Текст книги "Принцесса на бобах"
Автор книги: Марина Мареева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
– Зачем? – спросила Нина голосом, севшим от волнения.
Она осторожно ступила на ковер. Мягчайший ворс теплого, золотисто-медового оттенка. Здесь все было выдержано в этих тонах – обивка стен, покрывала, шторы… «И мой пеньюар, – подумала Нина, послушно идя к постели. – Угадала. Подобрала в тон. Только надеть не успею… Господи, хоть бы он ушел сейчас! Я не готова… Я ни к чему не готова, я боюсь его, я себя боюсь, только бы он ушел, только бы он понял это, Господи!..»
Она опустилась на краешек постели, сжавшись, напрягшись… Так приговоренный к смерти опускается на электрический стул.
Дима взглянул на нее – и ощутил толчок острейшей, горчайшей жалости к ней. И невольной вины, и горячей нежности. Бедная, бедная его графинюшка! Как же нужно себя заморозить, выстудить… Да нет, это не она. Она ни в чем не виновата, это не она с собой сделала, это жизнь наша скотская, подлая скрутила ее жгутом, не пощадила…
Слава Богу, он успел сунуть этот проклятый боб, сворованный им у садовника, под матрас. Сейчас он, Дима, обернет все в шутку. Сейчас…
– Удобно тебе? – спросил он вкрадчиво.
– Н-не очень… – Нина подняла на него глаза – огромные, тревожные, выжидающие.
– Но мягко ведь? – Он улыбнулся. – Мягко?
– Как тебе сказать… – Она пожала плечами. – Какой-то все-таки дискомфорт, если честно…
– А! – заорал Дима ликующе.
Нина вздрогнула от неожиданности и снова взглянула на него затравленно.
– Все! – орал Дима радостно. – Настоящая! Все! Настоящая! – И Дима, приподняв Нину за плечи, выдернул из-под матраса боб. – Принцесса на горошине! Настоящая графиня! Виват! Виват! Виват!
– Балда, – прошептала Нина, сообразив, в чем дело. – Ой, балда! – И она рассмеялась освобожденно, с облегчением. – Посмотрите на этого деточку… двухметрового… Он еще сказочки читает… А где горошина? Почему боб?
– Чем богаты. – Дима развел руками. – У садовника с грядки стырил.
– Все правильно, – вздохнула Нина. – Я не принцесса на горошине. Я принцесса на бобах.
– Да мы все на бобах, в принципе, – пробормотал Дима.
Они замолчали. Нина по-прежнему сидела на кровати, Дима стоял рядом. Он сумел сделать главное: она уже не была так напряжена, как десять минут назад. Оттаяла чуть-чуть, самую малость.
– Ну, не буду тебе мешать, – сказал он буднично. – Шторы можно задернуть. Спи.
И Нина осталась одна. Можно было вздохнуть с облегчением.
С облегчением? Или – с сожалением? Э-э, ваше сиятельство, вы сами не знаете, чего хотите. Запутались вы вконец…
Она метнулась к двери – замка не было. Тогда Нина заставила дверь стулом и принялась лихорадочно переодеваться.
Она достала пакетик с бельем и, ахнув тихонько, рассмеялась: пеньюар был короток и непомерно широк. Ну да, продавщица ее предупреждала: XL. Для дам в теле. Худенькая Нина выглядела в нем достаточно нелепо. Кружевные бретельки съезжали с ее узких плеч, декольте было явно заготовлено для пышного «кустодиевского» бюста (вот тебе купчихи-то кустодиевские и аукнулись, шпротина несчастная, и поделом!).
Нина вздохнула и, поменяв шелка на старенький джемпер, залезла в кровать, натянув одеяло до подбородка.
Покосилась на стул у двери – глупо. Встала, отодвинула стул и снова забралась в кровать. Зажмурила глаза. Слонов считать? Какой там сон!..
Она поднялась с постели и подошла к окну. Осенний сад. Пустая аллейка, ведущая к воротам.
Нина пересекла комнату и подошла к окнам, выходящим на «тылы» Диминой усадьбы.
Вон он! Надо же… Здесь тоже был сад, осенние голые деревья, за темными сплетениями ветвей поблескивала крыша небольшой оранжереи… Нина скользнула взглядом по Диминым угодьям и снова посмотрела на Диму.
Он сидел недалеко от беседки. Беседка тоже была задумана и выстроена под васнецовский терем – с затейливыми резными коньками… Дима сидел чуть поодаль, на скамейке. Жег сухие листья, завороженно глядя на высокое пламя…
А Нина глядела на Диму. Глядела-глядела, потом отошла от окна и принялась торопливо одеваться.
* * *
Она вышла в сад, подошла к Диме и молча села рядом. Так они сидели молча, касаясь друг друга плечами.
Все ее страхи, комплексы, недавние переживания казались сейчас чушью несусветной, позорной бредью – вспоминать стыдно.
Вот он – рядом, совсем рядом. Родной человек. Совершенно родной, понятный, близкий, любимый, желанный… Будто сто лет она его знает.
Вот его лоб высокий, нос чуть привздернутый… Плечо… Можно голову на его плечо положить…
Но она не решилась. Только спросила:
– Ты почему не спишь?
– А ты?
Помолчали. Пламя взвилось высоко – ветер.
– Я этот дом построил для сына, – сказал он не сразу. – Для Никиты. У меня есть сын.
– Он живет отдельно? – осторожно спросила Нина.
– Отдельно… – И Дима повторил, вслушиваясь в слово, которое ему явно не нравилось: – Отдельно… Меня к нему не пускают. Не подпускают. Бывает… Никого не сужу. Правы… по-своему… Дом строил – для сына. Дело свое поднимал – для сына. Во имя него. Уж прости за пафос… А сына у меня – вроде как и нет. Отняли.
– Все наладится. – Нина дотронулась до его плеча, осторожно провела пальцами по щеке. – Вот увидишь… Он же никуда не делся. Он все равно у тебя есть, твой сын.
– Я так его хотел, – произнес Дима глухо. – Так его ждал… Я так хотел, чтобы мальчик родился! Я топор держал под подушкой, пока жена с пузом ходила. Знаешь, примета есть такая, чтобы – мальчик… Нина! – сказал он без перехода, горячо и торопливо. – Роди мне сына!
И он повернулся к ней. Его глаза были совсем рядом.
– Я – Пупков, зато у меня сын будет – Шереметев… Роди, а? Ты еще успеешь… – Глаза у Димы были безумные. Молящие, безумные глаза. – Мы еще успеем… Мы все еще успеем, Нина!
Она ошеломленно молчала.
Дима отвел взгляд, устыдившись своего порыва, и буркнул:
– Шутка. Неудачная. Прости…
Нина не успела обидеться – он снова повернулся к ней, обнял.
Обнял… И все качнулось, и двинулось куда-то в сторону, вбок, сместилось… Она больше ничего не видела. Не думала ни о чем. Она теперь только чувствовала. Научилась чувствовать. Училась. Его губы… Горячие, жадные…
Теперь он ее поднял. Понес…
– А костер? – спросила она, прижавшись к нему.
– А он погас…
Сучья трещат под его ногами… Теперь ступени…
– Что ж у тебя так ступени трещат, домовладелец?
Дверь… Дом… Лестница наверх, в спальню.
Ну и будь что будет. Ничего не страшно. Ничего не стыдно. Будь что будет, любимый мой.
* * *
Нина открыла глаза.
Солнце. Ровное неяркое сентябрьское солнце. Узкая полоса света пробивалась сквозь щель между полузадернутыми шторами.
Нина перевела взгляд. Стрелки циферблата настенных часов сошлись на двенадцати. Полдень.
Она привстала с постели. Димы не было.
Зато в огромной вазе, на столике рядом с кроватью, стояли розы. Темно-красные, тот самый сорт. Она попробовала пересчитать их – и сбилась со счета. Вчера вечером их здесь не было.
Нет, она ничему не удивляется. Если он сумел добыть розу за полчаса глухой ночью, в ее Богом забытом московском предместье, то уж эти-то… Она не удивляется. Она привыкла к сюрпризам. Как быстро она к ним привыкла!
Нина взглянула на Димину подушку. Ага, вот и записка. Она взяла ее, улыбнулась, читая: «Фасолина!..» Ну да, это он вчера ночью… Вчера ночью он изобретал для нее дурацкие милые прозвища. Производные от названий бобовых культур. Она же – «Принцесса на бобах»… Чего он только не напридумывал: «Фасолина, бобешечка, горошина…» В чужих устах это прозвучало бы сентиментальной слащавой бредью, а у Димы выходило смешно и славно.
«Фасолина! Я в офисе. Дела. Почивай, моя бобово-соевая, до вечера. Отсыпайся».
И забавный рисуночек. Как она возлежит на дюжине матрасов, в съехавшей на нос короне, а под матрасами – горошина. Принцесса на горошине… Принцесса на бобах.
Нина быстро оделась и на секунду задержалась возле зеркала. Это она?!
Даже морщинки у глаз разгладились, кажется… Глаза блестят, счастливые глаза! До неприличия счастливые…
Она сунула записку в карман, нагнулась к розам, вдохнула горьковато-пряный аромат… Какой-то особый сорт. Надо спросить у него, как они называются.
Спустилась вниз по винтовой лестнице… Огромная гостиная, залитая осенним солнцем.
Женщина средних лет тут же вышла из соседней комнаты, улыбнулась Нине:
– Доброе утро!
По тому, как она улыбнулась, почтительно и учтиво, Нина угадала безошибочно: прислуга. Как это называется теперь? Горничная? Экономка?
– Доброе… – пробормотала Нина, почему-то смутившись и вспыхнув. – Добрый день!
– Позвольте предложить вам завтрак! – Горничная продолжала улыбаться. – Что бы вы хотели? Вы можете заказать все, что угодно…
«Сейчас, чего доброго, книксен сделает, – подумала Нина, пытаясь преодолеть растущую неловкость. – Или земной поклон отвесит…»
– Спасибо. – Нина огляделась, отыскивая взглядом дверь. – Спасибо большое, мне ничего не хочется. Вообще мне пора… Вы не подскажете, как мне отсюда в город…
– В вашем распоряжении – машина и шофер. Вы хотите ехать прямо сейчас?
– Да, – кивнула Нина. – Прямо сейчас, если можно. Мне на работу к двум… Я… Я не хотела бы опоздать.
Вышколенная Димина домоправительница ничем не выдала своего удивления. И все-таки Нина почувствовала: прислуга пребывает в некотором недоумении. Надо полагать, женщины, спускающиеся вниз по этой лестнице к полудню, не спешат на работу к двум. Ни к двум, ни к четырем. Они вообще не работают. Не имеют такой привычки. В этой жизни у них другие задачи.
Ничего не поделаешь: Нина была белой вороной в этой лебединой стае. Нина спешила к газетному лотку в подземном переходе.
– Мне что-нибудь передать Дмитрию Андреевичу? – спросила домоправительница, храня на лице все ту же учтивую бесстрастность. – Вы вернетесь к ужину? Уезжая, он просил меня приготовить ужин для двоих. Праздничный ужин.
Она чуть-чуть выделила голосом слово «праздничный», позволив себе почти неуловимый, закамуфлированный укор в адрес беглянки.
– Я… Я не знаю. – Нина запнулась. – Вряд ли я освобожусь… Дело в том, что вечером… У меня еще одна работа. Допоздна.
Теперь даже изрядная выдержка не спасла Димину прислугу.
– Вы… – Дама замешкалась, подыскивая нужное слово. – Вы так много работаете?
– Приходится, – ответила Нина. – Передайте Дмитрию Андреевичу, что я… я ему позвоню. Завтра или послезавтра.
– Так мне распорядиться насчет машины?
– Пожалуйста, – кивнула Нина. – Если вам не трудно.
Она открыла дверь своим ключом и вошла в прихожую.
Странное ощущение, почти болезненное. Она привыкла к своей убогой «хрущобе». Давно примирилась, свыклась с тем, что кухня – мала и подслеповата (окно выходит на фабричную стену), что обои надо бы переклеить давным-давно… И потолки побелить… И поменять колченогие кухонные табуреты на нечто более основательное и устойчивое…
Она свыклась с этим. Но сегодня все было по-другому. Сегодня ей все резало глаз, все удручало: и ветхая мебель, и рассохшиеся половицы, и капли воды, методично падающие из неисправного крана…
Нина вошла в кухню, на ходу снимая пальто. Мать сидела у окна, нацепив очки на нос. Читала свою любимую «Правду», приблизив газетную страницу к глазам.
– Здравствуй, мама, – произнесла Нина устало. – Вы меня не потеряли? Я задержалась сегодня… А где Костя?
Мать отложила газету.
– Мы тебя не потеряли, – не сразу ответила она, разглядывая дочь так, будто впервые видела. – Он ведь нам позвонил, предупредил, что ты попозже вернешься… Он сказал, чтобы мы тебя не ждали сегодня.
– Он?! – переспросила Нина потрясенно. – Кто – он? Дима?
Мать кивнула, продолжая рассматривать Нину с каким-то почтительно-недоверчивым интересом. Почти подобострастным, как это ни дико.
– А где Костя? – спросила Нина хрипло, поскольку голос сел от волнения.
– Он пошел газетами торговать. Вместо тебя. Раз ты не придешь, – пояснила мать, медленно снимая очки с разношенными, забинтованными изолентой дужками.
– Костя? Вместо меня? О, Господи! – Нина метнулась в прихожую.
Костя в качестве продавца – это стихийное бедствие. Это катастрофа. Недостача, дюжина «Спид-инфо», пропавших бесследно («Воруют, Нина! Шпана всякая, за ними не уследишь…»), непременная стычка с соседним лоточником, свара, крики, ругань, менты…
– Нина! – крикнула мать ей в спину. – Подожди!
– Ну что? – Нина вернулась в кухню, на ходу застегивая пальто.
– Ниночка, – начала мать торжественно, теребя в руках очки. – Нина, детка, послушай… Если у тебя с ним серьезно… с этим Димой твоим…
– Ма-ама… – оборвала Нина укоризненно.
– Не перебивай! – Мать повысила голос. Встала с табурета – маленькая, сухонькая, смешная. – Выслушай меня. Я, может, сама через пять минут пожалею, что я об этом сказала… Нина, дочка, если тебе с ним хорошо – иди к нему! Живи с ним. Замуж позовет – иди, не раздумывай!
– Мама, что ты такое…
– Не перебивай! – крикнула мать надсадно и гневно. – У меня вся жизнь переломана, ни любви, ни радости, одни слезы… И ты свой бабий век прожила, доживаешь уже – черт те как, страшно вспомнить… Если тебе хоть в конце, хоть на излете счастье улыбнулось… Сказочное, не поверит никто… Это Бог тебе послал, Нинка, за все муки твои, Бог тебя пожалел, наградил тебя щедро… Что ж ты отказываешься, чумная?! Что ж ты Бога гневишь?!
– Мама, – пробормотала Нина. – Надо же, Бога вспомнила… Ты же у нас коммунистка… атеистка…
– Да я его не забывала, – устало возразила мать. – Иди к нему, Нина, к Диме своему. А мы тут справимся… Столько лет на твоем горбу ехали, пора тебе долги отдавать… Мы справимся, я обещаю.
Нина подошла к матери и крепко обняла ее, погладила по седой голове, по худеньким острым плечам.
– Мама, – выдавила она наконец, проглотив комок, подступивший к горлу. – Мама… У меня, кроме вас, никого нет. И не будет. И никто мне не нужен.
– Неправда.
– Правда, мама. Правда. Не гони меня, пожалуйста, никуда. Ты уж мне позволь здесь остаться.
И Нина улыбнулась сквозь слезы, обведя взглядом узкое, уже заклеенное на зиму окно, старенький холодильник, раковину с темными пятнами отбитой эмали…
Это ее дом. Это ее жизнь. Другой не будет.
Она вошла в подземный переход.
Вон он, Костя. Слава Богу, что он ее не видит. Остановившись в десятке шагов от газетного лотка, Нина смотрела на мужа, прячась за спинами прохожих.
Костя рассчитывался с покупателем. Долго пересчитывал деньги, мусоля палец, перебирал мятые купюры. Суетливый, неловкий, напряженный, он поглядывал на покупателя заискивающе и с опаской. Каждый новый покупатель был для Кости потенциальным врагом, виновником – пусть и невольным – Костиных грядущих бедствий. Или Костя себя обсчитает, или хитрован-покупатель «нагреет» Костю на тысчонку-другую… Третьего не дано.
Нина прислонилась спиной к выложенной кафельной плиткой стене перехода и смотрела на мужа с бессильной жалостью.
Куда он без нее? Что с ним будет, если она… Да нет, об этом подумать страшно.
Она нащупала рукой Димину записку, лежавшую в кармане пальто. «Фасолина»… Неужели это было вчера? Сегодня ночью? Будто в другой жизни.
Это и есть другая жизнь. Существуют две жизни. Два измерения. Там – сказочный терем в тихом сосновом раю, шикарное авто, бесшумно вплывающее в подземный гараж, огонь в камине, выдрессированная прислуга… «Позвольте предложить вам завтрак… Вы можете заказать все, что угодно…»
Все, что угодно. Омары, лангусты, «линкольны», Карибские острова, кредитные карточки, шелест купюр, биржевой курс, дела фирмы, ледяные, чужие Димины глаза, когда он отрывисто и быстро говорит по мобильному… Отдает распоряжения. Занимается Делом. «Фасолина. Я в офисе. Дела».
Это – одна жизнь.
А здесь – другая. Сумрачный подземный переход, сутолока, усталые серые лица людей, спешащих по своим делам. Нищенка, сидящая у грязных ступеней. Тетки, торгующие турецким шмотьем. Женщина в съехавшем на плечи платке, приценивающаяся к синтетической кофточке… Семьдесят пять? Дорого.
Дорого. Нина ее понимает. Семьдесят штук на улице не валяются. Это – вкалывать и вкалывать.
Нина чуть слышно вздохнула. Достала Димину записку из кармана пальто, скомкала ее в руке и бросила в урну, стоящую рядом.
Потом отделилась от кафельной стены и подошла к Косте.
Костя пересчитывал выручку, бормоча себе под нос: «Тридцать семь… Тридцать семь пятьсот…»
– Костя, иди домой, – спокойно сказала Нина.
Он вздрогнул и поднял на жену глаза.
– Ты… – Он задохнулся. – Нина, ты…
– Иди домой, – повторила она твердо, разом пресекая все его возможные вопросы, упреки, заклинания-объяснения. – Я сама тут… Сама.
Дима вошел в подземный переход на Проспекте Мира. Сделал несколько шагов и огляделся. Охрану и шофера он оставил наверху, в машине.
Он стоял неподвижно. Люди, идущие мимо, огибали его справа и слева, кто-то задел его локтем, толкнул, чертыхнулся на бегу… Час пик, давка, толкотня, московский людской муравейник…
Дима рассматривал лица людей с сочувственным интересом. Усталые бледные лица. Лица жителей подземного мира… Лица обитателей рабочих кварталов, три четверти дня проводящих в пути – в битком набитых вагонах метро, в стылых загонах автобусных остановок…
Он тоже жил так когда-то, давным-давно. Так давно, что успел об этом забыть. Какое-то смешанное чувство смутной тревоги, невольной вины перед этими людьми и острой, саднящей душу печали возникло в нем и росло… Не уходило.
Он двинулся вперед, внимательно оглядывая продавцов всякой всячины, стоявших и сидевших у стен подземного перехода.
Увидев Нину, Дима замер от неожиданности. Он искал ее, он знал, что она здесь, он ведь сам спрашивал об этом у ее матери, подробно записав адрес и даже начертив план.
Он знал, что найдет ее здесь, у газетного лотка, в тесноте, в полутьме подземного перехода, и все же, все же… Трудно было поверить в то, что женщина, которую он обнимал сегодня ночью, сидит теперь на парусиновом складном стульчике, привалившись спиной к холодной кафельной стене, грея руки в рукавах старенького пальто… Сидит, закрыв глаза, погрузившись в дрему, клоня усталую голову к плечу…
Дима подошел к Нине и молча присел перед ней на корточки. Она сидела, не открывая глаз.
– Мужик, «Мегаполис-экспресс» есть за сегодняшнее? – спросил какой-то парень у Димы.
Дима сделал ему знак рукой – нет, давай топай…
Нина уронила голову на плечо, так и не открыв глаз. Дима осторожно вынул ее руку из обшлага рукава, накрыл своей ладонью озябшие пальцы.
Потом достал из кармана коробочку, извлек из нее обручальное кольцо и, приподняв Нинину руку, надел ей кольцо на палец.
– Велико, – вздохнула Нинина соседка справа, хозяйка овощного лотка, в течение нескольких последних минут внимательнейшим образом наблюдавшая за происходящим.
– Пожалуй, – согласился Дима и вынул еще одну коробочку. Открыл ее, достал с бархатной подушечки кольцо поменьше. Примерил. – Тесновато, да?
Вытащил третье кольцо. Это оказалось впору. Нина вздрогнула, выпрямилась, открыла глаза и тупо посмотрела на Диму, ничего не понимая.
– Ну как? – спросил он и поднес Нинину руку к ее сонным глазам. – Нравится? Сам выбирал.
– Надо же, – пробормотала Нина вместо ответа. – Боги спускаются со своего Олимпа… В подземное царство. – И она усмехнулась, окончательно проснувшись. – Ты похож на Зевса в царстве теней.
– Я не Зевс. – Дима поднял ее с парусинового стульчика и поднялся сам. – Я уж тогда Меркурий, Бог торговли. Давай-ка, матушка, просыпайся. У нас с тобой, фасолина, бракосочетание через полчаса.
Нина шла за ним по коридорам районного загса.
Все то время, пока они ехали сюда в его машине, все эти томительные сорок минут Нина молчала. Сидела на заднем сиденье, смотрела в окно…
И Дима молчал. Только поглядывал на нее эдак лукаво, хитроватисто…
Дима молчал заговорщически, Нина – обреченно.
Бракосочетание… Обручальные кольца, цветы, серебристые жерла бутылок «Советского шампанского»… Значит, все его ухаживания-обольщения – совершенный блеф, ловушка, хорошо продуманная операция. Вроде банковской. Он же Меркурий. Бог торговли.
Ладно. Он ее купил. Простодушную, доверчивую старую дуру. Ничего не поделаешь, придется платить по счетам. Он хочет быть Шереметевым – он им будет.
Нина молчала. Шла за ним по коридору загса. Наконец спросила сухо и отчужденно:
– Но мы как, заявление только подадим?
– Какие заявления, соевая моя, тотчас и окрутят! – Дима положил ей ладонь на плечо, приобнял, подтолкнул легонько. – Давай быстренько, у меня ж тут схвачено все, девочки ждут!
– У меня паспорта с собой нет. – Нина сбросила его руку со своего плеча.
– Какой паспорт, все сделано уже! – И Дима втолкнул ее в зал, залитый неоновым светом.
– Опа-аздываем! – Улыбающаяся милашка спешила им навстречу. – Ну, чудненько, садитесь… Садитесь, господа… Вот свидетельства ваши… Дима, тут отчество правильно? Андреевич?
– Андреевич, Андреевич, – кивнул Дима нетерпеливо.
– Девушка, – сказала Нина негромко. – Он мою фамилию берет. Вы это оговорили? Да?
– Соевая, что за номера?! На кой ляд мне твоя фамилия? – изумился Дима непритворно. – Я Пупков, ты Пупкова. Ныне, и присно, и во веки веков.
Нина вцепилась пальцами в края сиденья. Спокойно, Нина, спокойно, спокойно… Вот так. Успокойся. Он хочет, чтобы ты стала его женой. Ему нужна ты. Ты, не твоя фамилия…
Она медленно поднялась со стула. Виски сжало, сдавило, давление, что ли, скачет? Ну, успокойся, соберись!
– Что с тобой? – Дима тоже поднялся. – Что-нибудь не так? Тебе не нравится моя фамилия? Не самая благозвучная, согласен… Можешь оставить себе свою, если хочешь…
– Девушка, – произнесла Нина с усилием, стараясь не смотреть на Диму. – Давайте мы это отложим. До лучших времен…
– А чем тебе эти времена не нравятся? – быстро спросил Дима, не скрывая своего отчаяния. Все рушилось. Он все устроил, просчитал… Выходит, не все.
– Потом как-нибудь, – бормотала Нина, не слушая его, не слыша, отступая к дверям. – Мы еще не все обсудили… С Дмитрием Андреичем…
Дежурная улыбка давно уже сползла с хорошенького личика милашки. Она ровным счетом ничего не понимала и растерянно взирала на странную парочку.
Нина рванула дверь на себя.
– Подожди! – крикнул Дима с бессильной яростью. – Нина!
Но она уже мчалась по коридорам загса, не разбирая дороги. Дима догнал ее, схватил за руку:
– Нина! Стой!
– Пусти! – Она вырвалась и ринулась к выходу.
В холле возбужденно галдели юнцы и юницы, несколько пестрых нарядных стаек…
Нина с ходу вклинилась в шумную веселую толпу. Все расплывалось у нее перед глазами: белые платья невест, яркие пятна осенних букетов.
– Вы что? – Кто-то оглядывался на нее недоуменно. – Вы мне ногу отдавили…
– Простите, – бубнила Нина затверженно, продираясь к выходу, – извините…
Дима снова догнал ее. Крепко сжал ее плечи, развернул к себе. Он смотрел на нее требовательно и зло.
– Ты же знала! – сказал он. Теперь он сжимал ладонями ее лицо. Он был почти невменяем. – Ты же знала, что так будет!
– Я знала?! – переспросила она, задыхаясь от бега. – Что я знала?
– Что все будет по-настоящему! Знала!
– Пусти! – Она отвела его руки от своего лица. – Я ничего не знала. Не надо ничего за меня решать… Вообще ничего не надо больше, Дима. Я тебя прошу. У меня – своя жизнь, у тебя – своя.
Она вышла из загса.
Охранник Владик, скучающий в машине, встряхнулся было, потянулся за шампанским – открывать… Поставил бутылку на место, удивленно глядя вслед уходящей Нине. Теперь и счастливый новобрачный выскочил из дверей загса, догнал невесту, прижал к стене какого-то дома…
– Да-а, – вздохнул Владик, повернувшись к шоферу. – Тут Мендельсоном дело не кончилось, по всему видать. Опять по новой…
– Хоть поговорить мы можем? – спросил Дима, прижимая Нину к кирпичной стене. – Напоследок? Просто поговорить?!
– Не о чем. – Нина стояла в кольце его рук и смотрела на него, разъяренного, спокойно и печально.
– Я хотел…
– Что ты хотел? – перебила она его. – Поиграть в супружество? Не наигрался еще?
– Почему поиграть?! – возразил Дима запальчиво. – Я действительно хотел… Хочу… чтобы мы были вместе…
– Дима! – Она помолчала. – Дима, я старше тебя на семь лет.
– Это ничего не значит, – отрубил он.
– Это очень много значит, – вздохнула Нина. – Очень много. И потом… У меня классное приданое, Дима. Классное. На редкость. Старуха с задвигом, муженек с прибабахом. И парочка беби. Ты их усыновишь всех скопом? Да, Дима?
Он угрюмо молчал.
– Ничего, Дима… Это все у тебя пройдет. Довольно быстро, помяни мое слово. Вон твоя тачка стоит… У тебя кто сегодня? Чехи?
– Болгары.
Дима оглянулся: Владик вылез из машины, стучал пальцем по циферблату наручных часов: дескать, пора!
– Вот и поезжай. Тяпни с ними плиски за успех предприятия. Поезжай.
Нина улыбнулась, поднырнула под Димиными руками и пошла прочь не оглядываясь, потом завернула за угол дома… Дима провожал ее взглядом. Не окликнул. Все.
* * *
Прошло недели две. Может быть, больше. Выпал снег. Поздний в этом году, долгожданный, под самую зиму.
Белейший, тишайший снег опустился на спящий город. К утру все было белым-бело. Снежная целина, тишь, безветрие.
Нина вышла из дома и ахнула. Снег! Первый снег… Она набрала пригоршню. Надо загадать желание. Загадать, и все сбудется. Есть такое поверье.
Постояв в замешательстве, Нина так и не решилась выговорить про себя заветное. То, чего она хотела, она не должна была хотеть, не имела права.
Снег растаял в ладони. Нина натянула перчатку на озябшую руку и побежала к автобусной остановке, придерживая рукой сумку, перекинутую через плечо.
День был расписан по минутам. Сначала нужно заехать к Косте, Костя теперь работник, кормилец. Костя устроился сторожем при церкви. Нина везла ему кофе в термосе и бутерброды… Впрочем, это был только предлог. Нужно было удостовериться своими глазами, что Костя не спалил за ночь церковную сторожку, не проворонил воров, ни с кем не подрался и не поскандалил, как неделю назад, с могучим и сплоченным воинством церковных нищенок и юродивых…
На сегодня все обошлось. Нина вздохнула с облегчением. Церковная сторожка стояла на месте. Костя дрых в ней, свернувшись калачиком на узкой коечке. Отсыпался после бессонной ночи. Нина поставила на тумбочку термос, пакет с бутербродами, взглянула на будильник. Надо было спешить в переход, к лотку. Сначала – к лотку, потом – в посудомоечную…
Она вышла из сторожки.
Церковь стояла перед ней – величавая, статная громада. Было еще совсем рано, пусто. Церковный дворник метлой расчищал дорожку у входа.
Нина поднялась по ступенькам высокого крыльца, повинуясь какому-то внезапному порыву… Она редко заходила в церковь, очень редко. Ни минуты свободной, ни желания особого. Сегодня это желание было сильным, острым, осмысленным.
Она подошла к свечному ящику. Женщина в темном платке и темном одеянии стояла за высокой стойкой и выжидательно смотрела на Нину.
Нина узнала ее. Вспомнила Костины рассказы. Это была известная в прошлом актриса, постригшаяся в монашенки.
Теперь она смотрела на Нину чуть нахмурясь. Нина поняла: женщина боится ахов-охов, бесцеремонных расспросов, которыми, видимо, докучали ей и здесь, под этими сводами.
– Две по пять, – сказала Нина торопливо, положив деньги перед женщиной в платке. – Спасибо, – и взяла протянутые свечи.
– Спасибо вам, – откликнулась женщина негромко, с почти неуловимой интонацией признательного тепла.
Первую свечу Нина зажгла у иконы Николая Угодника. В память об отце. В память о Николае Шереметеве, давшем ей жизнь, и имя, и фамилию, которую она никогда ни на какую другую не променяет. Никогда.
Она медленно двинулась вдоль стен, вдоль темных икон, держа в руках вторую свечу.
Она искала икону Казанской Божьей матери, нашла ее, зажгла свечу, постояла молча.
Нина не знала ни одной молитвы. Она просто стояла, глядела на икону, всматривалась в огромные, бездонной глубины, страдальческие и кроткие глаза Богоматери, потом поклонилась ей, не крестясь, и вышла из церкви.
На секунду ослепнув от яркого дневного света, от снежной белизны, еще не придя в себя после только что пережитого потрясения, Нина пошла не к воротам, а в противоположную сторону. Она обошла церковь, пересекла церковный двор и увидела женщину в черном платке, ту самую актрису, постригшуюся в монашенки.
Женщина стояла спиной к Нине, привалившись плечом к стене какой-то хозяйственной пристройки; заслышав шаги, вздрогнула, оглянулась испуганно и торопливо затушила сигарету.
– Вы что, – спросила она Нину, – заблудились?
– Немножко. – Нина подошла ближе.
– Вот, курю, – сказала женщина, помолчав. – Ничего с собой не могу поделать. Знаю – грех, терплю, мучаюсь… Потом – снова… Хватит, сегодня брошу. Надо сказать себе «нет» – и все.
– Это очень не просто бывает… – Нина взглянула женщине прямо в глаза. – Сказать себе «нет».
– Ой ли? – усмехнулась женщина. – Нам-то, русским бабам? Да мы всю жизнь себе только это и говорим: «Нет, ты не должна, нет, ты не имеешь права! Нет, нет, нет…» Что, не так разве?
– Так, – откликнулась Нина почти беззвучно. – Именно так…
– Всю жизнь – на запретах… На самозапретах… Перед всеми виноваты, всем должны. Только нам никто ничего не должен. Ой, ладно, что-то я раскисла совсем… – Женщина опять усмехнулась. – Хватит. Не будем унывать. Такое хорошее утро. Снег… Как вас зовут?
– Нина.
– Не будем унывать, Нина. – И женщина улыбнулась ей одними глазами. – Уныние – самый страшный грех, так в Евангелии сказано. Живите радостно. По возможности. Живите счастливо, и да хранит вас Господь.
– Нина! – Жора стоял в дверях посудомоечной. – Иди, Нина.
Она молча сняла фартук. Она не спрашивала, куда идти и зачем. Спросила только:
– А посуда?
– За все заплачено. – Жора принял фартук из ее рук и помог снять перчатки. С некоторых пор Жора стал относиться к ней едва ли не с почтением. Уважительно. Не позволял себе былого грубоватого панибратства. – За все заплачено, Ниночка. За такие «бабки» я ее сам помою. Языком вылижу!
Гардеробщица подала Нине пальто, глядя на нее потрясенно.
– Вы чего, Лен Петровна? – удивилась Нина, торопливо застегиваясь. – Чего так смотрите?
– Ты в окошко посмотри! – Гардеробщица кивнула в сторону окна.
Нина в окно смотреть не стала. Она толкнула входную дверь и вышла из ресторана…
На улице, у самого входа в ресторан, стояла карета.
Настоящая карета. И кучер настоящий, в армячке, подбитом заячьим мехом, и лошади – гнедые, гладкобокие, темногривые…
Нина растерянно огляделась. Кино, что ли, снимают? Здесь как-то снимали кино неподалеку, правда, про киллеров, с перевернутыми машинами и грудой «понарошечных» трупов. Целую ночь снимали, Нина с товарками бегала смотреть…
– Садись, – велел Нине кучер.
– Это вы мне? – Она недоуменно взглянула на него.
– Тебе, – кивнул кучер. – Вам, то есть.
Господи, как она сразу не догадалась, это же все Дима придумал!
Нина стояла не двигаясь и улыбалась. Жаль, Димы здесь не было, Дима был бы доволен произведенным эффектом.
