Текст книги "Принцесса на бобах"
Автор книги: Марина Мареева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)
Марина Мареева
Принцесса на бобах
«…Голова виконтессы упала на широкую грудь мсье Жориа. Сердце ее билось учащенно…
– Оливия! – прошептал избранник виконтессы, покрывая поцелуями ее лицо, шею и плечи. – Если бы ты только…»
О, Господи! И это читает ее дочь! Придется сегодня же устроить Ирке промывку мозгов…
Нина захлопнула книжку. Скептически оглядела обложку переводного дамского романа: томная красотка в мехах, бюст – как у Джины времен «Фанфана», кукольное личико искажено печатью неподдельного, поди ж ты, страдания…
Нина подняла глаза. В черном стекле напротив, как в зеркале, – сонная баба, волосы кое-как подколоты, под глазами мешки. Лучше не смотреть. Нина и не смотрела.
Она ехала в полупустом вагоне метро. До закрытия метро оставался час с небольшим.
– Следующая остановка – «Преображенская площадь».
Еще восемь станций. Восемь остановок, сорок минут. Скука смертная. Глаза слипаются. Ладно. Поиграем в нашу игру – авось взбодримся. Игра нехитрая, но временами занятная: нужно представить себе, что каждый первый мужчина, входящий в вагон поезда на очередной остановке, – ее, Нинин, возможный избранник. Суженый-ряженый. Спутник жизни. Судьба.
На «Комсомольской» в вагон поезда первым вошел… Нина хмыкнула, не удержалась. Мерси вам, судьба-индейка. Вошел кряжистый крепкий мужик лет сорока с гаком. Работяга. Железнодорожник, наверное, – вокзалы рядом. Какой-нибудь мастер из депо.
Он опустился на лавку напротив. Автоматически, по привычке, потянулся за пачкой дешевых сигарет, выглядывающей из кармана куртки. Спохватился. Хохотнул коротко, беззвучно. Подмигнул Нине – дескать, во даю!
А что? Вполне может быть… Вышла бы замуж вот за такого? Почему нет? Три дня он вкалывал бы в ночную, три дня отсыпался. Приучил бы ее болеть за «Локомотив», отваривать картошечку «в мундирах», беззлобно костерить власти, по субботам терпеливо возделывать чахлую землицу где-нибудь под Пушкино, у фанерной фазенды. По воскресеньям бы надирался «по-черному». Орал бы, ахал кулаком по столу, – вон у него какие кулачищи… «Интеллигенция, мать твою!.. На хрена ты мне сдалась?! Культу-у-урную взял! С образованием! Огурцов засолить не умеешь!»
Железнодорожник вышел на «Лермонтовской», напоследок покосившись на Нину недоуменно – чего пялится баба? Уставилась и смотрит…
Ладно. Играем дальше. «Чистые пруды». Плечом пропоров закрывающиеся дверцы, вскочил-таки в вагон, успел… Вариант номер два. Субтильный лысоватый блондин в потертой джинсе. Нина присмотрелась. Узнала. Актер. Актер из «Современника». Когда-то, в туманной юности, подавал надежды. Сначала подавал надежды, потом подавал подносы. Третий слуга в четвертом составе.
Актер сел рядом, зевнул. Потянуло пивным духом… Нет, судьба-индейка, не жалуешь ты меня нынче! Нина встала, пересела на соседнюю лавку. Не жалуешь. Не шлешь ты мне, судьба, принцев заморских. Что – принцы! На мало-мальски пристойную особь мужского пола не раскошелилась.
«Охотный ряд». Уж и загадывать наскучило, а все ж невольно подняла глаза на открывшиеся двери вагона. Вошел отставной вояка. Даром что в штатском, сразу видно: полковник. Уселся основательно, лавка под ним крякнула. Бросил вороватый взгляд на Нинины ноги. Поднял глаза, заметил, что уличен, как пятиклассник. Набычился.
Поживи-ка с таким Скалозубом… Ночной храп оглушительный, утром – гантели, потом пробежка вдвоем: «Нина! Не отставай, Нина!» Потом банки ему ставь… Еще и изменять будет. Нина снова взглянула на отставного вояку. Нет, Вряд ли. В лучшем случае – заигрывать с кассиршей из «Универсама» на глазах у жены. Тоска…
На «Кропоткинской» в вагон ввалились два подвыпивших субъекта. Эти – из полувымершего, почти реликтового племени итеэровцев. Держа друг друга за пуговицы стареньких москвошвеевских пиджаков, итеэровцы шмякнулись на соседнюю лавку. Говорили о своем, о родном, о наболевшем. Нина прислушалась. Что-то там про возможность аварии на одиннадцатой подстанции.
Нина смотрела на них едва ли не с состраданием. Бедные! Бедные, бедные… Они вели свой диалог с такой страстью, так самозабвенно, так упоенно, что было понятно: одиннадцатая подстанция – это то, чем заполнена их жизнь. Вся, без остатка. Другой жизни у них нет. Выйди-ка за такого и живи – не хочу: ни пьянок тебе, ни скандалов, ни измен. Впрочем, нет, изменять он будет. Он будет изменять тебе с одиннадцатой подстанцией. Он будет говорить о ней за завтраком, за ужином, в супружеской постели. Он и на смертном одре, глядя на тебя, плачущую, сидящую рядом, вымолвит через силу: «Послушай… Я только сейчас понял… Если бы там, на одиннадцатой подстанции, мы вовремя поменяли кабель…»
М-да, печально. Нина вышла на «Парке культуры». Глянула на часы. Боже! Без четверти час!
Ринулась по Садовому, бегом, бегом, бегом, огибая лужи… В сущности, всех их жалко. Бедные мужики. Они ни в чем не виноваты. «Совка» больше нет. Приказал долго жить. Они – его дети. «Совок» преставился скоропостижно, не успев позаботиться о наследстве, не подумав о завещании. Да и что он мог завещать им, своим разнесчастным чадам? Он помер банкротом, оставив после себя долги, неоплаченные векселя, недобрую славу, разоренный дом, который тотчас принялись делить между собой кредиторы, и всех нас.
Всех нас, горемычных сирот. Бабы опомнились первыми – на то они и бабы. Мужики так и ходят по сей день – взгляд сиротский, неприкаянный. Вроде уж и пристроились все кто куда, вроде все при деле, а приглядись к нему повнимательней, глаза в глаза – сирота. Подкидыш.
Четыре минуты… Она опоздала на четыре минуты.
Нина собралась было, миновав парадный вход, зайти в ресторанчик с черного хода, ан нет. Не вышло.
Жора, хозяин заведения, уже заметил ее, бегущую. Подманивал Нину к себе, предвкушая расправу. Жора стоял у дверей своего ресторанчика, вяло перебрехиваясь с каким-то детиной.
– Она там, Жор? – бубнил детина, пытаясь пройти в ресторан. – Нет, ты скажи: она там?!
– Нинок, иди-ка сюда, моя птичка! – Жора, не удостоив детину ответом, подозвал к себе Нину. – Ты на сколько опоздала? На пять минут. Гони штрафные.
И он протянул к Нине руку ладонью вверх, нетерпеливо пошевелив пальцами. Нина щелкнула замком сумочки, полезла за кошельком, подавив вздох. У Жоры была своя система штрафов. Опоздал на пять минут – плати пять тысяч. Опоздал на те же пять минут вторично – выкладывай пять долларов. За третье опоздание плати по двойному тарифу. Опоздавший в четвертый раз изгонялся из заведения с позором. Слезные мольбы несчастного и горестные монологи про «семерых по лавкам» не достигали цели. Ресторатор Жора был неумолим. И только для Нины здесь делалось исключение. Нина могла опаздывать сколько угодно. Штрафная санкция номер два была закреплена за ней навечно.
Итак, она лихорадочно рылась в кошельке, ища злосчастные пять долларов, невольно прислушиваясь к беззлобной перепалке между Жорой и детиной.
– …Она здесь, я уже вижу! – Детина пытался оттолкнуть Жору от двери. – Вон ее машина стоит! Пусти, нам поговорить надо.
– Знаю я твои разговоры, – ворчал Жора, обороняя вход в ресторан. – Иди проспись, прочухайся, потом разговаривай. Опять будете базарить, посуду бить… Нина, гони штрафные – и марш работать!
– Георгий Нодарович, я пять долларов найти не могу, – пробормотала Нина. – Можно, я вам рублями? По курсу?
– Сколько она тебе должна? На! – Детина, досадливо покосившись на Нину, махнув ей рукой на дверь, мол, иди, не мешай мужскому разговору, сунул Жоре пятидесятидолларовую бумажку. Поразмыслив, добавил еще одну. – Держи. Только пусти, слышишь?
Нина, проскользнув в гардеробную, замешкалась намеренно. Рассматривала детину, с нарочитой неспешностью снимая плащ.
Ему было лет тридцать с небольшим. Может быть, даже меньше. Рослый, крепко сбитый, слегка уже одряхлевший… Но это ему шло. Стрижен коротко, светло-русый… А собственно говоря, чего это она его так рассматривает? Классический «новый русский». Что она, «новых русских» не видела?
– Нина! – Жора, как почувствовав, оглянулся в ее сторону, выругался коротко. – Шени деда матхен!
Ругался он всегда на языке предков. Кавказец московского разлива, никогда не бывавший на исторической родине, не понимающий ни слова на родном языке, он в совершенстве изучил только грузинский мат.
– Нина! – Еще одна темпераментная тирада, сопровождаемая энергичной жестикуляцией. – Иди работай, Нина!
Работать так работать. Нина бросила плащик на стойку гардеробной и направилась к двери в служебку.
В посудомоечной царила тишина. Предгрозовая, чреватая взрывом.
Три женщины молча драили тарелки, стоя у моек справа, две гремели ложками и вилками у моек слева. Нина кивнула всем пятерым и подошла к своей мойке, на ходу заправляя волосы под косынку.
Молчание. Шум воды, грохот тарелок, позвякивание ложек о подносы… Нинина смена давно уже разделилась на два непримиримых лагеря.
Истоки вражды уходили в глубь веков. Во всем были виноваты проклятые латиноамериканцы. Во времена далекого, полузабытого мира здесь, в посудомоечной, стоял маленький телевизор. Ровно в восемнадцать десять вся бригада разворачивалась к нему. Ложки мыли на ощупь. Глаза были прикованы к экрану. По экрану бродила рыхловатая тетка, то ли Рохелия, то ли Лионсия, гнусаво жалилась на судьбу, безденежье и происки подлого дона Ортего.
Нинины товарки сострадали Рохелии всем сердцем. На Нину они давно махнули рукой как на увечную: Нина была глуха к стенаниям страдалицы бразильянки. Нина вообще была – ДРУГАЯ.
Мир рухнул в одночасье. Рыженькая Зоя, та, что у правой мойки, сочла, что Рохелия слегка раздалась в бедрах. Валентина, соседка Нины по левому ряду, вступилась за Рохелию, авторитетно заявив, что Рохелия не прибавила ни грамма. Зоя, заметив, что Валентине и самой не мешало бы похудеть, повторила: Рохелия толстая, как бочка, а дон Ортего…
«Не трогай Ортего!» – возопила Валентина, и весь левый ряд грудью встал на защиту смуглолицего красавца. Правому ряду ничего не оставалось, кроме как объявить Ортего уродом с лоснящейся рожей и повадками «голубого». «А уши? – добавила Зоя язвительно. – Посмотрите на его уши! Я бы такие уши изолентой к затылку приклеивала!»
Еще через пару минут Жора разнимал разъяренных посудомоек, опасливо ступая по линолеуму, усеянному осколками разбитых тарелок…
Телевизор был изъят. Пятеро баб, обменявшись ненавидящими взорами, вернулись к своим тарелкам и соусницам. С тех пор они молчали. Ни здрасте, ни до свидания. Нина попыталась было примирить враждующие стороны. Принесла бутылку шампанского на Восьмое марта. Зоя буркнула, что у нее от шампанского изжога. Валентина заметила, что изжога у Зои не от шампанского, а от злости, потому что она, Валентина, сама читала в «Метрополитен»… «Ах, ты читаешь „Метрополитен“?» – «…что изжога бывает у людей желчных и ядовитых». – «Про это пишут в „Метрополитен“? Да что ты врешь-то?! Тебе зарплаты не хватит „Метрополитен“ купить!»
Ну, и так далее, по накатанной схеме. Битье посуды, вопли Жоры: «Всех рассчитаю! Так орете, что в зале слышно! А-а, шени деда…» Нинино увещевающее: «Девочки! Успокойтесь, девочки! Я сама все выпью, до дна. Только успокойтесь…»
Она вспоминала об этом сейчас, стоя у мойки, поглядывая исподтишка на хмурые лица товарок… Вот она, загадочная русская душа, будь она неладна! Жизнь такая трудная, невыносимая, тяжкая жизнь, у каждой из этих женщин – уж это-то Нина знала доподлинно – ворох проблем, нескончаемый список домашних горестей. У Зойки парализована мать, у Валентины мужик погуливает в открытую. Обняться бы, выплакаться друг у друга на плече, выговориться всласть… Нет, надо поругаться в пух и прах из-за чуши собачьей, из-за какой-то там пышнотелой заокеанской доньи, которая…
– Девочки!
Нина вздрогнула от неожиданности. Выпустила мокрую тарелку из рук.
– Девочки, где Витя? – Перепуганная официантка заглянула в посудомоечную. – Там такое!
Витя был ресторанным вышибалой. В посудомоечной он крутился довольно часто. У Вити были виды на рыжую Зойку, но та его гоняла пока. Цену себе набивала.
– Там такое! – Официантка задохнулась от возбуждения. – Сейчас все друг друга поубивают! Где Витя-то?
Унеслась. Зойка решительно сняла с себя фартук и выскочила из посудомоечной.
– Куда, дура? – крикнула Валентина ей вслед.
Глядишь, и помирятся наконец… Нина закрутила кран. Не было бы счастья, да несчастье помогло.
– Ой, девочки! – Зоя появилась на пороге. Глаза ее блестели ликующе, лоб и правое плечо были усеяны ярко-красными пятнами. – Девочки, там такая драка!
Она снова выскочила. Теперь и Нина ринулась за ней следом, крича на бегу:
– Зоя, стой! Ты в крови вся! Опомнись!
– Это не кровь! – И Зоя схватила Нину за руку, увлекая ее за собой в ресторанный зальчик. – Это кетчуп! Он в него кетчупом запустил, а в меня брызги полетели.
В зале творилось несусветное. Тот самый «новый русский», которого Жора прозорливо не пускал в заведение, только что перевернул стол и наступал теперь на худощавого брюнета. Брюнет пятился к дверям, натыкаясь на столы и стулья. Брюнет был бледен, взлохмачен и все время поправлял указательным пальцем съезжавшие на нос очки в стильной оправе.
«Новый русский» – он был уже изрядно пьян – наклонился, поднял за ножку валявшийся на полу стул, размахнулся…
– Дима! – раздался истошный женский визг. – Не смей, сволочь!
Хорошенькая шатеночка, совсем еще юная, эдакая Лолита для бедных (для «новых», поправила сама себя Нина насмешливо), метнулась к Диме, повисла у него на руке.
«Новый русский» отшвырнул Лолитку в сторону. Не рассчитал – в башке помутилось от пьяной злобы, – отшвырнул слишком сильно. Лолита отлетела к соседнему столику, упала, ударилась спиной об угол стола, опрокинув себе на колени бокал красного вина.
Теперь брюнет уже не отступал – накинулся на «нового русского», защищая честь дамы. Они сцепились и молотили друг друга. Визжали женщины, по узкому проходу между столиками уже бежал к дерущимся вышибала Витя. За ним следовал Жора, громогласно и с чувством поминающий грузинскую маму…
– Ско-от, – простонала Лолита, глядя на светлую юбку, залитую вином, и не торопясь подниматься. – Скот! – Она ударила кулачком по полу. – Ублюдок чертов!
– Пойдемте. – Нина подошла к ней, протянула ей руку. – Вставайте. Пойдемте, замоем. У нас порошок есть… Вы не ударились?
Еще через пару минут Нина уже замывала пятно на Лолитиной юбке. Лолита стояла посреди посудомоечной, безостановочно, истерически рыдая. Валентина накапала ей валерьянки в чашку с водой, глядя на Лолиту во все глаза: кака-ая!..
– Не надо, – сказала Лолита сквозь слезы, отводя рукой чашку. – Дайте закурить лучше.
Зойка протянула ей пачку «Явы». Лолита шмыгнула носиком, вытерла слезы, взглянула на «Яву» так, будто это была не пачка сигарет, а диковинный экспонат из Кунсткамеры. «Боже! – читалось в ее изумленном взоре. – Ведь кто-то это курит! Ведь где-то это продают!»
– А «Мальборо лайтс»? – спросила она жалобно. – Может быть, «Салем»?.. Просто я вот это, – она выделила голосом «это», – не курю. Простите.
И тут вошел «новый русский» Дима. Он не вошел – он ворвался. Огляделся загнанно. Увидел Лолиту, шагнул к ней.
– А я тебя ищу… – Это уже был не зверь. Сейчас он был нежен и кроток. Осторожно дотронулся до запястья Лолиты. Та отдернула руку, надула губки. – Пойдем! – сказал он просительно. – Поехали отсюда. Я там уладил все… Заплатил.
– Где Иштван? – процедила Лолита, глядя на него ненавидяще.
– Кто? Иштван?! Ах, его Иштван зовут! – Дима прищурился недобро, снова начиная заводиться. – Поздравляю! Теперь на венгров тебя потянуло?
– Пшел вон! – отважно выкрикнула Лолита.
– Раньше все по Арабским Эмиратам шуровала, теперь на бывший соцлагерь потянуло.
– Пшел вон, кретин! Где Иштван?
– Ну, я ему заплатил за моральный ущерб, вкупе с физическим, – хмыкнул Дима, бесцеремонно сгребая в охапку свою подругу. – Он и укатил. Ручкой мне помахал…
– Врешь! Пусти! – Она молотила его кулаками по плечам, пытаясь вырваться.
– Клянусь! – рассмеялся Дима, не выпуская Лолиту из хватких лап. – Простились по-братски…
– Врешь! – Лолита изловчилась и ударила его по щеке наотмашь.
Посудомойки ахнули хором… Какое там бразильское «мыло», какая Рохелия! Им тут бесплатно крутили кино, «ново-русское», страсти – в клочья…
Дима выпустил подругу из цепких объятий. Перевел дыхание, помолчал, потом дотронулся ладонью до горящей щеки.
Как он смотрел!.. Нина стояла в шаге от него, совсем рядом. Как он смотрел на свою стервозу, растрепанную, зареванную, в мокром «мини»! С бешенством, с бессильной нежностью, ненавидяще, с обожанием, не прощая, прощая, презирая, любя… Нина глядела на него во все глаза. На нее никто никогда так не смотрел. И не посмотрит.
– На. – Дима достал из кармана какой-то сверточек и вложил его в руку Лолиты.
– Это что? – капризно спросила Лолита.
– Права. Ты же вчера потеряла свои, я знаю. Я тебе новые купил.
– Тебе что, за день их сделали? – удивилась Лолита.
– Мне и за час могут сделать, – откликнулся он угрюмо и пошел к дверям, не оглядываясь.
– Дима! – окликнула его Лолита. Он остановился. Повернулся к ней. – Я не только права потеряла. Там еще восемьсот баксов было в сумочке, – добавила она как бы между прочим.
– Там – три штуки. Открой, – ответил он отрывисто, зло и вышел из посудомоечной.
Лолита, присев на табурет у стены, развернула сверток, извлекла на свет Божий аккуратную пачку стодолларовых купюр, принялась пересчитывать их деловито и быстро, ничуть не смущаясь, что шесть баб неотрывно смотрят на нее.
И тут Нина вспомнила. Она вспомнила о главном. Схватила свою сумку, выскочила из посудомоечной…
«Новый русский» уже открыл дверцу своего авто. Авто было офигительное – Нина таких не видывала сроду. С открытым верхом. Как в кино. К авто прилагались шофер и охранник. Ну да, как в кино.
– Подождите! – окликнула Нина хозяина этой шикарной штуковины. – Подождите, пожалуйста… Вот. – Она подошла к нему вплотную, открыла кошелек и отсчитала деньги.
Дима глядел на нее непонимающе. Не на нее – сквозь нее. Он был подавлен, угнетен, мрачен. Правая щека, та, по которой он схлопотал от дамы сердца, еще предательски горела.
– Вот, – повторила Нина и протянула ему деньги. – Вы заплатили за меня штраф. Здесь пять долларов… – Она усмехнулась. – В рублевом эквиваленте. По курсу ММВБ.
Дима, похоже, ее не слышал. Или не понимал, о чем она. Тогда Нина отдала деньги его охраннику, коренастому мордовороту, выскочившему из машины.
– Что это? – выдавил наконец Дима. Охранник глядел на Нину цепко, недобро, изучающе. – Какой штраф? О чем вы?
– Не люблю одалживаться, – ответила Нина твердо, повернулась и пошла к дверям заведения, зябко поеживаясь и ускоряя шаг.
Ее смена заканчивалась в шесть утра.
Нина шла по утреннему городу к метро, в каждой руке – по сумке. Надя Вострикова, повариха, отмерила ей от щедрот своих две упаковки куриных окорочков. Надина щедрость, впрочем, была не бескорыстной: Нина стригла и Надю, и Надиных дочек. Под «каре». Как у Мирей Матье. Ловко щелкала ножницами, наловчилась…
Сказал бы ей кто-нибудь десять лет назад… Сказал бы ей кто-нибудь, что вот она, Нина Шереметева, кандидат философских наук, умница-разумница, МГУ с отличием, в двадцать четыре года – ученая степень, и статейки, между прочим, в разных толстых журналах, а одну даже в Англии напечатали и прислали по почте перевод на сто восемьдесят долларов… Сказал бы ей кто-нибудь, что пройдет десять лет и все рухнет. Все переменится. Будет она гнуть спину в посудомоечной, потом, стянув резиновые перчатки с распаренных рук, подстригать повариху, прямо здесь, в предбаннике ресторанной кухни… А та ей – кастрюлю плова в сумку, по-свойски. «Ну, я надеюсь, не объедки с тарелок сгребла?» – говорит Нина устало, насмешливо (только этим и спасаемся – юморком невеселым, умением над собой посмеяться, поерничать). «Нинок! – Повариха округляет глаза. – Обижаешь! Какие объедки? На узбеков готовили, у нас узбеки гуляли сегодня, четыре стола! У них Байрам, что ли…» «Какой Байрам?! Сентябрь». – «У них всю жизнь Байрам. Умеют жить весело. Вкусно. Не то что мы, русские… Всю жизнь сопли на кулак наматываем. Все нам не так, все нам не эдак…»
Нина шла к метро, пошатываясь от усталости, от недосыпа, от тяжести своих сумок, набитых полудармовой жратвой (хорошо, до получки – неделя, денег нет, зато будет чем кормить ораву).
Поймала на себе взгляд хорошенькой женщины, расположившейся на заднем сиденье «фольксвагена». Ее спутник склонился над открытым капотом. Женщина смотрела на Нину, бредущую со своими сумками. Нину снова качнуло – не поспи-ка две ночи подряд!
Женщина смотрела на нее с каким-то почти брезгливым сочувствием. «Думает – пьяная, – поняла Нина, подходя к метро. – Шатаюсь – значит, пьяная. Ну, думай. Думай себе что хочешь. У тебя своя жизнь. У меня – своя. У тебя „фольксваген“ и лето на Канарах, у меня – поясница, ноет, проклятая, погни-ка спину по шесть часов над вашими тарелками! С которых вы эдак вилочками, вяло, с ленцой свои бланманже-трюфеля соскребаете. Нет, я вам не завидую». Нина вспомнила Лолитины надутые губки, ее капризный ломкий голосок и то, с каким неожиданным тщанием и бухгалтерской сноровкой Лолита пересчитывала стодолларовые бумажки. И этого «нового русского» с глазами несчастными, злыми она вспомнила тоже.
«Нет, не завидую». Нина вошла в пустое утреннее метро, двинулась к кассам, снова качнувшись от усталости, подвернув на лестнице ногу… Каблук вот-вот отвалится, бедные туфли, туфли-старожилы, шестой год ношу – не снимаю… Нет. Я вам не завидую. Что может быть глупее? У вас своя жизнь, у меня своя. Наши жизни не пересекаются. Никогда не пересекутся. И слава Богу.
Дима открыл глаза. Проснулся. Он лежал в своей спальне. В спальне, которую ненавидел. Он никак не мог к ней привыкнуть, примириться с этими дурацкими шелковыми обоями в цветочек. Ладно бы только цветочки! Там еще купидоны порхали по тисненому шелку – мордастые, раскормленные, с блудливыми порочными харями… Тьфу!
Дима отвел взгляд от стены. Он не мог привыкнуть к этой мебели, безвкусно-кокетливой, к этим рюшкам и пуфам. Белый ковер, белые напольные вазы… Стиль дамского будуара.
Спальню обставляла Лара. Лары здесь больше нет. Будуар остался. Надо все менять к черту, к дьяволу. Свистнуть этого швейцарца, спеца по холостяцким берлогам. Заламывает бешеные «бабки», зато – какая работа! Жесткий мужской стиль, ничего лишнего, холодноватые спартанские тона, умеренный аскетизм, никаких вот этих купидонов разожравшихся.
Дима поморщился. Голова трещала нещадно. Перепил вчера. Черт попутал… Он привстал на своем гигантском ложе, растер виски…
Это что такое?! Это кто?! Это чья пятка?! Дима осторожно приподнял краешек одеяла. Спутаная гривка цвета спелого баклажана. Смуглое плечико, узкая спинка… Юная дева, абсолютно Диме незнакомая, почивала на его полатях, зарывшись личиком в смятую подушку.
– Эй! – окликнул ее Дима ошарашенно. Осторожно дотронулся до ее плеча. – Эй!
Дева, не желая просыпаться, повернулась к нему лицом, пробормотала что-то бессвязно, сонно, не открывая глаз. Не такая уж и юная, между прочим… Личико – супер, но… Сей розан подвял, еще не успев раскрыться.
Незнакомка, так и не проснувшись, потянула было к Диме правую длань с экзотической наколкой на предплечье. Дима шарахнулся в сторону, прикрыв спящую красавицу одеялом, сполз с постели.
Запахивая на ходу халат – шикарный халат, атласный, китайский, расшитый драконами и пагодами, он сразу пять таких купил прошлой осенью в Антверпене, – он завязал его потуже и вышел в коридор.
Коридор был безбрежен. Дима миновал его, мучительно соображая: кто такая?! Где он ее склеил? И как он мог вообще… Он, с его брезгливостью патологической, тысячу раз осмеянной всеми, кому не лень… Как он мог лечь с валютной шлюхой? Как он мог так надраться, чтобы не помнить сейчас ничего?! В студенчестве это называлось «форточкой». «Вылететь в форточку». Нахлебаться какой-нибудь бурды дешевой, какого-нибудь «розового крепкого», набраться до беспамятства и – привет. Провал…
Дима вошел в свою роскошную кухню, плавно перетекающую в гигантскую лоджию, где за витражными стеклами зеленел Димин сад (диковинные деревца, Димина гордость, он их сам ежеутренне опрыскивал живительной влагой из водного пистолета).
В кухне за столом сидел моложавый брюнет лет сорока, орал в трубку мобильного телефона:
– Скинь им три процента! Не жмись! Они же оптом берут!.. Финны целую партию покупают, – подмигнул он Диме, закрыв трубку рукой. – Димка, пляши! В Европу вползаем.
– Какая это Европа, Бог ты мой! – скривился Дима, открывая банку пива. – Задворки! Где Лера? Где завтрак?
– Я ее рассчитал. – Брюнет, уже закончивший телефонный разговор, включил тостер, деловито и споро готовя хозяину завтрак. – Сегодня я за кухарку. Завтра новую найму. Эта, мой дорогой, воровала безбожно.
– Ну и хрен с ней. – Дима надкусил тост. – И пускай бы воровала. А борщи с пампушками? Она их готовила виртуозно! Пусть бы себе воровала, я ей за эти борщи все прощаю. Верни!
– Какой тебе борщ? – огрызнулся брюнет. – Борщ ему с пампушками… Ты посмотри на себя! Разожрался – поперек себя шире. Водку трескаешь не просыхая! Дима, мне это ос-то-чер-тело! Дела идут – хуже некуда. Знаешь, чем это кончится? Все пойдет с молотка, помяни мое слово.
Дима молчал, хрустел тостом, уныло глядя на компаньона. Башка раскалывалась, похмельная мутная тоска подступала к горлу.
– Что с тобой творится, понять не могу, – продолжал брюнет, молотя ладонью по мраморной столешнице. – Пьянки, дебоши в кабаках… Ты хоть помнишь, что ты вчера учудил? Владик полночи по городу мотался, венгерку тебе искал.
– Венгерку? – переспросил Дима ошарашенно.
– Здрасте! А кто у тебя в спаленке кемарит? Ты орал: «Владик, найди мне венгерку! У этой суки…» У Лары, то есть, твоей… «У нее Иштван, а я хочу Жужу! Как минимум!» Владик, бедный, рыскал по всей Москве, искал тебе мадьярку.
– «Вышла, мадьярка, на берег Дуна-ая…» – затянул Дима фальшиво. Ему было стыдно. Тошно. – Лев, – вздохнул он, растирая пятерней лицо, – ты подумай… До чего я докатился, а?
– Вот именно, – сухо согласился Лева. – В четырнадцать ноль-ноль у нас финны. Ты понял? Душ. Массаж. Массажистка ждет уже… Час на сборы!
* * *
– Останови! – приказал Дима шоферу.
– Начина-ается, – проворчал Лева, заерзав на заднем сиденье.
Машина притормозила у цветочного магазинчика.
– Иди, купи корзину красных. – Дима протянул охраннику деньги. – Ну, ты знаешь… Таких, с синеватым отливом.
Охранник смял дензнаки в огромном кулаке, выскочил из машины, почесал к магазинчику рысцой.
– Дима, – прохрипел Лева, дрожа от бессильной злости. – Ты издеваешься надо мной, что ли? Времени – в обрез, а ты тут с корзинами…
Дима молчал, невозмутимо глядя в окно.
Охранник выскочил из магазинчика, бережно прижимая к могучему торсу корзину с красными розами.
– Нет. – Дима придирчиво и неторопливо осмотрел цветы. – Нет, это не тот сорт. Я тебе сказал – с синеватым отливом! Гена, как они называются, я забыл?
– «Пламя Парижа», – подсказал Гена-шофер, поглядывая в зеркало заднего обзора и не без удовольствия наблюдая за терзаниями Левы. Гена Леву недолюбливал, ибо не раз бывал бит последним за использование хозяйского авто в личных целях.
Охранник кивнул, унесся, скрылся за дверью магазинчика. Через пару минут выскочил оттуда снова, неся в вытянутых руках еще одну корзину роз. Следом выбежали две служительницы цветочного царства, улыбаясь Диме сладко, искательно: Диму здесь знали, Дима был постоянный клиент, душка и на чаевые не скупился, и на комплименты, и за бока при этом не хватал.
– Нет. – Дима поморщился досадливо, оглядев новую корзину. – Ну что ты мне принес? Я тебе сказал – с синеватым отливом! А это что? Это не синеватый. Это – синюшный.
Лева застонал сдавленно, изнывая от гневной муки, скорчился на заднем сиденье, сжимая виски руками. Шофер поглядывал на Леву торжествующе и ликовал.
– Дмитрий Андреич, а вот эти? – защебетали продавщицы, наклоняясь к окошку авто и просовывая в салон розаны всех мыслимых и немыслимых оттенков алого. – Вот нам прислали пробную партию, смотрите – почти бордовые. Не вянут, будут стоять вечность.
– Тут встанет, – пробормотал шофер, окидывая цветочниц и их декольте опытным оком. – Тут, я вам скажу…
– А «Пламя Парижа»? – спросил Дима, хлопнув шофера по затылку.
– Валентин! – орал Лева в радиотелефон. – Финны приехали? Черт! Ну, займи их как-нибудь… Выпей там с ними, каталоги наши покажи… Мы через полчасика будем.
– Я не поеду, – буркнул Дима, повернувшись к нему.
Лева задохнулся от гнева. Стиснул трубку телефона в мокрой от пота ладони.
– Ладно, – произнес он наконец хрипло. – Поступай, как знаешь. Дима! – Лева притянул хозяина к себе за отвороты плаща. Он имел право на эту фамильярность, на резкий тон, на гневную отповедь. Он вообще на многое имел право. – Дима! – прошипел он, приблизив лицо. – Так дела не делаются, голубь мой! У тебя бизнес трещит по швам, а ты… Дима, выбирай: или бабы, или «бабки». Или дело делать, или пьяные сопли на кулак наматывать.
– Иди к черту, – огрызнулся Дима устало, высвободился и повернулся к компаньону спиной.
Лева отдышался, стараясь успокоиться, потом выскочил из машины, шарахнув дверцей что есть мочи, и ринулся к притормозившему рядом «частнику».
А Диме уже торжественно несли цветы. Корзину шикарных роз – красных, с синеватым отливом.
– На Весеннюю? – спросил шофер, весело глянув на шефа.
– На Весеннюю, – кивнул Дима.
На Весенней жила Лара. Он купил ей эту квартиру полгода назад. Было несколько удачных сделок сразу – шальные деньги, на которые никто не рассчитывал. Удача, случай. Дима купил эту квартиру сразу же. Квартиру и машину, которую она тотчас разбила. Пришлось покупать еще одну.
Дима вышел из машины. Закурил, хотя делал это редко: только когда совсем невмоготу. Он ходил вокруг машины и курил, поглядывая на Ларины окна.
Охранник Владик только что поволок туда, наверх, корзину с «Пламенем Парижа». А почему, собственно, «Пламя Парижа»? Когда он горел-то, горемычный? А-а, это опера такая. Нет, балет. Нет, все-таки опера.
Дима бросил окурок на влажный асфальт, расплющил его носком ботинка.
– Дмитрий Андреич, Лев Аркадьич звонит из офиса! – крикнул шофер, выглянув из машины.
– Пусть на… идет, – отозвался Дима беззлобно, снова задрал голову, посмотрел на Ларины окна.
Любил он ее? Бог его ведает. Здесь все совпало. Лара, его привязанность к ней, вся эта история, этот короткий нелепый роман, – все случилось вовремя. Не было бы Лары, была бы другая. Он искал отдушину, метался. То ли возраст приспел – тридцать три, Христово время, то ли просто наскучило ему, приелось, обрыдло то, что последние четыре года было смыслом его жизни, – дело. Бизнес. Мебельный бизнес.
