какие деньги? Я тебе новую привел, ты что, не понял? Голицына. Будешь Голицын. Родословную я изучил, все чин-чином. Без обмана.
Вот оно что… Голицына. На черта ему Голицына?
– Чего у тебя рожа-то постная? – обиделся Лева. – На тебя не угодишь, ей-Богу! Ты мне в пояс должен кланяться. Голицына, незамужняя, не урод, между прочим, и песок из нее не сыплется. И деньги ей не нужны, она тебе сама приплатить готова.
– Это как? Почему? – заинтересовался Дима.
За деньги или без оных – он Голицыну не желал. Не нужна ему ни Голицына, ни Оболенская. Ему была нужна Шереметева. Пожалуй, он только сейчас это понял по-настоящему. Понял и удивился своему открытию. Что бы это могло означать? А, Дима?
– Она богатая, – пояснил Лева. – На кой ляд ей твои «штуки», она сама бизнесвумен, крутейшая баба, у нее своя парфюмерная линия в Мюнхене. Она в Неметчине, Дима, живет. По-русски – ни бум-бум. Эмигрантка в четвертом поколении.
– Тогда зачем я ей сдался? – еще больше удивился Дима.
– Ты ей понравился, – ухмыльнулся Лева. – Она тебя видела на какой-то тусовке… На презентации. Мы с ней столкнулись вчера в Дворянском собрании, она мне говорит через переводчицу: «О-о, я вас помню, вы были с таким плейбоем на презентации „Орифлейм“!»
– Это я, что ли, плейбой? – спросил Дима недоверчиво.
– Ты, ты. Ты в ее вкусе. Она блондинов любит. Ну, дальше – слово за слово… Короче, она здесь. Звать?
Дима пожал плечами. Лева испарился.
Минуты через две в Димин кабинет вошла дама с собачкой. Почти по Антон Палычу. Не хватало только Ялты и набережной. Одной рукой дама прижимала левретку к плосковатой груди, другую протягивала Диме для поцелуя.
Пришлось подниматься, пересекать кабинет, улыбаться через силу, припадать к руке… Руки госпожи Голицыной были затянуты в перчатки. Вообще, все, что могло выдать истинный возраст прелестницы – руки, шея, глаза, – было закамуфлировано тщательнейшим образом. Госпожа Голицына действовала как опытный конспиратор. Шея ее была обмотана пятью слоями шелкового шарфа, огромные «стрекозьи» очки закрывали пол-лица.
– Карашо, – произнесла госпожа Голицына хриплым надтреснутым баском курильщицы со стажем. – Ди-ми-трий! Красавец!
Она сунула левретку Диме и быстро, командирским размашистым шагом обошла кабинет.
– Чай? Кофе? Ликер, коньяк? – спросил Дима уныло.
Бизнесвумен упала в низкое кресло, закинула ногу на ногу, зачем-то звонко хлопнула себя по поджарой ляжке и разразилась долгой тирадой на немецком.
– Фрау говорит, что… – начала было переводчица, скромненькая мышка-норушка, как-то незаметно проскользнувшая в кабинет.
– А, так она фрау? – перебил ее Дима. – Если она не фройляйн, то на кой ляд ей за меня замуж? Она ведь замужем, да?
– Она вдова, – пояснила мышка-норушка и залопотала по-немецки, повернувшись к хозяйке.
Госпожа Голицына резко соскочила с кресла и достала из сумочки портмоне. И сумочка, и сапоги-ботфорты были из крокодильей кожи.
– Крокодил натуральный? – не удержавшись, спросил Дима.
– Йа, йа! – И фрау Голицына раскатисто захохотала. Ее басу позавидовал бы любой синодальный певчий.
– Брижит Бардо на вас нет, – вздохнул Дима. – Башку бы вам открутить в два счета за издевательство над тропической фауной.
Услышав фамилию Бардо, фрау оскалила пасть в довольной улыбке и достала из портмоне фотографию. Поскольку Димины руки были заняты левреткой, хозяйка собачки поднесла фото к Диминым глазам.
– Это ее покойный муж, – объяснила переводчица, – Хельмут.
– А чего он помер так рано? – удивился Дима, рассматривая фотографию смазливого молодого мужика. – Ему же лет тридцать от силы! Мог бы еще пожить. Хотя… – Дима покосился на вдову. – Тут коньки отбросишь, конечно.
– Это переводить? – хихикнула переводчица.
Вместо ответа Дима вдруг издал протяжный гортанный вопль, всучил фрау ее левретку и принялся отряхивать фалды пиджака.
– Что? – ахнула переводчица. – Она вас… описала?
Дима закивал – и ринулся из кабинета, на ходу сдирая пиджак. Выскочив в предбанник, он плотно притворил за собой дверь.
– Тебя что, ее Муму обоссала? – спросил Лева, выхватив пиджак из Диминых рук.
– Как бы не так, – возразил Дима, отбирая пиджак и надевая его. – Я чист.
– Тогда зачем ты?..
– Предлог. – Дима подмигнул смеющейся секретарше. – Первое, что пришло в голову. Гони их к чертям! Скажи: хозяин рыдает над блайзером. Скажи: вы загубили его блайзер от Гуччи.
– Дим, чего тебе еще надо? – зашептал Лева возбужденно. – Голицына! Обвенчаетесь хоть завтра! Денег не берет!
– Не хочу, – поморщился Дима. – Песня кабацкая. Все, кому не лень, будут поручиком обзывать.
– Дима, тогда давай так, – твердо сказал Лева. – Мы эту эпопею с жениховством заканчиваем. Почудил – и хватит. Дело надо делать. Ты согласен?
– Натюрлих! – И Дима ухмыльнулся, застегнув наконец пиджак.
– Шут, – вздохнул Лева. – Шут гороховый… Ладно, пойду немчуру выпроваживать.
Лара звонила ему три дня подряд. Ее как прорвало после двухнедельного молчания. Первое, о чем Дима подумал, когда услышал ее голосок в трубке, – он не вспоминал о ней ни разу. Ни разу за две эти недели. Такого раньше не было.
И видеть ее не хочется. А раньше – летел по первому зову, бросал все дела. И радости он никакой не испытывал. Ни радости, ни торжества – ну как же, она звонит первая, частит в трубку своим ломким, капризным, детским голоском: «Прости меня, и я тебя прощаю… Приезжай! Хочешь, я приеду?.. Я соскучилась, ужасно соскучилась, Дима!»
«Я занят», – отвечал он коротко и клал трубку.
Потом позвонила бывшая жена. Она сказала устало, мягко и примирительно, что Олег ей обо всем рассказал. Ей жаль, что все как-то по-дурацки получается, не по-людски. Она Олега отчитала. Это не метод. Сын должен видеться с отцом. Но и он, Дима, должен Олега понять…
– Я понимаю, – сухо перебил ее Дима.
– Он по-своему прав, согласись, – сказала жена осторожно. – Он хочет стать Никите отцом. Отцом, а не отчимом…
– А я кто? – спросил Дима, закипая. – Я что, не отец? Я что, помер уже? Ты меня раньше времени не хорони, не надо!
– Ну, приезжай, – вздохнула жена. – Приезжай, поговорим. Не горячись только.
И Дима поехал. Он увидит Никиту, наконец-то увидит!
То, что они не вместе, Дима переживал болезненно, мучительно. Он никогда не ушел бы из семьи, никогда. Остался бы ради Никиты. Это жена настояла на разводе, проявила характер. Она вообще была девушка с характером. С норовом. Этим и взяла его когда-то. Тысячу лет назад, в другой жизни, в студенчестве…
Он приехал в Москву из большого южнорусского города. Поступил в институт с первого захода. И сразу же затосковал по дому.
Он был маменькиным сынком. Нет, не балованным увальнем, булавкой пришпиленным к материнской юбке, отнюдь. Детство золотое провел не в детской за Стивенсоном – во дворе, среди местной шпаны. И портвешка хлебнул первый раз лет в одиннадцать, а сигаретку первую выкурил-вымучил, давясь от приступов предательской тошноты, и того раньше…
Но он, Дима, был мамин сын. Дома ему прощалось все: синяки, новая куртка с продранными рукавами, «пары» в дневнике, приводы в милицию. Мать любила его самозабвенно, истово, сверх меры. И он ее – так же сильно.
Здесь, в этой выстуженной сырыми промозглыми ветрами, суетливой, деловито-отчужденной Москве ему было одиноко и тоскливо. Не то чтобы он невзлюбил этот город – он, Дима, его не принял. Он скучал по своему городу – бестолковому, шумному, веселому, пестрому, согретому щедрым солнцем. Он скучал по своей реке, которую пролетарский классик почему-то обозвал «тихой», а он был вовсе не тихим, его Дон, уж какими ликующими воплями они оглашали его на удачной рыбалке!
Теперь нужно было сжиться, примириться, привыкнуть к стылой осенней Москве. Привыкнуть к неуютной грязноватой общаге, к вечному недосыпу, к вечному желанию набить какой-никакой жратвой голодную утробу. Еще были мамины письма. Мамины посылки. Тоска по ней, ночные беззвучные слезы, так, чтобы никто не слышал, не высмеял – здоровый лоб, великовозрастный детинушка хлюпает носом, не может остановиться.
